Мечта. Шарлотта Морель [Мария Лоди] (fb2) читать онлайн

Мария Лоди Мечта. Шарлотта Морель Романы

Мечта

Глава первая

Тома Бек уже собирался покинуть Париж, когда в его руки попали эти письма. В 1868 году французская столица не была безопасным местом для оппозиционной газеты, и когда его друг Шапталь предложил перенести редакцию «Сюрен» в Брюссель, Тома нехотя согласился, хотя и понимал, что этот шаг должен был окончательно поставить его маленькую газету вне закона.

Брюссель в те несчастные годы разложившейся и уже разваливающейся империи Наполеона Третьего стал центром колонии французских эмигрантов. Были моменты, когда Тома и его друзьям казалось, будто все, что было лучшего в Париже, переместилось сюда, собравшись вокруг возвышающейся над всеми личностью — вокруг Виктора Гюго, который обосновался на площади Баррикад после долгих лет изгнания, проведенных на островах Джерси и Гернси. И теперь «Сюрен» тоже уходила в изгнание, чтобы тайно проникать через границу, неся семена мятежа во Францию.

Бек не был утонченным человеком. Несмотря на то, что у него не было одной руки, в нем чувствовалась необычайная сила, которая и определяла его характер. Блестящий и удачливый журналист, он был человеком из народа. Насилие и бедность, которые он ненавидел, преследовали его с раннего детства. В его гневных, страстных статьях присущая ему упорная настойчивость, казалось, переходила в борьбу против человеческих страданий. Тайны и уловки вызывали у него отвращение. До сих пор он всегда вел борьбу открыто, с радостью принимая сопутствующий этой борьбе риск как еще одно доказательство своей преданности делу. Но, помимо него, в «Сюрен» сотрудничали и другие журналисты. Возникновение у него неприятностей означало, что он навлек их на всех: на Шапталя, на Бушера, остроумного автора колонки сплетен, и, хуже всего, на Марийера, которым он восхищался больше, чем всеми остальными, потому что тот был полной противоположностью ему самому — хрупкий, аристократичный и, подобно святому, снедаемый пламенным идеализмом. Сам Тома мог бы вынести тюремное заключение, однако знал, что оно могло убить Марийера.

Но даже понимая это, он мог бы не согласиться уехать, если бы не его любовь к Шарлотте. Он любил ее тогда, когда она была Шарлоттой Морель, и любил ничуть не меньше сейчас, когда она стала Шарлоттой Флоке, замужней женщиной с ребенком. Теперь Тома каждым своим нервом чувствовал, что Шарлотта любит его, но хорошо понимал: она никогда не пожертвует ради него такой банальной вещью, как провинциальная респектабельность, дававшая ей чувство безопасности, и не уедет с ним.

Долгое время он не позволял укрепиться этой уверенности, но, когда не смог более с ней бороться, принял твердое решение: надо переехать в Брюссель и порвать с Шарлоттой. Из этого естественно следовало, что он должен будет жениться на Мари, девушке–калеке из трущоб, которая обожала его. Ему нравилась Мари, и он чувствовал некоторую ответственность за ее судьбу. Поскольку Шарлотта ушла из его жизни, он мог по крайней мере найти утешение в том, чтобы дать счастье Мари.

Однажды решившись, Тома не стал терять времени и сразу сказал Мари о своих планах. Был назначен день свадьбы, сразу после которой они должны были уехать в Брюссель и начать новую жизнь. Нежное детское лицо Мари вспыхнуло от радости и тревоги, но Тома быстро нашел слова, чтобы успокоить ее. Он рисовал яркую картину их совместной жизни до тех пор, пока наконец сам почти не поверил в нее.

Но если сам Тома и принял решение о женитьбе, то его друзья питали мало надежд по этому поводу. Они знали о его глубокой любви к Шарлотте, и им казалось невероятным, что Мари сможет принести ему счастье. Но один только Марийер знал, что в действительности скрывается за показным оптимизмом Тома.

Незадолго до намеченной даты отъезда Тома раздобыл пачку писем от одной из любовниц Наполеона — писем, в которых упоминались большие суммы денег, подаренные ей императором, и пенсион, который она получала от него. Со злобной радостью он показал их своим друзьям.

— Тома! — в тревоге запротестовал Шапталь. — Не собираетесь ли вы их опубликовать?

— Конечно, собираюсь.

Глаза Поля Бушера загорелись от предвкушения сенсации.

— Почему бы нет! Какая история! Наши читатели будут очень рады узнать, куда идут их деньги.

— Тома, — сказал Марийер, — не делай этого. Это шантаж.

— О нет, — возразил Тома. — Не говори так. Это честная война, а не шантаж. Наш долг — предостеречь людей. Народ должен знать.

— Они больше не дадут вам работать, если ты это сделаешь.

— Интересно, каким образом, — усмехнулся Тома. — Нападая на меня, они только признают свою собственную вину и еще более потеряют свое лицо.

Тщетно пытались друзья разубедить Тома. Марийер, который ненавидел такие приемы, был глубоко обижен, но Тома не хотел слышать возражений. Он был преисполнен решимости без оглядки бить врага всеми способами, которые были в его распоряжении.

— Он сошел с ума, — мрачно сказал Шапталь. — Если он хочет, чтобы его убили, то это самый верный путь.

Письма появились в номере от пятнадцатого августа. Тома написал язвительно–остроумную статью, в которой представлял любовные письма как выдающийся образец прозы одной из наиболее знаменитых светских львиц Парижа. Он не называл имен, а лишь упоминал людей, имеющих к этой истории отношение.

Было напечатано пятьдесят тысяч экземпляров, и газета разошлась, как горячие пироги.

В течение нескольких дней письма этой мадам, ее пенсион от императора за «оказанные услуги» были на устах у всего Парижа. Люди смеялись, но их возмущало, что общественные деньги тратятся на любовниц императора.

На следующий день секретарь министра, хотя и не названный в статье по имени, но легко узнаваемый по множеству намеков, был вынужден подать в отставку.

Редакционный состав «Сюрен» был как на иголках.

Владелец «Клерон» Адольф Кенн пригласил к себе Тома.

— Вы заходите чересчур далеко, Бек, — сказал он. — Мы рискуем большим штрафом из–за этой истории.

— Вы мне говорили, что заплатите, если у нас будут неприятности, — ответил Тома.

— Не злоупотребляйте моим предложением. Я не Крез.

— Не беспокойтесь, они не вызовут нас в суд, так как это будет означать, что их имена станут известны, и скандал только усилится. В их собственных интересах держаться в стороне.

Он был совершенно убежден, что его «жертвы» из осторожности не раскроют себя, останутся анонимными, и был в восторге, что нанес режиму такой удар.

— Вот видишь, — сказал он Марийеру.

— Пожалуйста, Тома, будь осторожен. Если они ничего не делают, то это только хуже. Они доберутся до тебя каким–нибудь другим путем.

— Тебе не нравятся мои методы, не так ли?

— Да, но, возможно, ты прав. Со всеми моими красивыми теориями и принципами я и за десять лет не сделал бы того, что ты сделал за неделю.

— Ты думаешь, они испытывают какие–нибудь сомнения при выборе методов? Они злоупотребляют властью, бросают людей в тюрьмы, незаконно и даже преступно задерживают их. Ты одобряешь такие методы?

— Нет, — мрачно ответил Марийер. — Но это не делает меня более спокойным за тебя.

— Они ничего не сделают со мной.

— Дай Бог, чтобы ты был прав, — сказал Марийер.

В тот же вечер Тома взял кабриолет и поехал навестить Мари. Он посвящал ей все свободное время и приезжал к ней, если только у него не было какой–либо срочной работы, требующей его присутствия в редакции. Казалось, он всячески старался избавиться от беспокоящих его мыслей. По просьбе Тома Мари оставила свою работу на фабрике, так как приближалось время их свадьбы и отъезда из Парижа. Тома дал ей денег, чтобы она могла содержать себя и купить себе приданое, хотя Мари считала, что это уже чересчур.

— Ну что же, — сказал он ей. — Когда ты будешь моей женой, тебе придется привыкнуть к тому, что за все будет платить муж, поэтому не надо так волноваться.

Тем не менее Тома был достаточно умен, чтобы понять: его участившиеся визиты к Мари изменили их отношения. Теперь, когда он видел ее три раза в неделю, он больше не испытывал того удовольствия, которое привык ощущать, когда видел ее только раз в неделю.

В те дни каждую субботу Мари рассказывала ему сотню маленьких историй, произошедших в ее жизни за неделю. Ее непосредственность и слегка вульгарное остроумие забавляли его, и, зная это, она отшлифовывала заранее в своей голове эти рассказы о событиях на фабрике. Теперь же Мари говорила лишь о своих ежедневных заботах, еще кипя гневом после какой–нибудь несправедливости: она возмущалась соседкой, которая сделала то или другое, торговцем, обманувшим ее при расчетах, делала страшную драму из засорившейся раковины или обгоревшего носового платка. Тома старался быть терпеливым, но она повторяла свои истории снова и снова целыми часами, пока в конце концов он не был вынужден сделать замечание:

— Не думай об этом так много. Это не имеет значения. Ты не должна портить целый день такой глупостью.

Но это было сильнее ее. Мари от рождения была человеком беспокойным, особенно в мелочах. Она могла сидеть, мрачно размышляя о чем–то, и Тома не мог придумать, о чем бы с ней поговорить. Кроме того, Мари вообще не испытывала особой потребности в разговоре. «Прекрасно и так, — бывало, говорила она, — совсем как у женатых людей».

Именно так она видела семейную жизнь — вместе жить, вместе питаться, просто зная, что другой рядом, и не надо никаких разговоров.

Тома пытался уклоняться от проведения вечеров с нею наедине, приглашая ее пообедать в маленьком ресторанчике на бульваре Гар или на улице Гобеленов. Ему хотелось создать свой мир, без Шарлотты и даже без памяти о ней, ведь все равно прошлого не вернуть.

Время от времени, когда Мари сидела, положив локти на стол и бесцельно уставясь в пространство, он спрашивал ее:

— О чем ты думаешь?

И каждый раз она отвечала:

— Ни о чем. Я вообще не думаю.

Мари стала раздражать его, и Тома все чаще подумывал о том, как бы ее слова не оказались правдой.

К тому же она была ревнива. Однажды она заметила:

— У тебя светлый волос на костюме.

— Странно, — сказал Тома, — должно быть, я подцепил его в омнибусе…

— Но ты же знаком с другими женщинами…

— Естественно, как и любой мужчина.

— Ты мог бы полюбить кого–нибудь еще?

— Мог бы, конечно. — Он изо всех сил старался сохранить спокойствие.

— Но может случиться так, что однажды ты станешь стыдиться меня, ведь я хромаю…

Тут Тома потерял терпение и сразу вспомнил о своем собственном увечье.

— Не говори глупостей. Почему я должен стыдиться тебя? — Он поднял свой пустой рукав к ее лицу. — Без одной руки, как могу я обращать внимание на недостатки других?

— О, у вас, мужчин, все по–другому.

— Перестань нести чепуху, — сказал он, явно раздражаясь.

Понимая, что она рассердила его, Мари попыталась засмеяться:

— Хорошо, забудь об этом.

Они заговорили о чем–то другом. Тома заставлял себя быть мягким в обращении с ней, хотя ему было нелегко сдерживать свой горячий темперамент. Он все еще был настороже. Мари также была озабочена, ее преследовали мысли об ее хромоте и плохих манерах. Она вела себя так из боязни огорчить его. А Тома в конце концов решил, что она беспокоилась только о себе и ни о чем другом.

Сегодня, когда кабриолет почти проехал улицу Муффетар, Тома дал знак извозчику и попросил его повернуть на улицу Пти–Жантийи. Это был более длинный кружной путь, и вскоре он приехал на улицу Доре, где жила Мари, но с другой стороны. Это был район, где Тома жил ребенком, и ему захотелось увидеть его.

С улицы Пти–Жантийи открывался вид вниз, на долину Бьевры. Поскольку было слишком далеко, чтобы чувствовать зловоние речной воды, густой от отвратительных стоков фабрик и кожевенных мастерских, могло показаться, что смотришь на очаровательную сельскую местность. Отсюда даже кожевенные мастерские выглядели, как итальянские домики, с их навесами и слуховыми окнами; вдали на лугах паслись стада коров.

Секунду Тома любовался зрелищем, но он хорошо знал этот район. Именно здесь прошло его нищее детство, и он запомнил вонь и грязь реки с ее застойной, отравленной водой. И все же для него с этим местом было связано много трогательных воспоминаний…

Наконец кабриолет подъехал к поселку Доре. Всякий раз, когда Тома оказывался в этом злосчастном районе, он гневно спрашивал себя, почему Мари и ее брат до сих пор не уехали отсюда. Найти жилье было нелегко, но они могли подыскать что–нибудь недалеко от бульвара Сен–Марсель. Мари настаивала, что поселок удобен для ее брата Ипполита, который работал поблизости, а низкая стоимость аренды позволяла им кое–что откладывать.

Их жилище, скорее лачуга, чем дом, находилось в одном из наименее ужасных переулков поселка, но, чтобы добраться до него, надо было пересечь весь поселок с одного конца в другой. Доре часто называли сточной канавой Парижа. В прежние времена эта Территория была собственностью месье Доре, который построил здесь сельскую усадьбу. После революции 1848 года бригада рабочих из национальных мастерских, производившая реконструкцию бульвара Гар, снесла заборы и погубила парк, после чего самому Доре не оставалось ничего другого, как поделить землю на участки и сдать их в аренду.

Этой земле не повезло, так как первыми обосновавшимися здесь людьми были сборщики тряпья, вслед за которыми переселились и остальные представители подобных профессий. За несколько лет тесные и неудобные дома превратились в настоящие лачуги. Кровля из просмоленной парусины трескалась от дождя, по стенам текла вода. В поселке царила грязь, немощеные улицы изобиловали рытвинами и глубокими канавами.

Сборщики тряпья презирали тех немногих рабочих, которые жили в поселке, и смеялись, когда видели, как те на рассвете отправлялись на фабрики. Сами они каждый день предавались развлечениям, после того как кончали обшаривать мусорные ящики Парижа в поисках средств для пропитания. Крошечные садики возле домов становились скопищами отбросов, которые они приносили с собой из своих «экспедиций» и нагромождали огромными кучами. Грязь была повсюду. Грязное тряпье гнило под дождем, бесчисленная рухлядь, от старых кастрюль до изорванных матрацев, возвышалась до неба.

Тома отпустил кабриолет и пошел по переулку, направляясь к дому Мари. В этом районе жили рабочие, и он был наиболее чистой частью поселка. Дома здесь содержались лучше, а в садиках кое–где даже росли цветы.

Дом Мари был одним из наиболее приличных. Ипполит весной побелил стены, посадил кусты роз — по одному на каждой стороне маленькой дорожки, ведущей к выкрашенной зеленой краской двери.

Мари гладила на кухне. Комната была маленькой и сырой, хотя безупречно чистой; от влажных стен отставали обои.

Мари поставила утюг и поцеловала Тома.

— Я не ждала тебя, ты сказал, что, вероятно, придешь завтра. Я гладила.

— Продолжай, — сказал он, — я не тороплюсь.

Он присел около плиты, на которой стоял кофейник. Мари продолжала заниматься своей работой, не обращая на него внимания. Он некоторое время смотрел, как она всем телом нажимает на утюг; ее лицо покраснело, и время от времени она останавливалась, чтобы вытереть со лба пот. То и дело она делала несколько неуклюжих шагов, чтобы взять нагревшийся утюг.

Ее хромота была более заметна, когда она передвигалась на короткое расстояние. Она не ждала его и была одета в старое платье с дырой под мышкой. Ее волосы не были причесаны, и, приглядевшись к ней более внимательно, Тома заметил, что она выглядит не так, как обычно. Когда она ждала его, то придавала своему лицу оживленное выражение, которое не было ей свойственно.

Он понял, что думать так глупо и жестоко, и бесцельно перевел взгляд на стены комнаты. Однако не смог скрыть сквозившего в нем отчуждения. Все жизненные помыслы Тома, его любовь были где–то в другом месте. Он видел жалкую, убогую комнату, возможно, еще более отвратительную из–за попытки скрыть нищету. Комната была украшена картинками, вырезанными из журналов, и цветными пейзажами с коробок из–под шоколада, и все они коробились от влаги.

Внезапно Том почувствовал невыразимую тоску от всего этого. Он отвел глаза и посмотрел на Мари.

— Ты наблюдаешь за мной, — спустя мгновение сказала она.

— Да. Разве нельзя?

Он улыбнулся, пытаясь скрыть подавленное настроение, которое неизбежно появлялось у него в этом убогом месте. Тома ненавидел себя за это. Все в его прошлой жизни должно было бы привязывать его к Мари, но, возможно, именно потому, что лачуги поселка Доре были очень похожи на хижины Жантийи, где он родился, он не мог больше выносить их вида. Его обидел отказ Мари переехать к нему на несколько оставшихся до свадьбы недель.

— Все трущобы следовало бы снести, — сказал он неожиданно, — и на их месте построить новые поселки. Люди не должны жить в таких условиях.

— Нет, все хорошо, — сказала Мари, слабо улыбаясь.

— Вот тут ты и ошибаешься! Смирение — худшая разновидность уступок. Было бы лучше, если люди бунтовали. Мари, — продолжал он возбужденно, — как можешь ты выносить такое убожество вокруг себя? Неужели это все, чего ты хочешь от жизни? Неужели ты не хотела бы изменить все в лучшую сторону?

— Как могло бы быть иначе? — сказала она, пожимая плечами. — Люди и так уже должны работать тринадцать часов в день, а иногда и больше.

Апатия Мари только еще больше подогрела его возмущение.

— А если бы люди работали не по тринадцать часов, а всего по десять или даже меньше? Разве жизнь не стала бы лучше? Надо только бороться за это.

— Меньше десяти часов! — произнесла Мари, уставившись на него как на сумасшедшего. — Но это очень мало. Мне было бы, наверное, стыдно, работай я не больше десяти часов. — И она добавила с оттенком гордости: — Конечно, моя работа тяжелая, но все же это жизнь. Только лентяи могут думать иначе.

Это было последней каплей. Она готова загнать себя работой в гроб, да еще и гордится этим. Да еще, пожалуй, в штыки встретит всякого, кто попытается облегчить ей жизнь.

— Подумаешь, героизм, — сказал Тома яростно.

Мари грустно посмотрела на него. Она поставила утюг, подошла к нему и положила руки ему на плечи — совсем по–матерински, что всегда раздражало его.

— Бедный Тома, — сказала она. — Ты так расстраиваешься! Так нельзя. У тебя много прекрасных идей, и это великолепно, но я знаю, что это только идеи. Ты работаешь головой, — добавила она уважительно, но с оттенком презрения. — Тебе не суждено понять нас. Ты здесь чужак.

Маленькие руки сочувственно обняли его, но он вырвался из объятий.

— Какая глупость, — взорвался он. — Чужак! Ну уж! Ты знаешь, где я родился? Где жил? Я ведь говорил тебе, не так ли?

— Да, может быть… Но ты изменился, Тома. Ты уже не прежний.

— Я такой, каким должен быть любой нормальный человек, оказавшийся в лучших условиях жизни, вот и все.

Его болезненно раздражало самоотречение, которое он хорошо чувствовал, это всегда жило в ней, как и во многих других рабочих.

Мари в молчании пристально смотрела на него.

Тома, конечно, стал чужаком в их среде. Нравилось ему это или нет, он принадлежит иному миру. Он хотел вытащить ее отсюда, открыть перед ней широкие жизненные просторы, освободить ее от тревоги за завтрашний день, но Мари сомневалась, сможет ли она приспособиться к новой жизни.

Привычка к бедности вошла в ее плоть и кровь, и в конце концов она стала даже получать от нее удовольствие. Тома хотел расшевелить ее, заставить посмотреть на жизнь другими глазами, чтобы она поняла, как богат и разнообразен мир, но это оказалось ей не по силам.

Поняв, что пропасть разделяет их во взглядах на жизнь, она с отчаянием бросилась к нему:

— Тома, ты в самом деле любишь меня, правда? Скажи мне, что любишь. Мне нужно знать. Мне так страшно, так страшно, ты же видишь.

Тома погладил ее волосы, пытаясь воскресить свое былое чувство к ней. Ему следовало бы успокоить ее, сказать, что они будут счастливы, но не имел храбрости солгать.

Он рисовал себе их совместную будущую жизнь во всей ее скуке и убожестве. Было бесполезно убеждать себя, что у них с Мари много общего: она, как и он, родилась в трущобе, и детство их было схоже. Впервые за две недели он понял, как глупо было бы ему жениться на ней.

Тома мечтал о другой судьбе, — судьбе, которую он мог бы разделить с Шарлоттой.

Стать свободным, снова увидеть Шарлотту, целиком насладиться тем счастьем, которое она могла бы дать ему, несмотря на поцелуи украдкой и даже низкий обман супруга. Не стоила ли минута, проведенная с ней, целой жизни с Мари? Ведь он любит Шарлотту и это самое главное! Какое умозрительное счастье с Мари пытался он построить?

«Бежать! — подумал он. — Скорее бежать отсюда к дьяволу!»

— Что такое? — тревожно спросила Мари.

Его рот изогнулся в горькой ухмылке. Теперь его единственной мыслью было бежать и броситься на улицу Месье–ле–Принс, чтобы увидеть Шарлотту, чтобы жить своей собственной жизнью, какой бы она ни была.

Его нервы были натянуты до предела, когда дверь неожиданно открылась. По ступеням протопали подбитые гвоздями башмаки, и мужской голос весело произнес:

— Ах, вы здесь, месье Бек! Добрый вечер. Надеюсь, я не помешал.

Пришел Ипполит, брат Мари; он громко смеялся и протягивал руку Тома.

Было слишком поздно. Бунт Тома сменился огромной усталостью. Он словно очнулся от сна и огляделся вокруг: его окружали знакомая обстановка и знакомые лица.

Спустя два дня после визита к Мари Тома отправился с Марийером и Жозефом Дагерраном, который писал о театральных и общих новостях для «Сюрен», в «Театр Франсе». По настоянию Марийера они отправились в театр, чтобы увидеть Жюстину в роли Андромахи в новой постановке, которая потрясла весь Париж.

Жюстина была актрисой этого театра, прежде чем вышла замуж за академика Поля Эбрара. Он умер, оставив ей значительное состояние, и она снова вернулась на сцену, зная, что только работа может заглушить ее страсть к Тома Беку.

С того момента, как они мирно разошлись, Тома видел Жюстину лишь случайно, в театре или на ее вечерах. Он догадывался о причине ее возвращения на сцену и одобрял этот шаг. Тома знал, что она смирилась со своей потерей, и совсем успокоился, когда услышал сплетни о ее связях, особенно с Жюлем Дельбрезом, журналистом из «Пти–Журналь», который ухаживал за ней еще до того, как прекратились ее отношения с Тома.

Сегодня Жюстина была великолепна. Тома хотел пригласить своих друзей за кулисы, в гримерную актрисы, но они, стремясь избежать неловкости, предпочли, чтобы он пошел один, и ждали его в фойе.

В ответ на его стук она весело сказала:

— Войдите.

Он застал ее за туалетным столиком, загроможденным горшочками и баночками: она снимала грим. Ее волосы были схвачены сеточкой.

Жюстина протянула ему руку:

— Тома, дорогой мой. Чему я обязана такой радостью?

Ей уже не было больно видеть его. Она пыталась смотреть на него просто как друг, хотя встречи с ним всегда заставляли ее почувствовать некоторую уязвимость.

— Я пришел сказать до свидания, дорогая Жюстина, потому что скоро уезжаю и не знаю, увижу ли вас до отъезда.

— Я слышала, что вы женитесь. О да, как видите, эта новость известна всему Парижу. Чего вы ждете? Вы знаменитый человек, и люди разбирают вас по косточкам и даже сплетничают в ваш адрес. Но это — цена славы.

— Славы! Вы преувеличиваете.

— О да, славы. Вы же знаете, ваша газета очень популярна. О вас говорят как о ниспровергателе нынешнего режима.

— Если режим не ниспровергнет меня раньше, чем я его.

Она припудрила лицо, сняла с волос сеточку и вгляделась в свое отражение в зеркале.

— Итак, это правда, — сказала она. — Вы собираетесь жениться на этой девушке из трущоб?

— Вижу, вы хорошо информированы.

— Вы забываете, что три месяца назад сказали мне о ней сами же у меня на вечеринке.

— Неужели? Вполне возможно… — согласился он.

Она повернула к нему свое лицо:

— Вы счастливы?

Ее глубокий чувственный голос до сих пор волновал его кровь.

— Не знаю, — сказал он.

— Надеюсь, вы будете счастливы, Тома.

Она не ревновала его к этой женщине. Само известие, что он собирается связать свою жизнь с Мари, а не с Шарлоттой, в которой она видела настоящую соперницу, означало, что он стал прежним, как бы снова с ней, Жюстиной.

Тома не осмелился спросить, была ли она счастлива, боясь услышать об ее отношениях с Дельбрезом, которого он не любил. Не придумав другой темы для беседы, он заговорил о Мари.

В этот момент ему послышались шаги в маленькой смежной комнате, которая служила гардеробом и кладовой.

Тома сделал Жюстине знак оставаться на месте, подкрался на цыпочках к двери и резко распахнул ее. Послышался стук падающих предметов, ругательство, а затем мужская фигура буквально выпрыгнула из–за одежды и ворвалась в гримерную.

Прежде чем Тома смог сделать хотя бы одно движение, человек открыл дверь в коридор и моментально исчез.

— Святые небеса! — воскликнула Жюстина.

— Я знаю его, — вскричал Тома. — Это один из негодяев, которые следили за мной на прошлой неделе. Подождите, я ему покажу!

Он прыгнул в коридор, но человек уже исчез, и не было никакой надежды найти его в узком проходе, забитом декорациями и кишащем снующими туда–сюда актерами.

— Он, должно быть, ускользнул через служебную дверь, — сказал Тома, вернувшись. — Теперь его не поймать.

— Можете сказать мне, в чем дело? — поинтересовалась Жюстина.

Тома сказал, что за ним несколько недель подряд следят его враги.

— Но тогда, совершенно очевидно, шпионят за нами, — сказала Жюстина. — Бог знает какую ложь могут придумать эти мерзавцы.

— Они могут говорить что угодно. Мне все равно.

Не желая расстраивать его, она прекратила разговор. Через минуту он покинул гримерную.

Жюстина была права. Два дня спустя в скандальной газетке, издаваемой под оптимистичным названием «Жюстисье», появилась в высшей степени клеветническая статья о Тома Беке.

Автор, журналист по имени Вандерфель, заполнил три колонки обвинениями Тома во всех смертных грехах и закончил тем, что он опасный авантюрист и мерзавец. По его данным, Тома соблазнил бедную рабочую девушку из поселка Доре, а когда у нее родился ребенок, отказался его признать. Не желая жениться на скромной девушке и воспитывать ее ребенка, он предпочел предаваться развлечениям со знаменитой актрисой, от которой получал деньги.

Когда Марийер принес экземпляр газеты в редакцию на улице Круа–де–Пти, на Елисейских полях, Тома побелел от гнева.

— Негодяи! — сказал он. — Как они посмели?

— Эта газета, должно быть, была специально основана для подобных гнусных статеек, — сказал Марийер. — Ведь это только второй номер. Готов поклясться, что Вандерфель — просто псевдоним, за которым скрывается кто–то другой.

— Чего они добиваются? — подавленно спросил Тома, огорченный грязной клеветой, брошенной в адрес Мари и Жюстины.

— Они хотят спровоцировать тебя на какую–нибудь глупость, чтобы потом разделаться с тобой в суде.

— Дай Бог мне только узнать, кто они, и я уничтожу их, — сказал Тома вне себя от гнева.

— Конечно, ты этого не сделаешь. Лучше затаись. Не суйся в ловушку, — посоветовал Марийер.

— Ты думаешь, я позволю им позорить моих друзей?

В ближайший день «Жюстисье» не вышла, но на следующее утро появилась, и с другой непристойной статьей о Тома. В ней Тома был представлен чудовищным ловеласом, который не только соблазнял чужих жен, но и жил за их счет.

Была состряпана гнусная история о краже, которую Тома якобы совершил в возрасте восемнадцати лет и за которую он был посажен в тюрьму.

На этот раз Тома было не удержать.

— Я раздавлю этого писаку, разделаюсь с ним навсегда, — поклялся он.

— Тома, подожди, послушай… — просил Марийер, но это был глас вопиющего в пустыне.

В тот день Тома ухитрился узнать адрес, по которому была напечатана газета, и решил туда идти. Марийер сопровождал его, и им обоим пришлось вступить в схватку с печатником и его работниками. Тома, забыв о сдержанности, пустил в ход свою огромную силу и чуть было не убил троих, пока не был ранен Марийер и Тома не увел его в ближайшее кафе. Тома заказал два стакана спиртного. Марийер, смертельно бледный, сидел с запрокинутой головой, тоненькая струйка крови текла из угла его рта.

Вскоре он немного оправился, но пить не захотел ничего. Тома смотрел на него, и страшное предчувствие все больше овладевало им. Однако он не осмелился высказать свои опасения.

— Я стал плевать кровью, когда тот, другой, ударил меня, — сказал наконец Марийер.

— Знаю. — Тома посмотрел на запачканный кровью носовой платок друга, и сердце его сжалось от боли. Наклонившись через стол, он обратился к другу: — Марийер, ты должен сразу пойти к врачу. Идем, мы возьмем кабриолет. Я знаю одного доктора, Бенуа, он живет поблизости от меня. Я хорошо его знаю, он умный человек и знает толк в таких вещах. Он позаботится о тебе.

Марийер смотрел куда–то вдаль.

— Боюсь, уже ничем не помочь, — сказал он.

— Прошу тебя, Антуан. Ты не имеешь права так относиться к себе. Нужно сделать что–нибудь…

— Да, конечно, — устало сказал Марийер. — Он пошлет меня в деревню дышать свежим воздухом, и я умру там от скуки, вдалеке от всех вас. Так дело не пойдет. Что, по–твоему, он сможет сделать для меня теперь? Думаю, ничего.

— Ты хочешь умереть? — сказал Тома волнуясь.

— Не знаю, — спокойно ответил Марийер. — Возможно, это было бы лучшим выходом. Я как–то не сумел постичь смысла существования на этом свете.

Тома не нашелся что ответить. Отчаяние Марийера, его покорность судьбе обезоруживали Тома. У него не было доводов, которые могли бы убедить Марийера в том, что жизнь стоит того, чтобы за нее бороться.

— Все равно пойдем. Если ты не хочешь сделать это для себя, сделай это для меня, для всех твоих друзей.

— Очень хорошо, — сказал Марийер. — Я попытаюсь полечиться. Пойдем к твоему доктору.

Они не смогли найти свободный кабриолет на площади Бурс, и им пришлось сесть на омнибус. Он высадил их на площади Дофин. Марийер всю дорогу стоял и дрожал от лихорадки и усталости. Тома был рядом и поддерживал его.

Оба молчали. Тома был слишком озабочен здоровьем своего друга, чтобы думать о последствиях сражения в типографии на улице Вивьен. Однако Марийера это беспокоило больше, чем собственное кровохаркание. Он знал, что драка обязательно вызовет неприятные последствия. Вне всякого сомнения, бесчестные статьи, подписанные Вандерфелем, были направлены единственно на то, чтобы спровоцировать Тома Бека на какое–либо насилие. Если это так, то они достигли цели. Недаром, вместо того чтобы обратиться в полицию, печатник просто позвал еще четырех хулиганов. Их задачей было получить максимальный ущерб. Они знали, чего хотели, и это событие могло принести только неприятности.

Доктор жил недалеко, на улице Гран–Огюстен. Это был солидный мужчина, около шестидесяти лет, с белой козлиной бородкой и мягкими близорукими глазами. Он провел Марийера в кабинет, в то время как Тома остался сидеть в приемной, чувствуя себя как медведь в клетке.

Исследование заняло немало времени, но наконец доктор Бенуа открыл дверь:

— Теперь можете войти, месье Бек.

Когда Тома вошел внутрь, Марийер спокойно застегивал жилет. Он улыбнулся, увидев друга.

— Присядьте, дорогой Бек, пока я запишу рекомендации. Вы также можете послушать то, что я должен сказать, потому что ваш друг не принимает это всерьез.

Тома сразу почувствовал, что под внешним спокойствием доктора скрывается тревога.

— Да, — согласился он. — Антуан все знает, но не понимает, насколько все серьезно.

— Я вижу. Тогда вы выслушайте все, что я могу сказать относительно его здоровья.

Марийер, улыбаясь, надевал куртку. Тома пытался скрыть свою тревогу.

— Ему нужен отдых, я имею в виду длительный отдых, — продолжал Бенуа. — И он знает это. Я ничего не скрыл от него. Много времени в постели, хорошее питание. Если бы он мог уехать…

— Исключается, — вставил Марийер.

— Тогда по крайней мере делайте то, что я вам сказал.

— Конечно, доктор.

— Никакого напряжения, никакой спешки, никакого алкоголя и много сна.

— Буду образцовым пациентом, уверяю вас, — сказал Марийер.

Он выглядел счастливым и неожиданно очень молодым. Тома почувствовал себя не в своей тарелке, будто разыгрывался какой–то спектакль. Он не мог представить Марийера лежащим в постели и принимающим лекарства. Марийер обманывал обоих, изображая покорность, главным для него было побыстрее уйти. Что касается доктора Бенуа, Тома мог поклясться в этом, он тоже обманывал их, не раскрывая до конца серьезности состояния больного: доктор не хотел слишком сильно волновать его.

Бенуа проводил их до двери, крепко пожал руку сначала Марийеру, потом Тома.

— Ты позаботишься о себе, да? — сказал Тома, когда они уже были на улице.

Марийер некоторое время шел молча, сосредоточенно размышляя о чем–то. Затем он повернул к Тома свое бледное красивое лицо с грустными серыми глазами.

— Я думаю, он понял, что уже ничего нельзя сделать, — спокойно сказал он. — Он даже не попытался отправить меня отдохнуть где–нибудь на чертовом Средиземноморье.

— Не говори глупостей, — резко сказал Тома.

— Ты знаешь, — задумчиво продолжал Марийер, — мысль о том, что человек должен умереть, даже успокаивает. Я сожалею только, что не сделал ничего полезного.

Тома зло выругался. Гнев оказался единственным, что он мог противопоставить страху и печали.

— Хорошо, — сказал он. — А пока я собираюсь отвезти тебя домой и уложить в постель. Ты должен отдохнуть.

Четыре дня спустя Бек и Марийер были арестованы по обвинению в нападении на печатную мастерскую и оскорблении действием ее хозяина. Суд должен был состояться через два дня. События развивались быстро. Все сотрудники «Сюрен» пришли в ужас. Шапталь был особенно озабочен.

— Вы знаете репутацию Шестой палаты, которая занимается политическими делами. Судьи там подчиняются указаниям свыше, их низость вознаграждается быстрым продвижением. Они не остановятся ни перед чем.

Двадцатого августа Бек и Марийер предстали перед Шестой палатой. Председателем суда был маленький, чисто выбритый человек с моноклем — типичный бюрократ, с резкими самоуверенными манерами и чрезмерным чувством собственного достоинства.

Какое–то время у Шапталя была странная надежда, что на процессе будет соблюдаться справедливость и правда восторжествует.

Ничего подобного не произошло. Показания были безмерно искажены. Три представленных свидетеля показали, будто Марийер и Бек вломились в помещение печатника Немура с дубинками, явно намереваясь прикончить его. Свидетели — это были не кто иные как хулиганы, вызванные Немуром для участия в стычке, — заявили, что два журналиста намеренно разрушали машины и портили материалы, используемые в типографии. Немур даже добавил для большего эффекта, что из его конторы исчезли некоторые важные документы.

Журналист Вандерфель — он же Шоффман — вышел на свидетельское место весь забинтованный и предъявил медицинское свидетельство, которое, как и было рассчитано, еще больше подкрепило обвинение.

Адвокат журналистов делал все возможное, чтобы исправить ситуацию, приводил неопровержимые факты, но все было бесполезно. Хорошо подстроенная ловушка сработала. Фальшивые свидетели, ложные показания — все было пущено в ход. Бек и Марийер были приговорены к двум месяцам заключения и штрафу в двести франков.

После суда Шапталь дождался председателя и подошел к нему, когда тот собирался сесть в свою карету.

— Что угодно, месье? — спросил судья, нервно отпрянув от возвышавшегося над ним грузного журналиста, полное лицо которого пылало от гнева.

— Я только хочу спросить вас, месье, — сказал Шапталь скрежещущим голосом, — не стыдились ли вы когда–нибудь вашего ремесла?

— Я только выполняю свой долг, месье, и это все, — напыщенно сказал маленький человечек, отводя в сторону глаза.

— Если это ваш долг и разыгранный спектакль вы называете правосудием — тогда я больше не удивляюсь тому состоянию, в котором находится наше общество.

— По–видимому, вы отрицаете вину ваших друзей в нападении на месье Немура и причинении ему прискорбных телесных повреждений…

Он тщетно цеплялся за факты в жалкой попытке передернуть их.

— Мои друзья искали не печатника, а Вандерфеля, — возразил Шапталь. — Со своей стороны Немур сделал все, чтобы спровоцировать общую драку. Вы знаете, кто такой Вандерфель? Уголовник, готовый взяться за любое грязное дело. Вы не очень разборчивы в выборе свидетелей.

— Я вижу факты, месье, и это все. Я не обязан объяснять действие закона незнакомым людям. Видит Бог, я лишь выполнил свой долг и больше не желаю выслушивать оскорблений.

— Хочу надеяться, совесть не даст вам покоя, — пробормотал журналист.

На этом и закончился неприятный разговор.

— Что толку, — рассуждал Шапталь, — разговаривать с этим истуканом. В любом случае я не могу ничего сделать для Тома и Марийера.

Двумя днями позже Бек и его друг снова предстали перед той же Шестой палатой. На этот раз Тома обвинялся в оскорблении личности монарха, возбуждении ненависти и презрения к правительству и в клевете на друзей императора.

Публикация компрометирующих писем куртизанки, которую Тома поместил в «Сюрен», дала свои плоды. Даже тот, кто прежде не осмеливался действовать из страха вызвать скандал, теперь без опасений атаковал раненого зверя. Ведь Бек уже осужден, значит, можно не бояться общественного мнения. На этот раз два друга были приговорены к шести месяцам заключения, штрафу в восемь тысяч франков и к шести месяцам лишения гражданских и политических прав. Тома напрасно убеждал суд, что он один в ответе за публикацию писем, Марийер был приговорен как сообщник.

Тома и Марийер оказались в тюрьме Маза. Шапталь пошел к Кенну, с которым обсудил вопрос о наложенном штрафе. Кенн заплатил. Шапталь был этим крайне удивлен: он не любил Кенна и не доверял этому коренастому человеку с жесткими глазами.

— Нет нужды публиковать факт, что я стою за «Сюрен», — как бы небрежно сказал он Шапталю, когда последний прощался с ним. — Официально это неизвестно, и я не жажду, чтобы это дело связывали с «Клерон».

— Не думаете ли вы, что факты такого рода от прессы все равно невозможно скрыть? — горячо возразил Шапталь. Большинство людей знали, что именно Кенн, — хотя он и не хотел, чтобы революционная проза Бека повредила безопасности «Клерон», — финансировал новую газету.

— Думаю, что возможно, — ответил эльзасец, — но до тех пор, пока они не будут признаны официально…

Шапталь смотрел на него и пытался понять мотивы поступков этого загадочного человека. Ему трудно было поверить, что Кенн мог быть хотя бы в малой степени революционером. Кенн слишком дорожил своей репутацией, своим общественным положением. Он не терпел возражений. В нем не было ничего демократичного. Тогда почему же он рисковал своими деньгами в таком предприятии, как издание газеты «Сюрен»? Разве он не жил в роскоши в своем похожем на дворец особняке на Елисейских полях?

В тот момент Шапталь стал понимать, что Кенн даже сам мог не осознавать истинные мотивы своих действий.

«Это, конечно, игра, — рассуждал Шапталь. — Для него это как карточная игра. Ему нравится, что именно его деньги управляют общественным мнением. У. него нет настоящих убеждений, есть только тайная жажда власти».

Прежде чем уйти, Шапталь снова повернулся к Кенну:

— Бек и Марийер в тюрьме. Для них это не будет большим развлечением. Они могут рассчитывать на вас, когда выйдут оттуда?

— Конечно, да, то есть… посмотрим… — сказал Кенн, вдруг занявшийся бумагами на столе. — Впереди еще много времени. — Он подался вперед. — А теперь, если можете, извините меня, у меня встреча…

Шапталь несколько секунд неподвижно стоял на ковре. Кенн вдруг по–мальчишески рассмеялся, что совершенно не вязалось с его хищной внешностью.

— Ну, ну, не надо так беспокоиться о них. Тюрьма часто закаляет человека, и она, конечно, не усмирит этого быка Бека. Об этом не следует забывать.

Шапталь вышел. Он хотел бы рассердиться, но не мог. Он устал, от встречи с Кенном осталось только странное чувство покорности. Кенн не был единственным в своем роде. Все они были отчасти похожи на него, эти заправилы прессы. Шапталь вдруг почувствовал уверенность, что он прав, для эльзасца это было просто игрой в борьбе за власть. Он надеялся получить ее с помощью своих денег и газет, направленных на подрыв режима. Для этой цели он мог рискнуть всем своим состоянием и будущим своей семьи.

Но, если вникнуть глубже, именно деньги таких людей, как Кенн, создавали и разрушали режимы, опрокидывали троны и давали толчок революциям. А ставкой таких людей, как Тома, Марийер, да и сам Шапталь, в борьбе за свои идеалы были собственные жизнь и свобода.

Глава вторая

Было прекрасное сентябрьское воскресное утро, очень теплое и солнечное для этого времени года. На тихой дороге около Сены было особенно жарко.

Узкая тропинка с одной стороны была ограничена живой изгородью из боярышника, с другой — рекой, с ее зеленоватой водой, заросшей тростником и травой.

Жюль Серио убрал парус низко сидящей в воде белой шлюпки, спрыгнул на тропинку и привязал свое суденышко к маленькой пристани, у которой плескалась вода. Это был невысокий, мускулистый, но кряжистый мужчина, одетый в полосатую, черную с белым, хлопчатобумажную фуфайку и запачканные парусиновые брюки. Потрепанная большая соломенная шляпа–канотье, которую он носил для защиты лица от солнца, не скрывала копну рыжеватых волос. У него было энергичное лицо со слегка покрасневшей от солнца кожей и внимательными выразительными карими глазами.

Серио потянулся, снял шляпу, чтобы пригладить волосы, и приложил носовой платок к толстой, как у быка, шее. Внезапно он застыл на месте от звука голосов — решительного мужского и перемежающегося со смехом женского.

Звуки доносились из расположенного рядом сада, зелень которого мелькала за оградой.

Жюль подошел к ограде, приподнялся на цыпочки, чтобы посмотреть, что там, и остановился как вкопанный. На качелях, кое–как подвешенных к двум большим ветвям крупного вишневого дерева, сиделаженщина. Жюль Серио узнал в ней одну из молодых особ, живущих в соседнем доме.

В летние месяцы Жюль Серио жил с матерью в маленьком доме на берегу Сены. Дом стоял рядом с участком, принадлежавшим Анри Габе, его школьному товарищу.

— Я решил продать дом мелким буржуа с небольшим достатком, — поделился как–то Габе с Серио. — Это женщина, лет около сорока пяти. Она недавно овдовела и все еще хороша. Кажется, у нее две дочери, хотя я видел только одну, и какая же она красавица! Смешно, но именно из–за нее я решил продать им дом, хотя едва ли когда–нибудь увижу ее еще раз. К несчастью, она уже замужем за каким–то напыщенным олухом, который умудрился три раза в течение получаса сказать мне, что он дипломированный юрист, и все время повторял, что пишет критические статьи о всякой всячине в какую–то парижскую газету. Но что касается красавицы жены — она очень неглупа. У нее есть голова на плечах.

Серио очень хотелось хоть мельком увидеть красавицу, описанную его другом. Однажды он уже видел Шарлотту — в воскресенье вскоре после их приезда, но она была довольно далеко, чтобы он мог убедиться, что Габе не преувеличивал.

Жюль пристально смотрел на молодую женщину в белом, сидевшую на качелях. Худой темноволосый мужчина стоял сзади нее, раскачивая качели. Женщина мягко смеялась, радостно откидывая голову и подбрасывая вверх ворох нижних юбок, открывающих пару стройных ножек, затянутых в розовые чулки.

На солнце было жарко, но Жюль не двигался, хотя и был слегка обескуражен тем, что женщина на качелях была не та, которую он надеялся увидеть.

Это, должно быть, сестра, о которой упоминал Габе, и она, несомненно, менее привлекательна. Серио было любопытно, кто такой этот мужчина в голубом, который раскачивал ее с такой заботой. Может быть, ее муж, хотя это казалось маловероятным. Он был слишком внимателен. Изучая молодого человека, его щегольский голубой костюм из легкой ткани, туго накрахмаленный воротничок, Жюль решил, что только тщеславный дурак может так наряжаться в деревне.

Он уже собирался отвернуться, когда порвалась одна из веревок, на которых висели качели. Молодая женщина, пронзительно вскрикнув, пролетела по воздуху и приземлилась на соседнюю грядку салата. Она была явно обижена. Жюль Серио увидел, как молодой человек испуганно бросился к ней.

— Луиза, вы не ушиблись?

Он помог ей подняться, и она крепко вцепилась в отвороты его костюма.

— Луиза, Луиза, дорогая моя, скажи что–нибудь. Ничего не сломано? Как ты меня напугала…

«Он пользуется случаем, чтобы обнять ее», — решил Жюль Серио. Ему понравилась мужская хватка спасителя, однако по тому, как беспокоился тот, он понял, что женщина не могла быть его женой. Любой нормальный муж был бы более склонен поворчать над неуклюжестью жены.

Жюль Серио внутренне рассмеялся и поздравил себя с тем, что не женат. Он придерживался весьма пессимистических взглядов на женскую верность и оставался тверд в своем убеждении.

«Готов держать пари, он сейчас попытается покрепче обнять ее», — предположил он.

Однако по тому, как молодая женщина вцепилась в своего кавалера среди салатной грядки, можно было сделать вывод, что она действительно пострадала. Мужчина шептал:

— Луиза, моя бедная маленькая Луиза, ты могла сломать ногу. Ты уверена, что все в порядке?

В похвальном стремлении убедиться в этом, он пальцами тщательно обследовал ее руки, грудь и ноги. Он тяжело дышал и, конечно, извлекал максимум возможного из этого случая, целуя лоб, щеки и наконец губы девушки.

Негромко вскрикнув, девушка отпрянула от него и побежала прочь. Голубой костюм бросился за ней, и они исчезли из поля зрения Серио.

Жюль немного потянулся — у него затекли конечности — и, бросив последний любящий взгляд на свою шлюпку, легко танцующую на воде, решил идти домой.

— О чем ты думаешь, Жюль? — спросила его мать, когда они сели за стол. — Ты не сказал мне и двух слов с тех пор, как вошел. Должна сказать, для матери просто прекрасно иметь такого сына, как ты. Когда ты не пропадаешь на воде, то сидишь молча и о чем–то мечтаешь. Неужели тебе нечего мне сказать?

Жюль уставился на мать, которую очень любил. Он никогда не чувствовал необходимости разговаривать дома, и, на его взгляд, в этом состояло преимущество матерей перед другими женщинами. Ему нравилась эта жизнь без обязанностей, хотя ему и приходилось скрывать от матери любовные приключения, в которые он часто попадал из–за своих чувственных наклонностей. В жизни главным для него были женщины — хорошенькие женщины, — любовь, вода, река, хорошая еда и друзья.

— Ничего не случилось, тебя ничто не беспокоит? — допытывалась мадам Серио, проницательно глядя на своего рыжеголового отпрыска.

— Нет, — ответил он ей со смехом. Он поднялся и погладил ее по щеке. — Не волнуйся.

Пока он попыхивал своей трубкой, она вынесла ему кофе на воздух под навес.

— Что бы ты сказал по поводу визита к нашим новым соседям? — неожиданно сказала она. — Я сегодня утром встретила мадам Морель после мессы. Очаровательная женщина. Она пригласила нас к чаю, и я приняла приглашение, но тебе, конечно, идти не обязательно.

Он рассмеялся, показывая здоровые белые зубы под закрученными усами:

— Ну почему же, я пойду, если ты хочешь.

Шарлотте не особенно хотелось присутствовать на чае, который устраивала ее мать ради знакомства с соседями. Но Тереза Морель, проведшая всю неделю в деревне с ребенком, соскучилась по обществу, и Шарлотте пришлось уступить.

Фактически мадам Морель была в Жувизи всю неделю одна, не считая малышки Элизы и горничной Люси. Проведя несколько дней на берегу реки в созерцании сельских красот, ее дочь Луиза, изнывая от смертельной скуки, умоляла мать разрешить ей уехать и пожить с сестрой на улице Месье–ле–Принс. Луизе исполнилось двадцать два года, и теперь она получила некоторую независимость.

Мадам Морель, которая с некоторыми опасениями наблюдала за своей до сих пор незамужней старшей дочерью, подумала, что в Париже у Луизы было бы больше знакомств и, может быть в конце концов, она там быстрее найдет себе мужа. Обе сестры вместе с Этьеном, мужем Шарлотты, приезжали каждую неделю вечерним субботним поездом и оставались до утра вторника.

Кроме мадам Серио, Тереза Морель пригласила также своего соседа справа, человека по имени Эмиль Рослен, который снимал дом на лето ради здоровья своей жены. Мадам Рослен была хрупким, юным созданием с бледным лицом, а ее муж, как говорили, был богатым директором страховой компании.

Рослены пришли первыми. Юная женщина поправилась Шарлотте своей бледностью и мягкой манерой поведения. Эмиль Рослен оказался моложе, чем она ожидала, не старше двадцати пяти. Это был невысокий, худощавый человек, державшийся очень прямо, смуглокожий, с правильными чертами лица. Глаза его маленькой жены никогда не оставляли его, окружая Постоянным сиянием нежности, и это, по–видимому, заставляло Рослена испытывать неясное чувство вины.

— Какой симпатичный дом, — сказал Рослен, — и какая великолепная лужайка. Ты видишь, дорогая, нам следует срубить наши деревья, они закрывают солнце, и на их месте устроить такую лужайку.

— Срубить наши деревья? — сказала маленькая женщина, — я умру без них. — Она боялась солнечного света и предпочитала жить в тени, отгороженная от мира.

Вынесли садовые стулья, Люси, в переднике, накрахмаленном до жесткости картона, принесла поднос и поставила его на маленький зеленый столик. Луиза пригласила мадам Рослен сесть. В ответ юная женщина слегка улыбнулась, несколько ошеломленная солнечным светом, голосами, людьми и криками ребенка, который начал плакать.

В конце дорожки появились мать и сын Серио, и Тереза Морель бросилась встречать мадам Серио, которую после трех встреч начинала уже считать задушевной подругой.

— Мой сын, — проговорила Марта Серио, представляя Жюля. — Вы должны оценить его костюм, поскольку он нечасто надевает одежду, подходящую для визита.

Этот атлетически сложенный молодой человек действительно сменил свою матросскую фуфайку на белую рубашку и бархатную куртку.

— Вы опытный моряк, не правда ли? — сказала Луиза, которая много раз видела, как молодой человек управлял своей шлюпкой на реке.

— Да, мадам, — ответил Жюль Серио, — река — моя обитель. С воды лучше взирать на небеса.

Тереза, несколько смущенная таким ответом, граничащим с ортодоксальной демонстрацией веры, ласково улыбнулась юноше. Однако глаза Жюля Серио уже изучали маленькую группу и вскоре выхватили из нее хорошенькую фигурку в зеленом у ландо.

У него была хорошая возможность понаблюдать за Шарлоттой, и он счел, что она очень привлекательна, хотя и почувствовал некоторое замешательство. Как раз в этот момент она подняла голову и увидела, что всего в нескольких футах от нее находится рыжеволосый юноша и наблюдает за ней.

Мадам Морель представила друг другу всех присутствующих.

Был подан чай. Как обычно, Этьен пытался говорить исключительно сам — он делал так всегда, когда находились слушатели. Луиза слушала и ободряюще смеялась всему, что бы он ни сказал. Шарлотта покачивалась на своем стуле, и ее мысли, очевидно, были где–то далеко. Жюль Серио наблюдал за всеми, особенно за Шарлоттой, ее мужем и его свояченицей. Как многие холостяки, он был очень любопытен.

Мадам Морель увела мадам Серио и мадам Рослен полюбоваться поздними цветами на другой стороне дома, а мужчины начали обсуждать общие вопросы, сперва осторожно, прощупывая мнения друг друга. Выяснилось, что Рослен был крайним консерватором и яростным реакционером.

Жюль Серио, наблюдавший, как он спорит с Этьеном, решил, что он ужасно традиционен, но Этьен упивался своим красноречием и был рад, что нашел подходящее общество.

Рослен, выяснив мнение окружающих и почувствовав, что Этьен его одобряет и поддерживает, набрался смелости изложить одно или два категорических утверждения. Жюль Серио ничего не говорил, а просто сидел, как медведь, в своем тростниковом кресле. Лицо Шарлотты было неподвижным. Две недели назад она услышала от Леона Ферра об аресте Тома и Марийера и заключении их в тюрьму Мазас. Она была в ужасе от этого факта, но все же не могла не прикинуть, что это, может быть, на какое–то время отсрочит женитьбу Бека на Мари. Именно это определяло ее горячую реакцию на сообщение, что Бек находится в тюрьме. Она считала его достаточно сильным человеком, чтобы выдержать тюремное заключение, и слабо себе представляла, как много страданий ожидает его там. На самом деле тюрьма совсем выбила Тома из колеи, его жизнь словно оборвалась.

Новости о заключении Бека в тюрьму вызвали споры в доме Флоке. Шарлотта сильно поссорилась с Этьеном, который считал, что Бек получил по заслугам. С тех пор они старались избегать этой темы. Именно поэтому неожиданная горячность маленького Рослена, когда он перевел разговор на оппозицию и заявил, что некоторым из ее представителей не повредит тюремный срок, Этьен. сильно забеспокоился, а Шарлотта поджала губы. Тут Шарлотта заметила, что Жюль Серио, утомленный скучным для него разговором, встал и предложил прогуляться. Шарлотта согласилась и присоединилась к нему.

— Не хотели бы вы прокатиться по реке? — спросил он.

Что–то привлекало ее в этом юноше, она чувствовала в нем какую–то прочность, надежность.

— Но можем ли мы? — сказала она, не имея в виду ничего определенного, что могло послужить препятствием.

— Почему бы нет? Мы спросим разрешения у вашего мужа, затем я надену свою старую куртку и прокачу вас. Мы не уплывем далеко, просто короткая прогулка. Так вы согласны?

Все как раз повернулись, и Шарлотта сообщила об этом мужу.

— Тебе не будет страшно? — спросил Этьен.

У Шарлотты были свои сомнения, но она сказала нет, и в конце концов все отправились проводить их к причалу.

Жюль, снова надевший свою полосатую куртку, запачканные брюки и поношенную соломенную шляпу, прыгнул в лодку и встал в ней, широко расставив ноги и протягивая руку Шарлотте.

Жюль отчалил и осторожно, с любовью повел лодку вдоль берега. Он прошел на веслах около трети пути через реку, затем подождал, пока ветер наполнит белый парус. Он натянулся мягко и аккуратно, как крыло большой птицы, и лодка задрожала под напором легкого ветра.

Они посмотрели, как удаляется от них группа машущих руками людей на берегу, а потом их поглотили звонкая тишина и свет реки. Шарлотта позволила Сене убаюкать себя, чувствуя, как успокаиваются ее нервы. Жюль сидел на носу и смотрел на нее; его шляпа съехала набок.

Лодка шла наискосок к другому берегу реки, где было более людно и проходила широкая дорога среди луга. Люди, вышедшие на воскресную послеобеденную прогулку, отдыхали в пестрой тени высоких тополей. Некоторые из них уже сидели в маленьком кафе с голубыми ставнями и коричневой дверью.

Жюль махнул рукой в направлении этого заведения:

— Зайдемте к папаше Астье и выпьем по бокалу горячего вина со специями; там вы услышите самые лучшие в мире рассказы об утопленниках. У него это что–то вроде хобби.

И сам начал рассказывать полные ужаса истории об утопленниках, тела которых он видел, плавая по Сене. Потом они погрузились в молчание.

— О чем вы думаете? — спросил Жюль спустя некоторое время. — Мне нравится знать, о чем думают люди, когда я катаю их на лодке.

— Я ни о чем не думаю.

— Конечно, — сказал он, — женщины всегда так говорят. Это один из немногих случаев, когда они не пытаются солгать.

Она взглянула на него. Его лицо выражало смесь открытости и силы, говорило о жизнелюбии и склонности к приключениям. Жюль напомнил ей о Тома, и, закрыв глаза, она отдалась воспоминаниям о другой прогулке в лодке, тогда они с Тома очутились в Булонском лесу…

Сквозь полузакрытые веки она смотрела на плывущие по небу пушистые облака.

— Вы очень привлекательны, — внезапно сказал Жюль Серио.

Шарлотта внимательно посмотрела на него. Карие глаза Серио были устремлены на нее, и она подумала, какая жалость, что он некрасив: у него толстая шея и чересчур мускулистые руки. Она хотела бы, чтобы он был похож на Тома.

— Вы бы могли изменить вашему мужу? — внезапно спросил Жюль.

— Как вы смеете… — начала было она. Однако это негодование Шарлотты было не всерьез. Она замолчала, сделав неопределенный жест. — Не заставляйте меня сердиться, месье Серио, я очень вспыльчива, а погода такая чудесная; во всяком случае, я не расположена злиться.

Он не ответил и повернул лодку по ветру, чтобы вернуться назад.

Их приветствовали так, будто они только что пережили кораблекрушение. Шарлотте пришлось описать в деталях свои впечатления, и затем они расстались со взаимными обещаниями встретиться снова.

Был чудесный тихий вечер, как в середине лета, и все обедали на открытом воздухе при лампе, на свет которой сотнями слетались насекомые, чтобы принести себя в жертву ее яркому пламени.

Затем начала плакать малышка Элиза, и Шарлотта вошла в дом, чтобы успокоить ее. Она поднялась наверх и подошла к окну. Ночь была великолепна. Небо наполнилось звездами, и, прислушавшись, Шарлотта могла различить голоса Этьена и Рослена, разговаривавших внизу. Это был единственный звук, нарушавший всеобщую тишину, но даже он казался чем–то посторонним. Ужасающий покой ночи поглотил Вселенную тысячью и тысячью других миров, он подавлял пустую болтовню людей своим величием.

Шарлотта почувствовала себя невыносимо одинокой. Молодая и красивая женщина стояла как потерянная под этим необъятным небом. Она не понимала, почему судьба обделила ее настоящей любовью, почему она так наказана Богом. Впервые Шарлотта подумала о бесполезности своей жизни, ее трагичности. Казалось, все потеряло смысл. И в то же время она ощущала всепоглощающую реальность своего тела, своей красоты. Она была влюблена в себя, влюблена в ночь, она слилась с бесконечностью, с самой смертью. Ей хотелось убежать из дома, убежать далеко прочь и отдаться первому попавшемуся мужчине, лишь бы забыться.

Шарлотта вышла из дома и направилась к реке. Она шла без туфель, которые сняла минутой раньше. Идти босой по камням было больно. Ее охватило какое–то безумие, смешанное с отчаянием, но голова оставалась ясной. Над нею, медленно перемещаясь, висело звездное небо, а внизу лежала земная твердь, таинственная, полная опасных теней. Шарлотта увидела лодку Серио — мирный ковчег, приткнувшийся у берега среди тростника. Она глубоко вдохнула сырой запах реки и успокоилась. Вдруг Шарлотта почувствовала, что поблизости в темноте кто–то есть. От тени лодки отделилась фигура и чья–то рука схватила ее за руку.

Шарлотта не испугалась, но сердце прыгнуло у нее в груди. На мгновение она по наивности подумала было, что это Этьен. Но рука была твердой, а мужчина — крепкого сложения. Она узнала Жюля Серио.

— Я как раз гуляю здесь, — сказал он извиняющимся голосом, — люблю приходить на реку вечером и смотреть на свою лодку.

Она посмотрела на него, даже без удивления, ошеломленная тем, как быстро ее недавние мысли совпали с реальным появлением мужчины, который теперь держит свою твердую ладонь на ее руке. Она чувствовала себя красивой, но одинокой женщиной, ей необходимо было дать выход этому острому болезненному чувству. С изумлением Серио ощутил, как от нее исходит теплая горькая волна желания, ощутил земную тяжесть своего тела, и подумал, что отказа, вероятно, не будет. Он и не пытался ее понять. Женщины есть женщины — этим все сказано. Она смотрела на него большими, ничего не говорящими глазами, и он понял, что она нуждается в его силе. Тяжело дыша, он обнял ее и жадно отыскал ее губы. Она подчинилась ощущению небытия, впала в состояние полной бесчувственности, отдалась ночи и земле. Она видела над собой только вращающиеся звезды, когда он укладывал ее на траву. Под шеей трава была сырая, и она даже не заметила, как он овладел ею.

Только когда он оставил ее, она вспомнила о Тома. И как только она пришла в себя, ее охватило раскаяние и горькое сожаление. Краткое беспамятство сменилось страшной горечью. Только теперь, впервые испытав такое самоунижение, не без помощи совсем чужого человека, Серио, Шарлотта ясно поняла, что Тома был и остается всем в ее жизни.

Жюль Серио лежал уже на расстоянии нескольких футов, находясь в том странном смиренном состоянии, в каком бывают мужчины, только что испытавшие чувство полового удовлетворения. Он не доставил ей наслаждения, и это не удивило ее. Она уже ненавидела себя за то, что отдалась ему. Ей нестерпимо захотелось сразу же вычеркнуть его из своей жизни. Было бы ужасно, если бы он доставил ей наслаждение! Кто–то шел по дорожке, и Шарлотта вскочила как ужаленная. Серио тоже быстро поднялся.

— Кто–то идет, — тихо сказала она.

— Поговорите со мной. Ну скажите же что–нибудь, — произнес он умоляюще тем же тоном.

— Я должна уйти.

— Скажите мне что–нибудь, что–нибудь доброе. Пожалуйста.

Нескладный и некрасивый, он горестно смотрел ей в лицо. Единственной мыслью Шарлотты было бежать.

— Это нелепо, — сказал Серио раздраженно. — Вы смотрите так, будто ненавидите меня. Почему? Скажите.

Она не могла смотреть на него. Он был просто чужим человеком, и ей нечего было ни говорить, ни объяснять.

Но он ничего не понимал и настаивал:

— Это было неприятно, да?

Он умолял ответить, ища оправдание ее непреклонности. Потом разъярился: она привела его в такое возбуждение, а теперь ведет себя так, словно не имеет к этому никакого отношения.

— Я должна уйти, — снова в отчаянии сказала она.

— Скажите мне что–нибудь, прежде чем уйдете, что угодно. Что–нибудь доброе. Одно доброе слово.

Доброе слово было бы последним, которое она могла сказать ему. Его тупость ужаснула ее, и, коротко пожелав доброй ночи, Шарлотта бросилась назад к дому. Мгновение он стоял на тропинке, открыв рот. Потом яростно ударил ногой по склону.

— Женщины! Проклятые женщины! Но я найду ее снова. Я найду ее. Мы еще не закончили. Я отплачу ей той же монетой.

Он был зол и давно уже не был так несчастен.

В последующие дни Шарлотта прилагала все усилия, чтобы загнать отвратительный случай, произошедший у нее с Жюлем Серио, в самые дальние уголки памяти. Ей не хотелось глубоко задумываться о мотивах того, что заставило ее отдаться совершенно чужому мужчине, к которому она не чувствовала никакого влечения. В конце концов это было несколько мгновений. В ее горьких воспоминаниях таилось сознание вины, предательства и измены. Она старалась восстановить самообладание, полностью изгнав образ мускулистого парня из своей жизни.

В следующее воскресенье семейство Флоке не поехало в Жувизи, и Шарлотта надеялась, что этот перерыв окончательно поставит преграду между ней и Серио. Она боялась, что ей придется увидеть его снова, боялась встретиться с ним глазами или даже его вопросов.

Но через неделю они снова отправились в деревню. Днем все захотели пойти прогуляться, Шарлотта, опасаясь встретить соседа, пошла неохотно. Как нарочно, он первым встретился им на пути. Занятый, как обычно, возней со своей лодкой, он вышел поприветствовать дам. Шарлотта избегала его взгляда. Ей хотелось, чтобы его не существовало, и она не скрыла раздражения, когда мадам Морель пригласила его и его мать на чай.

Шарлотта всячески старалась не оставаться с ним наедине, но он так искусно действовал, что неожиданно она обнаружила себя стоящей рядом с ним под большим вишневым деревом, в то время как остальные ушли вперед.

— Я должен поговорить с вами, — спокойно сказал Серио, внимательно изучая узел на порванной веревке качелей.

— Есть ли в этом смысл? — Голос молодой женщины был холоден.

— Прошу вас. Мы не можем оставить это так.

— Нам нечего сказать друг другу.

Она еле сдерживала себя, чтобы не сказать ему оскорбительных слов. Он был уродлив, туп и самодоволен, и ей ненавистно было думать о том, что произошло между ними. Это он понимал.

— Вы очень жестоки, — сказал он тихо.

Она повернула к нему свое равнодушное, но все еще со следами напряжения лицо.

— Забудьте все, — сказала она. — Больше мне нечего вам сказать.

Она хотела повернуться и уйти, полагая, что он не осмелится ее задерживать, однако не заметила, что остальные, шедшие впереди них, уже скрылись из виду за углом оранжереи. Серио воспользовался этим и схватил Шарлотту за руку.

— Вы думаете, я с этим смирюсь? Неужели вы ничего не чувствуете? Вы должны объяснить мне.

— Отпустите меня.

Он в изумлении уставился на нее.

— Что вы за женщина, Шарлотта Флоке? — выдохнул он. — Вы не какая–нибудь пустышка и не истеричка, а вы отдались мне, как обычная развратница. Что вам от меня было нужно? Неужели вы мне не скажете?

Ее тронула мольба, с которой он смотрел на нее своими выразительными глазами, и она пожалела его.

— Простите меня, — сказала она, — …и не пытайтесь понять. Возможно, я и сама не понимаю себя.

Он все еще держал ее за руку, не желая отпускать ее.

— Будьте великодушны… — попросила она.

Он отпустил ее руку, но продолжал наблюдать за ней, пытаясь прочитать правду на ее маленьком изменчивом лице, в ее прекрасных ускользающих глазах.

На его губах блуждала ухмылка.

— Вы могли бы по крайней мере дать мне возможность взять реванш, — сказал он. — Знаете, я ведь могу быть гораздо более убедительным.

— Умоляю вас, давайте оставим все это.

Ей удалось сдержаться, и она с достоинством удалилась. Жюль, прищурившись, сердито наблюдал за ней, потом двинулся вслед. Они присоединились к остальным.

Серио быстро простился со всеми и бросился к своей лодке. Большими стремительными гребками он отошел от берега и поднял парус. Был сильный ветер, и он стоял на носу так, чтобы при порывах ветра его обдавало брызгами.

Небо затянули тучи — собиралась гроза. Серио мрачно вцепился в трос, заставляя шлюпку идти против течения. Он насквозь промок, и одежда прилипла к его крепкому телу. Очень скоро на реке он остался один; нос шлюпки рассекал волны, а сам он лежал плашмя на ветру, и холодные брызги летели ему в лицо.

Однажды воскресным днем в середине ноября Шарлотта поехала в Жувизи одна. Этьен сказал, что ему необходимо посетить дневной спектакль, чтобы собрать материал для своей газеты, а Луиза была приглашена на праздник в местную церковь. Шарлотта, которая не могла провести неделю, чтобы не повидать свою дочь, села на утренний поезд.

День был унылый с низко висящим небом. Сад выглядел грустным и пустым, и они разожгли большой огонь в камине гостиной на первом этаже. К четырем часам погода стала настолько плохой, что мадам Морель сказала дочери:

— Тебе лучше поехать домой пораньше, дорогая. Ехать с семичасовым поездом, пожалуй, немного поздно для такой погоды.

Шарлотта согласилась, и Тереза собралась проводить ее. Они пошли по тропинке вдоль Сены.

— Может быть, тебе не следовало брать столько фруктов. Наверное, нести их очень тяжело, — сказала Тереза, взглянув на большую дорожную сумку, которую несла Шарлотта.

— Не тяжело, а наши яблоки намного лучше тех, что продаются в лавках…

Она взяла мать под руку. Они шли вдоль реки, над которой уже поднимался туман. Сквозь него они едва могли разглядеть дрожащий круг света с парома, перевозящего пассажиров через реку.

На пароме была веселая компания подвыпивших молодых людей, мужчин и женщин, которые, очевидно, возвращались то ли с пикника, то ли со свадьбы. Они пели, играли на аккордеоне, их силуэты, словно призраки, двигались в тумане. Девушки смеялись и наклонялись к воде, а паромщик стоял у своих весел, ни на кого не обращая внимания.

— Тома, о Тома, не надо, — раздался вдруг крик: простоволосая девушка пыталась надеть свою шаль без помощи стоявшего рядом молодого человека.

Шарлотта почти совсем остановилась, чтобы разглядеть людей на пароме, а затем, не говоря ни слова резко ускорила шаг. Тереза не осмелилась спросить, в чем дело, но она была обеспокоена. Время от времени мать порывалась спросить дочь: счастлива ли она?

Ей очень хотелось, чтобы Шарлотта доверилась ей. Она много думала об Этьене и пришла к выводу, что он холоден и неестественно ведет себя в обращении с Шарлоттой. Она догадывалась, что в жизни ее дочери есть какая–то тайна.

Чтобы прервать молчание, она начала говорить о Луизе и спросила, как шли у нее дела в Париже. Шарлотта ответила, что у Луизы все в порядке, она продолжает брать уроки плетения кружев и игры на фортепиано, а еще очень интересуется делами прихода.

— Как ты думаешь, она выйдет замуж? — вздохнула Тереза. Она спросила это так, будто Шарлотта была не ее младшей дочерью, а очень опытной замужней матроной.

— Не знаю, — ответила Шарлотта.

— Одно время я даже думала о Жюле Серио как о женихе для Луизы, — продолжала Тереза.

Шарлотта вздрогнула:

— Серио? Ты это серьезно?

— Почему бы нет? Он очарователен, и не беден, а его мать моя хорошая приятельница.

— Он едва ли подходит на роль мужа для Луизы, — торопливо сказала Шарлотта.

Сама мысль иметь Жюля в качестве зятя приводила ее в дрожь.

Она попыталась сменить тему, заговорив о своей малышке Элизе, о том, что девочка очень выросла и поздоровела. Тереза с живостью заговорила о проказах ребенка и маленьких бытовых происшествиях за неделю, вскоре обе женщины весело смеялись над ошибками и шалостями своей любимицы.

— Она очень похожа на тебя, — сказала Тереза, — совсем такая же, какой была ты в этом возрасте, только, может быть, чуть поменьше. И такая же быстрая и живая.

Когда они пришли на станцию, оказалось, что поезд скоро отправится.

— Беги быстрее, — сказала Тереза. — Ты как раз успеешь на него. Взяла билет? Беги быстрее, дорогая, скоро увидимся.

Поезд тронулся. Поездка показалась Шарлотте бесконечно долгой. Пейзаж за окном выглядел мрачно, и Шарлотту охватила тяжелая волна грусти. Она думала о Тома. Думать о нем стало больше чем привычкой, это стало смыслом существования. Он словно жил внутри нее, управляя каждым ее действием. Постепенно, по мере того как то короткое время, которое они провели вместе, отдалялось, память все яснее и со все большими подробностями восстанавливала их встречи. Воспоминания мучили ее по ночам, преследовали в течение дня. Невольно, даже зная, что Тома в тюрьме, она искала его глазами на улице и трепетала, если видела в отдалении кого–то, похожего на него. Она дважды носила посылки в тюрьму Мазас, но не осмелилась попросить свидания с ним.

Когда она сошла с поезда на вокзале Орсэ, было уже темно, хотя часы показывали всего половину шестого. Все омнибусы были полны, а редкие кабриолеты, проезжавшие вдоль набережной, оказывались уже занятыми.

Шарлотта решила пройти до дома пешком — свернула на улицу Сены, затем на улицу Бюси. Впереди ее снова ожидали огни и суета большого города.

Глава третья

На улице Месье–ле–Принс Шарлотте пришлось поставить на тротуар сумку с фруктами, чтобы отдохнула ее затекшая рука. Приехав домой раньше, чем намеревалась, она ожидала, что будет дома одна. Этьен еще не должен был вернуться из театра, а Луиза — со своего праздника.

У служанки был выходной день. Шарлотте нужно было разжечь огонь в камине, зажечь лампы и приготовить обед, и эта мысль ужаснула ее. У нее и так было слишком много работы и слишком много беспокойства. В такой вечер ей хотелось бы одеться и поехать в гости. В конце концов жизнь, подчиненная долгу, так же изнурительна, как долгая болезнь, и она с горечью думала, что теперь едва ли что–нибудь в ней изменится. Этьен всегда будет таким же слабым. Она всегда должна будет работать, воспитывая Элизу и пытаясь любой ценой найти в этой жизни какое–то место для себя. Ей нужно будет определить Элизу в хороший дорогой пансион, чтобы она стала настоящей молодой леди. Она хотела, чтобы ее дочь была более образованной и блестящей, чем она сама. Элиза обязательно должна удачно выйти замуж.

Волна ее негодования вдруг обратилась против Луизы. Ее сестра жила в ее доме, разумеется, оплачивая свое содержание, но при этом чувствовала себя независимой молодой леди, занятой своим вышиванием и своей поэзией. Ничто не могло бы раздражать Шарлотту больше. Луиза проводила время в пустых мечтах, переполненная ложными представлениями о жизни. У нее отвратительный вкус, вместе с тем она была ужасным снобом и выписывала все популярные журналы, чтобы не отставать от жизни. Ей было известно о каждом бале в каждом доме, и она даже знала, какими цветами были украшены комнаты, как они были освещены.

«А тем временем, — думала Шарлотта, — ее питание и освещение обходится гораздо дороже, чем то, что она платит мне за свое содержание. И только я забочусь обо всем».

Она прошла мимо лавки торговца углем и оказалась у ворот своего дома. Со двора доносились звуки топора — там какие–то выходцы из Савойи нанялись колоть дрова для домашних очагов.

Шарлотта поднялась на третий этаж, поставила на пол свою сумку и вытащила ключ. Через стенку была слышна скрипка Луи Комбатца, а внизу кричали дети Армана.

В прихожей она ощупью прошла в столовую, нашла в темноте лампу и трутницу на камине. Сначала лампа не зажигалась и коптила, но в конце концов мерцающий огонек тускло осветил комнату.

Неожиданно Шарлотта услышала шум, шорох и слабый звук голосов за стеной. Соседней комнатой была спальня. Неужели там кто–то есть? Может быть, Этьен рано вернулся домой и прилег? Держа лампу в руке, она уверенно подошла к двери и открыла ее.

Раздался сдавленный вскрик и скрип пружин. В затемненной комнате Шарлотта различила две смутные фигуры. Это были Этьен и Луиза.

Сначала она не сообразила, в чем дело. Все было так неожиданно, что казалось наваждением, но сцена была слишком реальной, чтобы ошибиться. Луиза в нижней юбке отпрянула назад к изголовью кровати, словно пыталась с ней слиться. Она натянула на себя простыни и отсутствующим взглядом смотрела на сестру. Этьен вскочил на ноги, держа простыню перед собой, как актер. Их реакция, разобранная постель вместе с нелепым состоянием одежды — все выдавало их вину.

Показавшееся бесконечным мгновение Шарлотта стояла и смотрела на них, не в состоянии поверить своим глазам. Луиза и Этьен! В ее постели! Этьен, ее муж. Луиза, ее сестра.

Ее начало трясти, но не от ревности, а от всепоглощающего несчастья. Несчастья, несомненно, в тысячу раз более сильного, чем если бы она нашла Этьена с любой другой женщиной. Но то была Луиза! Луиза! Именно она, а не кто иной.

Сцена, казалось, длилась очень долго. Застигнутая врасплох пара застыла от стыда и изумления. Наконец их глупый вид заставил Шарлотту прийти в себя. Ее отчаяние сменилось бешеным гневом.

— Ты! — сказала она, угрожающе приближаясь к сестре. — Как ты посмела так поступить со мной! С моим мужем, под крышей моего дома…

В испуге Луиза вскинула руку перед лицом, будто защищаясь от удара.

— Что же, отвечай мне! Почему ты сделала это? Почему?

Шарлотта трясла ее, ухватив за волосы в приступе гнева.

Этьен, поспешно одеваясь, не произнес ни слова. Луиза рывком освободилась и отпрыгнула.

— Хорошо, я отвечу, если ты хочешь знать правду. Мы любим друг друга. И хотим вместе уехать. Мы бы сделали это давным давно, но мы пожалели тебя.

— Ах вот оно что! Вы любите друг друга! — вскричала Шарлотта, разражаясь диким смехом. — Они, видите ли, любят друг друга!

Она накинулась на Луизу и резко ударила ее по лицу сначала ладонью, потом тыльной стороны руки, оставив красные полосы на круглых белых щеках. Голова Луизы дернулась, как у набитой куклы, и она отшатнулась назад.

— Вы любите друг друга! — кричала Шарлотта. — Ты любишь не кого–нибудь, а моего мужа, и не где–нибудь а в моем доме. Ты знаешь, как называют таких девушек, которые обманывают и крадут, как ты? Знаешь, каким словом их называют?

Она подняла руку и ударила Луизу еще раз, та снова отпрянула. В диком порыве ярости и гнева Шарлотта ударила ее ладонью раз, другой, третий. Наконец она схватила Луизу за волосы и выволокла ее из постели.

— Шлюха, вот кто ты такая, шлюха и проститутка. Воровка!

Она отступила назад и встала, тяжело дыша, перед Луизой, которая, раскинув руки, рухнула в постель в ворохе кружевных нижних юбок. Отползая от Шарлотты, Луиза ухватилась за перекладину кровати и поднялась, белая как простыня.

— Ты можешь оскорблять меня, убить меня, если хочешь, но это ничего не изменит. Этьен тебя не любит. Он любит меня. Он бы женился на мне, если бы ты не перехватила его у меня. Ты воровка, и теперь мы уезжаем от тебя навсегда.

Шарлотта начала смеяться. Она упала в кресло, все еще смеясь, и уронила голову, почувствовав страшную усталость.

— Уезжаете, а куда? На какие деньги? На что вы будете жить? На твое наследство, я полагаю? А когда оно будет проедено, как мое? Ты думаешь, Этьен будет содержать тебя? Может ли он заработать хотя бы себе на жизнь? Имели бы мы хоть один сантим, если бы я не переписывала всю работу для него? Хорошо, тогда уезжайте, уезжайте, я буду только рада!

— Да, мы уедем, правда, Этьен? — вскричала Луиза. — Разве не так? Скажи ей, пусть знает.

Она цеплялась за его руку. Этьен смотрел в сторону. Он был очень бледен, с трогательно впалой грудью. Он был подавлен случившимся и запутался в паутине лжи. В течение нескольких месяцев он утешал себя высокими словами, обращенными к Луизе. Она была для него как бы компенсацией за неудачи, он верил, что его понимают, им восхищаются, говорил себе, что именно на ней ему следовало жениться. Она давала ему уверенность в своих силах и убаюкивала его сладкими мечтами о блестящем будущем.

— И куда вы поедете? — язвительно прошипела Шарлотта.

— В Италию, — сказала Луиза с убийственно–торжествующим видом. — Мы устроимся там, подальше от тебя.

— В Италию… — повторила Шарлотта презрительно.

Итак, пока она работала за двоих, они воображали себя в Италии, занимаясь любовью в стиле бельканто, под аккомпанемент воркующих голубок и мандолины. Шарлотта разразилась грубым смехом. Однажды кто–то хотел взять ее в Италию. Тома говорил о Венеции. Но это было очень давно, и она отказалась. Небо Италии не обычное небо: о таком небе только мечтают, его не обязательно нужно видеть. Особенно тем, у кого ни гроша за душой.

— Дураки несчастные — сказала она.

Затем, внезапно устав от этой сцены — хотя Шарлотта имела склонность к трагедии, в ней было достаточно практической трезвости, чтобы не очень быстро устать от нее, — она направилась к тому месту, где Луиза все еще цеплялась за рукав Этьена. Он молниеносно оделся и по–прежнему смотрел в другую сторону. Его лицо выглядело помятым и бледным, как лицо человека, который чересчур предавался чувственным наслаждениям. Шарлотта почувствовала отвращение.

— Ну так скажи же что–нибудь. Ты хочешь уехать, так?

— Да, он хочет уехать, — резко сказала Луиза.

— Пускай он скажет, — приказала Шарлотта. — Я хочу услышать это из его уст.

Этьен сделал слабое движение рукой.

— Шарлотта, послушай… — промямлил он.

Шарлотта смерила его презрительным взглядом, заметив трусливое выражение его лица.

— Видишь ли, моя бедная Луиза, — сказала она решительно, — твой прекрасный любовник уже растерялся. Теперь он вовсе не хочет уезжать. Теперь он ломает голову, как бы ему расквитаться за эти любовные утехи. В уме ты уже подсчитываешь все, не так ли, Этьен? Думаешь: как я буду обходиться без Шарлотты? Откуда буду брать деньги?

Он знал, что это правда. Он не мог позволить себе уехать. Хуже того — он даже не хотел этого. Этьен наслаждался, развлекаясь за спиной жены, но в душе был романтиком. Он любил мечтать о смелых приключениях, будучи совершенно уверен, что у него их никогда не будет. Ему хотелось остаться дома. Ему было приятно ощущать тепло, уют и безопасность квартиры, знать, когда наступит следующая трапеза. Его связывал не столько страх, сколько та привязанность к домашнему очагу, которая обычно свойственна пожилым женщинам. С Шарлоттой он чувствовал себя в безопасности.

— Он любит меня, — завопила Луиза. Она тоже с ужасом чувствовала, что Этьен готов сдаться. — Мы уезжаем отсюда.

— Тогда уезжайте, — ледяным голосом произнесла Шарлотта. — Собирайте свои вещи и убирайтесь, но чтобы я вас больше никогда не видела! Ты мне больше не сестра.

— Этьен, — взмолилась Луиза. — Ты собираешься стоять и смотреть, как я уезжаю? Ты собираешься бросить меня?

— Луиза… — сказал он. На его лице было мучение, но он оставался на месте, будто надеялся, что чудесная сверхъестественная сила никому не даст оторвать его от пола.

— Этьен! — снова закричала Луиза.

Теперь она прицепилась к нему, обращаясь с жалостными нелепыми восклицаниями и рыданиями. Ее сорочка сползла вниз, открывая плоскую грудь и худые ключицы. Она плакала, разбитая несчастьем.

— Убирайся, — снова сказала Шарлотта, раздираемая негодованием и жалостью. — Видишь, ты ему не нужна.

— Скажи ей, что это неправда, Этьен, скажи ей…

Но Этьен молчал. Он смотрел в окно с диким видом человека, размышляющего, не выброситься ли ему. Внезапно Луиза, продрогнув до костей, сдалась.

— Уходи, — снова сказала Шарлотта.

Луиза повернулась к ней. Теперь она очень покраснела, ее глаза сверкали.

— Чудовище! — вскричала она. — Ты не что иное, как чудовище. Ты можешь оставаться с ней, Этьен, но она похитит все твои мысли, украдет все, что у тебя есть. Она чудовище, и я ненавижу ее.

Луиза согнулась, прислонившись к столбику кровати.

Она выглядела так странно, что Шарлотта подошла к ней и попыталась взять ее за плечо и вытолкнуть из комнаты, но Луиза прыгнула на нее с ногтями наготове и вонзила их в ее шею. Шарлотта вскрикнула и сильным ударом отбросила сестру прочь.

— Не прикасайся ко мне! — крикнула Луиза. — Лицемеры! Я презираю вас обоих. Я презираю вас. Ты думаешь, что имеешь право судить меня, тогда как у тебя самой долгое время был любовник.

— Ты дура, — сказала Шарлотта совершенно искренне.

— А ты не забыла Тома Бека, а? Разве не был он с тобой в близких отношениях в тот вечер, когда ты поздно вернулась домой, заняв у него деньги? Видела бы ты себя тогда! Ты была вся исцарапана, и твои прелести искусаны. Меня не обманешь. Только этот дурень Этьен ничего не заметил. Ты спала с ним!

— Да успокоишься ли ты наконец, гадюка! — крикнула Шарлотта.

— Он твой любовник, я знаю. Я наблюдала за тобой, когда ты не подозревала об этом. Знаешь, я не дура.

Шарлотта взглянула на Этьена, который все еще смотрел в окно.

— Ты слышишь, Этьен? Тома Бек был ее любовником, — громко выкрикнула Луиза. Этьен повернулся, посмотрел на нее и сказал голосом, полным печали и сострадания:

— Мне трудно поверить, как можно опускаться до того, чтобы говорить такие вещи, Луиза. Зачем тебе клеветать на Шарлотту, когда виноваты мы!

Луиза издала смешок, похожий на икоту, а потом разрыдалась.

— И ты можешь так говорить! Ты! О, как я презираю вас обоих. Но не беспокойтесь, я ухожу. О да, я ухожу. Я не останусь здесь больше ни минуты.

Она поспешно вышла из комнаты. Шарлотта последовала за ней. Она вытащила чемодан Луизы и начала бросать в него вещи, дрожа от ярости и горя.

— Одевайся, — сказала она Луизе, которая неподвижно стояла около нее.

— Бек был твоим любовником, я знаю, что был, — снова спокойно сказала Луиза, отчаянно цепляясь за эту последнюю надежду, которая могла уменьшить ее собственную вину.

Шарлотта бросила на нее взгляд:

— Даже если он был моим любовником, это не твое дело, и это ничего не меняет. Ты моя сестра, ты жила в моем доме, и ты причинила мне зло. Ты пыталась увести Этьена из его дома. Я никогда не прощу тебя.

Она в самом деле верила этому. Ей казалось, что предательство Луизы никогда не сотрется в памяти, и ее горе было чрезмерным.

— Я думаю, что ты всегда не любила меня, Луиза, с тех пор, как мы были детьми, — продолжала она.

— Да, — сказала Луиза, — ты была мне противна тогда и вызываешь отвращение сейчас. У тебя всегда все было. Ты была самая хорошенькая, самая умная. Ты обращалась со мной, как со служанкой. Я должна была причесывать твоих кукол и делать за тебя домашнюю работу. Ты, бывало, таскала мои конфеты. Ты вообще когда–нибудь думала обо мне? Ты взяла у меня все. Ты взяла Этьена. — Ее слова падали в тишину комнаты с унылым однообразием.

— То же самое было и в монастыре. Тебе прощалось все, в то время как я часами стояла на коленях со сложенными руками за малейший проступок. «Луиза, ты должна быть Наказана! Луиза, покайся». А тем временем что делала ты? Бегала в сад и воровалафрукты, убегала, когда мы гуляли, чтобы увидеться с деревенскими мальчишками. Ты даже смеялась во время мессы. «Шарлотта, Шарлотта, дорогая моя, будь серьезной. Теперь, дитя мое, подумай о спасении своей души»… Монахини часто говорили, что ты красива и это дар Божий. Господь благословил твою красоту! Шарлотта Морель, благословленная Господом… А что касается меня, то я знала, что мне уготованы твердый пол, удары линейкой и чтение «Аве» в часовне. Я раскаиваюсь, о Господи, потому что не так красива, как моя сестра Шарлотта…

Голос Луизы превратился в рыдания. Она прикусила руку, чтобы остановить слезы, и шмыгнула носом.

— Убирайся, — сказала Шарлотта.

Луиза накинула на себя плащ, взяла свою сумку. Шарлотта открыла дверь на лестницу.

Луиза посмотрела на нее диким взглядом, полным испуга, прежде чем Шарлотта захлопнула перед ее лицом дверь.

Шарлотта вернулась в комнату. Ей стало нехорошо. Все, что сестра бросила ей в лицо, мысль, что Луиза всегда ненавидела ее, а теперь ее пришлось даже выгнать из дома, разрывала ее на части. Теперь Луиза, должно быть, остановилась внизу, перед тем как выйти на темную улицу. Где она проведет ночь? Луиза, ее сестра. Почему это случилось, почему? Куда она пойдет? Куда пойдет, унося с собой бремя своего изгнания и одиночества? Есть ли у нее с собой деньги?

Луиза! Подумать только, столько лет ее сестра так ненавидела ее. Шарлотта никогда не подозревала об этом. Эти наказания, о которых Луиза говорила так по–детски! Шарлотта вспомнила Луизу ребенком — маленькую, смуглую и слабенькую девочку с огромными, слишком большими для ее лица глазами. Луизу, часами стоящую на коленях, произносящую молитвы вечером, когда другие дети должны были спать в кроватях их дортуара.

Шарлотта стояла, прислонясь головой к двери и чувствуя невыразимую печаль — ее жизнь была вдребезги разбита. Наконец она собралась с силами. Нужно зажечь все лампы в доме. Она механически двигалась, заученно повторяя действия, выполняемые каждый вечер, затем села в кресло и стала ждать, чего — она и сама не знала.

Время шло, а Шарлотта, казалось, все вглядывалась и вглядывалась в развалины своей жизни, своего мира. Она не чувствовала никакой ревности. Она не могла в действительности себе представить, как могла возникнуть физическая близость между Этьеном и Луизой. Худощавое, незрелое тело Луизы наполняло ее только жалостью. Она не ревновала и Этьена. Хотя она и не могла себе представить картины их любви, она чувствовала отчаяние при мысли, что он лгал ей день за днем, скрывая под улыбками свое предательство. Она работала, чтобы заработать несколько франков, а они все это время мечтали об Италии. Как они, должно быть, презирали и свою скудную жизнь, и ее, Шарлотты, мужество. Шарлотта была по–детски разочарована тем, что за всеми ее ошибками и недостатками они не видели ее яростной решимости поддерживать жизнь в своем доме. Больше всего она винила Этьена — за зло, которое он принес и ей, и Луизе. Именно ему следовало бы уйти. Если бы не Элиза, не их ребенок… Только ради дочери, ради Элизы она хотела, чтобы Этьен остался. Она могла бы неустанно работать, чтобы склеить их семейную жизнь, чтобы она оставалась нормальной хотя бы в глазах людей и не страдала бы Элиза. Но какой могла бы быть их жизнь вместе теперь, когда между ними встало все это? И что будет с Луизой?

С удивлением Шарлотта почувствовала, что Луиза так же прочно, если даже не более, живет в ее памяти, как Габен, ее горячо любимый брат. Луиза, которая, думая о замужестве, отказывала претендентам на ее руку только на том основании, что человек, за которого она выйдет замуж, не будет похож на того или этого. Претенденты исчезли, а Этьен выбрал ее, Шарлотту. Все, что оставалось Луизе, — быть старой девой. Бедная Луиза, ей ничего не удавалось в жизни.

Внезапно в двери комнаты появилась фигура Этьена.

Шарлотта безучастно посмотрела на него. Он стоял как–то очень прямо, слишком прямо, решив использовать позу, которая казалась ему единственно подходящей в этих обстоятельствах, — позу достоинства.

— Что ты собираешься делать? — спросил он резко, стараясь придать своему голосу тот оттенок достоинства, который присущ людям, готовым отвечать за последствия своей ошибки, но не желающим быть неоправданно строго судимыми.

Шарлотта смотрела в пол, не отвечая. Этьен начал шагать по комнате взад и вперед, как моряк на палубе.

— Ты можешь просить о разводе. Ты имеешь на это полное право.

Она все еще молчала. Обеспокоенный этим, он продолжил:

— Что касается Элизы…

Шарлотта сделала неопределенное усталое движение рукой, показывая, что она слишком измучена, чтобы обсуждать теперь этот вопрос. Это был жест усталости, в котором уже не было мести.

— Естественно, развод родителей поставит ребенка в неравное положение по отношению к другим детям, — продолжал он, — но если ты настаиваешь…

Она по–прежнему молчала, и это молчание озадачивало его.

— Ну, скажи что–нибудь, все равно что. Я бы предпочел оскорбление этому молчанию.

— Мой бедный Этьен, что я могу сказать?

Он попытался гневом защититься от ее абсолютного презрения.

— Конечно, презирай меня. Это достаточно просто. Я целиком виноват, и ты можешь полностью воспользоваться этим.

— Успокойся, — сказала она горестно. — Оставь меня одну.

— Но неужели ты не попытаешь понять! Неужели не можешь представить себе, насколько трудно было для меня то, что в нашем доме жила еще одна женщина? Ты тоже была беспечна. Тебе следовало предвидеть, что такое может случиться. Я всего только мужчина.

— Я никогда не думала, что быть мужчиной означает именно это, — сказала Шарлотта утомленно.

— Тогда продолжай, делать из меня посмешище. Ты всегда так поступала. Парижский адвокат Этьен Флоке, — это то, о чем я мечтал с юношеских лет. А что я нашел? Кругом одна посредственность. Я должен подчиняться пошлякам и глупцам. Командует жена. А я ничто, ничто!

Она снова не ответила.

— Все же я любил тебя. Да, любил тебя, — -— сказал он тоном подавленной ярости.

— И Луизу, — сказала она утомленно, — я так понимаю. Ты любил и ее тоже.

— О Луиза, Луиза! — бешено взорвался он. — Ты была безразлична, ты оставляла меня одного, а она всегда была здесь, она понимала меня, она уважительно обращалась со мной. Именно ты швырнула меня в ее объятия.

Шарлотта начала смеяться. На какой–то момент она почти позволила себе смягчиться из–за жалкой искренности Этьена теперь, когда он наконец стал самим собой. Но он не изменился и по–прежнему снимал с себя всякую ответственность.

— Луиза, — сказал он. — Да, но она не так хороша и в сотню раз менее очаровательна, чем ты, Шарлотта! — Он бросился перед ней на колени, пытаясь взять и поцеловать ее руки. И был искрен: она действительно была для него в тысячу раз более желанной, чем ее сестра.

— Так ты уже отказываешься от нее! — с презрением сказала Шарлотта. — Не успела она выйти за дверь, как ты уже вышвыриваешь память о ней, потому что она неудобна. Я бы предпочла, чтобы ты действительно любил ее. Предпочла, чтобы ты уехал с ней, чем видеть, как трусливо ты ведешь себя.

— Шарлотта, — умолял он, — прости меня. Скажи мне, что простишь меня.

Она встала и вырвала у него свои руки.

— Прощение ничего не значит, — медленно сказала она. — Я могла бы простить тебе то, что ты полюбил другую женщину, но не слабость и трусость.

Она без интереса посмотрела на него:

— Я собираюсь немного поспать. Утром будет виднее.

Он думал, что она будет спать в их постели, но она только зашла за простынями и подушкой и постелила себе на диване в кабинете, куда Этьен не посмел за ней последовать.

Шарлотта свернулась калачиком на узкой софе, но спать не могла. Она не плакала, только ворочалась на жесткой кушетке, пытаясь поверить, что от холодного ночного воздуха ее защищает плечо Тома. «Тома, Тома, любовь моя, — измученно бормотала она, — если бы ты только знал, как я несчастна». Слова «любовь моя» она произнесла очень нежно. До сих пор она не осмеливалась называть его так, и только несчастье заставило ее произнести эти слова.

В середине ночи она услышала звук бьющегося стекла в уборной, и прошла туда. Этьен стоял около шкафчика с лекарствами и растерянно смотрел на разбитый пузырек с йодом.

— Что ты здесь делаешь? — спросила она.

— У меня болит нога. Я повредил ее в прошлое воскресенье, когда походил в узких туфлях.

— Дай посмотрю, — автоматически сказала она. Привычки семейной жизни, привычки, рожденные совместным проживанием, оказались сильнее злости.

Счастливый ее вниманием, он показал ей небольшую, но, как оказалось, глубокую ранку на правой стопе.

— Так, ерунда, — сказал он, — но ранка ныла, и мне пришлось встать.

Ранка действительно была совсем незначительной, Шарлотта, подумав, что это не более чем предлог для попытки примирения, сухо пожелала ему спокойной ночи и вышла.

Доктор Март, преодолев подъем в три пролета лестницы, постучал в дверь Флоке. Он не знал, кто болен. Его вызвала час назад служанка, и он не мог не посетить Флоке, хотя было первое января и у него было слишком много других вызовов. Доктор подумал, что, возможно, молодой женщине стало плохо, хотя у нее не было привычки беспокоить его по пустякам. Он не был с визитом у Флоке с прошлой весны, когда у малышки был бронхит.

Дверь открыла сама Шарлотта. Этим утром она заменяла служанку Анник, принимая множество работников, ожидавших рождественских подарков. Уже на рассвете к ним постучалась консьержка, с лучащейся улыбкой и множеством добрых пожеланий. После нее были разносчик воды, продавец древесного угля, почтальон. Шарлотта не была уверена, что больше никого не будет.

— О, это вы, доктор. Спасибо, что пришли так быстро. Мне очень неудобно беспокоить вас именно сегодня.

— Ничего страшного, — сказал доктор Март. Он снял шляпу и перчатки и спросил: — Вы больны, мадам?

— Нет, это мой муж. Уже несколько недель он жаловался на ранку на ноге. О, совсем пустяковая, из тех, что обычно сразу же заживают, но с этой что–то не в порядке. Кажется, она не становится лучше, и уже два дня мужа лихорадит.

— Ну что же, давайте посмотрим, — сказал доктор Март, несколько успокоенный, так как он ожидал худшего. На этой неделе появились случаи заболевания брюшным тифом. А тут всего–навсего ранка на ноге — сущий пустяк, подумал он.

Он последовал за молодой женщиной в спальню, где лежал Этьен. Доктор был поражен, как сильно он похудел. Как всегда, когда он много часов не брился, лицо Этьена было покрыто щетиной и выглядело неопрятным. Его глаза запали и неестественно блестели.

— О, доктор, вы здесь. Рад вас видеть.

Этьен прилагал усилия, чтобы быть приветливым, но его голос звучал напряженно и тревожно.

— Покажите мне ранку, — сказал Март.

Этьен высунул свою ногу из–под одеяла, и Март увидел порез, чуть пониже лодыжки. Это не было приятным зрелищем. Заражение проявилось в том, что ткань вокруг раны была красной и отечной и на самой ноге образовалась бесформенная опухоль.

— Вам следовало пригласить меня раньше, — с участием сказал доктор Март.

— Вы знаете, как это бывает, доктор. Мне казалось, она пройдет. Я делал компрессы и использовал мази, но потом проклятая нога начала опухать.

Март ощупал опухшую ногу, его опытные пальцы поднялись вверх по лодыжке.

— Здесь больно?

— Немного, — сказал Этьен.

Воспаление распространилось далеко вверх по ноге, и боль усиливалась. Мускулы в паху опухли и причиняли ужасную боль. Март прощупал пульс. Флоке лихорадило, кожа у него имела неестественно землистый оттенок.

— Я буду вынужден вскрыть это ланцетом, чтобы прочистить рану, — сказал доктор. — Оставайтесь в постели. Вы не должны ходить и вообще тревожить ее.

Он спросил, как именно была получена рана, и Этьен объяснил, что по глупости ходил в слишком тесных туфлях. Март кивнул, занятый приготовлением своих инструментов, тогда как Этьен опасливо наблюдал за ним.

— Боюсь, будет немного больно, — сказал Март, — но это необходимо сделать.

— Неужели вы не можете сделать как–нибудь иначе, — сказал Этьен, ужасно бледнея.

— Нет. Я сделаю очень быстро. Ничего страшного.

Когда он закончил, Этьену пришлось дать сердечное средство.

— Лихорадка теперь должна уменьшиться, — сказал Март, — но, возможно, было бы полезно использовать пиявки. В некоторых случаях они помогают.

Для этой цели он дал Шарлотте адрес заведения неподалеку. Она последовала за доктором к выходу.

— Надеюсь, с ним будет все в порядке, — сказал он, пожимая ей руку.

— Это скверная рана, — сказала она.

— Не давайте ему больше смазывать ее никакими мазями, это только повредит. Завтра я приду и перевяжу ее.

Шарлотта вернулась к Этьену. Он с трудом приподнялся на подушках.

— Не дергайся так, — сказала она, — иначе лихорадка усилится.

Этьен пожаловался на боль и сказал, что он в ярости, оттого что вынужден беспомощно лежать здесь, в то время как остальные в редакции газеты, конечно, не преминут воспользоваться его отсутствием, чтобы перехватить его работу и попытаться занять его место. Он изо всех сил старался внушить Шарлотте жалость к себе. Он сделал бы что угодно, лишь бы удержать ее возле себя, и, конечно, использовал свою болезнь, чтобы сделать попытку к примирению.

Их совместная жизнь не была простой после ухода Луизы. Когда Этьен слег из–за больной ноги, у нее не было иного выхода, кроме как ухаживать за ним, но она не сделала ничего, чтобы дать Этьену понять, что они снова могут быть вместе. Она не чувствовала раздражения против него и искренне простила его, но все происшедшее было для нее ужасным потрясением, потрясением, которое совершенно охладило ее. Пропасть между ними расширялась с каждым днем.

— Очень мило с твоей стороны, что ты так заботишься обо мне. Ты можешь быть очень нежной, когда хочешь. Ты так мила ко мне, значит ли это, что ты по–прежнему любишь меня? — спросил он вдруг, привлекая ее к кровати. — Скажи мне, я хочу знать, простила ли ты меня.

Его лихорадило, и он крепко вцепился в нее.

— Давай не будем об этом говорить, — сказала она, избегая его взгляда, ей не хватило смелости открыто оттолкнуть его.

— Сядь, — сказал он, потянув ее за руку, чтобы она села. — Послушай, скоро мне станет лучше, приближается весна. Я возьму отпуск, и мы вместе куда–нибудь уедем, только вдвоем.

— В Италию? — цинично спросила она.

— Ну, вот видишь, ты снова за свое. Не забываешь. Ты до сих пор сердишься на меня. Италия всегда будет вставать между нами.

Он сжал ее запястье с такой силой, что ей стало больно.

— Чего же ты ожидаешь, — сказала она, пожимая плечами. — Существуют такие путешествия, которые нельзя забыть.

— Не мучай меня.

— Я ничего не сказала. Ты начал разговор.

— Тебе нужно отдохнуть, ты не должна так много хлопотать.

Она встала.

— Пойду принесу пиявки!

— Не ходи, — вскрикнул он. — Я ненавижу эти мерзкие создания. Не хочу, чтобы они прикасались к моей коже.

— Так велел доктор Март. Это собьет лихорадку и уменьшит заражение в ране.

Игнорируя его протесты, она надела плащ и вышла.

Выйдя на улицу, Шарлотта быстро пошла по направлению к бульвару. Тротуары были переполнены уличными торговцами, предлагающими к Новому году свои товары: куклы, марионетки, дешевый ячменный сахар и муфты из кошачьего меха.

— Купите мои товары, дамы, господа… Купите удовольствие вашим детям и покой себе…

Возгласы торговцев громко звенели в сухом зимнем воздухе, но в это время покупателей было мало. Все торопились домой к обеду или в гости с визитом. Только несколько худых студентов с голодным видом слонялись вместе со своими девушками вокруг прилавков. Богатые студенты, жившие за счет своих родителей или дядей и кузенов, находили для себя иные развлечения в первый день Нового года.

Шарлотта торопилась. Она не любила смотреть на оборванных студентов, потому что они напоминали ей Фредерика, который жил в мансарде над ее квартирой. Он и Валери, независимая маленькая белошвейка, обожавшая Фредерика, были ее первыми друзьями в Париже, хотя Этьен, конечно, не одобрял этих отношений.

— Должно быть, интересно быть человеком богемы, — заметила она однажды Фредерику, когда они разговаривали о «Жизни богемы» Мюрже.

— Мюрже искажал действительность, — мрачно ответил ей молодой человек. — Он писал для галерки, идеализировал жизнь бедных студентов, рисуя ее розовыми красками. Конечно, иногда мы веселимся, но это невеселый смех. Даже не говоря о тех, кто действительно умирает от голода, студенты живут в адских условиях. Поверьте, каждый, кто после детских лет жизни, проведенных в мрачных стенах пансиона, приезжает затем на голодную смерть в Латинский квартал, сначала надеется, что чему–нибудь здесь научится. Но проходят годы, и у человека остается больше плохих воспоминаний, чем хороших.

Думая о Фредерике, Шарлотта ничуть не удивилась, когда вдруг столкнулась с ним лицом к лицу около кафе Суфле. Он выходил из кафе и очень вежливо поклонился ей. Шарлотта с изумлением заметила, что на нем очень элегантный, хотя и несколько ему тесноватый новый костюм, который раньше она никогда не видела.

— Вы блестяще выглядите, — сказала она.

Он выглядел настоящим щеголем в оливково–зеленом сюртуке, сорочке с жестким воротничком и прекрасных саржевых брюках. С этим нарядом гармонировали его светло–каштановые волосы, падающие на шею локонами, и серые глаза.

Улыбаясь, она добавила:

— Вы выглядите, как какой–нибудь принц.

— Увы, — скорбно сказал Фредерик, — мое королевское достоинство несколько страдает от того, что туфли слишком узкие. Эти башмаки изуродуют мне ноги.

— Куда вы идете во всем этом великолепии?

— Пожелать счастливого Нового года тете.

— Правда? Я не знала, что у вас есть родственники в Париже.

— Я сказал тете, а не моей тете. Правда заключается в том, что я собираюсь выразить свое почтение тете моего хорошего приятеля, Филибера Кампиона.

— Как это?

— Филибер ненавидит светскую болтовню и не выносит свою тетю, но он ярый приверженец традиций, поэтому он предложил мне за пять франков вместо себя нанести визит его тете. Все, что я должен сделать, это появиться и сказать: «Наилучшие пожелания, дорогая тетя». Если мне покажется, что она удивилась изменившейся внешности племянника, я должен сказать ей, что Филибер Кампион болен, при смерти, а я лишь послан в качестве замены. Ну что ж, пять франков — деньги немалые! Он одолжил мне свою одежду, включая туфли, которые меня мучают, и вот сейчас я иду с визитом к мадам Аделаиде Кампион на улицу Мартир.

— Так, — сказала Шарлотта, сдерживая желание рассмеяться. — А вы не боитесь, что мадам это может не очень понравиться?

— Конечно, — задумчиво сказал Фредерик, — я очень боюсь этого. Но пять франков заставляют меня придерживаться более оптимистичной точки зрения. В целом из меня получается вполне приличный племянник.

Он прошел с ней до конца улицы, ступая в своих туфлях так, будто шел по лезвиям ножей. Шарлотта коротко рассказала ему, что Этьен болен и что ей нужны пиявки, однако она не была расположена много говорить о своем муже и своих заботах. Встреча с Фредериком ее ободрила, будто беззаботность и молодость юноши воскресили ее собственную былую жизнь.

Женщина, сдававшая внаем пиявки, жила на первом этаже полуразвалившегося дома на улице Гарп. Когда Шарлотта увидела, как она вынимает из воды больших слизняков и кладет их в коробку, аккуратно закрывая ее, она содрогнулась. Вместе с этой женщиной она вернулась на квартиру.

Увидев пиявки, Этьен побелел и устроил ужасную суматоху, но старуха привыкла к таким сценам и решительно толкнула его обратно на подушки. Она умела обращаться с больными. Этьен снова впал в молчание и не спуская глаз наблюдал, как властная женщина ставила пиявки на его здоровую лодыжку и бедро. Потом она отбыла, сказав, что вернется за своей собственностью после обеда.

Этьен был спокоен и настолько бледен, что это насторожило Шарлотту. Его лицо кривилось от отвращения. Он вцепился в Шарлотту.

— Останься со мной, — попросил он. — Не оставляй меня одного.

Шарлотта неохотно села. Этьен держал ее руку, и она не осмеливалась ее отнять. Комната неприятно пахла болезнью. Шарлотта чувствовала себя одинокой и покинутой. Ей не на что было больше надеяться. Неожиданно она услышала за стеной скрипку Луи Комбатца и отдалась игре воображения. Она видела себя на балу с привлекательным Фредериком в оливково–зеленом сюртуке. Они танцевали вальс, Фредерик и она, только вдвоем, очень далеко отсюда, наедине с меланхоличной красотой юности.

На улице Месье–ле–Принс был кафешантан, известный под названием «У Юбера», где тон всему задавала бойкая женщина, отзывавшаяся на имя Ребекка. Это кафе было местом встречи многих республиканцев и бланкистов. Там постоянно видели Жюля Валле, жившего неподалеку на улице Турнон. Он приходил одетый всегда в один и тот же серый вельветовый пиджак с большими металлическими пуговицами в форме оленьей головы. Из–за этой охотничьей одежды он всегда производил впечатление человека, только что вернувшегося с охоты на кабана. Большой, сильный человек с драчливым выражением лица, непослушными волосами и благородной бородкой, Валле был вечным мятежником, приходившим в кафе насладиться жизнью между сроками заключения в тюрьме, где он провел значительную часть своей жизни из–за своих опасных воззрений.

В тот вечер в конце января случайных посетителей было больше, чем обычно. Постоянные клиенты, прервав разговор, изучали вновь прибывших. Этими последними оказалась группа журналистов, которые, в высшей степени плотно пообедав, заканчивали здесь свое турне по различным барам Латинского квартала.

Они производили значительный шум, тяжело ставя бутылки на отделанный мрамором столик и требуя от Ребекки все новых непристойных анекдотов. За соседним столиком сидела группа студентов–медиков. Расслабившись после вечерних занятий, они изо всех сил старались перекрыть общий шум, распевая громким хором застольные песни.

— Нам уже не слышно самих себя, — сказал один из журналистов, — все бутылки пусты. — Он принялся декламировать непристойное стихотворение, но остальные тут же заставили его замолчать.

Низенький круглолицый человек внезапно повернулся к своему соседу.

— Я говорю, Дельбрез, не на улице ли Месье–ле–Принс обитает этот дурак Флоке?

— Рош прав, — вставил кто–то еще. — Флоке живет где–то поблизости. А что, если мы пойдем и нанесем ему неожиданный визит?

Пятеро из группы сотрудничали с газетой «Пти–Журналь», для которой работал Флоке. Жюль Дельбрез, которому был адресован вопрос, беззаботно пожал плечами и стряхнул пепел с сигареты.

— Зайти к этой твари? Нет уж, спасибо. С меня достаточно того, что приходится видеть его в редакции. Никогда в жизни не встречал более скучного педанта.

— Вы забываете, что он болен, — возразил первый собеседник. — Мы уже довольно долго не видели его рожи в нашей конторе.

— Если его болезнь протянется и дальше, его, вероятно, совсем выгонят. А его колонку, между прочим, приходится писать Веркору, и он, бедняга, наверное, поставил бы Богу свечку в случае его ранней кончины.

— Я слышал, жена у этого Флоке — просто небесное создание, — добавил кто–то еще.

— Не была ли она приятельницей Бека или что–то в этом роде?

— Ба, — сказал Рош, — в конце концов никто из нас не видел своими глазами это чудо. Я не доверяю такой репутации.

— Между прочим, я видел ее, — заметил Дельбрез, который до сих пор не принимал участия в дискуссии.

Последовало общее восклицание:

— Что она собой представляет? Расскажите нам!

— Она прекраснее всего, что вы можете представить.

— Не может быть!

— Вы шутите!

— Одну минутку! — крикнул кто–то, взбираясь на стул. — Мы не можем доверять словам Дельбреза: ложь — его вторая натура. Расскажите нам все в точности. Где вы видели ее?

— Я встретил ее однажды в кафе «Робеспьер», куда она зашла в поисках Бека, — с готовностью ответил тот.

— Она в самом деле так хороша? — спросил кто–то еще со сладострастным блеском в глазах.

— Она очень красива и очень молода.

Дельбрез описал мадам Флоке такой, какой видел ее в тот день. Ему было весьма забавно слышать, как его друзья говорят о ней, ведь в действительности он знал о прекрасной мадам Флоке гораздо больше, чем любой из них мог себе представить. Правда, он встречался с ней только однажды, но он слышал, что рассказывала о ней Жюстина Эбрар. Дельбрез сделал Жюстину своей любовницей отчасти потому, что находил ее привлекательной, но еще в большей степени из желания одержать верх над Тома Беком, по отношению к которому он испытывал чувство ревности и зависти. Жюстина была одинока и сблизилась с ним в страстном порыве покинутой женщины. Условием его обладания ею было то, что он выслушивал ее откровенные излияния и тем самым утешал ее. Жюстина постоянно и бесстыдно говорила о Шарлотте Флоке, которую ненавидела за то, что она была моложе и увела у нее Тома.

Связь с Жюстиной начинала немного тяготить Дельбреза. Он уже устал от нее, но ему все еще льстило, что на него падали лучи славы ее театрального успеха. Дельбрезу быстро надоедали женщины. Он старался делать все, чтобы преодолеть любовную скуку. Эта связь уже перестала развлекать его, и он с приятным предвкушением думал, что было бы интересно снова встретить Шарлотту Флоке и, если ветер будет дуть в его сторону, может быть, изменить с ней Жюстине. Но, конечно, ему бы не хотелось, чтобы об этом узнала Жюстина.

Все с удовольствием поддержали мысль о визите к Флоке.

— Давайте пойдем и заглянем просто так — вскричал Рош. — В конце концов Флоке наш коллега, не так ли?

— Великолепная идея! Мы будем делегацией. Кто–нибудь знает номер его квартиры?

— Все, что нам нужно сделать, это спросить любого консьержа на улице. И таким образом найдем его.

— Вы пойдете с нами, Дельбрез?

Он посмотрел на энтузиастов предприятия с некоторым презрением, но даже его захватила мысль еще раз увидеть эту женщину.

— Почему бы нет? — сказал он.

— Тогда вперед!

Они направились к выходу, расталкивая толпу локтями, и шумно двинулись по улице. Их первые попытки были неудачными, но затем Дельбрез вошел в дом под номером двадцать шесть и постучал в дверь комнаты консьержки. Мадам Казенг высунула голову из двери, как призрак:

— Что вам нужно?

— Здесь живет месье Флоке? — спросил Дельбрез.

— Да. Третий этаж налево, — пробормотала консьержка.

Дельбрез позвал остальных, и они, как заговорщики, стали подниматься наверх.

— Что будет, когда он увидит нас!

— Будьте серьезными. Это респектабельный дом!

— А что мы скажем ему? Дельбрез, приготовьте подходящую речь.

Запыхавшись, они остановились на лестничной площадке.

— Давайте, — сказал кто–то, подталкивая Роша. — Вы можете начать с маленькой речи о том, что все его друзья пришли навестить его… думали, что в таких тяжелых обстоятельствах… журналистская солидарность и все такое. Давайте, звоните.

Они позвонили. За пронзительным звонком последовала тишина. Они не осмеливались смеяться. Дом казался похожим на морг.

— Боже мой, они все спят.

В прихожей послышались легкие шаги, дверь открылась, и на темном фоне показалось женское лицо. Это была Шарлотта. Она изумленно смотрела на группу людей у двери.

— Вы, должно быть, ошиблись, — сказала она, пытаясь снова закрыть дверь.

— Мадам Флоке? — сказал Дельбрез, искусно отталкивая онемевшего толстяка, стоявшего на его пути.

— Да. С кем я имею честь говорить?

— Мы друзья и коллеги вашего мужа. Мы были по соседству и, зная, что он болен, подумали…

Он оставил фразу неоконченной, так как и на самом деле трудно было найти разумное оправдание такому внезапному визиту — без предупреждения в девять часов вечера. Шарлотта растерянно смотрела на них большими тревожными глазами.

— Мое имя Жюль Дельбрез, и мы с вами встречались, мадам. Я видел вас в кафе «Робеспьер». Как коллега вашего мужа…

— Он болен и…

— Мы можем увидеть его? — сказал кто–то сзади.

— Он будет рад услышать, что вы заходили, но в это позднее время…

Ее охватила паника при мысли о неубранной спальне, о своем собственном виде, и она не хотела впускать их. Даже ее прическа и та была не совсем в порядке.

Но остальные сзади проталкивались вперед, решившись довести дело до конца.

— Очень хорошо, входите. Но вы знаете, он очень болен. Только на пять минут. Если бы вы только предупредили меня. Пожалуйста, извините за беспорядок.

— Нет, нет, мы вполне понимаем.

Они вошли внутрь. Шарлотта поспешила в спальню.

— Этьен, несколько твоих друзей пришли навестить тебя. Они пришли пожелать тебе скорого выздоровления. Как видишь, они беспокоятся о тебе.

Посетители оглядывали квартиру, решив получить полное представление о жилище Флоке, чтобы иметь возможность потом рассказать об этом в своей газете на следующий день. Они никогда не любили Этьена и решили как можно лучше использовать представившуюся возможность.

Этьен, в сильной лихорадке, пробормотал, заикаясь, несколько бессвязных слов и натянул на себя простыни, причем лицо его было алым от смущения и удовольствия.

Все остальные также вошли.

— Мой дорогой Флоке, — начал Дельбрез, — мы хотели…

Вдруг он резко остановился, пораженный неприятным запахом, стоявшим в комнате больного. Слова застряли у него в горле. Посетители были шокированы бледным видом Этьена, лежащего на подушках. Он был настолько худ, что кожа туго натянулась на скулах, отросшая борода, казалось, закрыла все его лицо. Глубоко запавшие глаза Этьена лихорадочно блестели.

— Как мило, что вы пришли, — проговорил Этьен. — Я никогда не думал, в самом деле… никогда не думал… Это говорит о том, как сильно можно ошибаться. Я думал, у меня нет друзей, и вот вы здесь. Спасибо, большое спасибо…

Гости неловко закашлялись, шутка обернулась против них. Они смущенно переминались, и Рош пробормотал:

— Что же, уже прошло много времени, мой дорогой Флоке, с тех пор, как мы видели вас в редакции. Ничего серьезного, я надеюсь?

— Нет, нет, совсем ничего, — сказал Этьен. — На самом деле это ерунда, но отнимает много времени. Скоро я буду на ногах.

— Сейчас вашу колонку пишет Веркор, но, как только вы снова встанете на ноги, вы получите ее назад, — сказал Дельбрез, чувствуя большую неловкость. — Вы знаете, босс предпочитает ваши заметки. Он сам сказал вчера, не так ли? — обратился он к остальным.

— Он так сказал! — сказал Этьен, его глаза сияли. — О, спасибо вам, друзья, спасибо, что пришли.

Все смущенно молчали. Посетители ощущали неудобство, граничащее со стыдом. Этьен оживился, он говорил об отсутствующих коллегах, расспрашивал о других сотрудниках, на которых никогда не обращал внимания и о которых неожиданно вспомнил просто потому, что пришли эти коллеги. Потом он начал говорить о владельце газеты, которого сотрудники газеты между собой фамильярно называли стариком. Этьен никогда не осмеливался использовать это прозвище, но сейчас он сделал это. Он чувствовал, что наконец стал одним из них.

Все наперебой отвечали. Постепенно разговор исчерпался. Кто–то кашлянул. Кто–то шумно вздохнул.

Этьен сжал руку Шарлотты.

— Дорогая моя, проводи моих друзей в другую комнату и предложи им что–нибудь выпить. Да, конечно, вы должны что–нибудь выпить. Чтобы доставить мне удовольствие…

Измотанный разговором, он откинулся на подушки. Визитеры отступили поближе к двери.

— Пожалуйста, сюда, господа, — сказала Шарлотта.

Вдруг все сразу торопливо заговорили:

— Быстрее поправляйтесь.

— Доброго здоровья.

— С вашим крепким сложением скоро все пойдет на поправку.

— Да, да, конечно. Спасибо, — сказал Этьен.

В столовой они стояли, скованные смущением, не зная, как себя вести. Шарлотта достала бокалы и напитки. Они смотрели на нее, такую молодую и бледную, и чувствовали только одно желание — скорее убежать и никогда не возвращаться.

Шарлотта поддерживала беседу, говоря об Этьене, о том, как он жалеет, что не может поехать в редакцию. Они кивали.

— Но мы не должны беспокоить…

— Уже очень поздно… Мы рады, что увидели его…

Они понеслись к двери, Дельбрез замыкал шествие. Остальные были уже на полпути вниз по лестнице, когда в дверях он снова повернулся к молодой женщине.

— Могу ли я чем–нибудь помочь? — спросил он.

Посмотрев на нее, он заметил, что губы ее дрожат, а глаза наполнились слезами.

— Простите меня, — сказала она. — Я очень тронута. Мне следовало поблагодарить вас за то, что вы пришли.

Дельбрез чувствовал себя очень неудобно. Ему вовсе не нравилась сыгранная им роль, и сейчас он искренне желал что–нибудь сделать для этой женщины.

— Вам, должно быть, очень одиноко сейчас, очень тревожно, — сказал он.

— Давайте не будем говорить об этом, — торопливо сказала она.

Она сделала слабое движение, пытаясь скрыть запачканное место на своем платье, отчего показалась такой беспомощной, что сердце Дельбреза дрогнуло.

— Простите мне мой вид. Я не одета для приема гостей. Если бы я знала…

— Вы не должны беспокоиться, вы выглядите очень хорошо. Нам не следовало бы…

— Ничего. Это сделало его очень счастливым.

Она откинула назад случайный локон и украдкой разгладила руками юбку.

— Оставайтесь такой, какая вы есть, — сказал он совершенно искренне. — Так вы очень хорошо выглядите.

Шарлотта подняла глаза на высокого, стройного человека со странными, острыми чертами лица и красивыми, хотя и слегка бегающими, глазами и не смогла ничего придумать в ответ.

— Мы, его друзья, мы подумали… поскольку ваш муж болен… то есть это обычное дело, мы собрали немного денег, вот…

Он протянул пачку денег, и Шарлотта в изумлении взяла их. Дельбрез не смог бы объяснить, почему вид ее страданий заставил его дать деньги для Флоке. Другим это не пришло бы в голову.

— Как мне отблагодарить вас?

— Пустяки.

— Послушайте, — внезапно сказала она, — раз уж вы здесь и были так добры, я хотела… то есть я не знаю… Может быть, пока мой муж болен, я могла бы заменить его, попробовать писать заметки вместо него. Я и раньше, ну, скажем так, привыкла работать вместе с ним, в сотрудничестве, вы могли бы там сказать…

Она говорила быстро, пользуясь представившейся возможностью, отчаянно цепляясь за свою идею.

— Это была бы такая помощь для нас, — умоляла она. — Видите ли, я имею представление о его работе… Я могла бы писать под псевдонимом.

Ее большие глаза пристально и горячо смотрели вверх на него. Она выглядела такой красивой и умоляющей, она просила его о помощи. Неожиданно Дельбрезу захотелось помочь ей. Это было новое, ранее незнакомое ему ощущение. До сих пор он брал женщин без всяких угрызений совести. «Должно быть я старею», — подумал он. Его развращенное воображение на мгновение унесло его куда–то, и он уже видел Шарлотту полуобнаженной в своей комнате и себя самого, сующего банкноты у ее грудей.

Он ушел в некотором возбуждении, раздумывая, все ли он сделал для ее совращения, но хорошо понимая, что дальше разыгрывать из себя благодетеля семейства Флоке он не расположен.

Глава четвертая

Состояние Этьена ухудшалось. Доктор Март, понимая, что случай слишком сложен, пригласил коллег. Они пришли к заключению, что это «злокачественная лихорадка» — зловещий диагноз, скрытый смысл которого означал полную беспомощность медицины. У врачей не было средств против болезни. Компрессы, кровопускания и пиявки были лишь слабой защитой.

Этьен забеспокоился.

— Что же это со мной? Это серьезно? — спрашивал он Шарлотту снова и снова.

— Конечно, нет, — успокаивающе отвечала она, хотя тоже понимала серьезность его состояния. Теперь ей было страшно входить в комнату Этьена и встречать его взгляд, тревожно ищущий ее глаза. Но он был требовательным больным и настаивал, чтобы она все время была с ним, не позволяя никому другому ухаживать за собой.

Сегодня, когда она вошла в комнату, он окликнул ее:

— Шарлотта!

— Да?

— Доктор что–нибудь сказал тебе?

— Нет, конечно, нет. Что, по–твоему, он должен был сказать?

— Я слышал, как вы шептались.

— Ну, не будь таким глупым.

— Поклянись мне, что он ничего не сказал.

— Клянусь. Теперь ты удовлетворен?

Она попыталась беззаботно рассмеяться, чтобы убедить его, но он продолжал смотреть на нее.

— Больше не беспокойся. Попытайся уснуть.

Он заставил ее снова поклясться, что доктор ничего не сказал, затем успокоился.

Когда она выходила из комнаты, чтобы позаботиться о ленче, в дверь позвонили. Это была консьержка с почтой. Для Шарлотты было письмо.

Она с удивлением открыла его. Письмо было из дома для девушек–сирот, опекаемого доминиканскими монахинями из монастыря св. Фомы Аквинского на улице Бак.

Ошеломленная Шарлотта прочитала письмо:

«Мадам,

Желая сообщить вам о деле серьезного и конфиденциального характера, касающегося члена вашей семьи, который по своей воле попросил убежища в нашей общине, я была бы благодарна, если бы в интересах ваших собственных и вашей родственницы вы зашли к нам при самой первой возможности. Заверяю вас в нашем искреннем уважении».

Письмо было подписано сестрой Сент–Мари де Джезус, настоятельницей монастыря св. Фомы Аквинского.

Шарлотта с изумлением несколько раз перечитала письмо. Несомненно, речь шла о Луизе. Но почему сестры обратились к ней? Следует ли ей идти? Она живо вспомнила, насколько чисты бывают монахини — такими она запомнила их еще с детства. Может быть, Луиза рассказала им только часть правды, и они хотят попытаться примирить ее с Луизой.

Сначала, повинуясь чувству гордости, она решила, что ехать не следует. Затем начала размышлять и почувствовала внезапный приступ страха.

«Сообщить о деле серьезного и конфиденциального характера». Что это могло означать?

По мере того как проходило утро, любопытство брало над ней верх, и в одиннадцать часов она сказала Анник, что идет за покупками, Надела плащ и вышла из дома.

Очутившись на улице, Шарлотта с изумлением ощутила охватившее город праздничное волнение. Она забыла, что начиналось время карнавала, и на улицах уже было полно детей в масках. Бульвары были украшены. Шарлотта с горечью вспомнила, что с начала болезни Этьена она жила, словно отшельник, забыв об окружающем мире.

Всю дорогу до улицы Бак она прошла пешком.

Послушница провела ее в белую гостиную, единственным украшением которой была статуя пресвятой богородицы. Стояла полная тишина. Вдруг Шарлотту охватил страх. Переполненная нахлынувшими воспоминаниями детства, она захотела убежать, но тут дверь отворилась и вошла монахиня.

Это была старая женщина, одетая в монашескую одежду доминиканского ордена, состоящую из белой мантии и черного покрывала, с изборожденным морщинами лицом, с глазами, в которых светился ум, и твердым, но добрым ртом.

— Я мадам Флоке, — сказала Шарлотта.

— Садитесь, мадам, — сказала сестра.

Они сели у окна с синим стеклом. Монахиня сложила руки внутри широких рукавов и скромно наклонила голову.

— Спасибо, что вы так быстро откликнулись на наше письмо, мадам. То, что я должна сказать вам, касается вашей сестры, Луизы Морель, которая живет у нас уже несколько недель. Пожалуйста, поверьте, мадам: я никогда бы не предала оказанное мне доверие и хранила тайну, если бы… ну, если бы я не чувствовала необходимости предупредить вас.

Она разжала руки.

— Ваша сестра пришла к нам, можно сказать, в состоянии полного изнеможения. Бедная, сломленная душа. Мы приняли ее и не задавали вопросов. Она просила о постриге. Ввиду ее крайне болезненного состояния я посоветовала ей подождать и отложить принятие решения. Мы стараемся, чтобы люди не ошибались в своем призвании. Что–то ее мучило, однако, она не хотела говорить об этом. Я с уважением отнеслась к ее стремлению сохранить тайну, пока однажды она сама не попросила разрешения поговорить со мной. Очень жаль, но она сказала, что не может настаивать на своем желании посвятить себя религии, так как проступок, в котором она была виновна, принес плод.

Шарлотта слушала, не понимая. Но еще до того, как произнесенные слова полностью проникли в ее затуманенный мозг, она уже почувствовала всю тяжесть горя.

— В конце концов, — продолжала монахиня, — ваша сестра в состоянии страха и отчаяния призналась, что ожидает ребенка. Больше я ничего не смогла из нее вытянуть. Она впала в состояние болезненного изнеможения. Однако она была вынуждена дать ваш адрес, в то же время заставив нас пообещать, что мы не будем сообщать вам о происшедшем. Я нарушила это обещание, так как чувствовала необходимость поставить в известность ее семью.

Шарлотта не отвечала. Она сидела с плотно сжатыми губами, пристально глядя в пол, и ее глаза внимательно рассматривали изъеденную червями доску, которая казалась уже остальных.

— Всевышний не велит нам осуждать наших ближних, — сказала монахиня. — Он велит нам прощать. Ваша сестра жила в грехе, но мы не чувствуем за собой права осуждать ее, ибо все мы грешны.

Шарлотта не двигалась, в то время как горькая истина, смешанная со стыдом и отчаянием медленно проникала в ее сознание.

— Я знаю, у вас были какие–то разногласия. Ваша сестра сказала мне, что вы поссорились. Но неужели вы покинете ее в таком отчаянном положении, мадам? Ведь не покинете, не правда ли? Я верю, вы будете первой, кто протянет ей руку.

Шарлотта взглянула на морщинистое лицо настоятельницы и на мгновение почувствовала дикое желание крикнуть, что отец ребенка ее собственный муж.

Она быстро встала: ее апатия и постоянная усталость последних недель сменилась вспышкой протеста.

Однако, повернувшись, она встретила взгляд монахини. Ее охватила жалость к старой женщине, как если бы та была ее матерью, и у нее не хватило храбрости разрушить устремления чистой души.

— Где Луиза? — тихо спросила она.

— Дитя мое, — сказала монахиня. — Она поднялась и положила руку на плечо Шарлотты. — Я знала, что вы воспримете это именно так. Да поможет вам Бог.

— Где Луиза? — снова спросила Шарлотта.

— Я расскажу ей. Она не знает, что вы здесь. Я должна подготовить ее. Теперь ей нужна ваша помощь.

Она сделала движение, будто собираясь сказатьчто–то еще, но передумала и вышла.

Шарлотта ждала, уставившись в цветное стекло окна. Она не хотела ни о чем думать: ей претила мысль о том, что Луиза носит в себе дитя Этьена и она, Шарлотта, собирается взять ее с собой домой. Но она заберет ее. Потом будет видно, что делать. Да, будет видно. Она не может решать все проблемы сразу, не то можно сойти с ума.

Она ждала долго, около часа. Наконец дверь отворилась и вошла Луиза в сопровождении настоятельницы.

Луиза была очень бледна. Покрасневшими от слез глазами она посмотрела на Шарлотту, которая, стоя очень прямо и напряженно, также пристально смотрела на нее.

Монахиня оставила их вдвоем. Шарлотта, чувствуя в сердце леденящий холод, отчаянно пыталась что–нибудь сказать, но не находила слов. Луиза снова начала громко и мучительно рыдать.

Слабость и несчастье других всегда придавали Шарлотте свежие силы. Она распрямила плечи.

— Идем, — сказала она Луизе. — Мы сейчас уходим.

— Ты действительно хочешь забрать меня? — спросила Луиза задыхающимся голосом, пытаясь взять сестру за руку.

— Пойдем домой, — настойчиво повторила Шарлотта. — Обдумаем все позже. Не плачь. Сейчас это не поможет.

Она помогла сестре вытереть глаза и поправила ее воротник.

— Ну пойдем же, — в третий раз сказала она.

Теперь Шарлотта очень торопилась домой, ведь там она будет в безопасности и недоступна для чужой жалости. Она взваливала на себя новое бремя, испытывая легкое содрогание, будто оказалась под ударами холодного ветра.

Когда они добрались до улицы Месье–ле–Принс и поднялись по лестнице, Шарлотте пришлось просто втолкнуть Луизу в квартиру. Все еще плачущую и оцепеневшую от горя и страданий сестру она оставила на кухне, сказав ей, что Этьен уже несколько недель болен и отчасти из–за этого она привезла ее домой, где та пробудет, пока ему не станет лучше. То, что Этьен лежал в постели больной, делало ситуацию чуть менее неприятной. Для Шарлотты он уже не был любовником Луизы и отцом ребенка, которого Луиза носила теперь в себе.

Шарлотта распахнула дверь в комнату Этьена. Он дремал. Она прошла, чтобы задвинуть шторы.

— Это ты? — слабо пробормотал он, протягивая руку. По привычке она опустилась в кресло у кровати и взяла протянутую руку. Он сильно сжал ее. — Тебя долго не было.

— Да.

— Ты ходила за покупками?

— Нет.

— Тогда что же ты делала?

Она расправила простыни, охваченная жалостью при виде заострившихся черт его лица и горящих от лихорадки глаз.

— Я привезла Луизу, — спокойно сказала она.

— Луизу?

Он с трудом приподнялся и в замешательстве взглянул на Шарлотту, поняв по ее странно спокойному голосу, что произошло что–то крайне опасное для него.

— Луизу? Почему Луизу? — снова спросил он, слегка задохнувшись.

— Потому что она одинока и несчастна и у нее будет ребенок, — медленно произнесла Шарлотта. Ее глаза, полные упрека, все еще удерживали его взгляд, когда она добавила: — Твой ребенок, Этьен.

Он напряженно рассмеялся:

— Ты шутишь. Ты не должна говорить такие вещи.

— Я говорю правду, — спокойно сказала Шарлотта.

Он видел, что она не лжет, но по–прежнему отказывался верить, чувствуя, что над его безопасностью нависла смертельная угроза.

— Нет, — простонал он, — это неправда. Ты выдумываешь, чтобы помучить меня. Ты хочешь сделать мне больно.

Он покрылся потом, целиком отдавая себя своей болезни, словно ища спасения от ответственности.

Некоторое время, тяжело дыша, он лежал с закрытыми глазами. Шарлотта молчала. Она очень устала и чувствовала себя посторонней, будто в другом мире. Он попросил пить и она принесла воды. Этьен снова сжал ее руку.

— Это неправда, — прошептал он, — скажи мне, что это неправда.

— Нет, — сказала она, — это правда. Луиза здесь, на кухне.

— Тебе не следовало привозить ее обратно. Знаешь, пойдут разговоры… Все будут показывать на нас. Отошли ее куда–нибудь прочь, Шарлотта. Я не хочу ее видеть. Во всем виновата только она. Это ее вина, что я болен. — Он повернулся к Шарлотте, хватая ее за руки. — Ты не понимаешь. Это было бы слишком легко. У нее будет ребенок, и она вернулась назад в поисках убежища. Но кто может сказать, что ребенок мой?.. — Он тяжело дышал, хватаясь за жену как за спасательный круг во время шторма. — Послушай, ты слишком добра к ней. Ты не знаешь, что такое твоя сестра. Если бы я рассказал тебе… Это все ее проделки, не мои. Она преследовала меня, делала все, чтобы остаться наедине со мной. Испорченная женщина. Она во всем виновата. Отошли ее прочь.

Шарлотта слушала Этьена с ледяной тяжестью на сердце. Она знала, что он трус, но не могла представить, чтобы он мог быть таким малодушным. Она чувствовала его отвращение к постыдным результатам тайной связи, чувствовала, что он убил бы Луизу, если бы мог.

Страх и отвращение — это было именно то, что чувствовал Этьен. Он все ставил в вину Луизе. Он шел с ней, когда повредил себе ногу. Из–за Луизы его разрушала болезнь. Луиза — корень всего зла, демон в женском облике, истинная причина его собственной слабости.

— Послушай, — вскричал он снова, обращаясь к молчавшей Шарлотте. — Ты не должна верить тому, что она говорит. Она лжет. Она рассказывала мне о тебе такие вещи, ужасные вещи. Например, она рассказала мне, что ты и Серио… этим летом в Жувизи… Она говорила, что он ухаживал за тобой, рассказывала ужасные истории. Ты видишь, какая испорченная у нее душа. Взять ее назад означало бы чрезмерную доброту. Она поклялась разрушить нашу жизнь.

Шарлотта не сводила с Этьена своего сурового взгляда. Он прочитал в нем презрение и, поняв, что совершил ошибку, встревожился еще больше. Он и раньше опасался, что Шарлотта покинет его во время болезни, когда она так нужна ему. Если она уедет, он умрет в одиночестве…

Он пытался вызвать ее жалость, запугать ее, чтобы она осталась и никогда больше не пыталась покинуть его. Тяжело дыша, Этьен откинулся назад с искаженным лицом.

— Мне плохо, — с трудом проговорил он, — я задыхаюсь…

Она не шевельнулась, и он хрипло прошептал:

— Я скоро умру, Шарлотта. Ты слышишь, я скоро умру…

Он театрально закатил глаза, как настоящий трагик.

Шарлотта невольно отпрянула к стене. Мгновение она в ужасе смотрела на бледное лицо Этьена. Она испугалась. Ее охватил ужас. Ей хотелось закричать.

Но вскоре она поняла, что это игра, спектакль. Приступ был притворным, и теперь она рассердилась. Схватив подвернувшийся ей под руку стакан с какой–то жидкостью, она выплеснула ее в лицо Этьену.

— Вот, — сдавленным голосом выговорила она, — это приведет тебя в чувство.

Содержимое стакана попало ему прямо в лицо, и он лежал с нелепо открытым ртом.

— Трус, — добавила она, — трус.

Этьен схватил простыню, чтобы вытереть лицо, и вдруг стал кричать, что она злая женщина и Бог накажет ее. Гнев Шарлотты словно испарился. Это было уж чересчур для нее.

Затем он стал звать ее по имени мягким, льстивым голосом.

— Послушай, — сказала она, заставляя себя успокоиться. — Я решила, что Луиза какое–то время останется здесь, и она останется. Ты не увидишь ее. Она будет жить в свободной комнате. Так я решила, и у меня нет намерения изменять свое решение.

— Делай, что хочешь, — покорно ответил он.

В последующие дни Шарлотта с опустошенным сердцем спрашивала себя, как долго она сможет все это выдержать. Денег уже не хватало, и она не видела никакого выхода из трудного положения. Как это уже случалось и раньше, испытывая отчаянное одиночество, она обратилась к Фредерику, который вместе с ней работал над романом об эпохе средних веков, и поделилась с ним своими трудностями. Его было трудно шокировать, и, казалось, он не удивился, узнав, что Луиза беременна от мужа Шарлотты. Он был благожелателен, весел и беззаботен. Он также был влюблен в Шарлотту, но обращался с ней по–братски. Шарлотта обнаружила, что его легкий характер и неспособность смотреть слишком далеко вперед, как ни странно, успокаивали ее.

— Что будет со мной, Фредерик? — спросила она.

— У Луизы будет ребенок. Малыши прелестны, — сказал он, погладив ее по щеке.

— Вы не понимаете. Подумайте о позоре, о том, что скажут люди. Это убьет мою мать.

— Не хотите ли вы, чтобы я женился на Луизе? — нежно спросил Фредерик. — А потом я мог бы устроить себе респектабельную смерть на поле сражения.

— Что за чепуху вы говорите, — нетерпеливо сказала она, поглощенная своими мыслями.

— Я говорю серьезно. Может быть, сам по себе я ничего не представляю, но у меня есть имя. И я охотно могу предложить его бедной девушке, ставшей жертвой первородного греха.

— Нет, — сказала она, — это просто смешно. И поскольку вы влюблены в меня…

— Да, я люблю вас, — пылко сказал он, взяв ее руку и прижав к своей щеке.

— В самом деле, Фредерик? — внезапно спросила Шарлотта, заглядывая ему в глаза. — Вы бы действительно женились на Луизе?

— Нет, — ответил он, целуя кончики ее пальцев. — Я хочу жениться на вас, когда умрет ваш муж.

— Вы говорите чушь. Мне следовало бы знать, что вы не можете быть серьезным.

— Вы хотите выдать ее замуж любой ценой?

— Да, — резко ответила она.

— Тогда дайте мне подумать. Может быть, я смогу найти вам мужа.

— Кого? — вскричала Шарлотта с возникшей надеждой.

— Я думаю… У меня друг в больнице. Он умирает, у него нет никакой надежды выжить. На иждивении у него младший брат, и он очень беспокоится о его будущем.

— Да, но… — сказала она, все еще не понимая, к чему клонит Фредерик.

— Ваша сестра может выйти за него замуж в об мен на приличную денежную сумму, которая обеспечит будущее брата. По существу, это приданое. Она ведь станет вдовой, свободной женщиной, но со спасенной честью.

— Но это аморально, — сказала Шарлотта.

— Да, — согласился он. — Но это все, что я могу предложить.

После минуты молчания она спросила:

— Вы в самом деле имеете в виду то, что сказали, Фредерик?

— Да, — ответил он. — У меня действительно есть друг, который умирает. Жить ему осталось считанные дни. Он голодал годами, жил большей частью почти без рубашки на теле. По ночам работал портье, чтобы заплатить за учебу. Но это не могло долго продолжаться. У него чахотка.

— Вы думаете, он бы согласился? — Теперь она казалась возбужденной и даже торопливой.

— Я не знаю наверняка, но, возможно, согласится. Если только не подумает, что эта сделка слишком отвратительна. Умирающие ужасно чувствительны.

Фредерик обернулся к ней, его спокойствие исчезло, и он потряс ее за плечи.

— Да, он согласится, Шарлотта. Я попрошу его. И ведь это все делается для его брата. Он пошел бы на что угодно, лишь бы достать для него деньги. Он больше ни во что не верит, совсем ни во что! Ни в честь, ни в грех. Он будет рад жениться. Вы знаете, Он всегда мечтал быть респектабельным.

После этого единственной мыслью Шарлотты было выдать Луизу замуж. В ужасе, что эта неожиданная возможность может исчезнуть, она преследовала Фредерика, каждый день просила его пойти повидать своего друга в больнице и поговорить с ним. Боясь, что Фредерик передумает, она стала чрезмерно настойчивой. Но снова и снова студент откладывал посещение больницы на завтра, не связывая себя никакими обязательствами.

Шарлотта хотела немного подождать, прежде чем раскрыть этот план сестре, в согласии которой совсем не была уверена. Но Луиза слонялась по дому, словно измученный призрак, и Шарлотта поняла, что так дальше продолжаться не может. Луиза похудела, стала желчной.

По настоянию Шарлотты Фредерик наконец–то решил, что на следующий день пойдет в больницу. В состоянии крайнего нервного возбуждения она ждала его.

Это ожидание казалось невыносимым. Фредерик не возвращался до четырех часов. Когда раздался звонок, Шарлотта, скользя по ковру в холле, бросилась к двери.

— Ну что? — спросила она, когда они с Фредериком оказались одни в ее комнате. — Вы видели его? Что он сказал?

— Я видел его, — сказал Фредерик.

Он встал перед камином, чтобы согреться. На улице было ужасно холодно, и у него покраснел нос, замерзли ноги.

— Ну что? — снова хрипло спросила она.

— Он согласен, — сказал Фредерик.

Шарлотта упала в кресло, как будто ей не хватало только этих слов, чтобы снова дышать свободно.

— Как это было? — спросила она с несколько запоздалой робостью. — Вы сказали ему… все как есть? — осторожно продолжила она.

— Нет, — сказал Фредерик. — Я сказал ему, что девушка, о которой идет речь, покинута благородным джентльменом, который уехал за границу. Я нарисовал очень трогательную картину того, в каком положении она находится. — Его голос звучал сурово. — А вообще–то в этом не было необходимости. Жан не спаситель, и речь шла только о чисто деловом соглашении.

Он замолчал, думая о Жане Дюрье. Они стали друзьями с первого года студенческой жизни Фредерика. Жан был крепким смуглым юношей, подвижным и шумливым, с живыми черными глазами и кровью горца. Он мог унести дом на своих плечах. Работал за троих — посещал занятия, служил ночным портье, давал уроки. Он был сиротой и должен был зарабатывать достаточно, чтобы обеспечить себя и своего младшего брата Яна, оставшегося в деревне. Жан платил одной семье за то, что его брат там столовался. Маленький Ян учился в школе и делал успехи, но это стоило больших денег. В конце концов Жан совсем измотал себя. Он заболел, но долго отказывался признать это, надеясь, что болезнь пройдет сама по себе.

Однако болезнь одолела его, и теперь, после месяцев, проведенных в больнице, от него осталась лишь тень прежнего Жана Дюрье. Он похудел так, что был похож на скелет, но не потерял своего мужества и чувства юмора и страшно беспокоился о Яне, о том, как мальчик будет жить, когда его не станет.

— Жан, — Фредерик выложил все разом, — мог бы ты жениться на молодой женщине, которая ждет ребенка и нуждается в имени, чтобы спастись от бесчестья? Взамен она принесет тебе приданое. У нее есть деньги. Благодаря им устроится будущее Яна.

Он стоял около окна, напряженно глядя сквозь грязное стекло на голые деревья в унылом садике, окружавшем больницу.

Жан ответил не сразу. Фредерик не осмеливался обернуться и посмотреть на него. Видеть угасание других людей было не так просто, как представлялось раньше, и теперь ему казалось отвратительным то, что он делал.

Молчание становилось невыносимым.

— Если ты считаешь это предложение отвратительным, то так и скажи, — быстро произнес Фредерик. — Я тоже так думаю.

— Расскажи мне об этой девушке, — сказал Жан.

Фредерик рассказал ему поучительную историю, в которой Луиза превратилась в трогательную жертву. На душе у него было нехорошо: он ясно ощущал, что его ложь была совершенно бесполезной. Жан был в состоянии понять правду.

— Значит, — сказал наконец Жан, — ты предлагаешь мне сразу жену и ребенка.

— Откажись! — коротко бросил Фредерик.

— Жена, ребенок… Вскоре она станет вдовой и снова свободной. А я получу деньги для брата. Это честная сделка. — Он рассмеялся. — Но я хочу знать, насколько велико приданое! Скажи мадмуазель, что я продам себя, но за хорошую цену!

— Жан, мне это дело не нравится.

— Ты не прав, Фредерик. Ты слишком сентиментален.

Фредерик присел около кровати, и Жан положил руку на его плечо.

— Не смотри так. Я говорю тебе, это блестящая идея. Во всяком случае, не кажется ли тебе забавным, что именно я должен возвратить ей доброе имя? Это окупит все мои греховные похождения. Теперь расскажи мне все точно. Ты знаешь, сколько? Потому что, ты знаешь, имя у меня действительно благородное. Я никогда никому не говорил, но моя полная фамилия Дюрье де Бойн. Подлинное дворянство, разоренное и бесполезное, но тем не менее благородное.

— Успокойся, — попросил Фредерик, глубоко тронутый этой болезненной иронией. — Забудь все это. Скажи нет.

— Нет, — ответил Дюрье. — Я не вижу причин, почему мне надо отказываться. Что касается тебя, то тут дело в том, что тебе горько говорить о моей смерти, как о свершившемся факте. Ну, не стыдись. Огромное число людей спекулирует на чужой смерти в гораздо менее достойных обстоятельствах. Если ты поразмыслишь над этим, то увидишь, что это не более аморально, чем погоня за выгодой или, если пойти еще дальше, брак по расчету между стариком и девушкой. Все наше общество основано на расчетах, связанных со смертью других людей.

Он говорил спокойно, иногда останавливаясь, чтобы сделать тяжелый вдох. Он почти не кашлял, но его дыхание было затруднено.

Вдруг он лукаво посмотрел на своего друга:

— А если, предположим, я не умру?

— Перестань говорить о смерти, — воскликнул Фредерик. Его лицо пылало.

В ответ Дюрье рассмеялся. Юмор ситуации оценил он один.

— Приведи девушку ко мне, когда сможешь. Она по крайней мере хорошенькая? Хотя, правда, для моих целей… ох, ну да это неважно, но мне бы хотелось, чтобы она была хорошенькая.

— Ну вот и все, — заключил Фредерик, поворачиваясь к Шарлотте — Завтра мы должны привести к нему Луизу.

— Как я могу отблагодарить вас? — спросила Шарлотта.

— Не благодарите меня.

Шарлотта поняла, что он в плохом настроении и что его разбирает злость и он испытывает сожаление.

— Вы презираете меня, не так ли? — сказала она и, когда он не ответил, добавила: — Ну что же, ведь это была ваша идея. Теперь вы, кажется, осуждаете меня. Но тем не менее это была ваша собственная идея, не забывайте этого. Разве я была хотя бы знакома с этим Жаном Дюрье?

— Дюрье де Бойном, — горько заметил Фредерик. — У вашей сестры будет благородное имя.

— Какое это может иметь значение?

Она стала шагать взад и вперед по комнате, и мысль о том, что Фредерик может плохо о ней думать, была ей неприятна, но в то же время она чувствовала в этом какую–то несправедливость.

— Да, — снова сказала она, — вы предложили это дело. Не могу понять, почему вы так расстроены. Знаю, вы хотели помочь мне.

Сама она была слишком решительным и целеустремленным человеком, чтобы понять причину сожалений, терзавших измученную душу Фредерика. Он произнес с яростью:

— Я хотел помочь вам, но я не знал, ни на мгновение не представлял, как это ужасно, насколько чудовищна эта торговля у постели умирающего! И все ради чего? Ради пресловутой респектабельности, за которую вы цепляетесь, ради ложной добродетели, в которую вы любите драпировать свою жизнь. О, я думаю, что предпочел бы, чтобы вы были проституткой!

Она была очень бледна.

— Послушайте, — резко сказала она, — то, что я делаю, возможно, не слишком этично, но я взяла за правило никогда не сожалеть о том, что сделано, и принимать все последствия до конца. Я ненавижу людей, которые бездействуют, ждут, пока не станет поздно, а потом начинают чувствовать раскаяние. Мы предложили парню это дело, и моя сестра выйдет за него замуж, и все тут! — Шарлотта пришла в ярость. — Вы можете себе позволить роскошь жить в воображаемом мире. Вы можете распутничать, и люди будут только улыбаться и говорить, что вы типичный мужчина. Но стоит женщине совершить лишь малую часть ваших неосторожных поступков, как она окажется погубленной на всю жизнь. Вы не знаете, что значит ощущать презрение других людей, проклятия дураков. О, Фредерик, вы не знаете, что значит быть женщиной. — Она на секунду замолчала и мрачно добавила: — Я жалею, что у меня не мальчик. Я была бы так рада видеть его свободным! Свободным, как вы!

Они смотрели друг на друга, разделенные непреодолимой бездной. Он, упрямо продолжавший видеть ее такой, какой она рисовалась в его мечтах, — чистой и свободной от всех жизненных компромиссов. Она, угнетенная и сожалеющая, пленница установок, существующих для ее пола.

— Нет, вы не можете понять… — снова сказала она, и ее глаза наполнились слезами.

Фредерик, прощаясь, взял свой берет, и она не остановила его.

«Это просто настроение, — сказала она себе. — Завтра он вернется. В душе он еще ребенок».

Впервые она про кого–то так подумала.

Возбужденная, Шарлотта решила сразу же поговорить с Луизой.

Ей не хотелось заранее думать о реакции сестры, и она не предвидела, каким яростным будет сопротивление.

— Так, значит, ты хочешь распоряжаться мною, моей жизнью и жизнью моего ребенка! Ты решаешь и не спрашиваешь моего мнения. Ты ожидаешь, что я соглашусь.

Ее изменившийся голос звучал напряженно, несчастные глаза светились каким–то безумием. Шарлотта изумленно уставилась на нее. Все эти последние недели ей ни на минуту не приходило в голову, что Луиза тоже думает и переживает. Она воспринимала ее не как женщину, а скорее как предмет меблировки, который следует продать тому, кто предложит наивысшую цену. Шарлотта не была бесчувственной, но она просто не задумывалась о том, что Луиза несчастна из–за Этьена, которого может по–прежнему любить…

— Тебе наплевать на меня, на то, что я думаю, не так ли? — крикнула Луиза. — Ты считаешь себя такой хорошей, потому что спасла и приняла меня. Но чем ты меня утешила? Кто мне посочувствовал?

— Неужели я должна еще и нянчиться с тобой? — бросила Шарлотта и снова ощутила ироничность ситуации; но она все же чувствовала, что сестра права и она не была достаточно великодушной, чтобы предложить ей дружескую поддержку.

— То, что я предлагаю, твоя единственная надежда на спасение, — неуверенно сказала Шарлотта, — и я могла бы добавить, что это единственный способ, которым ты можешь спасти себя и всех нас от бесчестья. Подумай о матери. Стыд и отчаяние могут убить ее, и этого нельзя допустить. Я не позволю сообщить ей, ты слышишь? Она заслуживает того, чтобы дожить свои дни в покое, без тревог, и я сделаю для этого все, что смогу.

Мысль о том, что ее мать и ребенок живут счастливо в деревне, была единственным утешением в ее собственном монотонном существовании.

— Подумай, — сказала она Луизе, — мы не были в Жувизи уже месяц под предлогом болезни Этьена. Я поеду, как только ему станет немного легче. Подумай о том, что мне придется сказать матери при встрече. Если ты выйдешь замуж за этого молодого человека, мы легко убедим ее, что это была внезапная причуда. Мы придумаем какую–нибудь историю о тайной любви. Мать решит, что ты не призналась в своем замужестве из боязни, что она не одобрит твой выбор, так как молодой человек беден и болен. Боюсь, она расстроится, но как только узнает, что ты замужем, простит тебя. Она пожалеет тебя и захочет помочь тебе.

Она вышла из комнаты, не дожидаясь ответа Луизы, уверенная, что в конце концов та уступит, как это было всегда после ее тщетных попыток взбунтоваться.

По молчаливому согласию, не обменявшись ни единым словом, они словно забыли о своей ссоре, и, когда Шарлотта заговорила о поездке в больницу Чарити на улице Сент–Пер, где находился Жан Дюрье, Луиза не возражала.

Фредерик поехал с ними. Они не знали, чего можно ожидать от это первой встречи, но все прошло очень гладко. Они были формально представлены, и потихоньку завязался разговор ни о чем. Говорил больше Жан, и они расстались, чувствуя себя намного увереннее.

В течение следующих трех дней Луиза и Шарлотта ездили туда одни. Теперь они ездили под предлогом посещения больного пожилого родственника, помогать которому их заставляли семейные обязательства. Они привозили фрукты и вино. Жан был в хорошем настроении, он просил сестру принести стулья, и они разговаривали обо всем, кроме того, что волновало их больше всего. То, что они вели себя как старые друзья, смягчало неловкость ситуации.

Но ни один из них не обманывался насчет другого. Шарлотта разглядывала мрачную общую палату с низким потолком, который, казалось, был готов раздавить ряды узких кроватей. Она видела истощенные лица пациентов и любопытные взгляды, устремленные на них. Она изучала Жана Дюрье, сраженного болезнью гиганта, отыскивая со смешанным чувством ужаса и нетерпения признаки смерти, которые с каждым днем все явственнее отражались на его лице.

Жан тоже внимательно смотрел на женщин. Луиза сидела, как монахиня, с опущенными глазами и сложенными на коленях руками, и он не мог заметить никаких следов греха на ее лице, сохранявшем выражение замкнутости. Шарлотта храбро болтала, то и дело посматривая на него своими ослепительными глазами. Он подумал, что она очень красива, даже слишком красива для жалких остатков его силы.

Однажды Луиза пришла одна. Воспользовавшись возможностью видеть ее наедине, Жан пытался заставить ее заговорить, но она оставалась молчаливой и недовольной и попросила:

— Не спрашивайте. Вы меня мучаете.

— Не бойтесь, — сказал он. — Я бы не стал судить вас, я просто хочу лучше знать вас. — Он добавил: — Если бы я собирался жить, вы бы позволили мне узнать вас лучше?

— О, — в ужасе ответила она, — вы, вероятно, не захотели бы. Ведь я совсем обычная женщина и ничего собой не представляю; никто никогда, в сущности, не интересовался мною, и если бы у вас были здоровье и сила, вы бы тоже, конечно, влюбились в мою сестру.

В тот день Жан взял ее руку и убеждал, что на пороге смерти нет места для лжи. И просил ее не бояться жизни.

Тихо, едва слышно, он начал читать ей стихи, в то время как Луиза смотрела через грязные окна на зимний день, только добавлявший этой сцене мрачности, и слушала, успокаиваемая его теплым голосом с почти женскими интонациями.

Жан просил, чтобы при первой возможности она приходила одна. Сила и живость Шарлотты пугали его и, возможно (если только он мог бы признаться себе в этом), вызывали у него слишком много сожалений. Когда она приходила в палату, то напоминала здоровый цветок, приносящий глоток свежего воздуха в мрачное убожество больницы. Она освещала все вокруг. Шелест ее юбок, ее теплый аромат и звучание ее голоса несли в себе всю соль жизни, и Жан не хотел думать о весне, которой он никогда не увидит, о девушках, которых никогда не будет любить. А с Луизой рядом с собой он мог умереть спокойно.

Вскоре Пелу, адвокат из Ниора, написал, что наследство Луизы — различные акции и другие ценные бумаги — уже реализовано. Можно было публиковать сообщение о ее свадьбе с Жаном Дюрье. Примерно в то же самое время Шарлотта внесла окончательные исправления в роман, над которым она работала вместе с Фредериком, и отнесла его Кенну в «Клерон». Бегло просмотрев первые главы, Кенн уже практически обещал принять его, и теперь он без возражений принял роман целиком.

Шарлотта была уверена в его литературных достоинствах. Она вложила в роман все лучшее, на что было способно ее воображение. Она была прирожденным романистом, и сюжет развивался от одной высшей точки к другой. Естественно, она использовала мужской псевдоним, которым очень гордилась. Не ориентируясь в гонорарах, она не знала о том, что Кенн заплатил ей как начинающему писателю лишь половину обычной ставки за страницу. Она так ждала этих денег и действительно очень нуждалась в них: местные лавочники уже собирались отказать ей в дальнейшем кредите. Теперь она призналась самой себе, что, несмотря на обещания Кенна, боялась, как бы он не передумал в последнюю минуту или не запросил за издание книги гораздо большую сумму, чем та, на которую она готова была согласиться.

Наконец она могла вздохнуть более свободно. Возвращалась надежда. Наступала весна, и она пыталась поверить в то, что Этьен поправится. Она будет в безопасности от денежных неприятностей по крайней мере три месяца.

Как только Шарлотта увидела Фредерика, она сообщила ему, что «Клерон» окончательно принял роман, но эта новость, казалось, оставила студента совершенно равнодушным.

— Вы что, не понимаете? Я говорю вам, что мы продали роман и он на самом деле будет напечатан в «Клерон». Неужели вам не приятно?

— Да, конечно, — сказал он.

Мрачное настроение Фредерика обеспокоило ее. Она чувствовала, что он несчастен из–за нее, что, так или иначе, это была ее вина. Она всегда чувствовала себя слегка виноватой по отношению к нему.

— Как мы будем высчитывать вашу часть гонорара? — спросила она.

— Мне все равно.

— Не будьте глупцом.

— Я ничего не хочу. Вы сделали все одна.

— Я не согласна, — сказала Шарлотта. — Думаю, вы должны получить четверть. Вы много помогали. Так что, если я получаю всего четыреста франков, то сотня из них принадлежит вам. Вот они.

Он отказался. Это было слишком много. Он считал, что она проделала всю тяжелую работу. Деньги ей очень нужны. Пусть она получит их все. Фредерик почти покраснел, когда она пыталась силой отдать ему деньги. Шарлотта начинала терять терпение. Отказываясь от денег, он искушал ее, но в таких делах она была очень честна и, во всяком случае, считала, что Фредерик мог бы помогать ей и в дальнейшем. А самое главное, он ей нравился.

— Перестаньте изображать героя, — спокойно сказала она, всовывая деньги в его руку.

Пальцы Фредерика были так плотно сжаты, что ногти впились в ладони и Шарлотта не смогла их разжать.

— Вы что, круглый дурак?

Конечно, она никогда не сможет понять его бессмысленную гордость, восставшую против любого подчинения, его любовь к широким жестам, которые ни на чем не были основаны — ни на убеждении, ни на самоотречении, разве только на абстрактной идее.

Фредерик стоял как вкопанный, его лицо было очень красным, чистые глаза светились, как цветное стекло, и она почувствовала прилив сестринского участия к нему.

Она положила деньги на стол.

— Возьмите их, — мягко сказала она. — Неужели вы не видите: я хочу, чтобы вы взяли их, хочу всем сердцем, потому что я благодарна. Неужели я не могу на самом деле быть вашим другом? Будете ли вы когда–нибудь доверять мне?

Она стояла очень близко к нему. Фредерик грубо схватил ее и, прижав лицом к своему плечу, крепко держал в таком положении. Шарлотта не осмеливалась сделать попытку освободиться, боясь причинить ему боль. Он удерживал ее так довольно долго, и она могла слышать тяжелые удары его сердца против собственной груди.

Затем он мягко освободил ее, взял деньги и сунул их в свой карман.

— Я приглашу Милло на ужасный кутеж. Омары и лягушачьи лапки. Целый месяц мы будем есть, как лорды, пока нам не станет плохо.

Такое проявление преданности лишило Шарлотту дара речи и убедило ее, что она никогда не сможет понять мужчин. Как только вы начинаете думать, что затронули их душу, они начинают говорить о своем желудке.

В этот момент небо Парижа расколол ужасающий взрыв, словно в день Страшного суда. Дом вздрогнул, и Шарлотту отбросило к стене. Посыпались оконные стекла, раздались крики с улицы.

Постепенно эхо от взрыва смолкло. Стекло в одном из окон лопнуло и осыпалось на пол, будто разбитое невидимым молотком.

Этьен, лежавший в соседней комнате, закричал. Шарлотта слышала также пронзительный вопль Луизы, резкие вскрики Анник, людские голоса и хлопанье дверей снаружи. Она стояла, плотно прижавшись к стене, в страхе ожидая, что рухнет весь дом, но тут снова закричал Этьен. Тогда она бросилась в его комнату.

Этьен сидел на краю постели, похожий на призрак–скелет в своей ночной рубашке, и протягивал к ней руки.

— Шарлотта, что это? Это война?

Детский ужас застыл в его расширенных глазах. Она уложила его обратно в постель и заботливо подоткнула одеяло.

— Должно быть, взрыв. Во всяком случае, это было близко. Не волнуйся, все уже кончилось. Пойду выясню, что произошло.

— Нет, останься, не оставляй меня.

— Успокойся сейчас же. Здесь Анник и Луиза. Я должна пойти посмотреть.

Накинув на плечи плащ, она бросилась к двери.

На лестнице она встретила жену Луи Комбатца, которая тоже шла узнать новости. Они слышали спокойный голос Ферра, перекрывавший крики его кузена, и вопли детей Армана, которые воспользовались случаем, чтобы подраться на лестнице.

Скоро все обитатели дома вышли на лестницу; внизу у подъезда тоже разговаривали люди. С улицы вошла Валери и сказала:

— Боже мой, Боже мой…

Они стали проталкиваться на улицу; консьержка, прежде чем броситься вслед за остальными, через окно прихожей запихнула своего любимого кота внутрь помещения. Снаружи во всех направлениях бежали люди.

Валери и Шарлотта начали вместе пробираться через толпу. На бульваре они увидели плотное облако черно–желтого дыма. Воздух наполняли ядовитые запахи химикатов.

Когда они добрались до месте происшествия, то увидели, как полиция выстраивала вокруг него кордон и отталкивала людей прочь.

— Не подходите ближе. Это опасно. Взорвался химический завод. Держитесь подальше.

Кто–то кричал, что много людей погибло и многие пострадавшие выбрасывались из поврежденного здания, охваченные пламенем.

— Бедняги, вы бы их только видели: у них и одежда, и лица — все было в огне, они буквально корчились в агонии! А все эти химикалии… Еще поразительно, что не взлетела на воздух Сорбонна, да и все окрестности вместе с ней. Там какой–то бедняга искал своего сына. Думал, что он жив. Должно быть, он погребен под всей этой горой камня.

Дым становился все гуще, а запах был удушающий. Толпа погрузилась в мертвое молчание.

— Теперь идите домой, пожалуйста. Здесь не на что смотреть, — призывал сержант полиции. — Будьте благоразумны.

— Что с людьми, находившимися в Сорбонне? — спросил кто–то.

— С ними все в порядке. Пострадали только соседние дома. Уходите. Не толкайтесь, вам же сказано: это опасно.

Толпа не двигалась; застыв от ужаса, она стояла, плотная в центре и растекшаяся по краям, как осьминог с тысячью щупалец.

— Пойдемте, — сказала Валери. — Здесь трудно дышать, и мы ничем не можем помочь тем несчастным.

Им удалось протиснуться через толпу и добраться до своей улицы. В доме было тихо, двери распахнуты и все квартиры пусты, будто после страшной катастрофы.

— Поднимитесь и примите сердечное лекарство, — сказала Шарлотта, обращаясь к Валери.

Не успела она это произнести, как тишину дома взорвал долгий воющий крик. Шарлотта узнала голос Луизы и быстро взбежала по лестнице. Ее собственная входная дверь была распахнута, а в проходе рыдала Анник.

— Что? Что случилось? — вскрикнула Шарлотта.

Появилась Луиза, ее волосы были в беспорядке, залитое слезами лицо она вытирала выпачканными сажей руками.

— Этьен, — простонала Луиза, — он пытался подняться. Он все еще там. Он упал в дверях. Он мертв.

Шарлотта бросилась вперед и застыла над Этьеном. Он лежал лицом вниз в дверях своей комнаты. Она перевернула его, засунула руку ему под рубашку в отчаянной попытке услышать биение его сердца и подняла веки его остекленевших глаз.

— Его сердце бьется! Он еще жив! — крикнула она. — Быстро, Анник, беги к доктору Марту. Приведи его сразу же. Быстрее, говорю тебе! Беги или я тебя убью!

Она прошла обратно в комнату и попыталась поднять тело Этьена. Ее охватила дрожь, слезы текли по щекам. Вдруг она почувствовала, что кто–то помогает ей; вместе с Валери они донесли Этьена до кровати и уложили, накрыв одеялом.

Шарлотта пощупала его пульс. Он был очень слабым, едва уловимым.

— Март должен прийти скоро, очень скоро, — продолжала повторять она. Она сильно дрожала и не сводила глаз с лежащего Этьена, страшно бледного и неподвижного. Затем ее глаза встретили мягкий открытый взгляд Валери, стоявшей у кровати и наблюдавшей за ней.

— Он умирает, — тихим голосом сказала Шарлотта.

Она снова начала плакать, и Валери осторожно выскользнула из комнаты. Внезапно Шарлотта поняла, что она одна с Этьеном. Он приходил в себя, и его рука на простыне сдвинулась. Она в ужасе подняла голову. Он смотрел на нее: его глаза казались огромными на бескровном лице, а рот был широко раскрыт.

Она подавила крик, когда рука Этьена поползла по одеялу к ее руке.

Просто для того, чтобы услышать собственный успокаивающий голос и удержаться от крика, она сказала:

— Сейчас придет доктор. Все будет хорошо.

Он попросил пить, и она дала ему в ложке воды. Он лег чуть повыше на своих подушках; его рука свисала с края кровати, как бледный увядающих цветок.

Он хрипло произнес ее имя:

— Шарлотта?

— Да, я здесь. Не волнуйся. Попытайся отдохнуть. Доктор Март скоро будет здесь.

— Мне не удалось, — неожиданно пробормотал он, глядя в стену, — не удалось ничего. Этьен Флоке — неудачник.

У него начиналась истерика. Голова стала кататься по подушке, и Шарлотта попыталась поддержать его Этьен вцепился в нее со страшной силой. Она бы никогда не подумала, что в столь слабом теле может таиться такая сила.

— Я неудачник, Шарлотта, слышишь! — он смотрел на нее горящими глазами. Он почти бредил. — Я хотел завоевать Париж, ты знаешь. Я хотел успеха. Будь у меня деньги, я отдал бы все. Меня бы уважали. А ты была бы самой красивой женщиной в Париже. Я был бы знаменитым, Шарлотта. Но я ничего не сделал, и ты презираешь меня.

Он попытался рассмеяться, — издал пронзительный смех, перешедший в режущий кашель.

— Успокойся, — попросила Шарлотта.

Он тяжело лежал на ее руках, и она чувствовала к нему мучительную жалость. Теперь она отдала бы годы своей жизни за то, чтобы Этьену стало лучше, чтобы дать ему еще один шанс. Если бы он остался жив, она сделала бы все, что в ее силах, чтобы помочь ему, привести его к успеху, потому что это была его единственная надежда. Она принесла бы себя в жертву. Ему нужны были деньги и уважение глупцов, нужны иллюзии славы, чтобы удовлетворить свое трогательное тщеславие, рассеять сомнения и страхи. В тот момент она готова была украсть, продать себя, даже убить кого–нибудь, чтобы претворить в жизнь мечты Этьена. Ее боль за него превосходила то, что она могла вынести. Впервые она поняла, что сама могла бы вынести что угодно — свою неудачу, бедность, даже смерть ради того, чтобы он не страдал.

Этьен опять приподнялся, тряся кулаком в сторону стены:

— Меня убил Париж. Париж — мерзкий город, город смерти… Я ненавижу тебя! Ненавижу тебя!

Он сидел очень прямо: худое, истощенное тело, раскинутые руки, на щеках слезы — трогательная, даже трагическая фигура. Шарлотта ухаживала за ним, как за ребенком, плакала вместе с ним, пока наконец его слова не перешли в бормотание. Теперь он стал спокойнее, попросил ее открыть шторы, чтобы можно было увидеть дневной свет. В таком положении и застал его доктор Март.

«Если он будет жить, — продолжала отчаянно думать Шарлотта, — я сделаю для него все. Ничто не будет для меня слишком трудным».

Она не смогла сделать его счастливым и чувствовала себя виноватой. Она всегда была сильнее его. Она могла бы помочь ему, понять его; ей следовало попытаться полюбить его как ребенка, если она не могла любить его как мужчину. Она должна была бы давать, давать ему все, что могла, до тех пор, пока у нее ничего не осталось бы. Шарлотта пыталась убедить себя, что он не может сейчас умереть, что сила, которую она чувствовала в себе: ее женская храбрость, ее врожденная житейская мудрость и смирение — все должно перейти от нее к больному, чтобы вырвать его из забытья силой ее собственной воли.

Глава пятая

Сборщик тряпья обшарил своим крюком последний мусорный бак и торопливо пошел прочь. Фонарь в его левой руке бледно мерцал в первых проблесках розового рассвета. Нерешительно нарождалось апрельское утро.

Площадь Мобер просыпалась. Лучи восходящего солнца все ярче освещали облупившиеся фасады домов, и даже в этом убогом сплетении узких улиц наступал свой час торжества.

Мрачные дома, сдаваемые в аренду, и развалины вокруг места, предназначенного под новый бульвар, делали площадь Мобер одним из самых непривлекательных кварталов Парижа. Нищета катилась вниз с горы Сент–Женевьев, как зловонная река. Здесь обитали целые колонии бедноты. Безденежные студенты вперемешку с дешевыми проститутками жили в переполненных, плохо освещенных старых домах. Тут были бесплатные столовые, и район насквозь пропах бедностью и болезнями. Это было неподходящее место для ночных визитов. После девяти часов вечера его узкие улицы становились пристанищем головорезов и грабителей.

Те из важных персон, которых беспокоила эта клоака Парижа, где за луидор могли перерезать горло, были убеждены, что только новое строительство, прежде всего прокладка бульвара Сен–Жермен, может изменить положение вещей. Согласно планам барона Османа, весь этот квартал должен был превратиться в открытый просторный район, полный света и воздуха. Пока же добропорядочные люди избегали попадать сюда после наступления темноты.

Этим утром Ла–Моб, как называли этот район, проснулся не более грязным и не более ужасным, чем в любое другое утро. Армия бродяг выбралась наверх с берега реки к изношенным стойкам таверн, точно ко времени своей первой дневной выпивки. Консьержи вышли на ступеньки домов, рабочие быстро шли из предместий. К семи часам утра на площади Мобер уже обосновались уличные торговцы съестным, поношенной одеждой, водой, кружевами, цветочницы со своими корзинами и тысячи других уличных парижских торговцев, чьи резкие крики эхом отдавались в свежем апрельском воздухе.

Полдюжины детей, один оборваннее другого, оглядываясь, высыпали на дорогу. Скоро они облюбовали торговку яблоками, втаскивавшую свой товар на пригорок, и бросились за ней.

— Яблоки! Дешевые яблоки! Полезные яблоки!

— Пожар! — крикнул один из мальчишек за ее спиной.

Женщина повернулась так стремительно, как только позволяла ей солидная комплекция. Мальчишки мгновенно напали на яблоки и начали набивать ими карманы.

— О, негодяи! — вопила женщина. — Негодные бездельники! Вы все плохо кончите! — грозила она кулаком вслед убегающим фигуркам.

Мальчишки снова собрались на дороге и решили пойти дальше, к строительным площадкам, где шли работы по реконструкции улицы Монж. Именно здесь все мальчишки района проводили большую часть своего времени.

Ребята полезли, словно идущее в атаку войско, по крутым переулкам, поднимающимся вверх по склону горы Сент–Женевьев, и выбрались на никому не принадлежащую землю в конце улицы Экль. Они побежали вдоль улицы Буланже, где несколько партий землекопов натужно работали в огромных котлованах глубиной в двадцать пять футов под руководством своего мастера, чистокровного парижанина по имени Симон, известного своими крепкими выражениями.

— А ну катитесь отсюда, — прорычал мастер, увидев, что шестеро мальчишек уселись в ряд на краю котлована.

Мальчишки не очень охотно удалились.

— Проклятые мальчишки, всегда болтаются вокруг площадки, — проворчал мастер. — Стоит позволить им стащить хоть какую–нибудь пустяковину, я выхожу из себя, — погрозил он ребятам кулаком. — Погодите, маленькие паразиты.Дайте мне поймать хотя бы одного из вас. Я похороню его заживо.

— Если бы он только знал о монете, — тяжело дыша, сказал один из мальчишек.

— Смотри, не говори ему, — пригрозил старший из них. — Ты поклялся держать это в тайне, Пти Ренар.

— Само собой!

— Покажи нам монету еще раз, — попросил третий, крошечный, похожий на воробья малыш, жалкий вид которого усугубляла его хромота.

Старший мальчик раскрыл ладонь и показал истертую монету из какого–то тяжелого металла, на которой были видны блеклые очертания чьего–то профиля и неразборчивая надпись. Ребята нашли ее накануне в куче земли из котлована.

— Я говорю вам, это медаль.

— Нет, монета, — сказал другой.

— Убирайтесь прочь, пострелята, — закричал мастер.

Дети мгновенно разбежались.

Мастер Симон посмотрел на куски камня, сдвинутые накануне, вытащил из своего кармана черепок, обнаруженный несколько дней назад в куче мусора, и подверг его внимательному изучению. Такие предметы попадались уже не в первый раз, к восторгу странного пожилого господина, живущего поблизости, на улице кардинала Лемуана. Старый профессор собирал подобные находки и хорошо платил за них. Он был уверен в том, что там, где прокладывалась новая дорога, когда–то был древний театр, но никто не обращал внимания на его слова. Профессор утверждал, что где–то здесь была арена древней Лютеции. Место, где рыли котлованы, говорил он, несколько веков назад было известно как «огороженная арена». Люди смеялись над стариком и его театрами. Ведь если бы здесь, полагали они, когда–то был старинный театр, они знали бы об этом.

Симон задумчиво посмотрел на черепок и пожал плечами. Затем он вернулся к котловану и начал покрикивать на рабочих, которые пытались сдвинуть рычагом огромный камень. Люди толкали и тащили, цветисто ругаясь каждый на своем собственном языке. Симон бросился туда, где они столпились, и выкрикнул что–то ободряющее.

Люди снова взялись за работу.

— Давай, — крикнул Симон.

Когда камень сдвинулся, раздался общий возглас. Один из итальянских рабочих стряхнул мягкую землю со своей кирки. Внезапно он остановился, держа кирку на весу, и побледнел. Затем, испуганно выругавшись по–итальянски, выронил кирку и убежал.

Симон подошел ближе, остальные столпились позади него на почтительном расстоянии. Под землей, сдвинутой ударом кирки, был скелет человеческой руки. Итальянцы смотрели на него, ругаясь и крестясь.

— Пропустите меня, — сказал Симон. Он наклонился. «Этот парень умер уже очень давно», — подумал он про себя, когда осмотрел кости.

— Давайте, ребята, — обратился он к рабочим, — откопаем его целиком и посмотрим на его лицо. Не бойтесь, он не съест вас.

Он подобрал кирку, остальные стали помогать ему.

— Осторожно, не сломайте. Еще немного, и мы вытащим его целиком.

Через четверть часа перед ними лежал полный скелет. Голова была отделена от тела и лежала в футе или двух в стороне. На костях еще держался наполовину прикрытый комком земли кусок ткани, которая когда–то была красной. Когда ее тронули, она рассыпалась в пыль. Рядом один из итальянцев нашел какие–то монеты и радостно размахивал ими.

Находка привлекла прохожих и зевак, в первую очередь мальчишек. Симон, схватив куртку, сказал, что идет за профессором. Старик немедленно пришел. Он сгорал от нетерпения — даже забыл снять свой ночной колпак.

— Изумительно, просто изумительно! Я знал, что–то должны были найти. Я же говорил вам, что там, внизу, развалины. Арена Лютеции.

Словно в прострации он наклонился над находкой и, протерев монеты носовым платком, осмотрел их. Стала видна надпись. Профессор различил буквы — gor, затем — N и цифру III.

— Gor… Гордиан III, — пробормотал старик, — Гордиан III умер в 243 году нашей эры. Это очень интересное открытие, очень интересное… — он наклонился над скелетом. — Как умер этот человек? Хотя, судя по его размерам, можно подумать, что это женщина или ребенок, — пробормотал он себе под нос.

— Профессор, — спросил Симон, указывая на скелет, — что нам делать с этим парнем? Он не может оставаться здесь. Это не публичная выставка.

— Мы должны известить Академию рукописей и изящной словесности, мой друг, а также полицию. Вы знаете, подобная вещь вызовет немалый интерес. И все это время многие думали, что мои теории — чистая глупость. Но самое главное — ничего не трогайте. Вы можете разбить его своими неуклюжими инструментами.

Он суетился вокруг, как неугомонная трупная муха. Симон приложил палец к голове, делая намек, что профессор не совсем в своем уме.

— Я куплю любые похожие на эту монеты, если вы их найдете. Я куплю их все, слышите? — возбужденно говорил профессор.

Шестеро мальчишек, которые ничего не пропускали мимо ушей, сразу намотали это себе на ус.

— Он сказал, что купит их. Дай ему нашу монету, — прошептал Пти Ренар.

— Никогда, — заявил старший мальчик.

— Ты с ума сошел! Мы сможем купить сосиски у мамаши Лакай.

— Монета моя. Я не хочу продавать ее.

— А я скажу ему, если ты этого не сделаешь.

Старший мальчик бросился на Пти Ренара, и они яростно схватились на грязной земле, но никто не обратил на это внимания.

Вокруг собралась толпа, неизвестно каким образом узнавшая о находке. Люди сгрудились вокруг, чтобы посмотреть на нее, в то время как профессор бросался во все стороны, словно его укусила оса, и неустанно повторял, что он обнаружил арену Лютеции.

Толпа была настроена скептически, высказывались самые различные мнения. Вскоре место находки заполнилось людьми, как ярмарочная площадка, причем всем хотелось взглянуть на скелет. Симон яростно пытался сдержать толпу, которая напирала на край котлована, но на этот раз даже его яростного сопротивления оказалось недостаточно. Новость распространилась по всему району, и количество зевак увеличивалось с каждой минутой.

Профессор рассказывал историю своего открытия сотни раз, он потерял ночной колпак, ругался, кричал и орал, пока не охрип. Полиция получила сообщение о беспорядке, и прибывшие полицейские начали поглядывать на всех с подозрением, считая, что таинственные кости — не что иное, как мрачное свидетельство произошедшего когда–то убийства.

К тому времени, когда новость достигла окраин района, она уже сильно трансформировалась. На площади Мобер люди сообщали друг другу о том, что обнаружен труп девушки–подростка, убитой садистом. Этот красочный рассказ в духе домохозяек был с воодушевлением распространен и на улице Монж.

Толпа сразу поглотила вышедших из омнибуса трех мужчин. Это были журналисты Шапталь, Жернак и Дагерран.

— Что происходит? — спросил Шапталь.

Он не любил толпу, и косо смотрел на сборище женщин, загородивших дорогу.

— Кажется, на строительной площадке на улице Буланже обнаружены следы убийства, — ответил ему старый дворник, мрачно размахивавший метлой.

— Мы выбрали не ту дорогу, — сказал Жернак. — Здесь очень трудно пройти.

— А я уверяю, что попасть на площадь Мобер нам будет легче отсюда, — возразил Дагерран. — Мы без труда выйдем на улицу Пюи–дель–Эрмит, у нас есть еще добрых полчаса. Пойдем боковыми улицами.

— Не думаете ли вы провести нас через строительную площадку? Это займет чертовски много времени.

— Пойдемте, — сказал Шапталь, — не надо волноваться, все будет в порядке.

— Шапталь, я призываю вас в свидетели…

— Ради Бога, прекратите этот бесполезный спор. У нас только двадцать минут на дорогу, а еще предстоит длинный путь до Сент–Пелажи. Заявляю, что эти улицы преодолеть труднее, чем честь девственницы.

Бедный Шапталь тяжело дышал: он не привык совершать подобные прогулки рано утром. Трое друзей пошли по улице Эколь. Они дошли до заполненной людьми строительной площадке, пересекли ее и, не пытаясь узнать причину возбуждения толпы, скоро оказались на улице Сент–Виктор.

Шапталь на мгновение остановился у двери, пытаясь отдышаться.

— Не хотите ли вы, чтобы я нес вас? — сказал Жернак с улыбкой.

— К черту! Вы бы не прошли и двух ярдов со мной на спине.

Он вытер себе лицо и шею.

— Успеем, — сказал Дагерран, взглянув на часы. — Еще нет восьми. Раньше этого времени они не выйдут.

Жернак посмотрел на Шапталя, который громко пыхтел, шагая посреди дороги.

— Бек не выдержит, когда при выходе из тюрьмы увидит, что мы ждем его. Он, наверное, расплачется.

— Ему следовало бы это сделать, — сказал Шапталь.

Они двинулись дальше и скоро были на улице Пюи–дель–Эрмит, где находилась тюрьма. После революции монастырь Сент–Пелажи, ранее бывший приютом для раскаявшихся проституток, был превращен в политическую тюрьму. Сюда три месяца назад Тома и Марийер были переведены после предварительного заключения в тюрьме Мазас.

Все трое стояли на противоположной стороне улицы и смотрели на старинную дверь тюрьмы, в которой скоро должны были появиться Тома и Марийер. Солнце освещало потрескавшиеся стены, и в то свежее апрельское утро старая тюрьма казалась почти веселой.

— Тюряга выглядит не так уж плохо, — заключил Дагерран. — И, очевидно, тюремный режим не очень суров.

— Могу рассказать кое–что об этом, — сказал Шапталь. — Я имел честь провести месяц в Сент–Пелажи в начале прошлого года из–за статьи, в которой я, на свое несчастье, плохо отозвался о правительстве. Жизнь там не слишком плоха, если свыкнешься с теснотой камер и маленькими окнами. Мы пользовались некоторой свободой. Я встретил там Курбе и Валле одновременно. Курбе был спокоен и всегда весел, но Валле снедала жажда мести. Было ясно, что он измучен вынужденным бездельем. Он мог бы сдвинуть горы. Не успели его освободить, как он снова вернулся к борьбе и организовал новую газету, оппозиционную властям империи.

Шапталь сел на тумбу у входа в здание.

— Вот почему я так хотел прийти и встретить Бека и Марийера этим утром, — продолжал он, ослабив свой тугой воротничок. — Я знаю, как чувствуют себя люди, когда они снова выходят на свежий воздух. Тома особенно будет грызть удила. Он может быть жестоко разочарован, когда узнает, что Кенн отказался дать деньги на новую газету.

Шапталь думал о проникнутых энтузиазмом письмах Бека из тюрьмы. Несмотря на цензуру, тому удалось отправить на волю несколько писем, в которых он сообщал о своем желании возродить «Сюрен» под другим названием. Он мечтал о газете, которую предполагал назвать «Демейн» и которую, как он надеялся, станет финансировать Кенн. В будущее он смотрел с оптимизмом и был уверен в победе.

Но Шапталь посетил Кенна за неделю до этого. Владелец фирмы заверил Шапталя в своей симпатии и заявил, что вполне готов взять Тома обратно в «Клерон», но отказывается финансировать новое предприятие. Шапталь почувствовал, что ничто не заставит Кенна изменить свое решение. Он с огорчением думал о том, как Тома воспримет эту новость.

— Та молодая женщина, которая только что подошла, — вдруг спросил Дагерран, — не Мари Дюлак?

Ее было нелегко узнать, так как на голове у нее была большая зеленая шаль. Она стояла близко от входа в тюрьму, спиной к журналистам.

— Да, думаю, это она, — продолжал Дагерран.

— Хорошенькая девушка, — одобрительно сказал Жернак, рассматривая ее взглядом знатока. — Ее свадьба с Тома все–таки состоится?

— Полагаю, что да, — сказал Дагерран.

— Спокойно, — сказал Шапталь. — Кажется, ворота открываются.

Действительно, тяжелые створки ворот повернулись. Мари, которая стояла слишком близко, отступила на мостовую. Вскоре появился мужчина средних лет в сопровождении тюремного сторожа, который вручил ему саквояж. Освобожденный из заключения человек стоял, моргая, на весеннем солнышке, будто ослепленный слишком ярким светом. Никто не ждал его, и, казалось, он и не надеялся на это. Двигаясь медленно и нерешительно, будто не зная, что делать с этой его новой свободой, он пошел прочь, сжимая свой саквояж. Затем в воротах внезапно показался Тома. Он также какое–то время постоял, рассматривая улицу полузакрытыми из–за яркого солнца глазами.

Трое мужчин, стоявшие на другой стороне улицы, испытали шок, когда увидели его. Высокая, сильная фигура Тома резко выделялась на фоне темного тюремного двора; пустой рукав был небрежно засунут в карман. Он выглядел мощным и решительным, и в нем, как всегда, чувствовался оттенок легкой беззаботности.

— Боже милостивый, — прошептал Шапталь, — мне всегда нравился этот человек, но я не ожидал, что его вид так поразит меня, когда я снова увижу его. Это большой человек. Настоящая крепость!

Жернак и Дагерран, как и Шапталь, прекрасно понимали, что означает возвращение Бека, но оба они, в особенности Жернак, который был очень молод, чувствовали к нему своего рода мистическую страсть — страсть, которую ученики обычно испытывают по отношению к своему любимому учителю. Жернак не работал в «Сюрен» и присоединился к остальным только после ареста Тома. Теперь он был готов следовать за ним, куда бы он ни повел.

Тома и Мари увидели друг друга. Она подбежала к нему, одной рукой он поднял ее над землей и поцеловал.

Трое друзей подождали, пока пройдет этот первый восторг встречи, прежде чем осмелились пересечь дорогу.

Вдруг Дагерран с удивлением сказал:

— Где же Марийер?

Остальные не обратили внимания на это замечание, так как Тома уже увидел их и шел им навстречу. Они окружили его. Тома положил руку Шапталю на плечо и слегка сжал его. Он был очень бледен. Каждый из встречавших почувствовал комок в горле.

— А Марийер? — спросил Дагерран.

Тома повернулся в ответ; его пронзительно синие глаза блеснули в ярком свете.

— Умер, — сказал он.

— Умер! — тихо произнес Шапталь.

— Три дня тому назад, в своей камере, — добавил Тома, все еще держась за плечо Шапталя, будто желая его раздавить.

— Боже всемогущий, — произнес Дагерран, — это неправда.

Тома сказал, что Марийер серьезно заболел месяц тому назад и был переведен в тюремную больницу. Он вернулся обратно, чувствуя себя немного лучше, и даже несколько прибавил в весе. Затем, несколько дней назад, у него началось кровохаркание, а чуть позднее он умер. С ним был только надзиратель, у которого не было времени хоть как–нибудь помочь.

Наступило мрачное молчание. Они никогда больше не увидят Марийера. Но они быстро смирились с этим, словно Марийер был несколько отдален от них и жил в другом мире, мире своих собственных мечтаний.

Для Тома же все было иначе. Он находился с Марийером до конца. Он имел возможность наблюдать течение его болезни и знал, что тот обречен. Он чувствовал свою ответственность перед другом и считал, что Марийер из–за него попал в тюрьму, где и погиб. Наверное, его можно было спасти. После перевода в Сент–Пелажи Тома сделал все, чтобы добиться освобождения Марийера или перевода его в больницу, но ему пришлось иметь дело с твердолобыми чиновниками.

Все это Тома вкратце рассказал остальным. Он сообщил, что похорон не будет, тело отправлено в Турень по требованию семьи Марийера.

Они неловко стояли на мостовой, пока Шапталь не сделал движение, чтобы уйти.

Из–за дорожных работ уличное движение было перекрыто, и найти кабриолет не представлялось никакой возможности, поэтому они пошли пешком.

Тома неотрывно смотрел на город. Он так мечтал о той минуте, когда снова окажется на его улицах. Ноги у него дрожали, как после болезни, но постепенно он ускорял шаг и затем пошел так быстро, что опиравшаяся на его руку Мари с трудом поспевала за ним.

Остальные трое шли сзади. Мари не осмеливалась болтать и задавать Тома вопросы о том, что ее интересовало. Ей хотелось побыть с ним наедине. Она взглянула на Тома: он изменился. Даже казался более крепким, чем раньше, и она сказала очень мягко, почти шепотом:

— Но вы не слишком сильно пострадали…

На самом деле Мари виделась с ним каждый раз, когда хозяин отпускал ее, чтобы она могла посетить тюрьму. Но свидания всегда происходили в помещении, где их разделяли прутья решетки, и тогда на Тома лежал таинственный отпечаток заключения. А теперь, когда он снова на свободе, ей казалось, что они не виделись несколько месяцев.

Она снова сказала:

— Вы не слишком сильно пострадали…

Возможно, он чуть похудел — об этом говорили его впалые щеки и тени вокруг глаз, но вся фигура, даже рука, к которой она прильнула, производила впечатление огромной силы, будто он был выкован из металла. Она не находила следов нежности, когда–то смягчавшей эту силу и делавшей его мягким и доступным для нее. Мари обиженно надула губы.

— Вы стали каким–то суровым, — прошептала она тихо, так, чтобы не слышали остальные.

Тома взял маленькую руку Мари в свою, не желая ее обижать. Она проявила такую доброту за долгие месяцы его заключения, что он чувствовал себя обязанным ей, но поделиться пережитым, описать ей эти месяцы бессильной злости, горечи и отчаяния ему все же казалось бессмысленным. Даже в обществе троих друзей Тома чувствовал себя потерянным и одиноким — ведь Марийер был мертв. Теперь он знал, что ему всегда будет не хватать Марийера, его тонкого ума, его доброты и величия духа.

Однако он не мог даже попытаться объяснить это Мари, поэтому сделал над собой усилие, чтобы быть с ней нежным и сдержать данные ей обещания, хотя в душе он признавался себе, что был обескуражен, когда при выходе из тюрьмы первое, что он увидел, было ее такое знакомое лицо.

На что же ему было надеяться? Какое чудо может ожидать его по другую сторону решетки? Он видел пьянящие сны… он мечтал о другой свободе. Но это была только Мари. Мари, с ее несколько неуклюжей фигурой и круглым лицом, усыпанным веснушками. Теперь она рядом и опирается на его руку.

Чтобы успокоить ее, он сказал:

— Нет, я не страдал в тюрьме, но вы знаете, что я подцепил? Угадайте. Вшей!

Мари отпрянула в ужасе:

— Этого не может быть!

Тома поклялся, что он в самом деле подцепил вшей, хотя облупленное старое здание Сент–Пелажи было чистым, его постоянно скоблили и красили. Тома был единственным заключенным, жаловавшимся на паразитов, но факт остается фактом.

Это признание разрядило атмосферу. У каждого был собственный рецепт, как следует избавляться от вшей, и весь обратный путь до бульвара разговор вертелся вокруг этого предмета. Тома, мечтавший о горячей ванне, хотел сразу направиться домой, но Шапталь был голоден и хотел перекусить в каком–нибудь кафе.

Они направились в кафе «Андлер» на улице Отфей. Вечером в нем всегда можно было встретить блистательных писателей и артистов, но в тот ранний утренний час там было малолюдно и тихо. Они выбрали столик, а Мари, смущенная тем, что была одна среди мужчин, уселась на скамье у стены. Шапталь заказал кислую капусту, остальные попросили принести кофе — еще не было девяти утра.

Шапталь со страхом ждал момента, когда Тома заговорит о своих журналистских планах, но тот явно думал о чем–то своем, глядя в окно на солнечную улицу. В кафе вошла женщина в сопровождении студента. Она была невысокого роста, изящно одета, и Тома проводил их взглядом, а потом уронил голову на грудь.

— Я чувствую себя как выздоравливающий, — сказал он. — Жизнь завораживает меня. О, вы не можете себе представить, что это такое быть отгороженным от мира в течение восьми месяцев. Когда вы выходите на волю, вы пьянеете.

Возвращение к жизни вместе с весной и солнечным светом ударило ему в голову как вино.

— У меня есть идея, — сказал Шапталь. — Вы знаете, что моя жена живет в нашем доме в Ансьере с марта. Давайте поедем туда на весь день. Глоток деревенского воздуха для вас сейчас полезнее всего на свете.

— Ну что же… — Тома смотрел на Мари, думая, что она может быть недовольна тем, что придется делить с кем–то этот первый день, но искушение было слишком велико.

— Вам хочется, Мари? Небольшая прогулка в Ансьер? — он нежно погладил ее шею. — Немного времени на природе не повредит вашим щечкам.

— Я согласна на все, чего хотите вы, — сказала она, не в состоянии скрыть разочарования в голосе.

— Что вы сказали хозяину?

Мари теперь работала в пошивочной мастерской.

— Что я должна идти на похороны. Я отпросилась на весь день.

— Ну что ж, тогда решено. Дайте мне время, чтобы заехать домой, увидеть мою добрую Леону и переодеться.

Они договорились встретиться в одиннадцать. Тома снова отвез Мари на площадь Фюрстенберг. Леона расплакалась при виде Тома и казалась такой расстроенной, что он решил пока не говорить ей о смерти Марийера.

Тома принял ванну, вымылся, побрился и оделся во все чистое, испытывая безграничное удовольствие. Мари ждала его в гостиной. Они с Леоной были не в лучших отношениях, и им нечего было сказать друг другу.

Тома и Мари встретились с остальными в кафе, и все вместе отправились на поезд, чтобы добраться до Ансьера. Стоящий в лесу маленький домик Шапталя им очень понравился. Деревья были окутаны нежной дымкой молодой зелени, солнце уже хорошо грело и можно было устроить завтрак на воздухе. Мадам Шапталь оказалась спокойной, полноватой матроной, к тому же искусной поварихой. Она подала им омлет с зеленью, огромный пирог и молодое розовое вино.

После завтрака они пошли прогуляться вдоль Сены, и Тома ощущал себя почти таким, каким был прежде. Впервые за три дня он смог спокойно подумать о смерти Мариейра. Мари семенила рядом с ним, то цепляясь за его руку, то бросая камешки в воду.

— Летом по воскресеньям здесь полно парижан, — сказал Шапталь, — но в это время года они оставляют нас в покое. Вы только посмотрите на небо. Таким оно бывает над морем.

К шести часам воздух стал холоднее, и, оставив Шапталя с женой, все стали собираться в город. Они сели на обратный поезд в Париж. Шапталь проводил их до самой станции, но так и не сказал Тома ничего о Кенне, не желая портить ему первый день.

Тома, Мари и два журналиста скоро были снова в Париже. Жернак предложил пойти куда–нибудь пообедать. Тома хотел отказаться, не желая досаждать Мари постоянным присутствием своих друзей. Однако, к его удивлению, она приняла идею с энтузиазмом, так что он тоже согласился, и они выбрали ресторан с оркестром.

Когда они вошли в залу, оркестр играл неистовые венгерские танцы. Они выбрали столик, и Мари принялась внимательно разглядывать посетителей. Жернак был в приподнятом настроении и дурачился, пытаясь всех развлечь. Мари без удержу смеялась, Тома, не перестававший думать о Марийере, много пил и вслед за выпитой бутылкой заказал еще одну.

— Тома, не пейте так много, — сказал Дагерран.

— Напротив, — возразил Тома, поднимая бокал, — мы все будем пить, пить за добрую жизнь, за молодость и любовь, а также за равенство и братство между людьми.

Его взгляд был суров, а в голосе звучала горькая нотка. Вино всколыхнуло горькие воспоминания.

Дагерран видел, что его друг расстроен и все больше углубляется в свои переживания. В отчаянной попытке отвлечь Тома от его мыслей он предложил:

— А что, если вы расскажете нам о своих планах?

Он понял, какая опасность таится в этом вопросе, лишь когда увидел, как сузились глаза Тома. Тот поставил свой бокал и спокойно сказал:

— Шапталь, должно быть, говорил вам. Я собираюсь основать новую газету. Мы назовем ее «Демейн». Название предложил Марийер. Кенн вложит капитал.

— Он согласится? Вы уверены? — спросил с некоторым удивлением Дагерран. Ранее Шапталь говорил ему об отказе Кенна.

— Конечно. Кенн сам написал об этом. Он вложит достаточно денег. — Видя выражение сомнения на лице Дагеррана, Тома добавил: — Почему вы спрашиваете?

Дагерран уже пожалел, что задал вопрос, но, зная, что нельзя дальше скрывать правду, с горечью сказал:

— Шапталь позавчера был у Кенна. Когда вы написали ему о своей газете, он начал искать с ним встречи…

— Ну и что? — сказал Тома, неожиданно почувствовав комок в горле.

— Кенн сдался. Он больше не хочет иметь с этим ничего общего.

— Кенн, должно быть, испугался, — вставил Жернак. — Никогда еще за оппозиционной прессой так не следили. Полиция охотится за журналистами, следит за ними в каждом кафе.

Тома сильно побледнел.

— Но как раз сейчас, когда империя разваливается и совесть нации, наконец, просыпается, сейчас неподходящее время для измены делу, — сказал он. — Кенн рисковал так же, если не больше, когда финансировал «Сюрен» в прошлом году.

— Вы бы лучше пошли и сказали это Кенну, — сказал Дагерран. — Послушайте, — продолжал он с беспокойством, — не волнуйтесь. По крайней мере Кенн возьмет вас обратно в «Клерон».

Жернак фыркнул:

— Но ему, вероятно, дадут строгие указания и не позволят писать то, что он хочет. «Клерон» сильно изменился, пока Тома не было. Почти всем командует Фремон, а вы знаете, какой он трус. Он повлиял на босса…

— То есть я должен писать статейки для юных девиц и рецепты заодно, как я полагаю, — воскликнул Тома. — Для чего Кенн берет меня?

Он с негодованием швырнул свою салфетку, вскочил из–за стола и направился к двери. Дагерран догнал его в гардеробной.

— Тома, не будьте ослом. Вы только сделаете хуже.

— Я собираюсь сейчас же поговорить с ним.

— Сейчас не время. Вы в неподходящем состоянии.

— Наоборот, — сказал Тома, — у меня совершенно ясная голова.

— Подумайте.

— Я уже подумал.

Он набросил на плечи плащ и большими шагами вышел из кафе, совсем забыв про Мари, которая догнала его на улице.

— Тома, — умоляла она, — не делайте этого.

— Попросите Дагеррана отвезти вас ко мне домой, Мари, — мягко сказал он. — Я вернусь.

— Нет, я не оставлю вас.

— Делайте, как я говорю.

— Я думала, это больше не повторится, — сказала она, слабо застонав. — Я думала, мы могли бы жить спокойно, а теперь все опять как всегда.

Он погладил ее по щеке. Мысль о том, что ей нужно объяснять причины своих поступков, заставила его почувствовать сильное утомление. Империя висела на волоске. На следующих выборах в первый раз могут быть выдвинуты кандидаты республиканцев. Мог ли любой свободный в душе гражданин не опьяниться этой перспективой? Завтра рабство и угнетение окажутся в прошлом, наконец появится свобода писать, свобода жить.

— Если бы вы только захотели, — простонала она, — мы могли бы быть так счастливы.

— Восемь месяцев, — сказал Тома, еле подавляя свою ярость. — Восемь месяцев ада! Марийер и многие другие мертвы. Разве можно забыть тех, кто был убит или выслан в Новую Шотландию? Неужели вы думаете, что после всех испытаний мы имеем право сдаваться?

— Если бы вы не сделали всего этого, — сказала она упрямо, — Марийер не умер бы; в конце концов и вы тоже умрете — это все, чего вы добьетесь! Неужели вы не хотите быть счастливы?

Тома ответил не сразу. Его глаза, казавшиеся ночью черными, невидяще остановились на ней. Он пробормотал:

— Я могу быть счастлив только тогда, когда свободен.

Резко вырвавшись из ее маленькой руки, он исчез в глубине темной улицы.

Тома бросился в проезжающий кабриолет, за ним последовал Дагерран и сел рядом. Оба молчали. Тома, напряженный, готовый к сражению, неподвижно сидел в углу кабриолета.

Он испытывал глубокое негодование по отношению к Кенну. Тома помнил содержание письма, написанного эльзасцем, которое ему тайно передал Оннегер во время свидания в тюрьме. В письме Кенн поддержал его планы, и этот обман Тома переживал теперь более остро, чем само дезертирство Кенна. Почему, почему тот так поступил?

Тома подумал о Марийере и его недавней кончине. Свои последние дни в тюрьме молодой человек прожил поддерживаемый исключительно мыслью о новой газете.

— Вы знаете, — сказал он как–то Тома, — в «Сюрен» нас погубил чрезмерный призыв к насилию. Я вижу новую газету как более умеренную. Но мы будем пропагандировать великие идеи, старина. Мы дадим людям надежду.

И Тома, чувствовавший свою вину в крушении «Сюрен» — ведь причиной были именно его острые опрометчивые атаки на правительство, — поклялся следовать совету Марийера. А теперь Кенн отказался финансировать их. Марийер умер, опаленный надеждой, опьяненный мыслью о свободе. Восемь месяцев в тюрьме! Особенно ужасны были месяцы в тюрьме Мазас, этой пустыне одиночества и безумия. Her, он не мог смириться.

Кабриолет остановился около дома Кенна. Тротуар был залит светом газовых фонарей, и у дома стояли собственные экипажи приехавших гостей.

— У него званый вечер, — сказал Дагерран. — Но это не ежегодный банкет. Тот должен состояться пятнадцатого.

Не отвечая, Тома пробрался к парадному входу. Дверь открыл слуга в расшитой золотом ливрее. Оба мужчины назвали свои имена.

— Месье Кенн принимает гостей, — сказал слуга. — Я узнаю, сможет ли месье Кенн принять вас, господа. Но я буду очень удивлен…

— Скажите месье Кенну, что мы желаем немедленно видеть его, — холодно сказал Тома.

Слуга долго не возвращался. Тома шагал взад и вперед по холлу. Затем слуга возвратился в сопровождении мажордома, сияющего улыбкой и великолепием.

— Месье Кенн глубоко сожалеет… Месье Кенн был бы в восторге… К несчастью, сегодня день рождения мадмуазель Алисы, и…

— Если месье Кенн не примет нас, — угрожающе сказал Тома, — я пойду и найду его сам.

— В таком случае… я пойду и посмотрю… если месье…

Мажордом удалился с кислым лицом и через мгновение появился снова, чтобы сказать, что месье Кенн ожидает их в большой гостиной.

Это был большой отделанный позолотой салон, который вызывал гордость у хозяев и удивление у посетителей. Для вечера, который только что начался, очевидно, была отведена малая гостиная или столовая, так как Кенн стоял один посреди пустой комнаты. Он стоял на квадратах великолепного паркета в виде шахматной доски и выглядел, как шахматная фигура.

Тома остановился в пятнадцати футах от Кенна, Дагерран встал несколько позади, около двери.

— Вы хотели видеть меня, Бек? Должен признаться, это несколько несвоевременно. У нас семейный праздник. Не могли бы мы…

Что–то в облике Тома заставило эльзасца остановиться. Однорукий человек возвышался перед ним, расставив ноги. Он казался огромным. Выражение его лица было непреклонным, из–под сдвинутых черных бровей, слившихся в одну суровую линию, на него смотрели проницательные глаза.

Кенн с опаской глядел на Тома. Своей силой тот напомнил ему грубых обитателей трущоб, которых он, правда, никогда не посещал. Сегодня Бек отбросил внешний лоск цивилизации, и Кенну казалось, что его единственная рука размахивает красным флагом с кровавыми пятнами.

— Вот я перед вами, месье Кенн, — вежливо заявил Бек. — Я вышел из тюрьмы.

Кенн пытался сохранить спокойствие. Он полез в карман за портсигаром и, не сдвинувшись с места, предложил сигару непрошенному гостю. Тома отказался, качнув головой. Он не шелохнулся и все еще стоял, будто приготовившись к схватке.

— Я вышел из тюрьмы, — снова сказал Тома, с трудом сдерживаясь, — но наш друг Марийер никогда не выйдет. Он мертв, месье Кенн.

— Я знаю, — проговорил Кенн, отыскивая свой платок. — Мне сказали, очень жаль…

— Я никогда не думал, что вы можете отнестись к смерти человека так холодно.

— Послушайте, Бек, — сказал Кенн с неловкой улыбкой, — вы не можете считать меня виновным в смерти Марийера. Вы так же хорошо, как и я, знали, что он серьезно болен.

— Да, но тюремные условия добили его.

— Ну, ну, — сказал Кенн, — они были не такими уж тяжелыми, как вы их стараетесь представить. Вы знаете, я слышал о Сент–Пелажи. Известно, что тамошние заключенные не находят эту тюрьму слишком суровой.

Дагерран с тревогой смотрел на Тома, опасаясь, как бы тот не набросился на эльзасца. Но Тома не сделал ни одного движения. Он справился с собой и только горько заметил:

— В Сент–Пелажи наши камеры были такими узкими, что, помимо места для матрацев, там негде было даже повернуться. Через крошечные окна никогда не проникали солнечные лучи. По стенам бежала вода. Можете вы представить себе, что значит такая нездоровая обстановка для человека со слабыми легкими? А пищи не могло бы хватить даже ребенку.

— В любом случае, что я мог сделать? — сказал Кенн, пожимая плечами.

— Для Марийера — ничего. Для нас — все! У вас есть долг перед нами.

— Послушайте, — сказал Кенн, подходя к окну. — Позавчера я видел Шапталя. Он должен был сказать вам…

— Он сказал мне…

— Мне хотелось бы помочь вам с этой новой газетой, но я не в состоянии.

— Могу я узнать, почему?

— Причины вас не касаются.

— В самом деле?

Кенн нервно раздавил свою сигару в пепельнице, стоявшей на маленьком столике.

— Я беру вас обратно в «Клерон», Бек. Поймите меня правильно. Я говорю вам, у меня есть причины.

— Вы боитесь потерять деньги?

— Нет, — сказал Кенн. — Я… Допустим, это результат моих размышлений… моей эволюции, если хотите.

— Нет, — сказал Тома. — На самом деле вы изменили свои намерения не по какой–то серьезной причине, а просто потому, что уже получили свое удовольствие. Очень хорошо, у вас есть право выбросить нас. Но я предупреждаю вас, Кенн: я не вернусь обратно в «Клерон», чтобы писать всякие глупости. И скажу вам одно: вы трус и обманщик. Вы играли, не рискуя ни одним дюймом своей шкуры, делали ставки, подвергая опасности только жизни и честь других. Вы позволяли себе иметь оппозиционную газету точно так же, как могли бы позволить себе иметь связь с танцовщицей.

Он сделал шаг в сторону Кенна, который, однако, не дрогнул.

— Оставьте себе свои деньги, Кенн! Свободный мир не будет построен такими людьми, как вы.

«Он блефует, — подумал Дагерран. — У нас нет ни гроша, а без денег наша газета и наши идеи совершенно бесполезны».

Тома круто повернулся на каблуках и направился к двери.

— Бек, — спокойно позвал Кенн.

На самом пороге комнаты Тома быстро обернулся.

— Вы предали нас, Кенн, — отчеканил он. — Вы не имели права дать людям поверить, что вы с ними, когда на самом деле это не так.

— Я предупредил вас… — неуверенно сказал эльзасец.

— Может быть, — сердито бросил ему Тома, — но я не поверил вам. Я не мог представить себе человека, который может тратить деньги во имя идеалов, в которые не верит. Я переоценил вас.

Дверь была открыта, и он уже хотел уйти, когда в дверях позади Кенна показалась девушка, вышедшая из соседней комнаты. Это была Алиса Кенн. Ей должен был быть слышен конец разговора.

Она выглядела очень бледной. Тома быстро взглянул на нее и вышел вместе с Дагерраном.

— Папа, — сказала Алиса, выходя вперед.

— Это пустяки, — пробормотал Кенн. Он не смог больше ничего сказать ей.

Она хотела, чтобы он оправдал свои действия, а он знал, что у него нет аргументов. Да и всегда ли знал он мотивы своих поступков? Может быть, это прихоти и капризы богатого человека?

Больше он не хотел помогать Беку, но почему? Ему трудно было объяснить это Алисе. Он зашагал взад и вперед по огромной комнате, Кенна переполняло чувство сожаления, вызванное появлением Бека, его мятежностью. Он завидовал Беку. Ему нравился мятежный дух в других людях.

Алиса смотрела, как отец отмеривает шаги на шахматном полу, как человек, обреченный играть одинокую роль в театре своей жизни. Что он любил? Женщин? Он не любил даже их. Может быть, искусство? Да, но это было искусство других людей. И талант других людей. Он их грабил.

— Месье Бек ушел, — тихо сказала Алиса, глядя в пол. — Он никогда не вернется назад.

Она посмотрела на своего отца. Он тоже смотрел на нее, некрасивую и бледную, но с прекрасными печальными глазами.

— Я люблю Тома Бека, — медленно произнесла она. — Он один из немногих людей вокруг тебя, кто достоин восхищения. Я была бы более чем счастлива, если бы была нужна ему.

Кенн ничего не ответил. Она взяла его за руку и повела обратно в столовую, где праздновали ее двадцатидвухлетие и ее помолвку с пятидесятилетним человеком, который был намного более полным, чем ее отец, но и намного более богатым. Это был крупный финансист…

Глава шестая

Покинув «Клерон», Тома серьезно поставил под угрозу свое будущее. У него было немного денег в банке, которые он держал на случай неожиданных трудностей, но их могло хватить не более чем на несколько месяцев. Плата за квартиру на площади Фюрстенберг была довольно высока, и в настоящее время не могло быть даже речи о том, чтобы отпустить экономку.

Он решил, что лучше отложить свадьбу с Мари, чем вовлечь ее в его неопределенное будущее. Сначала она настаивала, что они должны пожениться сразу, однако Тома отказался. Он искренне хотел уберечь ее, но это дало Мари новую причину для беспокойства, и она жила в постоянном страхе, что он может снова увидеть Флокс, а может быть, уже увидел.

Она оставила свою работу в пошивочной мастерской и переехала жить к Тома. Между тем ее брат Ипполит сошелся с женщиной с двумя детьми и подумывал о том, чтобы жениться на ней. Он больше не нуждался в сестре, которая присматривала за ним. Привыкшей жить в бедности Мари оказалось трудно приспособиться к вынужденному безделью в ее новой жизни. Она была бы рада занять себя домашней работой, но Леона ревниво охраняла свое положение экономки. Женщины не поладили: Мари чувствовала неприязнь к доброй, спокойной Леоне, а Леона считала Мари слишком уж простой.

Тома с тревогой смотрел на Мари, понимая, что она чувствует себя несчастной и неустроенной. Он неопределенно обещал ей, что, когда они поженятся, они переедут и будут жить в маленьком домике на окраине Парижа, с большим садом, и будут держать цыплят. Это привело Мари в бурный восторг. А что, если Тома оставит журналистику и будет писать книги? Один издатель уже просил его описать тюремные впечатления, и профессия писателя хорошо бы подошла к жизни в деревне. Они были бы вместе целыми днями.

Тома подавляла мысль о том, что ему придется проводить все свое время с Мари. С тех пор как Мари переехала к нему, он был уверен, что не любит ее. Прежде, когда они виделись от случая к случаю, чувство, которое он испытывал к ней, все же давало ему какие–то надежды. В будущем это чувство могло перейти в любовь. Живя вместе с ней, Тома не мог не понять, насколько они были несовместимы, хуже того, они совершенно не гармонировали друг с другом. Жить вместе означало лишь быть вместе, мириться с существованием друг друга. Необходимо было все время сознавать пределы взаимной уступчивости.

Для Тома Мари была человеком неуживчивым, эгоистичным. Ей не хватало широты и терпимости, она была ревнивой и неспособной сдерживать свои чувства. Очень скоро она начала контролировать его приходы и уходы, а он ненавидел это. Он верил, что для ее счастья вполне достаточно жить вместе с ним, но не хотел отдавать ей ничего, кроме своего физического присутствия. Наконец она, не удержавшись, упомянула имя Шарлотты. Тома успокоил ее, сказав, что больше не видел Шарлотту и не ищет встречи с ней.

Однажды днем в конце апреля Тома навестила Жюстина Эбрар. Он был очень тронут и рад видеть ее. Жюстина выглядела невероятно элегантной, своей внешностью она просто сражала наповал. Они беседовали о театре и ее успехе, о котором говорил весь Париж.

Неожиданно Жюстина серьезно сказала:

— Тома, я пришла не только затем, чтобы поговорить о театре. Я слышала, что у вас неприятности, а у меня есть идея. У меня куча денег. Вы знаете, что в результате процесса по опротестованию завещания все состояние Поля было оставлено мне. Если не считать необходимых расходов на содержание моего дома на улице Бак, эти деньги мне не нужны. Поэтому я передаю их в ваше распоряжение, и вы можете основать такую газету, какую хотите. Вот моя идея. Что вы на это скажете?

— Нет, Жюстина, дорогая, об этом не может быть и речи.

— Очень даже может быть. Эта мысль пришла ко мне, как откровение. Я удивлена, что не подумала об этом раньше.

Все еще сомневаясь, Тома почувствовал искушение и, помимо своей воли, взвешивал преимущества, риск и вообще все последствия такой сделки.

— Но, допустим, газета провалится, Жюстина? Ведь вы потеряете очень много денег! Предположим, нас оштрафуют? Это может разорить вас.

— Нет, — сказала она. — Я доверяю вам.

— Это чересчур большой риск, дорогая.

— Я хочу помочь вам, Тома. Скажем, в память о… о наших воспоминаниях.

Они сидели напротив друг друга. Жюстина выжидающе смотрела на Тома. Он знал, что ее чувство к нему было глубоким и бескорыстным. Последние восемь месяцев Жюстина вела в театре бурную жизнь, у нее были романы. Ее связь с Дельбрезом еще продолжалась. Однако все ее увлечения этого периода бледнели перед тем, что она испытывала в присутствии Тома. Несомненно, за всю свою жизнь она не встречала человека, который оказывал бы на нее такое сильное и глубокое влияние.

Она взглянула на красивое лицо Тома с несколько неестественным румянцем, на его ясные синие глаза и нежно провела рукой по складкам между его бровями.

— Скажите да, — мягко сказала она. — По крайней мере скажите, что подумаете об этом.

— Очень хорошо, — ответил он. — Мы обсудим это позднее. Я расскажу вам обо всех обстоятельствах дела. Вы должны знать, какие могут быть последствия.

— Да, да, — подтвердила она.

Но ей было все равно. Она приняла такое решение под влиянием вдохновения, и уже ничто на свете не могло заставить ее отказаться.

— Вы не однажды спасали мне жизнь, Жюстина, — сказал он серьезно. — В первый раз вы накормили меня, когда я не ел два дня. И вот сегодня, когда у меня ничего не осталось и я лишился всякой поддержки. Как я смогу хоть когда–нибудь отплатить вам за все это?

— Я и сама в долгу у вас, — отвечала она, — так что мы квиты. — Она думала о той любви, которую он дал ей.

— Моя дорогая, — сказал он, — я люблю вас, люблю всей силой моих дружеских чувств. Вы так великодушны, я никогда не смогу расплатиться с вами.

Он поцеловал кончики ее пальцев. Они договорились, что на следующий вечер он придет к ней домой, чтобы они могли обсудить свои планы. Уйдя от Тома, Жюстина направилась к перекрестку, прошла узкую улицу и вошла в маленькую, сомнительного вида гостиницу, где они иногда встречались с Жюлем Дельбрезом.

Жюлю нравилось встречаться в таких подозрительных местах, и она мирилась с этой его причудой. Как любовник, Дельбрез был капризным, почти порочным, и были моменты, когда он пугал ее. Но он привязал ее к себе чуждой ее натуре извращенной чувственностью, какими–то особыми привычками в любовных утехах, которые сперва отталкивали ее, но затем она стала принимать их со все возрастающим желанием. И все же она знала, что не любит его.

Когда Тома сказал Мари, что Жюстина предложилаему деньги для того, чтобы основать собственную газету, та неожиданно устроила сцену. Поняв, что он собирается пойти на улицу Бак и ни за что не возьмет ее с собой на деловой обед, она с горечью заявила, что он не должен волочиться за женщинами, не принадлежащими к их классу.

Он хотел мило отшутиться, как это бывало раньше, когда мягкая ласка заставляла Мари растаять, но та потеряла терпение и с отчаянием заявила, что она ждала этого и знала, что он никуда не будет брать ее с собой, так как стыдится ее.

Тома изо всех сил старался успокоить ее:

— Не говори так, Мари, не говори.

Он почувствовал, как сильно измотались его нервы. Он делал все возможное, чтобы укрепить их привязанность друг к другу. Почему ей хочется понапрасну принижать себя таким образом? Ей трудно было простить ему то, что она беднее его. Но будет ли она когда–нибудь достаточно великодушна, чтобы позволить ему дать ей хоть что–то? Его усталость перерастала в раздражение.

— Что же, — проронил он, — у тебя нет причины упрекать меня. Я даю тебе все, что могу. Я живу с тобой. Никуда не хожу с другими женщинами. Я не видел ни одной другой женщины с тех пор, как ты здесь. Единственная, кто навестил меня, это Жюстина Эбрар.

Мари отвернулась.

— Можешь ты поклясться, что не виделся снова с Шарлоттой Флоке?

— Перестань упоминать о ней, — взревел Тома. — Почему ты всегда швыряешь это обвинение мне в лицо?

Она знала, что ей не следовало вновь называть это имя, ее женский инстинкт удерживал ее, но она не смогла остановиться и выдала свои тайные опасения.

— Мари! — воскликнул он, не в силах больше владеть собой. — Почему я должен был броситься к ней, как только вышел из тюрьмы? Разве она сделала для меня хотя бы что–нибудь, пока я там был? Разве она написала мне, послала мне передачу? Ничего этого не было, и ты это прекрасно знаешь. Неужели ты думаешь, будто я настолько себя не уважаю, что могу пойти к женщине, которой безразличен? Я мог бы преспокойно умереть в тюрьме, и это, конечно, взволновало бы ее меньше всего.

С этими словами у него вырвалась затаенная горечь, обида на Шарлотту — он ужасно страдал от мысли, что та совсем отказалась от него.

— Вот как? — сказала Мари. — Для чего же тебе были нужны ее передачи? Разве не было меня, чтобы позаботиться о тебе?

— Ей не было до меня никакого дела, — не отвечая, продолжал он.

— Неужели тебе так сильно хотелось встретиться с ней? — спросила Мари, быстро взглянув на него снизу вверх.

— Меня это нисколько не заботит, ты слышишь? Нисколько не заботит!

— Возможно, тебя это заботит больше, чем ты хочешь себе признаться.

— Успокойся.

— А что, если я скажу тебе, что она дважды приходила в тюрьму Мазас с передачами для тебя…

Его лицо побелело.

— Мари, — быстро сказал он, — перестань играть со мной. Это неправда.

Но теперь она не могла остановиться. Из–за злого желания узнать все наверняка она теперь хотела заставить его выдать себя.

— Она приходила в Мазас дважды. Она оставляла посылки при входе. Но на той неделе случились беспорядки, и передачи были конфискованы. Эти свиньи из охраны съели половину и потом не осмелились показать тебе посылки, так что оставшиеся там вещи были перемешаны с моими подарками и подарками твоих друзей, ты и не догадался, но я все знала, потому что подружилась с сынишкой привратника. Я видела посылки и, если хочешь знать, видела и саму Флокс в тот день, когда она приходила в Мазас. Но она не собиралась пачкать свои наряды в тюремной приемной. Она быстро ушла, не дожидаясь. Поэтому я решила, что тебе незачем знать, от кого посылка, и ничего не сказала.

Тома смотрел на нее, открыв рот. Эта новая сторона характера Мари лишила его дара речи. Затем его охватил гнев.

— Почему ты ничего не сказала мне? Как ты посмела так поступить?

Именно такой реакции она и ожидала. Мари почти хотела, чтобы он ударил ее, так отчаянно она желала доказать, что ее ревность обоснованна.

— И после всего этого ты еще можешь говорить, что не любишь ее! — воскликнула она почти торжествующе.

Ему нечего было сказать в ответ. Тома видел, что выхода нет. Он подошел к окну, широко распахнул его, сделал глубокий вдох и понемногу начал успокаиваться.

Мари не плакала, она только чувствовала горечь победы. Тома стало жаль ее. Он подошел, сел на подлокотник кресла и погладил ее по волосам.

— Успокойся, — сказал он, — успокойся. Это все моя вина. Возможно, мне не следовало привозить тебя к себе.

Он долго говорил какие–то слова, и наконец буря улеглась.

На следующий день, ничего не сказав Мари, Тома направился на улицу Месье–ле–Принс. На углу улицы Расина он замедлил шаг, почувствовав, как внутри сжалось сердце. Он не знал точно, что ему делать дальше. Не знал, хочет ли он пойти прямо на квартиру Шарлотты, чтобы попытаться увидеть ее. Он шел, будто его вела чья–то невидимая рука. Откровения Мари накануне вечером взволновали его. Как он мог подумать, будто безразличен Шарлотте, бранил он себя. И все же ему не хотелось признаться, что он испытал большое облегчение, узнав про посылки.

Он настолько запутался в своих мыслях, что сначала даже не заметил группу людей, стоящих на мостовой около одного из домов. Когда он подошел поближе, то удивился их напряженным, неестественным позам, их черной одежде, будто люди собрались на похороны. Раздавались тихие голоса, и Тома увидел черное полотнище с вышитой буквой «Ф», подвешенное, словно занавес, над парадным.

Он не смог ни заметить номер дома, ни прочитать надписи на венках, загораживавших вход, пока не показались гробовщики, которые вынесли покрытый черным гроб. За ними шли женщины в трауре; их лица под черной вуалью показались ему знакомыми.

В этот момент самая изящная из женщин подняла свою вуаль. Тома был потрясен — то была Шарлотта…

Ошеломленный, Тома мгновение стоял посреди дороги. Теперь его утомленный мозг сумел ухватить смысл надписей на венках, качавшихся наверху катафалка: «Моему любимому мужу», «Моему дорогому сыну». Был слышен шепот:

— Бедный Флоке… Такой молодой. И она так преданно ухаживала за ним. Какая ужасная смерть. Бедняжка, это подорвало ее здоровье.

Умер Флоке. Тома застыл на месте. Процессия двинулась вперед, он двинулся вслед, едва ли понимая, что делает. В глазах стояло лицо бледной Шарлотты под вдовьей вуалью.

Он смотрел на склоненные головы родственников покойного, на заднюю часть удаляющегося катафалка, театрально украшенного дрожащими гирляндами бессмертников. Процессия замедлила ход на небольшом уклоне улицы при выезде на бульвар. Прохожие на улице замолкли и, чтобы уступить дорогу, отодвинулись назад, тесня друг друга.

Тома продолжал следовать за печальной процессией, еще не вполне осознавая значение этой смерти. Он даже не знал, что Этьен был болен, и вот теперь его хоронят. Шарлотта стала вдовой.

Мысль о том, что она стала свободной, пронзила его. Тома боялся поверить в возможность счастья, которое еще пять минут назад казалось неправдоподобным, чудом. Счастье? Еще нет. Сам по себе факт, что она свободна, вовсе не означал счастье или надежду на него. Тома должен был хотеть его, а он уже не хотел. Смерть Этьена опечалила его, как могла бы опечалить любая оборвавшаяся жизнь.

Скромные похороны делали мертвого Флоке таким же заурядным, каким он был при жизни. На этом последнем его пути люди проявляли к нему лишь внешнее сочувствие, ведь они знали его отдаленно, только как соседа. Казалось, не было ни одного истинного друга, который бы поплакал у его гроба. Но так только казалось. Поддерживаемая близкими женщина под вуалью отчаянно рыдала, вытирая платочком слезы. Это была не Шарлотта, а мать Флоке, приехавшая из Ниора проводить покойного сына.

Люди шептались между собой.

— Вы хорошо его знали, месье? — услышал он вдруг.

Вопрос задал невысокий пожилой человек.

— Да, я знал его, — ответил Тома и мысленно добавил: «Я почти отобрал у него жену. Я хотел взять все, что у него было. Я никогда не любил его. Он не любил никого, но он умер. Теперь я не могу ненавидеть его. Бедный Флоке! Во всей твоей жизни не было ничего, кроме поражений, теперь я прошу у тебя прощения».

На углу бульвара они были задержаны демонстрацией студентов, выступавших против увольнения одного из профессоров. На мгновение мрачный кортеж был изолирован и потерялся среди кричавших молодых людей.

Затем сопровождающие собрались снова, и Тома увидел Леона Фера с его кузиной Амелией, идущего сразу за семьей Флоке. Тома не стал присоединяться к ним, а пошел позади, замыкая шествие. Процессия достигла церкви Сент–Этьен–дю–Монт, и гроб с телом Этьена оказался в окружении горящих свечей под сводами храма, наполненного громовыми звуками органа. Тома не мог заставить себя войти внутрь.

В начале июня 1869 года общественная жизнь Франции была сконцентрирована на проблеме грядущих выборов в законодательное собрание. Впервые после долгих лет диктатуры избиратели могли почти свободно выразить свою волю.

Наполеон Третий согласился с принципом всеобщего избирательного права, но до сих пор никому не было позволено выставить свою кандидатуру без молчаливого одобрения правительства и администрации. Это обстоятельство, а также то, что пресса до 1868 года была не более чем рупором правительства, означало, что режим мог спать спокойно. Никакая оппозиция не могла стать препятствием для проведения его политики.

До настоящего момента императорская корона, омытая кровью мучеников, погибших на баррикадах 2 декабря 1851 года, казалось, крепко сидела на голове человека, которого Виктор Гюго заклеймил как узурпатора. Тем не менее Наполеон Третий был вынужден ослабить намордник на прессе, и, хотя весной 1869 года газеты более чем когда–либо подвергались штрафам и запрещениям, а журналисты — тюремному заключению и высылке, правительство было вынуждено сдать оппозиции еще один рубеж. Было позволено выдвигать кандидатов на выборы без одобрения дворца Тюильри. В результате оппозиционные и республиканские кандидаты, как в Париже, так и в провинциях противостояли кандидатам, непосредственно представляющим режим.

В первом избирательном округе знаменитый адвокат Леон Гамбетта соперничал с Карно, в третьем — Рошфор выступал против Жюля Фавра, в седьмом — высылавшийся в прошлом по политическим мотивам Дансель противостоял Эмилю Оливье.

Рошфор, живший со времени своего осуждения в изгнании в Бельгии, продолжал редактировать там свою газету «Лантерн», нелегально переправлявшуюся через границу для ее распространения по всей стране. Выдвигая свою кандидатуру на выборах при поддержке бесчисленных влиятельных друзей, он надеялся в случае успеха добиться амнистии, которая позволила бы ему вернуться в Париж.

Случай Эмиля Оливье в третьем избирательном округе был более сложным. Оливье, один из императорских министров, променял республиканские симпатии своей юности на оппортунизм, заставлявший теперь пуристов смотреть на него с сомнением. Его обвиняли в том, что он смиренно следовал имперской политике, предал свои принципы и своих друзей. Эмиль Оливье понятия не имел о том, насколько он непопулярен, и надеялся одержать легкую победу над Данселем, фанатичным оппозиционером, на годы высланным за пределы страны за свои республиканские взгляды.

Отказываясь прислушаться к советам своих хорошо информированных друзей, Эмиль Оливье был настроен на то, чтобы победить любой ценой. На свои деньги он арендовал обширный зал театра Шатле, отведенный для предвыборных митингов, и разослал приглашения своим сторонникам.

Но это не принесло ему успех. Толпа, прослышав о митинге, ворвалась в зал и вытолкала приглашенных. Оливье был окружен возбужденными людьми, и пришлось вызвать полицию. Журналисты Тома Бек, Шапталь и Дагерран достали разрешение присутствовать на этом митинге, чтобы услышать, что скажет Оливье. Тома собирался полностью описать митинг в следующем номере своей газеты.

Небольшая газета, выходящая дважды в неделю под предложенным Марийером названием «Демейн», впервые появилась больше недели назад. Чтобы сохранять расходы на ее выпуск на невысоком уровне, материал компоновался очень кратко и газета выходила всего на четырех страницах, занятых живым и едким текстом. Такой и хотел ее видеть Тома. Персонал редакции работал весь день в кафе «Саламандра» на площади Сент–Мишель. Официальный офис представлял собой не более чем мансарду в одном из старых зданий на улице Сент–Андре–дез–Арт, где составлялись планы и хранились архивы.

В тот вечер все трое, Шапталь, Дагерран и Тома, пошли на митинг. Вторжение толпы не слишком удивило их.

— Этого следовало ожидать, — сказал Шапталь. — Беднягу Оливье съедят живьем.

Публика поднималась со своих мест, все более возбуждаясь, и министр торопливо ретировался. Было много крика, люди пели «Марсельезу».

— Это может скверно обернуться, — сказал Тома, наблюдая, как люди потоком вливаются в зал и собираются толпой вокруг авансцены, служившей трибуной для ораторов.

Трое журналистов проложили себе путь к запасному выходу и оказались на узкой боковой улице. Со всех сторон прибывали полицейские, и комиссар прошел внутрь, чтобы потребовать немедленного закрытия театра. Толпа проталкивалась обратно, атмосфера, и без того напряженная, становилась угрожающей.

Обычная полиция была бессильна совладать с враждебной толпой, и в помощь ей прислали одну из центральных бригад. Их посылали только в случае серьезных беспорядков. Удары жесткими жгутами, скрученными из полицейских накидок, тяжело падали на подставленные спины и бока. В панике значительное число бесчувственных тел было растоптано под ногами толпы.

Дагерран взглянул на Тома, который с побледневшим лицом и стиснутыми губами издали смотрел на побоище. Он коснулся его руки:

— Пойдемте. Сейчас мы не должны допустить, чтобы нас могли арестовать. У нас есть более важные дела.

На обратном пути они прошли боковыми улицами позади театра по направлению к Сене. Тома, кратко пожелав доброго вечера своим друзьям, сказал, что должен идти домой.

— Что с ним такое? — спросил Шапталь, когда Тома покинул их.

— Вы имеете в виду Бека? — сказал Дагерран.

— Да, — ответил Шапталь. — Что случилось с ним? Разве вы не заметили, какой он нервный и раздражительный? То он проявляет бурную деятельность, то вдруг сразу его ничего не интересует. Никогда не видел его таким.

— Возможно, повлияло пребывание в тюрьме.

— Ба! — воскликнул Шапталь, пожав плечами. — Бек никогда не был человеком, которого могли бы изменить несколько месяцев тюрьмы. Я говорю вам, он человек твердый. Это настоящая крепость.

— Может быть, смерть Марийера… — предположил Дагерран.

— Это, конечно, повлияло на него, но не в такой степени. Есть что–то еще, мой друг, о чем он не сказал нам. И если вы захотите знать мое мнение, то я думаю, что здесь, вероятно, замешана женщина…

— Мари?

— Нет, — сказал Шапталь, — едва ли.

— Смотрите, — сказал Дагерран, — он остановился на другой стороне набережной и смотрит на Сену. А говорил, что торопится: видно, только затем, чтобы избавиться от нас.

— Идите к нему, Дагерран. Попытайтесь отвлечь его от себя самого. Возможно, ему станет лучше.

Оставив Шапталя, Дагерран быстро перешел набережную. Погруженный в свои мрачные мысли Тома курил и не слышал, как тот подошел.

— Нет ли у вас огонька? — произнес Дагерран.

Тома быстро повернулся и, узнав его, молча протянул коробок спичек. Они постояли рядом.

— Кажется, здесь спокойно, — заметил Тома, оглядываясь на опустевшую площадь Шатле. — Этих легавых отозвали.

— Да, они вернулись в свою конуру, — подтвердил Дагерран. Он подождал и добавил: — Вам бы хотелось остаться одному? Может быть, мне лучше уйти?

— Нет, — ответил Тома, продолжая спокойно курить. Его суровый профиль четко вырисовывался на фоне темноты. Долгое время оба молчали.

— Вы так быстро оставили Шапталя, — вдруг сказал Тома, — и пошли прямо сюда. Вам хочется поговорить со мной?

Они не смотрели друг на друга.

— Нет, не в этом дело, — сказал Дагерран. И после короткого молчания добавил: — Послушайте, я вполне могу довериться вам. Шапталь беспокоится о вас. Он считает, что вы находитесь в слишком напряженном нервном состоянии. Он наблюдает за вами, как настоящая наседка. Послал меня, чтобы я попытался выяснить, что с вами. — Дагерран рассмеялся и хлопнул Тома по спине. — Ничего серьезного, не правда ли, Бек? Вас беспокоит новая газета? Я понимаю. Чувствую то же самое. Надежда может иногда причинять боль. Шапталь старше. И он слишком толстый, чтобы испытывать энтузиазм, поэтому он и не понимает.

Не говоря ни слова, Тома раздавил каблуком свою сигару.

— Иногда я думаю, — сказал он наконец, — не слишком ли и я стар для такого энтузиазма. — Он устало посмотрел на Дагеррана. — Да, иногда я думаю, не является ли надежда, о которой мы говорим, надежда на лучшую, свободную жизнь, основанную на равенстве и совести всех людей, иллюзией, порожденной нашими собственными умами. Чего мы добились? Упразднили некоторые виды рабства только для того, чтобы завести новые. Наш образ действий не более, если не менее, передовой, чем раньше. Мы утратили культ красоты и заменили его бессмысленными табу. Что же изменилось в реальности? Те же силы делят между собой мир. Бедные зарабатывают на жизнь тяжелым трудом. И если мы больше те бросаем преступников львам, то вместо этого посылаем своих молодых людей погибать под пулями ради притязаний на величие в интересах немногих спекулянтов.

Они смотрели друг другу в лицо. Дагерран чувствовал, что Бек страдает не только от идейного разочарования, ко и еще от какой–то боли, причину которой он не может раскрыть.

— Бек, — сказал Дагерран, — я никогда раньше не видел вас таким. Вы никогда не отступали. Всегда у вас была ясная голова. Вам все было известно вчера, и вы надеялись, несмотря ни на что. Так почему же сегодня все изменилось? Что случилось? Вы несчастливы, не так ли? Человек, который несчастен в личной жизни, не может со спокойным сердцем работать ради своих идеалов. Вы несчастны?

— Нет! — резко ответил Тома.

Он отвернулся, еще плотнее стиснув зубы. Дагерран наблюдал в темноте за своим другом: мощная фигура, широкие плечи и пустой рукав. Он видел Тома в полупрофиль, и ему казалось, что этот человек может свернуть горы. Впервые он смотрел на Тома не только как на друга, который вел его за собой, но и как на обычного человека. Он думал о том, какой могла быть у него личная жизнь, думал о его отсутствующей руке. Потом он мягко спросил:

— Все из–за женщины, Бек?

— Какая польза говорить об этом? — устало сказал Тома.

— Я ваш друг.

Бек тоже словно впервые посмотрел на Дагеррана. До сих пор они были объединены только общими идеалами. Теперь Тома обратил внимание на умное лицо и яркие глаза друга. У Дагеррана был чудесный тонкий профиль, и в его глазах светилась жизнь.

Тома вспомнил о смерти Марийера. Сердце защемила глубокая тоска, и он подумал, не мог ли стать ему настоящим другом Жозеф Дагерран.

— Женщина, не так ли? — снова спросил Жозеф.

— Да, — сказал Тома.

— И это Мари!

— Да, — снова сказал Тома, — Мари.

— Оставьте ее, идите к другой, — сказал Дагерран.

— Не могу, не имею права.

— Это не причина, — сказал Дагерран. — Вы сделаете несчастной Мари, так же как и себя.

— Нет, вы понимаете, я не хочу все снова разрушить. Это вызвало бы столько неприятностей, чего я не могу и не хочу допустить.

Он быстро повернулся и пошел по направлению к улице, словно ему хотелось как можно скорее оказаться на освещенных улицах города.

Тома начал оживленно говорить о газете, но этот поток слов не мог скрыть его отчаяния. Дагерран ни разу не осмелился упомянуть о своей жене и детях: ведь он был счастливым человеком или по крайней мере верил, что это так.

Выборы в законодательное собрание нарушили обычное течение жизни Парижа. Все были в волнении. Люди с энтузиазмом шли голосовать. Правительство, настроенное оптимистично (без всяких на то оснований), истратило три миллиона франков на кампанию по обработке общественного мнения. На практике это означало, что покупалась каждая газета, настроенная более или менее благоприятно к режиму и срывались предвыборные митинги оппозиции. Убежденный, что кампания такого рода привлечет на его сторону большинство избирателей, Наполеон Третий спокойно ожидал первых результатов голосования.

Вечером в день выборов, двадцать третьего мая, Париж был охвачен всеобщим возбуждением. Каждый стремился на улицу, где можно было обсудить последние новости и купить свежие газеты.

Царила атмосфера веселости и возбуждения. Тома Бек и Жозеф Дагерран задержались, работая над корректурой, в маленькой типографии на боковой улочке позади рынка Мадлен. Это было довольно далеко от их офиса на улице Сент–Андре–дез–Арт, но старый печатник был другом Шапталя и установил для них льготную цену.

Около десяти часов они закончили работу над последним вечерним выпуском. Окончательных результатов еще не было, и они должны были ждать до рассвета, чтобы узнать последние сообщения. Примерно в десять часов вечера Жернак и Шапталь зашли за своими друзьями, которые еще не обедали.

— Все идет очень хорошо, — сказал Шапталь, потирая руки. — Мы одержим победу практически во всех этих избирательных округах.

Победа Гамбетты была почти очевидна, но все же Тома не мог быть спокойным. Его газета поддерживала кандидатуру Рошфора в третьем избирательном округе. Соперником Рошфора был Жюль Фавр, явный кандидат правительства.

— Рошфор выиграет, — с оптимизмом продолжал Шапталь.

— Это будет нелегким делом, — предсказал Тома, — остальные сделают все возможное, чтобы не пропустить его, увидите. Они согласятся на любой избирательный блок.

— Оппозиция будет иметь некоторый успех в Париже, — сказал Дагерран, — но в провинции нас ждет разочарование. Администрация снова будет манипулировать голосами избирателей.

— А как насчет того, — громким голосом произнес Шапталь, — чтобы хорошо пообедать вам обоим, а? Голодание не принесет ничего хорошего, только сделает несчастными.

Как обычно, он превосходно пообедал и был в отличном расположении духа. Дагерран улыбнулся и потянул Тома за рукав.

— Мы так и поступим. Я страшно устал, это факт.

Оба направились к бульвару, по которому в обе стороны прогуливался народ, как во время карнавала. Присутствие на улицах такого большого количества людей, гуляющих целыми семьями, стайки молодых девушек с лентами в волосах и в нарядных шляпках говорило о том, что все ожидают важных событий. Страна пробуждалась, и, хотя окончательных результатов выборов еще никто не знал, люди верили в неизбежность перемен. После восемнадцати лет политического бездействия внезапно, в один вечер, парижане проявили свой темперамент и свое свободолюбие, казалось, утраченное.

Группы возбужденных молодых людей шли с пением «Марсельезы», и буржуа смотрели на них со снисходительными улыбками. Около рынка Мадлен человек, обращаясь к толпе, выкрикивал: «Да здравствует республика!», — нимало не заботясь о полиции, которая могла подойти и арестовать его в любую минуту.

— Его же посадят, — сказал Тома Дагеррану, увидев оратора, выступающего с речью. — Они пугают меня, — добавил он мгновение спустя. — Эта толпа… Годами люди спокойно подчинялись, терпели тиранию, их нельзя было заставить сказать хотя бы одно слово против власти. И вот сразу, в один день, все отвернулись от порядков, которые раньше признавали, и готовы даже повесить своих прежних идолов. Я нахожу это ужасным.

— Чего же вы хотите, — философски заметил Дагерран. — Люди встают на сторону сильнейшего. Толпа — как женщина: она нуждается в повелителе. Она может вытерпеть очень многое, прежде чем поднимется против притеснителей, но после этого ее не удержать.

Они начали искать какой–нибудь ресторан, но все подобные заведения на бульваре в это время вечера уже были заполнены. Единственное место со свободными столиками, которое они нашли, было дешевой столовой на старой улице, куда обычно заходили пообедать уличные торговцы с рынка Мадлен. Не имея иного выбора, они решили зайти, и там, вопреки ожиданиям, им подали вкусное тушеное мясо, которое они запили неплохим вином.

— Вы всегда приходите обедать вечером, — сказал им рабочий, который, как и они, ел, стоя у прилавка. — Кухарка знает, что извозчики — люди голодные и не любят чересчур жидкую пищу. Днем посетители не так разборчивы, и тогда она разбавляет и суп, и вино.

Разговорчивый рабочий пустился рассказывать историю своей жизни, потом перешел к теме выборов. Некоторое время спустя позабавленные и слегка раздраженные его болтовней Тома и Дагерран вышли из столовой. Не желая идти по боковым улицам, они направились в обратный путь по людным бульварам. Им не хотелось идти домой.

— Может быть, зайдем выпить в «Мабиль»? — предложил Дагерран. — Там можно посмотреть танцы, а это интереснее, чем извозчики.

Тома все это не особенно волновало, но зараженный возбуждением необычного вечера, он последовал за Дагерраном, нырнувшим в толпу. «Мабиль» находилась на улице Вев.

Весной и летом здесь танцевали на открытом воздухе при свете больших газовых фонарей. Гирлянда огней вилась вокруг танцевальной площадки, а над входом красовалась яркая вывеска. Внутри площадка была заполнена людьми. Они танцевали и в саду, и в огромном красном танцевальном зале, на стенах которого висели массивные красивые зеркала. В середине этого утопающего в огнях царства стояло круглое возвышение, на котором разместился оркестр, им дирижировал знаменитый Оливье Этра.

Вход стоил пять франков для мужчин и один франк для женщин. Тома колебался, его отпугивала чрезмерная веселость публики.

— Пойдемте, — сказал Дагерран. — Это развлечет вас.

Они купили билеты и вошли внутрь. Все пространство было заполнено людьми: одни танцевали на площадке или на вымощенных алтеях, другие ходили взад и вперед, наблюдая за танцующими. Ведущие танцоры были платными профессионалами, и некоторые из них, такие как Селест Могадор, Помаре и Ригольбош, были очень знамениты. Они начинали свою карьеру с того, что вскидывали ноги несколько выше, чем все остальные, и постепенно их имена стали широко известны. Многие же просто растрачивали здесь свою молодость, танцуя все вечера напролет для удовольствия толпы. Сидя в одиночестве в беседках или прогуливаясь в поисках клиентов, здесь находили себе место и женщины легкого поведения — «Лоретты», как их называли по обычному местонахождению на улице Нотр–Дам–де–Лоретт. Они цеплялись за это название, будто оно проводило какую–то грань между ними и другими подобного рода несчастными женщинами, фланирующими по улицам, которые были объектом полицейского наблюдения.

Тома был поражен молодостью этих женщин. Он оторопел от вида такого количества молодых людей, проводящих свои ночи в танцах, вместо того чтобы просто спать или, например, выпекать хлеб. В то время танцы были повальным увлечением во всех слоях французского общества. Великолепные и не очень великолепные гостиные были заполнены людьми, кружащимися в восхитительном вальсе; этот танец был популярен даже в районах трущоб.

Сюда, в «Мабиль», каждую ночь приходили одни и те же посетители. Как правило, это была молодежь, многим не было и двадцати. Они танцевали до упаду, в то время как снобы наблюдали за ними.

В атмосфере какой–то таинственности танцующие пары казались персонажами жуткого балета, поставленного в самом чистилище. В свете газовых фонарей лица отсвечивали зеленым, а когда пары пролетали мимо в водовороте танца, расширенные черные глаза сверкали неживым блеском карнавальных масок. Тома охватило вдруг такое ощущение, будто они танцуют на кладбище среди могильных плит, и на мгновение его пробрала дрожь.

— Пойдем, — сказал Дагерран, — пойдем туда. Там можно что–нибудь выпить, и там не так тесно. Это отделение для благородных посетителей.

Они прошли в менее многолюдную и более приятную часть «Мабиля», где голоса звучали не столь пронзительно. Соседи даже не подняли головы, когда они заняли места за столиком. Оркестр заиграл очередной вальс, и музыка отдавалась эхом среди высоких деревьев.

Глаза Тома блуждали по лицам людей, сидевших за столиками, задерживаясь на обнаженных плечах женщин. Внезапно Дагерран, наблюдавший за ним, увидел, как Тома резко поставил на стол бокал.

— Что случилось? — спросил он. — Призрак увидели, что ли?

Тома не ответил. Он пристально разглядывал молодую женщину в розовом платье. Это была Шарлотта Флоке. Она сидела за столиком с мужчиной, который был обращен к ним спиной.

Мужчина повернулся, и Тома узнал Жюля Дельбреза.

Пара не видела их. Они были слишком поглощены друг другом. Шарлотта, нервно махавшая веером, вдруг уронила его; Дельбрез, рассмеявшись, поднял веер, взял ее руку и запечатлел на удлиненном запястье долгий поцелуй.

Застывший на месте, Тома мрачно наблюдал за ними. Он никак не мог заставить себя поверить, что это Шарлотта Флоке. Ведь он считал, что она в глубоком трауре и оплакивает недавнюю утрату. Не может быть, чтобы она сидела тут, в «Мабиле», спустя всего пять недель после смерти Этьена. И наедине с Дельбрезом.

Дельбрез! Его связь с Жюстиной не была тайной для Тома. Дельбрез пользовался репутацией абсолютного циника с порочными наклонностями. Среди журналистов о нем ходили скандальные рассказы. Тома не был моралистом и всегда выслушивал их с безразличием, хотя не мог подавить антипатии, которую этот человек в нем вызывал.

Когда он услышал о его отношениях с Жюстиной, то не осмелился спросить ее об этом, решив, что она взрослый человек и сама решает, как ей жить.

Теперь, увидев с Дельбрезом Шарлотту, он неожиданно почувствовал, как в нем просыпаются ненависть и отвращение. Он всегда испытывал это к людям такого типа — извращенцам, культивировавшим разврат как религию. Чего Шарлотте надо от этой акулы? В каких она отношениях с ним?

Тома пристально смотрел на них. Его лицо побледнело, брови нахмурились. Ни он, ни она не почувствовали этого пристального взгляда. Шарлотта смеялась, откинув назад голову, и ее веер закрывал нижнюю часть лица. Дельбрез слегка развернулся в своем кресле, и Тома смог разглядеть его лицо с тонкими лукавыми чертами, обладавшее тем не менее своеобразной красотой. Иссиня–черные волосы были, как всегда, коротко подстрижены и разделены боковым пробором. Губы Дельбреза растянулись в улыбке, и черная полоска усов аркой поднялась над надменным ртом.

Шарлотта была обольстительна в своем розовом платье с глубоким вырезом, оставлявшим обнаженными верхнюю часть рук и плавные выпуклости груди. Вблизи каждое ее движение, несомненно, не оставляло места воображению.

Тома ни к кому не испытывал ревности, исключая тех глупышек, с которыми он встречался, когда был еще совсем молодым. С тех пор он навсегда защитил себя от того, что обычно называл «поражением здравого смысла». Он боялся ревности, полагая, что она унижает достоинство человека, и всегда боролся с ней. Теперь же, увидев Дельбреза рядом с Шарлоттой, увидев, как тот прикоснулся к ней, Тома вдруг почувствовал физическую ревность, невыносимую, почти смертельную.

Он закрыл глаза, с бессильной яростью и горечью вспоминая о долгих месяцах, когда мысль о Шарлотте ни на миг не оставляла его. Он мечтал о ней в своем одиночестве, пока у него голова не начинала идти кругом. Каким же дураком он был!

Он открыл глаза и взглянул на нее. Она была мила, как никогда, более женственна, чем когда–либо, а на ее губах играла новая ускользающая улыбка.

«Мужчины, должно быть, слетаются на нее, как мухи на мед», — подумал Тома.

— Что с вами, Тома? — услышал он голос Дагеррана.

— Ничего, — ответил он. — Совсем ничего.

Ему необходимо было уйти. Если бы он остался, то не смог бы отвечать за себя. Он сам был изумлен своим приступом бешенства. Тома был готов броситься на Дельбреза и разорвать его на части. Но всему этому не было никакого оправдания. Ведь Шарлотта свободна и не принадлежит ему. Тома поднялся.

— Пойдем, — резко сказал он.

Дагерран подозвал официанта, ища деньги, чтобы заплатить по счету. Шарлотта и Дельбрез разом повернулись и увидели собирающихся уходить мужчин.

Увидев Тома, Шарлотта, казалось, обомлела. Ее глаза расширились и стали казаться слишком большими для лица, черты которого сразу заострились, словно от боли. Дельбрез некоторое время колебался, затем поднялся и с неохотой слабо кивнул им в знак приглашения.

— Нет, — сказал почти беззвучно Тома. — Пойдем.

Сухо ответив на приветствие, он большими шагами пошел к выходу, и сбитый с толку Дагерран последовал за ним.

— Бек, — неуверенно окликнул Дельбрез.

Тома не оглянулся. Дагерран с трудом поспевал за ним, пока они не вышли на улицу.

— Куда мы идем? — задыхаясь, спросил он.

— Куда угодно! — коротко бросил Тома.

— Вон там кабриолет, может быть, остановить его? Мы могли бы поехать обратно в редакцию.

Дагерран бросился на мостовую, стараясь догнать удаляющийся кабриолет. Тома остался на тротуаре, вглядываясь в мрачные дома трущобы. Его воспаленный мозг кипел. Когда подъехал кабриолет с Дагерраном, он быстро забрался в него и крикнул вознице свой адрес на площади Фюрстенберг. Извозчик проворчал, что ему уже дали другой адрес, и крепко хлестнул лошадей.

— Поедете домой? — поинтересовался Дагерран.

— Да, — сказал Тома.

Дагерран промолчал, чувствуя, что сейчас не время для спора с другом, и попросил высадить его в ближайшем к его дому месте.

Тома остался один.

Он чувствовал себя одиноким и никому не нужным. Брошенным наедине с самим собой, со своей искалеченной рукой и с горькими мыслями. Перед его взором стояли Шарлотта и Дельбрез. Элегантная пара. А он, Тома, однорук и одинок. Его переполняла болезненная ревность, и вместе с тем он испытывал отвращение к самому себе, что вливало новые порции яда в его голову.

Он рисовал себе их вдвоем наедине. Вот обнаженная Шарлотта стоит перед растленным Дельбрезом. Боль от этого видения почти заставила его закричать.

Он был один и от этого чувствовал себя особенно беспомощным. Высокомерие, которое поддерживало его в противостоянии с окружающим миром и позволяло преодолевать свое увечье, растаяло, и он казался себе сломанным и никому не нужным. Он откинулся на сиденье, чувствуя глухую боль в левом плече.

Теперь он один. Вокруг никого, перед кем нужно было бы изображать силу или гордость. Пусть будет так. Он вспоминал свою жизнь. Снова увидел себя неуклюжим одноруким уличным мальчишкой. Затем обозленным на весь мир подростком, всеми силами старающимся завоевать место под солнцем, ожесточенным, ищущим справедливость юношей. Позже, став взрослым, в целях самозащиты он научился скрывать свою неутолимую злость, боролся с жизненными невзгодами, готов был взяться за любую работу. Должно быть, он представлял собой довольно жалкую фигуру — лишенный руки, с ввалившимися щеками и вечно подозрительным взглядом. Так какое право имел он судить мир и других людей?

Волны злости и жалости к самому себе накатывались на него, пока он сидел в поскрипывающем кабриолете. Он спрашивал себя, действительно ли то, за что он боролся, было идеалом, был ли он когда–нибудь на самом деле хорош или великодушен, или весь его мятеж был не более чем недовольством калеки окружающим миром? Эта мысль ужаснула его.

Кабриолет остановился у дома. Тома вышел, расплатился и вошел в темный холл. Почти крадучись он поднялся наверх и вставил ключ в замочную скважину.

Только открывая дверь, он вспомнил о Мари, о том, что жил с ней, и глубокая усталость завладела его сердцем. Он хотел найти дома покой, как раненое животное находит его в своем логове, а теперь ему стало ясно, что он не может просто броситься на свою кровать и погрузиться в сон, как делал всегда в минуты депрессии. Мари может услышать его и проснуться.

Так и случилось. Как только Мари услышала, что он пришел, она тут же вскочила.

— Ложись снова в постель, — сказал Тома, делая усилие, чтобы говорить спокойно. Ему хотелось кричать.

— Нет. Ты, должно быть, голоден. Я приготовлю тебе кофе и сэндвичи.

Она сопроводила свои слова слабым пожатием плеч, в котором смешались усталость и раздражение: как может она оставить без еды мужчину, если он вернулся домой так поздно!

— Уверяю тебя, я отлично пообедал.

— Позволь мне это сделать. Я знаю, что тебе нужно.

Она прошла на кухню и достала кастрюлю, нарушая тишину грохотом посуды. Затем, пока вода не закипела, она вернулась в столовую. Как все столовые, в которых никто не обедает, эта комната казалась мрачной и заброшенной.

Он безучастно наблюдал, как Мари с опухшими от сна глазами повязала фартук и откинула назад упавший на лоб локон.

Он знал, что не сможет пить кофе, не сможет спать или даже остаться с ней и облегчить свои страдания. Теперь, когда он вернулся домой, он почувствовал непреодолимое желание снова уйти.

— Что с тобой? — спросила она. — Ты выглядишь таким расстроенным.

— Мне нужно вернуться в редакцию.

Он произнес это почти невольно, но тут же ухватился за такой повод.

— Сейчас? — с подозрением спросила Мари.

— Я забыл, мне надо было дать Шапталю кое–какие указания. Он должен быть в офисе.

— Неужели это действительно стоит того, чтобы снова проделать весь путь в редакцию, — сказала она, — теперь, когда ты уже приехал домой?

— Не знаю. Возможно, я дождусь утреннего выпуска. — Он избегал ее взгляда, зная, что не способен притворяться.

Он уже подошел к двери, когда услышал:

— Тома…

Она подбежала к нему.

Его охватила беспричинная злость. Ее круглое веснушчатое лицо находилось слишком близко, чтобы он мог скрыть свое ожесточение. Он ненавидел ее за то, что она своей болтовней вырывала его из одиночества, в котором он так нуждался и которое, возможно, спасло бы его от самого себя. Взяв Мари рукой за подбородок, чтобы отодвинуть ее лицо, он безжалостно отшвырнул ее. Затем открыл дверь и бросился наружу.

— А как же твой кофе? Он, должно быть, кипит! — жалобно крикнула она ему вслед, будто он мог все–таки остаться, чтобы выпить кофе.

Тома слышал ее как бы издалека, из другого мира. Он даже не захлопнул дверь, а бросился вниз по лестнице, зная, что ненавидит Мари и уже ничего не может с этим сделать. Он сломан, убит. Несчастный и больной, уверенный, что жизнь кончена.

Глава седьмая

Когда Тома исчез за углом «Мабили», Шарлотта, вскочившая, чтобы последовать за ним, некоторое время оставалась стоять все в той же нетерпеливой позе.

Потрясенная, она неожиданно обнаружила, что стоит, беспомощно уставившись туда, где он только что растворился в толпе. Ей были видны только чужие спины да незнакомые лица. Тома исчез. Теперь он, должно быть, уже где–то далеко.

Бегство Тома настолько обескуражило ее, что она чуть не побежала за ним, просто для того, чтобы поговорить и потребовать объяснений. Но каких объяснений? По какому праву потребовать? Она почувствовала, насколько глупо выглядел бы такой поступок.

— Мне ужасно жаль, — говорил Дельбрез, — не могу представить себе, почему он так быстро ушел. Но в конце концов кто знает? Возможно, он не хочет, чтобы его здесь видели. Мне жаль, потому что вы, кажется, расстроились.

Пытаясь вернуть самообладание, Шарлотта посмотрела на Дельбреза с безразличным выражением лица, как она научилась делать, когда хотела скрыть свои чувства.

— Вовсе нет, — сказала она. — Мне в общем–то нечего сказать ему. Просто я давно его не видела.

— Конечно. Я понимаю.

Дельбрез не стал продолжать разговор, но его холодные серые глаза изучали ее в поисках малейших следов каких–то чувств. Сам он нашел неожиданное появление Бека определенно неприятным.

Новость об утрате, постигшей молодую мадам Флоке, подала Дельбрезу мысль, что, может быть, наступил благоприятный момент для возобновления знакомства, начатого тем несвоевременным визитом к Флоке. Он послал записку с выражением сочувствия и затем, тремя неделями позже, письмо, очень корректное и деловое по тону, в котором совершенно серьезно предлагал ей писать для его газеты, разумеется, под псевдонимом. Это была его собственная идея, и он изложил ее своему редактору. Дельбрез задумал колонку для женщин, посвященную теме моды и красоты. Это была новая идея, и она понравилась редактору. Ободренный Дельбрез через два дня после своего письма решил нанести Шарлотте визит.

Он нашел ее одну в мрачной квартире. Шарлотта объяснила, что ее сестра уехала жить с их матерью в Жувизи, тогда как сама она, прожив неделю или две в деревне, вернулась в Париж, где было все необходимое для ее работы. Она поблагодарила его и обещала попытаться создать такую колонку. Шарлотта выглядела похудевшей и очень нервной. Дельбрез посоветовал ей побольше выезжать и не позволять себе быть раздавленной горем и одиночеством. Затем очень вежливо, по–дружески он пригласил ее пообедать с ним.

Он не ожидал, что она так быстро согласится, но она, находясь в отчаянии, была готова согласиться на что угодно, только бы на час или два уйти из дома. Чтобы не дать повода к возникновению сплетен из–за ее вдовства, она попросила его не заезжать за ней, а встретиться в маленьком ресторанчике. Во время трапезы Дельбрез вел себя образцово, дружески разговаривал об их совместной работе и демонстрировал живой ум, который он мог, когда хотел, проявлять без привычного сухого цинизма.

После обеда он повел ее в «Мабиль». Сначала Шарлотта возражала, ссылаясь на свою недавнюю утрату, но когда они подошли ближе, музыка, веселье и танцы ударили ей в голову.

— Пойдемте же, моя дорогая. Никто никогда не узнает. И вы так много плакали… Вы теряете свою молодость. Дайте ей немного солнечного света. Не думаете же вы, что музыка изменит ваши чувства по отношению к вашему бедному мужу…

Он был умен, корректен и вел себя намеренно дружественно.

— Бедный Этьен, — вздохнул он. — Бедный Этьен… — Но ее маленькая ручка уже нетерпеливо тянула его к освещенному входу.

Он пригласил ее на танец, его глаза упивались теплой женственной красотой ее лица. Она была искушающе близко, он чувствовал ритмичные движения ее тела. Какая из нее получится любовница, подумал он, если у него хватит терпения сломить ее сопротивление, а она в какой–то момент потеряетголову и сможет преодолеть свою естественную скромность.

Они прошли обратно к своему столику. Шарлотта торопилась уйти, но Дельбрез уже начал живой разговор.

— Пойдемте, — нервно сказала Шарлотта через минуту. — Пожалуйста, простите меня, но я очень устала…

— Конечно, — сразу сказал Дельбрез, не сумев скрыть разочарования в голосе. — Как вам угодно.

Шарлотта ждала в дверях, пока Дельбрез искал кабриолет. Он скоро вернулся и придержал дверь, пока она забиралась внутрь. По ее торопливости он понял, что все его попытки разыгрывать незаинтересованного друга пропали даром. Понял, что она торопится избавиться от него, и это задело его за живое. Когда она поднялась по ступенькам, он взял ее за руку и тихо спросил:

— Неужели вы действительно хотите уехать домой так рано? Вы не хотели бы закончить вечер у меня дома?

Их глаза встретились, Шарлотта слабо улыбнулась в ответ на его изменившийся тон, но у нее хватило присутствия духа, чтобы не показать обиды.

— У вас дома? — сказала она с притворным негодованием. — Дорогой друг, вы, конечно, шутите. Это было бы едва ли подобающим для вдовы.

Дельбрез с вытянутым лицом забрался в кабриолет и сел рядом с ней. Он поставил на карту все и, хотя был уверен в проигрыше, подумал, что для новой попытки у него осталось еще двадцать минут поездки. Отбросив личину старого друга семьи, он перешел к привычной наглости с примесью цинизма.

— Жаль, что наш вечер так быстро закончился, — сказал он. — Мне бы так хотелось подольше удержать вас около себя. Как другу, конечно. Но в конце концов что такое дружба? Неужели вы верите, что она может существовать между мужчиной и женщиной?

— Порой верю, — отвечала она, — хотя, имея дело с вами, я бы посчитала дружеские отношения рискованными.

— Ну что же, вы правы. Дружба действительно кажется мне чуточку пресной. Любовь, конечно, более стоящая штука! Но люди обычно так робки в любви. Любовь это искусство, бесконечно огромное королевство неизведанного. Мне бы хотелось посетить его вместе с вами.

Он быстро посмотрел на нее, как игрок, бросающий последние козыри на зеленое сукно стола. Так быстро пустив в ход все свои средства, он надеялся озадачить, сбить ее с толку. Женщинам обычно трудно сопротивляться смеси цинизма и страсти.

— Боюсь, у нас разные понятия о том, что такое искусство, дорогой Дельбрез, — холодно сказала она.

— Жаль, — коротко откликнулся он. — Стать вашим учителем в любви было бы наслаждением для меня.

Она одарила его ослепительной улыбкой:

— Не уверена, что мне хотелось бы стать вашей любовницей.

Ее холодность и демонстративное безразличие казались чувствами слишком зрелыми для ее лет.

«Она так молода, — подумал он, — едва за двадцать, а уже какое мастерство в выражении безразличия! О, какая бы из нее получилась любовница!»

Он чувствовал неистовое желание подчинить ее своей воле.

— Вы очень холодно рассуждаете о страстях, — заявил он ей. — Но были бы вы так же безразличны в практике?

Своим большим и указательным пальцами он с еле скрываемой похотью ласкал ее запястье. Шарлотта отдернула руку и отстраненно заметила:

— Такие вопросы меня мало интересуют.

Она глядела в окно, притопывая ногой от нетерпения.

Шарлотта почти не слушала болтовню Дельбреза. Страстное желание увидеть Тома, почувствовать, что он снова принадлежит ей, росло с каждой минутой. Уже сегодня! Почему нет? Она не задумывалась о побудительных мотивах, просто ей всеми силами хотелось осуществить свое желание видеть его именно сегодня, все равно в какое время.

Как любая женщина, Шарлотта была готова поддаться мгновенному импульсу. Все эти долгие прошедшие недели она стремилась к нему, ждала его. Она знала, что он вышел из тюрьмы, и ожидала, что он нанесет ей визит вежливости по поводу ее утраты. Но он не пришел. И сегодня он просто убежал, увидев ее. Откуда такое презрение в его глазах? Она должна его увидеть! Когда она будет с ним, все будет в порядке.

Затем у нее возникла мысль, что он, вероятно, женился на своей Мари и живет с ней, и она вдруг почувствовала огромное сожаление. И одновременно она была на волоске от того, чтобы решиться поехать на площадь Фюрстенберг.

Дельбрез наблюдал за ней.

— Вы, кажется, нервничаете, — сказал он.

— Боже сохрани, нет.

— Смею ли я надеяться, что из–за меня?

— Ну что же, давайте считать, что из–за вас.

— Если бы я был уверен в этом, то направил бы кабриолет прямо к моему дому.

— Вы забываете, что я в трауре.

Он схватил ее за руку.

— Маленькая обманщица, — сказал он.

Шарлотта не возражала. Ее мысли были с Тома. Через некоторое время она поинтересовалась, почему на улицах до сих пор так много людей. Дельбрез объяснил, что жители Парижа были возбуждены выборами и это вывело их на улицу так поздно.

— Страна охвачена волнениями, дорогая моя. Мы, журналисты, будем сегодня работать допоздна. Очень вероятно, что ваш друг Бек был на пути в редакцию своей газеты, когда в такой спешке выскочил из «Мабиля».

— Да, конечно, — выдохнула Шарлотта, и у нее подпрыгнуло сердце.

— Знаете, его маленькую газету финансирует женщина, наш общий друг. У нее щедрая душа, и она ужасная идеалистка. Она может выбросить целое состояние, только бы предоставить вашему дорогому Тома возможность печататься.

«Кто же такая эта богатая женщина?» — подумала Шарлотта.

— Вы работаете с ними? — спросила она, отлично сознавая, что вряд ли это так.

— Сейчас нет. Но сотрудничество возможно.

— И где обитает их знаменитая газета?

— О, она обходится малым. Редакция занимает мансарду на улице Сент–Андре–дез–Арт. Я только вчера проходил мимо этого дома с нашим общим другом. Большую часть времени они работают в кафе.

— Покажите мне где, — сказала Шарлотта, когда кабриолет повернул на мост Сент–Мишель. — Мне бы хотелось увидеть это место.

— Так вот чего вы хотите! — его голос неожиданно зазвучал жестко.

— Вы предпочитаете отказать мне в просьбе? — мило улыбнулась Шарлотта.

— Очень хорошо, — коротко ответил Дельбрез. Он высунулся, чтобы поговорить с возницей; кабриолет пересек старую мощеную площадь и повернул на темную узкую улицу.

— Должно быть, где–то здесь… Вот этот дом или следующий, я не уверен, какой именно… — сказал Дельбрез, указывая рукой на обветшалые старые дома.

Высунувшись в окно, Шарлотта увидела свет в окне мансарды.

— Может быть, этот?

— Может быть.

Она холодно посмотрела на него.

— Я пойду туда.

— Да, — сказал он. — Я это предвидел.

Его лицо ничего не выражало, лишь рот исказила кривая усмешка.

— Я должна увидеть месье Бека, — объяснила она.

— Конечно. — Его глаза насмешливо блеснули.

Его терзала не столько ревность, сколько сожаление о зря потраченных в тот вечер усилиях. Дельбрез не любил, когда женщины ставили его в глупое положение. И тогда насмешкой можно было сильно его ранить. В тот момент Дельбрез почувствовал себя словно выставленным на посмешище.

— Очень хорошо, — с нескрываемой горечью сказал он. — Бегите, моя милая, и позвольте ему поцеловать вас. Но в следующий раз выбирайте себе другого проводника.

— Вот те на! — легко отпарировала она и пораженная такой вульгарностью добавила: — Куда же делось ваше хваленое бесстрастие?

— Ну и дурака вы из меня сделали, — взорвался Дельбрез. — Но, осмелюсь сказать, это будет для меня уроком. Ну, чего же вы ждете? Ваш калека будет счастлив видеть вас. Желаю приятно провести время и думать обо мне.

— Не подождете ли вы меня? — вдруг сказала она, положив ладонь на его руку.

Дельбрез гадко улыбнулся.

— Неужели вы не боитесь, что я потребую плату за ожидание? — спросил он с грубой иронией.

Его зубы бело блеснули под тонкими усами. Он привлекателен, подумала она, и даже очень. Она знала, что, когда она вернется, он приложит все усилия, чтобы провести с ней ночь, и ей будет нелегко избежать этого. Но она не боялась рискнуть, ибо была уверена, что найдет выход. Она не боялась потому, что его обаяние не имело над ней власти.

— Тогда идите, — коротко сказал он. — И не задерживайтесь. Ненавижу ждать женщин.

Он зажег сигару и наблюдал, как она на мгновение задержалась на тротуаре перед облупившейся дверью. Он был слишком игрок, чтобы так легко сдаться.

Шарлотта толкнула тяжелую дверь и скользнула в узкий грязный проход, освещенный единственным мерцающим газовым фонарем. При виде замусоренной лестницы она чуть не повернула обратно, однако начала подниматься, опасаясь, что за освещенным окном совсем не обязательно находится редакция газеты Тома. Но ей хотелось проверить. В случае ошибки она могла бы придумать какое–то извинение.

На старой обшарпанной лестнице было темно и стоял прогорклый запах кухни. Взбираясь, Шарлотта придерживалась одной рукой за грязные перила.

«Должно быть, я сумасшедшая, — подумала она, — что так бегаю за мужчиной, ищу его в темном старом доме посреди ночи». Но желание увидеть Тома было настолько горячим, что все окружающее перестало иметь значение: она думала только о предстоящей встрече. Шарлотта никогда не была способна сопротивляться собственным сильным желаниям. Ни сама жизнь, ни вдовство или просто тревога не смогли излечить ее от детского стремления к немедленному удовлетворению своих желаний.

Она не помнила, как дошла до верха этой мрачной лестницы, но в конце концов она очутилась на уровне мансарды, где газовая лампа, висящая рядом с разбитым окном, бросала тонкий луч света. Все двери были одинаково узкими и грязными, и все были закрыты.

Именно в тот момент Тома, работавшему в комнате, показалось, что пришел Шапталь, и он открыл дверь.

Прямо перед ним была Шарлотта.

Они стояли совершенно неподвижно, глядя друг на друга.

Шарлотта не решалась шагнуть вперед. После ее долгого восхождения по лестнице, когда она нашла его наконец стоящим именно в таком состоянии, как и ожидала, она, казалось, потеряла дар речи. Не могла даже посмотреть на него. Между тем его лицо превратилось в какую–то застывшую маску. Он даже не попытался сказать что–нибудь или улыбнуться.

Все прежние сомнения Шарлотты относительно причин его бегства из кафе вернулись к ней. Ее охватила паника. Она безуспешно старалась найти слова, которые вернули бы их к прежним дружеским отношениям. С ужасом глядела она на Тома, а он все с той же неприязнью смотрел на нее. Перед возвращением в офис он выпил вина.

— Тома… — наконец пробормотала она, так слабо, что он скорее догадался, чем услышал, как она произнесла его имя. — Тома, — снова сказала она, силясь не обращать внимания на его ужасный взгляд. — Я узнала ваш адрес у Дельбреза. Я… я увидела свет и поднялась… под влиянием момента.

— Вам не стоило беспокоиться, — проскрежетал Тома.

— Я хотела увидеть вас, Тома… Я хотела… Вы ушли так быстро, только что, в «Мабиле»…

— Мне нечего сказать вам.

Было так глупо стоять на продуваемой насквозь лестничной площадке и обмениваться недружелюбными словами. Тома не пригласил ее в комнату. Напротив, он, казалось, всеми средствами старался преградить ей путь. Шарлотта пыталась отыскать хоть какую–нибудь причину его враждебности. Последний раз они расстались не врагами.

— Тома, почему? Почему вы такой? Вы так суровы. Разве вы не были когда–то моим другом?

— Когда–то, возможно, был, — сказал он, — но времена изменились.

— Почему? Что я сделала?

Она не могла смириться с тем, что он отказывается от нее. Тома был ее другом, а дружба не переходит в свою противоположность. Какой–то след уважения всегда остается.

Постепенно она начала терять терпение. Тома смотрел на нее почти с отвращением, явно желая, чтобы она исчезла. Но она была здесь и требовала объяснений, в то время как он, Тома, по ее вине только что пережил одни из худших в своей жизни минут. Он считал ее ответственной за все — и за его ревность, и за горькое убеждение, что вся его жизнь была неудачей.

Она шагнула к нему:

— Тома, скажите мне, почему?

— Не будьте такой скучной, моя дорогая. Почему? Всегда почему. Вы не ребенок, и мне нечего сказать вам. Я не хочу вас видеть, вот и все. Этого вам достаточно?

Она недоверчиво уставилась на него.

— Ладно, идите к дьяволу, — грубо добавил он. — Неужели вы не видите, что становитесь смешной?

Она по–прежнему не двинулась и стояла, выпрямившись в полный рост. Он угрожающе двинулся к ней.

— Вы понимаете?

— Вы ревнуете? — выдохнула она. — Ревнуете, потому что я была в кафе с Дельбрезом.

— Мне жаль разочаровывать вас, но мне наплевать, с кем вы ходите, моя милая. А теперь бегите к своему замечательному поклоннику и оставьте меня в покое.

Теперь она должна была уйти, но не могла. Она думала о темной лестнице, по которой должна была спускаться одна, оскорбленная до смерти. Она знала, что сама не сможет двинуться с места. Она униженно стояла, зная, что с каждой секундой он презирает ее все сильнее.

— Я пришла… пришла к вам… к вам, Тома, потому что вы когда–то поклялись мне в вечной дружбе.

Она говорила с каким–то горьким отчаянием, вдруг осознав, что то, за чем она пришла, было гораздо больше того, о чем она осмеливалась сказать.

— Вы пришли, чтобы увидеть меня? Но теперь вы увидели меня, так что, надеюсь, удовлетворены. Вы любите меня! Вы думаете, я добрый и обаятельный. Я даже скажу, вы находите меня привлекательным. Ну что же, все понятно, теперь уходите.

Он рассерженно двинулся к ней, но, хотя Шарлотта была напугана, она осталась на месте. Его синие глаза были так близко, что она могла разглядеть темные зрачки. Она видела, что он не выбрит. Их глаза встретились, и словно какая–то мистическая сила притянула их друг к другу. Вопреки самим себе, вопреки всей своей лжи.

— Тома! — Шарлотта слабо застонала.

— Уходите, — повторил он. — У меня ничего нет для вас. Идите назад к своему любовнику. Мне кажется, он ждет внизу.

— Он не мой любовник, — яростно сказала она, — но может стать им, если вы настаиваете.

— Почему нет?

Они поглядели друг на друга. Лицо Шарлотты было смертельно бледным.

— Если я снова сяду с ним в кабриолет, — сказала она, — он попытается увезти меня к себе домой. Я могу поехать. Я поеду. Мне нечего терять. Я поеду с ним. Тома, вы этого хотите?

— Не ждите, что я поверю в то, будто вы дожидались моего разрешения.

— Вы этого хотите? — снова сказала она со страшным спокойствием.

Тома отступил назад и начал смеяться.

— Продолжайте, — сказал он. — Идите обратно к своему пижону и оставьте меня в покое. Я потерял уже достаточно времени.

Он стоял на площадке, слегка раскачиваясь. Его голова гудела, как наковальня. Выпитое им спиртное, должно быть, было просто отравой. Заметив оцинкованную раковину рядом на стене Тома поднял ковш с солоноватой водой и намеренно опрокинул его себе на голову.

Он вытер лицо платком. Шарлотта все еще стояла позади. Ее присутствие привело его в ярость. Тома вызывающе встал перед испачканной раковиной и сделал вид, будто готовится помочиться в нее.

— Что вы теперь скажете? — Ее присутствие причиняло ему физическую боль. — Ради Бога, уйдете вы или нет? Или вы наслаждаетесь этим зрелищем?

Он хрипло рассмеялся, презрительно дразня ее своим пренебрежением к условностям. Он был мужчиной, высшим существом, способным мочиться прямо перед лицом всех других созданий. Молчание позади него затягивалось. Наконец Тома услышал, как застучали легкие шаги Шарлотты, спускающейся вниз по лестнице.

Долгое время звук ее шагов отдавался эхом в старом доме. Тома прошел обратно в комнату и лег на стол, оставив дверь открытой.

Она ушла.

Теперь он не был пьян, он был абсолютно трезв и сознавал, что он разрушил. Любовь, выросшую несмотря ни на что за последние месяцы, он раздавил своим каблуком и швырнул ей в лицо. Это был жалкий конец, без всякого величия, с одним только казарменным юмором, таким же низким и вульгарным, каким выглядел он сам. Тома испытывал отвращение к самому себе.

Он больше не был пьян. С каждой секундой он все более сознавал, что наделал. Он бросил Шарлотту в объятия Дельбреза. Возможно, она еще не стала его любовницей, но сегодня станет, и по его собственной вине.

Тома быстро вскочил на ноги, прижался лбом к холодному оконному стеклу. Почему ему хотелось разрушить и осквернить все, что было между ними? Он знал, что причиной была трусость. У него больше не было сил смотреть любви в лицо. Было бы в тысячу раз лучше, если бы он за эти прошедшие недели решился пойти к ней и осмелился любить ее, жить с ней, наконец. Но он боялся. И не предполагаемая верность по отношению к Мари удерживала его, он знал это теперь, а боязнь страданий.

У него больше не было иллюзий. Он посмотрел на себя со стороны и понял, что слабость, как и храбрость, может привести к тому, что мужчина отвергнет любовь. Он был слишком слабым, чтобы противостоять жизни. Он вовсе не был героем. Он просто сдался.

Шарлотта пришла в эту мансарду посреди ночи, чтобы найти его. Это был сумасшедший, нелепый поступок, женский порыв. Она пришла, чтобы напомнить ему об их дружбе и о том, что он когда–то поклялся ей в вечной привязанности. Но и тут он лгал. Он никогда не был ее другом. Он был ее любовником однажды, и он не забыл этого. Кабриолет с Дельбрезом, должно быть, отъезжал в этот момент. Он вообразил, как Шарлотта сидит рядом с Дельбрезом.

Дверь позади него мягко открылась, и вошел Шапталь. Тома не слышал, как он поднимался по лестнице.

— Ах, вот вы где! Боже мой, что здесь за пекло. Вы пили. Что с вами? Вы выглядите ужасно.

Толстяк открыл окно, затем поставил на стол дымящийся кофейник и вручил Тома стакан.

— В чем дело? — снова спросил Шапталь. — Вы выглядите страшнее смерти.

— Со мною? Ничего, — наконец ответил Тома.

Шапталь на мгновение остановился, обжегшись кофе, потом заметил:

— Кстати, я встретил у входа хорошенькую женщину; это была, конечно, мадам Флоке?

Тома молчал.

— Она приходила к вам?

Тома кивнул.

— Ну что же, вы вели себя просто замечательно! Вы могли хотя бы проводить ее. Позволить женщине уйти совершенно одной среди ночи, да еще именно сегодня…

— Не стоит беспокоиться, — медленно проговорил Тома. — У нее был провожатый. Этот мерзавец Дельбрез ждал ее на улице в кабриолете.

— Не думаю, — сказал Шапталь. — Там не было никакого экипажа, и могу сказать вам, у мадам Флоке, когда она шла к площади, был очень неуверенный вид.

— Он, должно быть, ждал ее дальше.

— Едва ли. Я не видел ни одного кабриолета, когда подходил.

— Тогда забудьте об этом, — сказал Тома, пытаясь совладать с растущим раздражением. — Она достаточно взрослая, чтобы знать, что делает.

Шапталь сразу же оставил эту тему и начал рассказывать о стычках, которые он наблюдал на бульваре.

— Полицейские в штатском получили приказ спровоцировать беспорядки, — сказал Шапталь с тревогой. — Уже было несколько инцидентов около избирательного участка. Они выдают себя за республиканцев и подстрекают к восстанию.

Он поднялся и встал, прислушиваясь, у открытого окна.

— Вы слышите этот шум? Когда я вышел из ресторана, то заметил на бульваре несколько отвратительных компаний. Если это фараоны в штатском, быть беде. Они спровоцируют толпу.

Он повернулся, чтобы посмотреть на Тома.

— Серьезно, вы должны попытаться догнать эту молодую женщину. Было бы в высшей степени неразумно, если не сказать дико, отпустить ее одну.

Тома не ответил, но слова Шапталя задели его. Он действительно думал, что Дельбрез ждал ее чуть дальше, но теперь понял, что снова обманывает себя. По той или иной причине Дельбрез, вероятно, уехал, и Шарлотта оказалась глубокой ночью одна на пустых улицах.

Шум снаружи усиливался. Все еще не желая воспринимать ситуацию всерьез, он начинал все же чувствовать серьезное беспокойство.

Резкие крики донеслись с бульвара.

— Очень хорошо, — сказал Шапталь. — Если вы не хотите, я пойду сам. Я никогда не простил бы себе, если бы что–нибудь случилось с этой маленькой женщиной.

Он вышел из комнаты. Тома по–прежнему не двигался, он стоял у окна, прислушиваясь к реву толпы.

«Этот дурак Шапталь, — подумал он, — изображает Дон Кихота. Ему понадобится целых десять минут, чтобы спуститься вниз. Маленькую дурочку могут разрезать на куски несколько раз, прежде чем он доберется до нее. Если ее уже не изнасиловали. Или не убили. Тома! Это может случиться, ты знаешь. Все возможно, когда хулиганы распояшутся».

Тома ринулся к двери и с головокружительной скоростью слетел вниз по темным ступенькам. Оказавшись на улице, он побежал.

Он добрался до бульвара, так и не увидев Шарлотты. Дальше, рядом с развалинами Клюни, были смутно видны темная масса людей и огни. Тома направился туда, держась противоположной стороны улицы.

Приблизившись он увидел, что толпа перевернула кабриолет, который лежал поперек дороги. Вокруг двигались тени, и какой–то человек с фонарем попытался преградить Тома дорогу. Это бы плотный мужчина в одежде рабочего, но его блуза была слишком новой, а воротник слишком чистым.

— Сколько вам платят за то, что вы подстрекаете к беспорядкам? — прошипел Тома ему в лицо.

Парень попытался ударить его в живот, но Тома увернулся и побежал с криком «Предатели! Провокаторы!».

Перед ним на тротуаре дрались люди. Четыре или пять человек молотили друг друга руками и ногами. Они скатились в сточную канаву. Какая–то девушка с дикими глазами и упавшими на лицо волосами с ужасом глядела на них, придерживая разорванные остатки своего кринолина.

Тома схватил ее за руку.

— Идите домой сейчас же, — сказал он. — Не оставайтесь здесь, вас убьют.

Она повернула к нему бледное, ошеломленное лицо.

— Где вы живете? — спросил ее Тома.

Девушка неопределенным жестом указала куда–то за бульвар.

— Тогда идите домой сейчас же, — настаивал Тома, встряхивая ее за плечо. — Неужели вы не можете понять, что я говорю? Вы хотите, чтобы вас убили?

— Я должна подождать Леона, — беспомощно сказала она. — Он дерется из–за меня.

Она указала на мужественную фигуру в центре этого клубка из рук и ног.

— А, идите к дьяволу, — раздраженно выругался Тома.

Он пошел дальше. В дальнем конце бульвара ему встретилась другая группа, состоявшая из студентов, возвращавшихся вместе со своими девушками из танцевального зала Булье.

Светловолосый юноша подошел к Тома.

— Что происходит, месье? — спросил он. — Кажется, там, на улице Эколь, баррикада?

— Не ходите туда, — сказал Тома. — Более чем вероятно, что это дело рук платных полицейских провокаторов.

Он пошел дальше, но обернулся и увидел, как студенты, несмотря на его предупреждение, нырнули в боковую улицу.

— Дураки, — подумал Тома. — Не могут пройти мимо схватки. Идиоты, добьются того, что их убьют.

Он заторопился и прошел дальше вперед, несмотря на препятствия. Затем он увидел Шарлотту.

В несколько прыжков он нагнал ее; она обернулась, слабо вскрикнув:

— Вы!

С облегчением, к которому примешивалось изумление, он убедился, что Шарлотта невредима, даже без слез на лице. Он недоумевал, как ей удалось так спокойно пройти по бурлящему бульвару: у нее был такой вид, будто она возвращалась домой из церкви. Но время для вопросов было неподходящее. Она была цела и невредима, и он вздохнул с облегчением. Он был недалек от того, чтобы засмеяться.

Тома властно взял ее за руку, совершенно забыв, что десять минут назад оскорблял ее.

— Пойдемте, — сказал он.

Шарлотта яростно пыталась освободиться:

— Отпустите меня!

Даже в темноте он смог заметить выражение ужаса на ее лице. Это пристыдило его, и он сказал более мягко, однако не отпуская ее:

— Не упрямьтесь. Мой друг Шапталь видел, как вы ушли пешком. Я прошел весь этот путь по бульвару, чтобы удостовериться, не случилось ли чего с вами. Теперь я позабочусь о том, чтобы и дальше ничего не случилось.

Шарлотта по–прежнему с диким выражением лица смотрела на него. Она снова потребовала, чтобы он отпустил ее, не в силах сдержать рыданий в голосе.

Когда она вышла из редакции Тома и поняла, что Дельбрез уехал, не дожидаясь ее, она отправилась одна и прошла весь путь от улицы Сент–Андре–дез–Арт. Ее самолюбию была нанесена нестерпимая рана, в голове гудело, как от похоронного звона. Тома разрушил ее уверенность в себе, ее жизненную веру, лучшую ее часть, и она поклялась, что никогда не простит его. Она шла по бульвару, словно в забытьи, безразличная к тому, что может с ней случиться.

Как большинство мужчин, Тома быстро забывал раны, нанесенные другим, тем более быстро, что он сознавал грубость и несправедливость своего поступка. Кроме того, он совершенно искренне считал, что его нынешнее беспокойство за Шарлотту искупало его вину.

— Пойдемте же, — сказал он сердито.

Шарлотта судорожно попыталась освободиться, холодно заявив, что не нуждается в его помощи.

— Вас могли убить или серьезно ранить, — сказал он, пытаясь сохранить спокойствие. — Я должен проводить вас домой, чтобы убедиться, что вы в безопасности. Я не получил бы никакого удовлетворения от вашей смерти.

— А может быть, я хочу, чтобы меня убили? — горячо сказала она, чувствуя себя несчастной, — Мне кажется, вы воображаете, что я хочу жить. Зачем мне желать этого? Неужели это стоящая жизнь: ничего, кроме работы, забот и мужчин–скотов? О, я чуть не забыла про любовь и дружбу! Великолепная жизнь, о да, конечно…

Она подумала об ожидающей ее заброшенной квартире, о завтрашнем утре, когда снова начнется такая же безотрадная жизнь. Мужество оставило ее.

Тома посмотрел на нее, испытывая неловкость, ему захотелось, чтобы Шарлотта не произносила больше таких слов. Их горечь задела его за живое. Всего минуту назад он верил, что ненавидит ее, так как считал ее счастливой, а сейчас он был ошеломлен, будто только что обнаружил, что его собственное дитя несчастно.

— Пойдемте, — сказал он, увлекая ее за собой.

Она была вынуждена пойти рядом с ним. Тома даже не сознавал, что идет слишком быстро для нее, так что ей приходилось иногда бежать, чтобы успеть за ним. Такими смешными перебежками она и продолжала свой путь рядом с ним по пустынной улице. Собственное положение стало казаться ей унизительным, и Шарлотте захотелось, чтобы Тома оставил ее, а она могла бы лечь на тротуар и умереть. Но Тома продолжал широко шагать по улице, таща ее за собой. Она откинулась назад, как ребенок, волоча ноги по земле и издавая слабые нервные смешки.

Вдруг она остановилась, чтобы завязать шнурок на ботинке. Сначала Тома пытался помочь ей, но она не позволила; ему пришлось встать прямо перед ней и ждать, пока она, присев, завяжет шнурок. Все, что могла видеть в это время Шарлотта, это длинные ноги Тома, уходящие вверх как две крепкие колонны, обтянутые мягкой тканью серых брюк. Ноги загораживали от нее улицу, и она испытала внезапное дикое желание броситься на них, повалить Тома на землю и убежать от него.

Но она ничего не сделала. Трусость или какая–то женская пассивность заставила ее остаться на месте. Она пыталась распалить свою злость, но чувствовала, что она уже убывает, вытесняемая теплым ощущением покорности: ведь он рядом, он не боится ночи.

— Пойдемте же, — скомандовал он, когда ему показалось, что она потратила слишком много времени. Они пошли дальше. Внезапно вдалеке прозвучал выстрел, и наступила ужасная тишина.

Шарлотта прижалась спиной к стене.

— Это далеко, — сказал Тома. — Не бойтесь.

Она неотрывно всматривалась вперед, изучая темноту.

— Должно быть, это не очень плохо — умереть от шальной пули весенней ночью… — сказала она странным голосом. — Пуля в сердце. Всего лишь одно красное отверстие в груди. Как вы думаете, месье Бек? Лучше, чем умереть в своей постели, измученным лихорадкой и болезнью, придавленным постыдными долгами и презрением своих соседей. Смерть Этьена была именно такой. Не слишком славной, не так ли, дорогой Тома? Не такой прекрасной, как смерть за свободу.

Тома почувствовал, как его сердце сжалось, и он снова взял ее за руку, коротко сказав:

— Теперь пойдемте.

Он продолжал вести ее. На улице Месье–ле–Принс было спокойно, все спали. Когда они подошли к дому номер двадцать шесть, Тома заметил мужскую фигуру, которая так сливалась со стеной, что казалась ее частью.

Он напрягся, готовый обороняться, если на них нападут. Фигура отделилась от стены, и Тома с удивлением увидел, что это был студент Фредерик.

Фредерик сидел на тумбе рядом с дверью. Посмотрев на них долгим, пристальным взглядом, он поднялся, распрямил свое долговязое тело и медленно пошел прочь.

Шарлотта остановилась и сделала движение, будто собираясь позвать молодого человека обратно. Но она так и не решилась. Вместо этого Шарлотта быстро шагнула внутрь.

Тома последовал за ней вверх по лестнице. Она быстро открыла свою входную дверь, и он вошел вслед за ней, захлопнул дверь и прислонился к ней, словно для того, чтобы она не могла снова открыть ее и ускользнуть.

— Уходите, — сказала она.

В холле было темно, и она ощупью пошла вдоль стены, чтобы найти лампу и трутницу. Ей не сразу удалось зажечь огонь, и Тома пришлось чиркнуть трутницей по стенке.

В конце концов лампа была зажжена. Шарлотта подняла ее, и неровный свет упал на ее лицо, черты которого были искажены отбрасываемыми лампой тенями. Тома увидел, что оно было усталым и измученным. Ее волосы свисали беспорядочными прядями. Она выглядела почти безобразной. Лицо, казалось, было исчерчено преждевременными морщинами. Вот так она, возможно, будет выглядеть через десять или двадцать лет.

У Тома перехватило дыхание. Может быть, впервые он увидел в ней живую женщину, ранимую, чья ослепительная красота может поблекнуть. Короче, он увидел в ней человеческое существо. Он почувствовал щемящее желание, чтобы она всегда могла быть такой, как сейчас, чтобы ей было не двадцать лет, а за тридцать, как ему самому, и чтобы она была так же, как он, помята жизнью.

— Уходите, — тихо повторила она. — Здесь нет мятежников. Никто не убьет меня.

Но он не мог уйти, оставив у них обоих только чувство горечи.

— Я хочу извиниться, — неуклюже сказал он. — Я очень плохо вел себя по отношению к вам. Вы должны простить меня.

Он не привык извиняться, и ему это не нравилось. Он хотел, чтобы все было быстро забыто, чтобы они могли поговорить о чем–нибудь другом.

Когда она не ответила, он настойчиво добавил:

— Пожалуйста…

Она не хотела прощать его. Прощение ничего не значило. Она хотела напугать его так, как испугалась сама, заставить его страдать — возможно, только это могло стереть кровоточащую память об их неожиданной встрече в том отвратительном коридоре.

— Вы не хотите, — яростно вскричал он, когда она продолжала упрямо молчать. — Неужели вы не можете забыть ту нелепую сцену?

Это было так по–мужски. Этьен тоже, когда был не прав, выходил из себя, если его не прощали достаточно быстро, изо всех сил старался свалить вину на нее и заставить ее чувствовать себя виноватой.

— Я прощаю вас, — сказала она почти нежно. — Я прощаю вас, дорогой мой.

Тома стоял совершенно неподвижно, пожирая ее глазами. Она была более женственна и в тысячу раз менее беззащитна, чем раньше. Теперь вокруг нее была какая–то тайна, сложное и лишающее покоя обаяние человека, который страдал и которого гордость или стыд принудили скрывать свои слезы под улыбкой.

Ее улыбка, когда она наблюдала за ним теперь, уже не была прежней беззаботной девичьей улыбкой, и Тома видел в ней примесь грусти и насмешки, видел вызов и гордость. Какое–то понимание, почти симпатию. Что бы ни случилось с ней теперь в жизни, у нее всегда будет эта улыбка.

Шарлотта сняла свой плащ, положила его на подставку для шляп и теперь стояла в своем слишком открытом платье, беззаботно показывая себя ему. Она носила платье со смелым вырезом на груди с непринужденностью женщины, которая научилась защищаться от мужчин и больше не боится их. Тома почувствовал ревность.

— Кажется, я попросила вас уйти? — снова повторила она, спокойно смотря на него.

Его поведение изменилось, он шагнул к ней.

— Тот студент, — мрачно сказал он, — он ждал снаружи вас?

— Разве вас это касается?

Она говорила со спокойным безразличием, повернувшись к нему спиной, чтобы поставить лампу на маленький столик в гостиной. В ее сердце была пустота. Тома был здесь, а ей теперь было все равно, если он уйдет. Такова жизнь.

Он последовал за ней в гостиную, подошел к окну и смотрел в темноту ночи, пока она зажигала еще одну лампу, стоявшую на каминной полке.

Долгое время они оставались на месте. Шарлотта стояла у камина, наблюдая за Тома. Она могла видеть его массивные плечи и неясные бледные очертания шеи под большой копной вьющихся волос.

Почему она не сделала так, чтобы он ушел? Она знала слова, которые заставили бы его уйти и никогда не возвращаться. Это было так просто. Чувство собственного достоинства призывало ее произнести их — тогда она с Тома была бы в расчете.

Однако она не могла произнести их. Вероятно, она слишком устала.

Тома прислонил голову к оконному стеклу. Он по–прежнему пристально смотрел на небо, и Шарлотте стало интересно, о чем он думает. Затем его плечи дернулись, и, не оборачиваясь, он спросил изменившимся голосом:

— Фредерик — ваш любовник?

Увидев минуту назад там, внизу, студента, он догадался, что тот ждал именно Шарлотту, и понял, что их связывало нечто большее, чем добрососедские отношения. Чем больше он об этом думал, тем сильнее становилась его уверенность. Она причиняла боль. Это было совершенно иначе, чем при мысли о том, что Шарлотта могла быть любовницей Дельбреза. Мысль о предполагаемой ее связи с Дельбрезом уязвляла его в основном потому, что оскорбляла чистоту его чувства. Он ощущал лишь отвращение и злость. Однако связь с Фредериком могла причинить бесконечно большие мучения, так как в этом случае ему трудно было бы найти себе убежище в презрении: ведь любовь между этими двумя была бы только естественной. Возможно, впервые он почувствовал ревность, которая прежде была неизвестна ему.

— Вы нескромны, — безразлично сказала она.

Тома только резко повторил:

— Он ваш любовник?

Выражение его глаз испугало Шарлотту, и она отвела свои глаза от его требовательного взгляда.

— Я не обязана говорить вам.

— Ответьте мне, — попросил он мягко. — Я хочу знать.

Ее смятенный ум попытался найти защиту в нападении.

— Почему я должна отвечать вам? Разве я задаю вам вопросы о вашей жизни, о вашей женитьбе, например?

— Моей женитьбе? — сказал он, чувствуя внезапную острую боль в сердце.

— Разве вы не собирались жениться на Мари? Ведь вы же сами говорили мне об этом.

— Я живу с Мари. Я просто должен жениться на ней, — отрывисто произнес он, остро чувствуя смехотворность такого объяснения, даваемого при подобных обстоятельствах спустя почти год после того, как он поставил Шарлотту в известность о своем предстоящем браке.

— Так возвращайтесь к ней! Что вы делаете в моем доме посреди ночи, если Мари живет с вами? Какое вы имеете право совать нос в мою жизнь, когда сами не свободны?

Она сама не понимала: почему так кричала на него, почему была охвачена этой горячей волной ревности?

— Успокойтесь, — попросил он ее и снова повторил сурово: — Успокойтесь.

Теперь он даже не пытался скрыть свое несчастье. Она бросила ему в лицо те самые вопросы, которые и он сам задавал себе. Это было признание его слабости, его страсти.

Ей по–прежнему хотелось причинить ему боль. Она дрожала от желания сделать ему больно, насладиться видом его страданий. Она хотела увидеть, когда он дрогнет, как долго он сможет терпеть. Неужели он рухнет, он. Тома, которого она всегда считала таким неуязвимым?

Она двинулась к нему, удерживая его взгляд своими мерцающими глазами.

— Вы хотите знать, не правда ли? — сказала она. — Очень хорошо, тогда Фредерик действительно мой любовник. Теперь вы удовлетворены?

Она имела право сказать это, так как в конце концов, это было очень недалеко от истины, и, возможно, именно на следующий день он мог бы стать им. Они были объединены своей юностью, одинаковым одиночеством.

Тома ничего не сказал. Он не знал, верить ли ей, но чувствовал, что у них есть свой мир, в который ему не было доступа. Он мог бы уйти в этот момент, но он очень устал и был настроен решительно: надо любым способом положить конец такому противостоянию. Этот вечер исчерпал его чувства, сломал его гордость, не оставив ничего, кроме робкого и страстного желания обладать ею. Теперь это уже не имело значения, был ли ее любовником Фредерик или кто другой. В любом случае Тома страдал. Он придвинулся к ней очень близко.

— Уходите, — беспомощно прошептала она.

— Не беспокойтесь, я не буду ничего просить, — сказал он. — Оставьте своих любовников себе. Мне все равно. Но давайте проведем эту ночь вместе. — Его рука обвилась вокруг ее талии, крепко сжав ее. — Дайте мне счастье любить вас по крайней мере на несколько часов… Милая, разрешите мне это. Вы тоже этого хотите, я знаю. Вспомните тот день, в моем доме… — Его голос звучал тихо и настойчиво.

Шарлотта отпрянула:

— Нет!

— Не беспокойтесь, вы будете свободны. Я не буду говорить ни о любви, ни о верности. Мы будем встречаться, когда почувствуем желание, когда вы захотите…

Он стал искать ее губы, но она высвободилась.

— Нет! Нет!

— Почему нет? — спросил он.

— Нет! — снова сказала она. — Нет, только не так.

— Почему?

Его глаза изучали ее лицо, с мукой слабой надежды. Он остался, готовый молить ее об этой единственной ночи любви, готовый забыть свое истинно глубокое чувство и разрушить великолепный храм, построенный ими вместе, только для того, чтобы в чувственном удовольствии найти удовлетворение. Несчастный, лишенный иллюзий и мучимый ревностью, он говорил себе, что в ее жизни были и другие мужчины, что нет ничего общего между этой физически красивой женщиной и той духовной красотой, которую он вообразил сам. Несмотря на это, он хотел овладеть ею, может быть, только для того, чтобы суметь потом освободиться от нее, скорее забыть ее. Но почему она так отчаянно отталкивает его?

— Почему? — повторил он. — Я хочу получить ответ.

Она дрожала, в ее глазах стояли слезы.

— Уходите… Я никогда больше не хочу вас видеть, никогда… Вы не любите меня. Вы похожи на всех остальных. Вы не любите меня.

— А вы! Вы меня любите? — Он удерживал ее, пытаясь найти ответ в коричнево–желтой глубине ее глаз. — Вы меня любите?

— Нет, — вскрикнула она, яростно изгибаясь, чтобы вырваться. — Я не люблю вас. И никогда не любила.

Не говоря ни слова он прижал ее к себе, сдавив в кольце своей руки так, что она не могла больше бороться, и губы их слились в долгом поцелуе.

Она все еще слабо сопротивлялась, когда он открыл украшенный тесьмой перед ее платья, расстегнув его до пояса, и его рука нашла мягкую упругую плоть под ним.

Он держал ее прижав к стене, как какую–то безумную летучую мышь, и в то же время нежно ласкал. Щеки Шарлотты были залиты слезами, она умоляла отпустить ее, но Тома был безжалостен.

Он видел, как она побледнела, и его сердце дико забилось. Затем своим ртом он снова нашел ее губы и вдруг почувствовал, что она ответила ему с неожиданной страстью.

Напуганный этой переменой, он оторвался от нее.

— Ты любишь меня? Смотри мне в глаза.

Но она только обняла его снова, нежно называя по имени. Тома вглядывался в ее глаза, будто пытаясь увидеть в их глубине саму ее душу.

— Тома… останься, останься со мной, пожалуйста… я люблю тебя… я люблю тебя…

Это был только шепот, но в ее голосе было такое напряжение, что Тома показалось, что, услышав это, он вырвал из ее сердца драгоценность, слишком дорогую и прекрасную, чтобы подвергать ее действию света.

Шарлотта прижималась к нему с закрытыми глазами, впервые вверяя ему себя этим признанием.

— Останься, о, останься. Я люблю тебя, люблю тебя. Я люблю тебя. О, я так люблю тебя! Не уходи или я умру.

Тогда он отпустил ее и откинулся назад. Его лицо было очень бледным.

«Я сошел с ума, как мог я хотеть лишь только несколько часов любви, без будущего. Я уже не смогу вернуться утром к Мари. Это невозможно».

Он жалел ее всей душой, но он слишком долго ждал и страдал. Уже невозможен был легкий флирт: он должен обладать ею целиком и навсегда. Должен увести ее так далеко, чтобы она уже никогда не смогла оставить его.

Он поднял ее лицо, изучая глаза.

— Послушай. Если я останусь сегодня, то не просто на одну ночь. Из–за тебя, для тебя я буду вынужден причинить боль Мари, которая этого не заслужила. Это будет недостойно с моей стороны, но я брошу ее. Она будет страдать, но я сделаю это ради нашего будущего, но не ради одной ночи. — Прижимая ее к себе, он продолжал: — Ты понимаешь? Если я останусь, то приду снова. Ты будешь моя, и только моя. Подумай хорошенько. Еще есть возможность выбирать. Я не Этьен. Если я отдам тебе всего себя, я не буду мириться с существованием в твоей жизни никого другого. Тебе придется порвать с Дельбрезом, Фредериком. Я отдам тебе свою жизнь, но ты должна быть моей полностью и до конца. Хочешь ли ты этого?

Ее глаза светились, как топазы.

— Если ты попросишь, чтобы я ушел, я сейчас же уйду, но клянусь, на этот раз это будет концом наших маленьких игр. Я никогда не вернусь.

Шарлотта едва понимала, о чем он говорит, ошеломленная счастьем и изнемогающая. Она хотела только одного — чтобы Тома остался.

Невольно она вспомнила те бессчетные ночи, когда она ждала его, не признаваясь себе в этом. Он был сама любовь.

— Останься! — воскликнула она.

Она ожидала, что он прижмет ее крепче и отнесет ее в спальню, но он отступил назад и пристально посмотрел на нее. Затем увлек ее в холл и достал с вешалки ее плащ.

— Надень это.

— Для чего?

Тома уверенно прошел через холл к двери спальни Шарлотты, которая была рядом, и открыл ее. Ничего не изменилось. Все тот же альков, те же пузырьки с лекарствами на столике у кровати.

— Ты ведь не хочешь, чтобы смертное ложе Этьена стало ложем нашей любви. Мы достаточно предавали его, пока он был жив, и я не хочу, чтобы между нами вставал кто–то третий. — Он взял ее за руку. — Идем.

Шарлотта застонала. Она смертельно устала, но Тома вывел ее на улицу.

— Предупреждаю тебя, это маленький, пользующийся дурной славой отель. Совершенно безнравственное место, но он открыт всю ночь. Там найдетсядля нас комната.

Он шел рядом с ней, поддерживая ее — она валилась с ног от усталости. Пошатываясь, они шли по улицам, пьяные друг от друга и от ощущения неизбывного счастья. Ночь все еще продолжалась, но Тома казалось, что она длится вечность.

Отель находился на небольшой улице. На пороге Шарлотта заколебалась. Дом был старый, и узкая дверь открывалась в длинный коридор, пол которого был устлан растрескавшимися черными и белыми плитками, лежавшими неровными рядами, напоминающими старый беззубый рот. Тома провел Шарлотту в коридор, не обращая внимания на ее невольное сопротивление.

Она растерянно оглядывалась вокруг. Он слегка постучал в окно комнаты, очевидно, служившей чем–то вроде конторки. Через минуту появился лысый человек. Он вылез из смятой постели, край которой можно было увидеть через полуоткрытую дверь.

Тома что–то быстро сказал ему, человек кивнул, взглянув на Шарлотту. Она быстро отвернулась. Человек снял с доски ключ и, тяжело ступая, повел их вверх по лестнице. Тома крепко прижимал к себе Шарлотту, пока они поднимались на второй этаж. Ему хотелось ободрить ее, заставить забыть окружающую обстановку. Самому–то ему было безразлично, где они находятся, главное — побыстрее захлопнуть за собой дверь комнаты.

Ему пришлось дать человеку приличные чаевые, прежде чем тот зашаркал вниз по лестнице, чрезмерно рассыпаясь в благодарностях. Тома закрыл дверь.

Долгое время он стоял у двери, сотрясаемый приступами дрожи, стоило ему только взглянуть на Шарлотту, нервно стоявшую у кровати.

— Любима, — прошептал он.

Она попыталась улыбнуться ему. Сегодня, подумал он, она будет принадлежать ему, Наконец–то наступила эта безумная ночь, после которой не будет пути назад.

Как ненужную оболочку он сбросит с нее остатки ненужного теперь стыда, для того чтобы раскрылся самый лучший на свете цветок — цветок любви. Его охватывал какой–то страх от избытка чувственности, возникающей при мысли, что она будет принадлежать ему. Возможно, в других обстоятельствах он вел бы себя с ней по–другому. Но они были в конце долгой дороги, и он хотел навсегда стереть память о других женщинах, отметить клеймом, что она навеки принадлежит ему.

Боясь оскорбить ее врожденную стыдливость, он хотел ободрить ее, и, когда он смотрел на нее, в глазах его светилась бесконечная нежность. Он улыбнулся ей.

Она почувствовала тепло и покой. Протянула к нему руки, ее сердце переполняла радость, она шептала ласковые слова и была готова к спокойному путешествию в мир наслаждения.

Тома подошел к ней и медленно снял с ее плеч плащ. Затем отошел, чтобы задвинуть шторы, и вернулся к ней. Она по–прежнему стояла посреди комнаты.

Он бросил свою куртку на кровать, привлек ее к себе и своей одной рукой начал расстегивать пуговицы на воротнике ее платья. Затем сказал ей:

— Расстегни. Сними платье.

Она вздрогнула, он дотронулся до ее волос, погладил их теплой, нежной рукой.

— Сделай, как я прошу, — попросил он.

Она хотела, чтобы он погасил свет, но он и не собирался этого делать. В полном замешательстве она повиновалась ему, сняла платье, отбросила его от себя ногой. Тома развязал ее нижнюю юбку.

— Сними ее.

— Нет, Тома. Нет, нет!

Она бросила на постель отчаянный взгляд, словно надеясь скрыться под спасительной защитой простыни, но он заставил ее стоять спокойно, в то время как сам медленно раздевал ее.

Она снова слабым голосом попросила его погасить свет.

— Любовь моя, — пробормотал он и начал рассказывать, как он любит ее.

Его рука нашла верх ее сорочки и стащила ее вниз к талии, затем он тихо опустился перед ней не колени.

Шарлотта стояла перед ним обнаженная, по–детски прося его остановиться и закрывая лицо своими длинными волосами. Она опустилась на колени рядом с ним.

— Я ненавижу тебя, — простонала она, когда он поднял ее. Она все еще вскрикивала, оплакивая свою честь, когда он, крепко прижав ее к себе, гордо и счастливо засмеялся.

— Моя милая маленькая глупышка… моя самая целомудренная лицемерка. Посмотри на меня… не прячь свое лицо. Дай мне увидеть твои глаза, моя любовь, моя маленькая… — Он поднял ее лицо к своему. — Послушай, я не хочу, чтобы ты пряталась от меня, не хочу, чтобы ты испытывала стыд. Любовь проста и чиста. Ты красива. Ты сама красота. Я люблю твое тело. Люблю в тебе все, и я хочу это все, все без исключения.

Он поднял ее своей одной рукой и положил на край большой кровати.

— Я хочу, чтобы ты знала все, — сказал он горячо. — Ничто не запрещено. Ничто не дурно. Это нищие в любви, безобразные и отвергнутые, изобретают всякие проклятия. Я хочу, чтобы ты была свободной женщиной, имеющей смелость любить. — Его рука ласкала изгибы ее тела. — Ты красива, ты знаешь это? — Его голос сломался. — О, я люблю тебя. Будь моя целиком.

Он опустился на колени рядом с ней.

Шарлотта перестала сопротивляться. Она только слабо извивалась, как движущееся под водой растение, когда его горящие губы скользили по ее телу, извлекая из него тайны, о существовании которых она не знала. Его поцелуи заставили ее более полно познать самое себя.

Ее крики оборвались, и она начала произносить его имя страстным шепотом. Обхватив рукой ее тонкую талию, Тома положил Шарлотту поперек кровати. Затем плотно прижал ее и наконец овладел ею.

Их губы встретились, когда он взял ее, сначала мягко, а затем со всей своей силой, подчиняя ее, увлекая ее за собой в бурный восторг страсти.

Она забыла все, прошлое и будущее, детство и друзей, не ощущала ничего, кроме Тома и его тела, слившегося в единое целое с ее телом, отдавая ему себя целиком с болезненной покорностью.

— Тома, Тома…

Они вместе перекатились по кровати, и она все шептала его имя, побежденная им навеки. Они сливались друг с другом, превращаясь в единое целое, распахнув свои души навстречу друг другу.

Им показалось, что они вместе умерли, перестали существовать на земле, что нет ни грязной комнаты, ни убогой кровати. Полные восторга, они уносились в звездное небо, оставляя где–то далеко–далеко тот груз отчаяния, который так долго означал для них саму жизнь.

Тома очнулся первым. Он увидел, что Шарлотта спит, и некоторое время лежал, любуясь ею, ее милой непринужденной позой, придающей прекрасному телу еще большую прелесть.

Но время шло, и он встряхнулся. Нельзя допустить, чтобы эта первая ночь была растрачена на сон, похожий на краткую смерть. Он разбудил ее.

Разбудил ее нежно, шепча, что ночь слишком коротка, итак она началась для них слишком поздно. Его рука снова обнимала ее; они говорили шепотом, как воры, со слабыми вспышками смеха. Дрожа в счастливой лихорадке, слишком усталые и счастливые, они не могли оторваться друг от друга.

Тома был ненасытен, его желание было сильнее, чем когда–либо. Он стал, как безумный, покрывать ее тело поцелуями, словно стремясь утопить ее в наслаждении, заколдовать ее своей исступленной чувственной любовью. Хотя он устал, он чувствовал, как по его телу пробегает трепет гордости, придающей ему новые силы, чтобы преодолевать все доводы рассудка и увлекать ее за собой в это исступление.

Он укладывал ее, отметая прочь все ее запреты, не обращая внимания на протесты, на гладкую спину, и, смеясь, крепко держал, пока пировали его глаза и губы.

Он был ее хозяином и ее рабом, возносил на небеса, как в своих благословенных эротических снах, и возвращал на землю, достигая следующих рубежей блаженства; ему так хотелось, чтобы никогда потом она уже не смогла бы ни жить, ни дышать, ни ходить, не помня о нем.

Он любил ее и должен был заставить полюбить в ответ.

Но даже теперь у нее прорывались последние мучительные приступы целомудрия. Наконец Тома печально спросил, действительно ли она любит его.

Она заплакала. Она умоляла дать ей время, ласкала и целовала его, но он не хотел слушать. Он противостоял ей, требовал ее любви, пока она не попыталась спастись среди смятых простыней. Но он держал ее пленницей между своими сильными бедрами, и наконец она уступила его настойчивости, милой и горькой силе его желания. Она упала назад, сломанная, измученная ужасом и обожанием.

Наконец они заснули на огромной смятой постели, лежа бок о бок, как первые ростки жизни на земле, сплетенные и неподвижные, как две водоросли на дне моря.

Глава восьмая

Наступал рассвет, серый дождливый рассвет. Он наползал на пропитанное влагой небо Парижа, но Тома и Шарлотта не видели его. Они продолжали спать.

Началось утро, а дождь все еще шел. Тома проснулся первым. Он смотрел, как спала Шарлотта, и ему хотелось, чтобы день никогда не начинался: его страшили мысли о будущем.

Шарлотта продолжала безмятежно спать, в то время как он с ужасом пытался представить себе, что их ожидает. Когда она проснулась, он лежал совсем рядом, чтобы ей было спокойнее, и они почти бессознательно потянулись друг к другу, будто оставаясь в спокойном сне. Потом они тихо лежали голова к голове и некоторое время испытывали необычайно радостное для человека состояние, когда он сознает, что совершенно счастлив.

Но это ощущение прошло, и на смену ему пришел страх. Они лежали, безнадежно уставясь вверх, на мрачный потолок.

— Надо идти, — наконец сказал Тома.

Шарлотта только глубоко вздохнула. Оба знали, что волшебство скоро исчезнет.

— Давай, — сказал он.

Ему пришлось буквально вытащить ее из постели и затем оставить ее одну, чтобы она могла совершить поспешный туалет. Она торопливо оделась и пошла искать его, ее платье сидело косо, а волосы были подобраны кое–как. Тома взял ее за руку, и они молча спустились вниз. Оба выглядели бледными и истощенными.

Они отыскали маленький бар, вошли внутрь, заказали кофе и рогалики и молча съели их, продрогшие от промозглой сырости необычно холодного майского утра. Солнце исчезло, и все вокруг стало странно грустным.

Немного восстановив силы, они почувствовали, как к ним вернулось прежнее беспокойство. Шарлотта смотрела на Тома и думала, что же он скажет. Он показался ей каким–то отчужденным, и она еще больше погрустнела, стала такой же печальной и мрачной, как это утро.

Дальняя стена кафе была украшена большим зеркалом в золоченой раме, покрытым отвратительными пятнами и оспинами от влаги. Неожиданно подняв головы, Тома и Шарлотта увидели себя в его отражении: нелепые, жалкие карлики.

Они одновременно повернулись, их глаза встретились. Во взглядах обоих было страдание, рожденное боязнью потерять друг друга, боязнью жизни.

Шарлотта выглядела бледной и изможденной, ее платье имело такой несвежий и измятый вид, как если бы она совершила долгое путешествие в поезде. У Тома были усталые глаза, и отросшая за ночь щетина старила его, но он после событий этой ночи, выглядел лучше, чем она, и, чувствуя это, Шарлотта торопилась уйти.

Она пристально смотрела в окно на проходящий омнибус, набитый людьми. Лошади пошатывались на скользких камнях. В кафе входили люди с незнакомыми лицами, привнося вместе с собой мелкие заботы повседневной жизни. Волна грусти охватила Шарлотту, и она закрыла глаза руками.

Тома сидел лицом к ней на противоположной стороне столика, но теперь он неожиданно поднялся и перешел к ней, чтобы сесть рядом, на истертую плюшевую скамью. Его рука защищающе легла на ее плечи, притягивая ее к нему, и она почувствовала влажный запах его плаща и запах самого Тома, который теперь был не только его, но и ее тоже. Он одновременно и раздражал и успокаивал ее — настолько она была им пресыщена.

Он заставил ее посмотреть на себя, понимая ее грусть и ее страхи.

— Я приду еще, ты ведь хочешь меня, не так ли? Вечером. Жди меня. Не грусти. Я люблю тебя. Не хочу, чтобы ты боялась.

— А Мари? — спросила она.

Тома все время думал о ней, как только они покинули отель. Он печально погладил ее по волосам.

— Пойду навестить ее.

— Сейчас?

— Чем раньше, тем лучше. Она должна знать.

— Да, конечно, — тихо сказала она.

Он подумал о предстоящей неприятной обязанности и крепко сжал руку Шарлотты, чтобы передать силу этой любви, которой Мари должна была быть принесена в жертву.

— Жди меня дома сегодня во второй половине дня. Я приду. Ты ведь знаешь, что я приду?

Из–за Мари он был сдержанным в выражении своей огромной надежды, и множество слов осталось невысказанными.

— Будешь ждать? — только и сказал он, еще настойчивее сжав ее руку.

Шарлотта надула губы и смотрела отсутствующим взглядом. Ей была неприятна мысль, что он должен просить позволения любить ее у другой женщины. Эта мысль ранила ее гордость и вызывала ревность, в чем Шарлотта ни за что не призналась бы себе, и у нее испортилось настроение.

— Я буду ждать, — сказала она. — Но… что, если ты не придешь?

— Ничто не может остановить меня! — сказал он, пытаясь удержать ее взгляд, который она отводила в сторону.

В своем унылом настроении она почти испытывала наслаждение от мысли, что он мог бы ее бросить, не вернуться…

Напористым тоном она спросила:

— А если, предположим, ты не вернешься?

Теперь, при свете утра, она чувствовала себя смущенной, неуверенной и странно нервной.

— Давай заключим соглашение, — сказала она, пытаясь изобразить веселость. — Если ты не придешь, скажем, к восьми часам, я буду знать, что ты не придешь никогда… и я буду считать себя свободной!

Тома взял ее за волосы и повернул лицом к себе, не думая о том, что это могут видеть и другие посетители кафе.

— Ты хочешь быть свободной? — серьезно спросил он.

Неожиданное движение и сильная рука, держащая ее, заставили ее страсть вспыхнуть снова. Она опустила глаза, и Тома увидел, что ее губы мелко задрожали.

— Ты хочешь быть свободной? — сказал он снова грубым шепотом, и, побежденная, она мягко ответила:

— Нет. О, нет!

Он отпустил ее, но продолжал оставаться очень близко к ней, проникая своим взглядом в глубину ее глаз.

— Ты будешь ждать меня? Ты доверяешь мне? Нам? Ты знаешь, что это означает, и не боишься?

Она покачала головой. Ее горло сжалось, и она ощутила острое чувство удовольствия.

— Улыбнись мне, — скомандовал он.

Шарлотта заставила себя расслабить мускулы лица, которые уже застыли в маску. В конце концов она выдавила из себя слабую, дрожащую улыбку.

— Я люблю тебя, — нежно сказал Тома. — Я хотел сказать тебе это еще раз сегодня утром.

Он был вынужден отпустить ее. Он уходил. Посмотрев на себя в зеркало, Шарлотта ужаснулась своему виду. Она выглядела, как поденщица.

Она сделала гримасу.

— Как ты можешь любить меня? — сказала она. — Ты думаешь, что любишь меня, но это не так, это не правда. Во–первых, я уродлива.

— Не будь ребенком, — попросил Тома, чувствуя, что весь он напрягся в ожидании болезненного момента расставания.

— Уходи быстрее, — резко сказала она, все еще глядя в зеркало. — Я всегда терпеть не могла, когда люди уходят.

Он поднялся и стал пересекать зал. Наблюдая за ним в зеркало, она чувствовала странное смущение при виде того, как ее возлюбленный проходит среди других посетителей. Она быстро отметила отсутствие руки, но сразу же отвела взгляд, будто вдруг испугавшись увидеть нечто такое, что могло бы испортить ее воспоминания. Она знала, что это трусость, и поспешно отшвырнула от себя эту мысль.

Чтобы избежать разговоров, на должна была вернуться на улицу Месье–ле–Принс одна. Она шла вдоль улицы, чувствуя себя странно потерянной, неспособной осознать, что эта ночь действительно была. Даже мысль о том, что Тома должен был вскоре прийти к ней, оставила ее почти безразличной.

Она вошла в дом и увидела Анник, которая суетилась по дому, повязав фартук на свою тщедушную фигуру.

Шарлотта уклончиво отвечала на все вопросы и слонялась из комнаты в комнату, как беспокойный путешественник на железнодорожном вокзале. Наконец она укрылась в своем кабинете и заснула на софе. Когда она проснулась, был почти полдень.

Она была голодна. Она снова вернулась к жизни, вырвавшись из того летаргического состояния, в которое ее ввергла любовь. Она была изумлена, обнаружив, что испытывает сильный голод и смертельно устала. В ее сознании вновь возникали и обрастали подробностями воспоминания. Овладевшие ею образы вызывали внезапный румянец на щеках и заставляли погрузиться в неопределенные мечтания.

День подходил к концу, и ей пришло в голову надеть новое платье для Тома. Она одевалась как на праздник; сидя перед зеркалом, Шарлотта любовалась собой и пыталась снова возродить свой прежний облик — облик прекрасной, всеми обожаемой женщины.

Когда она закончила, ей больше нечем было заняться. Имя Тома звучало у нее в голове, словно колокол, и, когда она села ждать его, она чувствовала себя так, будто у нее выросли крылья.

После того как он оставил Шарлотту, Тома решил первым делом поехать в офис, где у него могли возникнуть некоторые трудности в связи с его внезапным исчезновением, которое надо было как–то объяснить остальным, особенно Шапталю. Он купил в киоске номер своей газеты и просмотрел последние результаты выборов, заметив, что оппозиция добилась значительных успехов в столице, хотя по избирательному округу Рошфора результатов еще не было. Провинции, кроме крупных индустриальных городов, все же проголосовали в основном за имперский режим.

Этот частичный успех, и особенно почти что провал именно его кандидата, Рошфора, опровергли прежнее убеждение Тома в том, что произошел перевес республиканских взглядов. Он был не в том настроении, чтобы представить себе даже возможность компромисса.

Он вошел в кафе, где он и его друзья устроили себе штаб–квартиру, с мрачным выражением лица. Шапталь, Дагерран и Поль Бушер приветствовали его возгласами:

— Вот он идет, дезертир!

— Вы змей! Покинуть своих друзей в трудный час!

— Оставьте его в покое. Вы же видите, от него разит запахом дорогих женщин.

— Ну что, Тома, вы видели… последние цифры. Хорошо, а? Гамбетта проскочил с легкостью телеграммы, и все остальные… удар для правительства…

— Вы называете это успехом! — огрызнулся Тома. — Поражение, да, вот что это такое.

Все уставились друг на друга в некотором замешательстве, тогда как Тома разразился мрачной маленькой речью, рисуя угнетающую картину будущего. Он был огорчен и разочарован, как ребенок.

— Но вы же не могли ожидать, что нам удастся все сразу, — бодро сказал Дагерран. — Терпение, старина. Придет день, когда даже самая лучшая их пропаганда не сможет никого убедить.

Тома смерил его испепеляющим взглядом, потом повернулся и скорбно уставился в окно.

— Не трогайте его, — сказал Шапталь. — Он, вероятно, голоден. Официант, принесите месье Беку омлет. У него была трудная ночь.

Это вызвало общий смех, но Тома молча слушал их поддразнивания. Друзья заставили его сесть и съесть омлет, запивая некоторым количеством кларета, и стали ждать, когда на его лице появятся признаки возвращающегося оптимизма.

Он определенно начинал чувствовать себя лучше. Он громко постучал по столу, приказывая принести еще омлет и еще один графин розового вина, к большому удовольствию своих друзей, полностью осведомленных о том, что он был с мадам Флоке. Шапталь видел, как он догнал ее на бульваре предыдущей ночью, и, когда Тома не вернулся, он быстро сделал соответствующие выводы. Шапталь не отличался свободой обращения, и друзья просто забросали Тома вопросами.

Тома сосредоточенно ел, не обращая внимания на их добродушное подшучивание. Затем он поднялся из–за стола.

— Куда же вы?

— Неужели уже покидаете нас?

Тома оглядел всех и положил руку на плечо Шапталя.

— Мне нужно кое–что сделать… кое–что очень важное. Я должен идти. Я приеду в редакцию во второй половине дня.

Ему предстояло сделать неприятный визит на площади Фюрстенберг. Эта мысль вызывала у него тошноту, она преследовала его целый день, и именно этим была вызвала его раздражительность.

Когда он ушел, трое мужчин за столиком молчали.

— Бедняжка Мари, — неожиданно сказал Бушер с нарочитым безразличием.

— Почему вы так говорите?

— Почему? Послушайте, Бек провел эту ночь с женщиной. С очень красивой женщиной. На следующее утро он появляется здесь с таким видом, будто только что похоронил свою мать, и затем снова срывается с места, словно собирается броситься в реку. Поэтому я и говорю: бедняжка Мари. Это будет тяжелым ударом для бедной девушки! Если, конечно, Бек не сохранит их обеих, — заключил Бушер.

— Нет, — сказал задумчиво Дагерран. — Тома не будет делать этого. Он выберет. Он уже выбрал.

Он вспомнил полупризнания Бека у реки в один апрельский вечер, его подавленность, разговор о женщине, которую он любил.

— Ну что же, — бодро сказал Бушер, — кто выпьет со мной за здоровье бедняжки Мари? Ей будет не слишком весело снова вернуться в свою лачугу в поселке Доре после того, как она попробовала лучшей жизни. Со стороны Бека это было в высшей степени опрометчивое решение поселить ее в своем доме. Девушки такого типа очень хороши на вечер или два, и следует быть осторожными и не вытаскивать их из трущоб!

— Поль, — спокойно сказал Шапталь, — у вас нет никакой морали.

— О, что касается морали! — Бушер рассмеялся его маленькое обезьянье лицо исказилось в горькой усмешке. — Что такое мораль, друг мой? Разве это не аморально — вытащить девушку из трущоб и затем, когда она больше не нужна, швырнуть ее обратно?

— Может ли кто–нибудь из нас, — сказал Дагерран, — или любой другой человек похвастать, что мы никогда не наносили кому–то ран, тому кто любил нас, в угоду другому чувству или, еще хуже, просто из–за лени? Любовь жестока, потому что она делает свой выбор и отвергает все, что стоит у нее на пути. Она требует жертв.

— Да, от других людей, — сказал с нажимом Бушер.

— Согласен. Но иногда нужна большая храбрость, чтобы сделать больно тем, кто вас любит. — И он добавил самому себе: — Это самый тяжелый удар для гордости. Это настоящий героизм. Подвергнуться забвению, отказаться от ложного удовлетворения, когда вы знаете, что причиняете страдания, и видеть, как другой человек приходит в себя и снова начинает жить.

— Как громко! — засмеялся над ним Поль. — Вы говорите, как священник. Теперь разрешите мне признаться: я никогда не любил женщину настолько, чтобы приносить такие жертвы, и давайте забудем этот предмет. Давайте выпьем. Мы не собираемся допускать, чтобы день нашей победы был испорчен из–за одной брошенной девушки. В конце концов она будет не первой. — Он поднял свой бокал.

Шапталь откинулся назад на своей скамье.

— Жизнь ужасна, — сказал он.

Никто не смог ничего добавить к этому выводу.

Площадь Фюрстенберг была точно такой же, как накануне, когда Тома ушел отсюда. Он бы не удивился, если бы обнаружил, что она полностью исчезла. Тома приостановился на ступенях своего дома. Он сильно нервничал, с каждой минутой все лучше понимая, какую чудовищную весть он принес Мари.

«Я больше не люблю тебя. Я хочу быть свободным. Ты должна уйти», он не мог сказать так, просто невозможно было произнести эти слова. Они должны были быть смягчены добротой, горькой сладостью жалости. Не столько для того, чтобы защитить ее, сколько для того, чтобы оправдать себя.

Что следует сказать? Нужно ли что–то солгать?

«Мари, я любил тебя и, возможно, все еще люблю. Но ты несчастна. Я вижу это. И, если быть честным, я тоже несчастен. Мы сделали ошибку. Давай расстанемся». Ложь! Он никогда по–настоящему не любил ее. Он взял ее, так как она оказалась под рукой, в пределах досягания его одиночества. Вначале, вспомнил он, именно она отыскала его, именно она хотела близости. Она предложила себя. Он колебался, будто предвидел, что может причинить ей боль. Он хотел жениться на ней вопреки всем советам. Это был своего рода долг, поскольку она ему нравилась и ему казалось, что он обязан это сделать.

Разве мог бы он сказать Мари: «То, что я чувствовал к тебе, было просто дружбой». Она рассмеялась бы ему в лицо. Он заранее был обречен на поражение от ее непобедимого здравого смысла, который становился главным во всем, к чему бы она ни прикасалась, и все придавливал, как тяжелый надгробный камень. Никогда раньше Тома так остро не чувствовал пропасть, которая разделяла их. Эмоциональные тонкости недоступны Мари. Она просто выведет свои собственные заключения, осудит и проклянет его. Он заслужил это, он только отчаянно сожалел, что ему надо было рвать именно с этой женщиной, а не с какой–нибудь другой. С такой женщиной, например, как Жюстина, чей разум, опыт и такт смягчили бы приговор, который не допускал помилования, некоторой долей искусного женского притворства.

Но это была Мари. Тревога усиливалась, и Тома твердо решил быстро пойти и покончить с этим.

В кухне он наткнулся на Леону. Она сказала ему, что Мари ушла за покупками, но она скоро вернется, и эта небольшая отсрочка еще сильнее заставила его нервничать.

— Вы не знаете, куда она могла бы пойти? — спросил он у Леоны.

— Я думаю, она пошла к белошвейке на улицу Сены. Вы знаете, там есть маленькая лавка, где продают еще и шляпки, рядом с булочной.

Тома вышел. На улице Сены никого не оказалось. Мари уже ушла. Он снова пошел домой, чувствуя глухую боль в сердце. Он столкнулся с ней у рыбного прилавка на улице Бюси, где она торговалась с продавцом рыбы.

Мари счастливо вздрогнула:

— Тома, это ты! Откуда ты появился?

Он взял ее за руку, и она позволила ему увести себя прочь, ошеломленная его торопливостью и все еще пытаясь получше уложить свертки в своей корзинке.

— Ты не пришел домой прошлой ночью. Я подумала, что ты, должно быть, работаешь. Я беспокоилась. Я уже почти решила надеть плащ и пойти в редакцию искать тебя. Можешь себе представить, в середине ночи! На кого была бы я похожа, а?

Тома торопил ее, едва отвечая.

— Где ты был? — снова спросила Мари, оглядываясь назад. — Не на улице Сент–Андре–дез–Арт, иначе я бы встретила тебя, когда ты возвращался назад.

— Разве это имеет значение?

Он посмотрел на ее розовое лицо. Ее шляпка сидела криво, и на ней было пышное платье, в котором она всегда выглядела так, будто только что со свадьбы.

— Я собираюсь приготовить рыбу. Ты согласен?

— Мари, — резко сказал он. — Забудь об этом. Может быть, пойдем и поедим в ресторане. Как ты к этому относишься?

Они зашли в небольшое заведение у самой реки. Там было полно народу и очень шумно. Тома стало не по себе. Но все равно они сели за столик.

Люди, сидевшие рядом с ними, наконец ушли. Шум стих. Мари выпила слишком много и громко смеялась.

— Ты ведешь себя очень странно, — с подозрением сказала она. — Что случилось?

— Ничего, Мари, ничего.

Он, должно быть, очень пристально смотрел на нее и, сам того не сознавая, с каждым мгновением все глубже погружался в болезненную апатию.

Он видел круглое лицо, вздернутый нос и большой смеющийся рот, придающий Мари вид дерзкого уличного мальчишки. Ее подвижные черты были освещены смекалкой, которая, казалось, играла под кожей вместе с волной горячей крови.

Тома боялся, что отступит, утонув в охватившей его жалости, но мысль о Шарлотте настойчиво сверлила где–то внутри него. Он знал, что никогда не сможет предать ее.

— Ну же, — сказала наконец Мари, встревоженная его молчанием. — Что случилось? Скажи мне.

Тома сидел, погруженный в свое несчастье. Мари нежно посмотрела на него.

— Бедный Тома, — сказала она мягко. — Ты так устал.

— Нет! — яростно взорвался он. — Нет! Не жалей меня. — Он поднялся, потянув ее за собой с неожиданной жестокостью. — Идем.

Выглянуло солнце, и они пошли вдоль набережной.

— Давай спустимся к воде, — предложила Мари.

Она начала бегать, как ребенок, скользя на камнях мостовой, наклонялась над водой, бросала камни. Тома держался сзади и с горечью наблюдал, заранее зная, как она будет вести себя дальше. Он обнаружил, что осуждает ее, к тому же недобро. Он никогда не любил ее и не имел никакого права давать ей повод думать, что это не так.

— Скажи мне прямо сейчас: действительно ничего не случилось?

Тома стоял и глядел на нее. Над их головами пролетела птица.

— Мы не можем пожениться, — неожиданно сказал он, избегая ее глаз, его взгляд был устремлен на точку, находящуюся далеко по реке. — Не можем, потому что я больше не хочу этого. Я хочу остаться свободным, Мари, и вернуть свободу тебе. Нет, стой, подожди… послушай меня. Ты должна знать… Я видел Шарлотту Флоке. Именно из–за нее я хочу порвать с тобой. Не говори ничего — подожди немного, — я должен сказать тебе правду, как бы тяжела она ни была. Я виноват. Это самая подлая вещь, которую мне когда–либо приходилось делать. Мне стыдно, я ненавижу себя за то, что должен причинить тебе боль, но тем не менее должен это сделать. Потому что ничто, ничто, ты понимаешь, не может заставить меня изменить решение…

При ее первом движении, выражающем отвращение, он схватил ее, принуждая выслушать.

— Я сделаю для тебя все, что смогу, Мари. Я не брошу тебя, не оставлю ни с чем. Я всегда буду твоим другом. Я люблю тебя, как свою сестру. Не смотри на меня так. Я не единственный мужчина на свете. Ты должна забыть меня. Презирать меня. Я не стою твоих страданий. Неужели ты не понимаешь, что я не могу, не могу предать ту, другую. Не смотри на меня с таким ужасом в глазах. Говори со мной, скажи что–нибудь.

— Я знала это, — сказала Мари безо всякого выражения. — Я всегда знала, что однажды ты уйдешь к этой женщине, что она украдет тебя. Лжец, вот ты кто. Лжец!

Она начала плакать с резкими задыхающимися всхлипами, как ребенок.

— Ублюдок! Ублюдок! Ублюдок! Какой же я была дурой, какой слепой, ничего не замечающей дурой. И все это время ты крутил любовь со своей прекрасной дамой. Думал, что замечательно все это устроил, не так ли! Ну что же, возвращайся к своей любовнице, если ты так к ней относишься!

Тома попытался взять ее за руку, однако она мучительно вскрикнула и бросилась бежать от него, оборачиваясь, чтобы выкрикивать брань в выражениях, вынесенных ею из трущобного детства, непристойные, уличные оскорбления.

Тома слушал ее; его лицо было белым, как простыня. Презрение Мари насквозь пронзило его. Выслушивая поток непристойностей, подобранных Бог знает в каких мерзких местах, он горько упрекал себя.

Он пытался дать ей денег, но она взяла их только для того, чтобы тут же швырнуть наземь. Говоря себе, что он не может позволить ей уйти таким образом, он двинулся к ней, надеясь заставить ее прислушаться к голосу рассудка, но она схватила камень и неистово закричала — точно так, как она могла кричать очень давно, маленьким ребенком:

— Не подходи ко мне!

Когда Тома все же шагнул вперед, она швырнула камень, и он в удивлении остановился, чувствуя, как по его виску, там, где ударил камень течет кровь. Мари уронила руку и стояла, глядя на него расширенными от ужаса глазами. Затем она в истерике подбежала и бросилась в его протянутые руки, размазывая по лицу слезы.

— Моя бедная, бедная малышка, — сказал он, — прости меня за то, что я причиняю тебе такую боль.

— Это ты должен меня простить.

Мари вцепилась в него, и он не осмеливался оттолкнуть ее. Они пошли, рука в руке, вдоль Сены.

Шли долго. Тома говорил. Он снова сказал ей все, и на этот раз она, казалось, поняла и приняла сказанное. Ее бунт кончился. Она стала смирной и тихой. Храбрость Тома убывала по мере того, как он повторял те же аргументы.

Часы пробили шесть. Тома подумал о Шарлотте. Она, должно быть, ждет его, ждет, начиная с полудня. Он хотел сорваться и бежать к ней, но не мог.

Он очень устал, устал от попыток убедить Мари. Счастье было ему не по силам. Зачем же пытаться? Почему не остаться с Мари на всю жизнь? Это было бы так просто и покойно, так безнадежно…

Он оглянулся вокруг на тесные трущобы, забитые бурлящей человеческой массой, и ему показалось, что никакие силы не смогли бы даже вытащить его отсюда.

— Тома, — говорила Мари, — может быть ты не пойдешь?.. О, останься со мной. Конечно, мы могли бы быть счастливы? Пойми, вся твоя жизнь здесь, с нами… ты, как слепой…

Тома неожиданно остановился.

— Я ухожу, Мари.

— Нет, нет, подожди! Подожди минуту… — Она взглянула на него. Она плакала. — Дойдем хотя бы до поселка. После этого я отпущу тебя, обещаю. Обещаю, Тома.

Когда они дошли до места, откуда был виден поселок, ею снова овладел страх, она вцепилась в Тома, умоляя его еще о нескольких минутах. Они продолжили свою душераздирающую прогулку. Мари двигалась рядом с ним с пустыми глазами. Он не мог больше говорить. Это затянувшееся прощание было ужасно. Тома чувствовал, что словами ничего не сделать; он уже не знал, что хорошо, что плохо и где правда, а где ложь.

Мари повернула на боковую улочку, и Тома последовал за ней. Он подумал, который мог быть теперь час. Почти стемнело. Они даже не подумали о еде.

На крутой маленькой улочке был танцевальный зал, и через открытые окна была видна прокуренная комната, наполненная танцующими. Тома невольно остановился и заглянул внутрь. Шумом и безвкусным шиком зал напомнил ему бал цеха кожевенников в Ниоре, где он впервые встретил Мари.

Мари тоже остановилась. Они наблюдали за танцами, оба погруженные в свои воспоминания.

— Мари, — умоляюще сказал наконец Тома. — Я должен вернуться.

Она подняла голову, как будто перед ней было видение.

— Она тебе надоест. Ты увидишь. Она выест твое сердце. А я всегда буду здесь. Ты вернешься. Скажи мне, что придешь хотя бы для того, чтобы сказать «привет»? В этом не будет ничего плохого.

— Я приду. Да, я обещаю тебе это, — сказал он устало.

— Мне бы хотелось выпить, Тома, — сказала Мари просящим тоном. — Не купишь ли ты мне хотя бы что–нибудь выпить?

Он не посмел отказать.

Он опаздывал, и это сводило его с ума. Мари все еще висела на нем. Тома бросил на стойку монеты и, когда она выпила, вывел ее на улицу, твердо решив покончить с этим.

— Я отведу тебя домой. Мы не можем продолжать так, Мари.

— Отпусти меня, — сказала она вдруг. — Я хочу идти одна.

Тома понял, что она наконец смирилась. Ее злость ушла, и осталось только достоинство.

— Послушай…

— Ты можешь теперь идти. Не беспокойся, я не буду топиться. Ни один мужчина не стоит этого, даже ты.

И все же ему ненавистна была мысль о том, чтобы оставить ее на пустой улице, зная, что она будет возвращаться одна в этот ужасный поселок Доре.

— Иди, — снова сказала она, — ведь ты любишь другую. Уходи.

Нет, он не хотел оставлять ее таким образом на улице, но не смел вести ее назад к себе домой, даже на одну ночь. Он знал, что утром все начнется сначала. Ни за что на свете не согласился бы он прожить еще один такой день, как этот.

— Иди, — снова сказала Мари.

Теперь она отталкивала, и Тома почувствовал, что она почти рада заставить его уйти.

Все же он заколебался при виде убогой улицы, на которой должен был оставить ее. Он чувствовал, что, отказываясь от Мари, предает свое собственное прошлое, свое собственное детство.

«Хотя бы и так, — секунду размышлял он, — ведь она сама нашла его два года назад. Конечно, он позаботится о том, чтобы у нее были деньги, но даже это не уменьшает его ответственность».

Он страшно устал. Ему было не до жалости.

— До свидания, — сказал он.

Он оставлял за своей спиной бедность и печаль. Он никогда не забудет, какое насилие совершил над собой, чтобы получить право быть свободным, чтобы быть с Шарлоттой. Мари неподвижно стояла и смотрела, как он уходит.

Часы пробили полночь. Шарлотта, стоя у окна, услышала бой и вздрогнула. Тома не пришел. Она ждала его уже не один час. Теперь он уже не придет. Он остался с Мари. Он солгал ей.

Эта ночь счастья была только иллюзией. Любовь оказалась ловушкой.

Она стояла замерзшая как ледышка, отказываясь страдать. Она не должна больше испытывать страдания ни из–за кого. Особенно из–за мужчины. Когда–то она поклялась самой себе в этом и теперь повторила эту клятву.

Потом она услышала, как часы пробили четверть. Она не должна испытывать страдания. Нет, в жизни есть и другие вещи, кроме любви. Она уже взрослая. Она свободна. Она не должна больше никогда плакать.

Она достала свое зеленое платье и начала надевать его. Ее руки дрожали, когда она прибирала свои волосы. Она поедет куда–нибудь. Поедет к Булье и будет танцевать до рассвета.

Какое это имеет значение, если кто–нибудь увидит ее и будет скандал? Она не могла больше испытывать страдания. По крайней мере из–за смерти Этьена или ухода Тома. Ей все равно. Она поедет туда, где должны быть музыка, и танцы, и руки, чтобы поддержать ее, и лица, и шум. Она должна все забыть. У нее больше не должно быть сердца, не должно быть разума. Она должна истратить всю себя в танце, сжечь себя, как в пламени.

Она вздрогнула и заскрежетала зубами. Затем она взяла свою накидку, побежала в холл, открыла дверь и помчалась вниз по лестнице.

Этажом ниже она наткнулась на Тома.

Они стояли лицом к лицу, не говоря ни слова. Лицо Тома было напряженным.

Он взял ее за руку, заставил пойти вместе с ним вверх по ступенькам и захлопнул за собой дверь.

— В это время ночи, — бросила ему Шарлотта, — ты можешь с тем же успехом уйти туда, откуда пришел.

— Ты уходила? Куда ты собиралась идти?

Его глаза наблюдали за ней, неподвижно и бесстрастно.

— Я шла куда–нибудь, дорогой мой, туда, где можно приятно провести время. Я свободна, разве нет? Я не обязана отчитываться перед тобой. Слава Богу, по крайней мере это единственное, что я приобрела, когда овдовела. Право ни перед кем не отчитываться. И, как видишь, я решила не обращать внимания и на то, что будут говорить люди.

Шарлотта изо всех сил старалась, чтобы ее слова звучали холодно и иронично, притворяясь, будто ей все равно, что он все–таки пришел и теперь стоит здесь. Она не желала замечать, насколько он бледен и какой пораженческий имеет вид. Ей казалось ненавистным это человеческое лицо, носившее следы какой–то ужасной внутренней борьбы. Она хотела ненавидеть его бледность, его ввалившиеся щеки, его глаза, наполненные почти осязаемым несчастьем. В этот момент она отвергала его. Он был нелеп, и она не чувствовала ничего, кроме презрения к страданиям, которые он перенес ради нее.

Она вызывающе уставилась на него. Если бы у нее в руке был хлыст, она бы хлестнула его по лицу изо всех своих сил. Она ненавидела его так сильно, что могла бы убить его. Когда он не двинулся, а продолжал вместо этого стоять в жалкой позе человека, потерпевшего поражение, она сказала жестоко:

— Зачем ты так смотришь? Неужели ты хочешь, чтобы я тратила свою жизнь, ожидая тебя, молча страдая в этом мрачном доме? Неужели ты думаешь, что я собираюсь умереть от тоски по тебе?

Ее глаза сверкали яростью.

— Разреши мне сказать тебе одну вещь, — горько добавила она. — Я не собираюсь больше ждать кого–либо или страдать из–за кого–либо. Я не верю в любовь. Любовь не интересует меня.

Массивная и широкоплечая фигура Тома закрывала узкий проход. Он смотрел на нее полузакрытыми глазами, его рот был жестко сжат. Он без слов знал, что творилось в ее сердце, и у него не было никаких сомнений в том, что он никогда не должен позволять ей видеть его слабость, что он всегда должен быть сильнейшим. Он должен быть сильным и безжалостным, потому что только тогда она будет уважать его. Стоит ему показать малейший признак поражения, и она истерзает его душу.

Шарлотта снова засмеялась резким пронзительным смехом, а он шагнул вперед и ударил ее, один и другой раз. Она пошатнулась и отскочила, схватившись рукой за щеку. Тома видел ее глаза, огромные и непонимающие. Не дав ей ни на мгновение опомниться, он схватил ее и сильно прижал к себе и держал так до тех пор, пока не почувствовал, что сломал ее.

Он безжалостно потащил ее по проходу. Шарлотта не пыталась сопротивляться, она покорилась без звука и позволила его сильной руке увлечь себя как гальку, подхваченную приливом. Вся ее мятежная злость и гордость растаяли в жутком пламени наслаждения, которое заставило ее полностью принадлежать ему.

Тома отступил назад и стал внимательно изучать ее лицо, держа ее за поднятые вверх локоны, — как он привык делать, когда хотел, чтобы она посмотрела на него.

— Ты принадлежишь мне, — сказал он ей сурово. — Никогда не забывай этого. Ты не имеешь права сомневаться, как ты это сделала сегодня. Нет права отрицать нашу любовь. Жизнь дала нам ее, что бы она ни повлекла за собой; и я хочу, чтобы ты приняла это, понимаешь? Я хочу, чтобы ты это сделала. Я не позволю тебе погубить наше счастье.

Шарлотта смотрела на него снизу вверх, ее глаза тревожно всматривались в его лицо.

— Я знаю тебя, до глубины твоей обманчивой маленькой души. Ты только выслушай меня. С нами случилось нечто огромное и прекрасное. Нам выпало счастье любви, любви такой, какая достается только немногим. И я говорю тебе, я буду сражаться, чтобы вырвать с корнем все твои глупые понятия о жизни. Не думай, что ты можешь провести со мной ночь, а на следующий день пренебрегать мной.

Его хватка причиняла ей боль, но она не осмеливалась протестовать.

— И еще одно, — неистово продолжал Тома. — Никогда больше не упоминай о Мари. Никогда. Я причинил ей невыносимую боль. И я сделал это ради тебя, ради нас обоих. Мы больше не имеем права не быть счастливыми.

Шарлотта застонала:

— Нет, не оставляй меня снова одну, никогда; когда тебя нет, мне так страшно, так холодно. Держи меня крепче.

Тома тщательно погасил лампу. Его рука снова обвилась вокруг нее в темноте, и наполовину на весу он увлек ее в маленькую заднюю комнату, где была только узкая софа.

Они лежали рядом на большом ковре, затерявшись в раю и в аду, которые сами для себя создали.

Глава девятая

Лето 1869 года осталось в памяти как всеобщий летаргический сон. Люди пытались забыть несчастья, кровопролития и забастовки, которыми были отмечены эти солнечные месяцы, и помнили только радость от наслаждения мирной жизнью.

Июль начался тропической жарой. Под лучами по–африкански жаркого солнца Париж выглядел, как мавританский город, и листья на деревьях в общественных парках преждевременно пожелтели.

В тот вечер жара была особенно невыносимой, и окна дома на улице Месье–ле–Принс были распахнуты. Но это почти не приносило облегчения. Улица, казалось, плавилась между почерневшими стенами домов. Шарлотта распустила свой корсет и шлепала по дому босиком, в одной нижней юбке, пытаясь таким образом немного охладиться.

— Не тратьте эту воду, мадам, — воскликнула Анник, увидев, что ее хозяйка береткувшин. — Это все, что у нас осталось для завтрака. Кажется, воды не хватает, а разносчик приходил только один раз. Говорят, резервуары пусты и колодцы тоже.

Шарлотта раздраженно пожала плечами. Казалось, девушка испытывает странное удовольствие от ежедневных несчастий, и Шарлотте приходилось тратить время на то, чтобы по кусочкам собирать реальные факты из слухов, которые приносила домой Анник. Она тщетно пыталась избавить девушку от переполнявших ее голову предрассудков, но ужасам Анник не было конца. Она обязательно крестилась при кажущемся возникновении малейшей опасности, причем осеняла себя крестом так быстро, что это было очень похоже на кабалистический ритуал.

Тем не менее была какая–то доля правды в том, что она говорила по поводу нехватки воды. Голубоглазый гигант из Оверни, доставлявший свои бадьи на разные этажи домов, в тот день предлагал воду только один раз.

Шарлотта бесцельно бродила по квартире, наконец вошла в комнату, которую использовала как кабинет, и повалилась на софу. Она намеревалась провести вечер за работой, так как трудилась над новым романом, историей девочки–сиротки, которая оказалась побочной дочерью принца королевской крови. Действие разворачивалось на фоне романтического семнадцатого века, в период правления Людовика Тринадцатого.

Шарлотта села было за стол, вертя в руках карандаш и уставясь на пустой лист бумаги, но потом решила, что подождет до темноты, прежде чем серьезно возьмется за работу. Она любила покой и одиночество вечерних часов. Особенно она оценила их, обнаружив, что, когда бывает отрезана от окружающего мира, ее воображение работает безо всяких усилий, будто под влиянием магического света лампы.

Она думала о Тома. Он обиделся вчера, потому что она не захотела отдать ему этот вечер. Он, казалось, никогда не понимал, что она должна работать, и она считала это проявлением эгоизма и непонимания с его стороны. В конце концов она должна была зарабатывать на жизнь. Шарлотта раздраженно вздохнула, думая о своих постоянных усилиях, направленных на то, чтобы преодолевать жесткость Тома и его погруженность в себя. Она виделась с ним не чаще трех раз в неделю, и когда это происходило, он вел ее куда–нибудь пообедать или же они проводили время у него дома на площади Фюрстенберг. Не могло быть и речи о том, чтобы он мог прийти на улицу Месье–ле–Принс. И без того Шарлотта была вынуждена прибегать к разным ухищрениям, чтобы скрыть свои выходы от соседей. Она слишком хорошо представляла себе, какие кошмарные слухи о ней могли бы вскоре поползти вокруг.

«Какова вдова! Она похоронила не только тело мужа, но и память о нем. Ах, как быстро наставляют человеку рога, стоит только умереть. Вы знаете, выигрывает тот, кто начинает первым».

Шарлотта пыталась писать, но не могла сосредоточиться. На нее наползала депрессия, которая бывала всегда, когда она не могла работать, и Шарлотта попыталась убедить себя, что это от жары.

Слова не приходили, и она все более расстраивалась. Ее воображение умерло; перед ней словно закрылась дверь, ведущая в непостижимый мир, и ей стало страшно при мысли о бесконечных часах напрасных страданий.

Такое состояние она испытывала не раз, и тогда Шарлотта вспоминала об Этьене. Она думала о том, какой пыткой для него было писательское ремесло. На самом деле у него никогда не было настоящих способностей к нему. Каждая его попытка кончалась неудачей, была обречена на провал. Вспоминая о том, что он выстрадал, Шарлотта жалела его от всего сердца.

Она внезапно поднялась и подошла к окну. Это было нервное инстинктивное движение городского жителя, запертого в четырех стенах и подбегающего к окну как бы в поисках свободы и облегчения. Сколько раз уже она прижималась к стеклу, позволявшему видеть лишь маленький квадрат неба, в который она всматривалась, как будто это была земля обетованная.

На мгновение Шарлотту охватило сожаление о том, что она настояла на сохранении за собой этой квартиры, тогда как могла бы постоянно жить с матерью в Жувизи. Ей отчаянно не хватало зелени деревьев и запаха влажной земли.

Вечер все еще не кончался. Она знала, что нужно взять себя в руки и заняться работой. Мысли могли появиться так же неожиданно, как из–за тучи чудесным образом может появиться солнце. В ее распоряжении были еще целые часы. Она была почти счастлива.

Вдруг она услышала шаги снаружи на лестничной площадке. Она прислушалась. Должно быть, Анник заперла входную дверь, так как шаги остановились перед дверью, и раздался звонок. Шарлотта неподвижно сидела, слушая, как Анник быстро побежала к двери. Энергичный, степенный голос заставил ее сердце подпрыгнуть. Это был Тома.

Она услышала, как Анник сказала:

— Мадам в своем кабинете. Сказать ей, что вы здесь?

— Нет, спасибо, не стоит.

Шаги приблизились, послышался легкий стук в дверь, и она почти сразу открылась. Застигнутая врасплох, Шарлотта быстро подняла голову, на мгновение почувствовав досаду. Он же знал, что она не любит, когда он приходит на улицу Месье–ле–Принс; а теперь у нее вечер пропадет. Так постепенно он может захватить всю ее жизнь.

Тома закрыл дверь и стоял, слегка улыбаясь уголком рта.

— Зачем ты пришел? Я же сказала, что хочу поработать! Соседи, наверное, видели тебя!

— Я хотел увидеть тебя. Ты действительно работала?

Он задал вопрос безо всякого интереса, оглядывая комнату в поисках, куда можно сесть.

— Мне нужен был этот вечер, — сказала Шарлотта. Но, несмотря на досаду, она не могла по–настоящему рассердиться на него.

— Ты хочешь сказать, я мешаю тебе?

Он встал. Его огромная фигура казалась неуместной в этой крошечной комнате, рассчитанной на субтильных городских жителей, с самого детства воспитанных городом. Глаза Тома горячо смотрели на нее.

— Нет, не мешаешь. Но пойми, мне же нужен покой для работы.

Это не прозвучало убедительно, особенно если учесть, что за весь вечер она не написала ни слова.

Ей хотелось, чтобы он заговорил о ее романе, поинтересовался его содержанием и, может быть, даже попросил посмотреть рукопись, лежащую в ящике стола. Она бы показала ее ему, с тем же волнением, какое испытывала и раньше при подобных обстоятельствах.

— Неужели тебе действительно необходимо писать, чтобы зарабатывать на жизнь? — резко спросил Тома, садясь или, скорее, проваливаясь в глубине потертой софы.

— Как же еще я могла бы жить? — уязвленная, возразила она.

Она еще раньше сказала ему о своем соглашении с Кенном, о его обещании опубликовать любые романы, которые она напишет.

— Это работа не для женщины, — сердито сказал Тома.

— Ну конечно! И чем же нам следует заниматься?

Раздраженная непониманием Тома, она помимо воли вела себя вызывающе.

— Писательское ремесло — нелегкое занятие, — горячился Тома. — Я знал людей, которых оно в гроб вогнало. Гении и те гибнут от такой работы, не говоря уже о тех, кому явно не хватает гениальности. Те, кто пишет романы с продолжениями, умирают от страха перед завтрашним днем. И ты называешь это профессией: систематически писать, чтобы иметь возможность систематически покупать себе мясо, систематически платить за квартиру, систематически заниматься любовью?..

Он уже не впервые задумывался о том, что Шарлотта зря так изводит себя работой. Он с огорчением замечал, что она теряет цвет лица, часто засыпает стоя и очень опасался, что так она растратит свою молодость и вся ее беззаботная веселость в конце концов покинет ее.

Шарлотта молча насупилась.

— Ты не понимаешь, — сказала она.

Тома раздраженно встал.

— Нет, понимаю. Я знаю, что говорю. Такая жизнь — словно неуловимый блуждающий огонек, который хотя и светит, а его не видно. Ты растратишь на это свое сердце. Думаешь, можешь завоевать весь мир, и лопнешь, как проколотый воздушный шарик.

Он говорил ей это со всей горячностью убежденного в своей правоте человека.

— Никто, никто, ты слышишь, не может быть писателем, если не верит в свой талант и пишет только из–за денег. Его уделом обязательно будут неудачи и страдание.

— Что значит страдание, если результат того стоит? — отпарировала она.

Чувствуя, что с ней несогласны, она стала как чужая; ее глаза были прикованы к картине Габена, висевшей над камином. В этот момент она ощущала мистические узы, связывающие ее с братом, с его творческими мечтами и муками.

Она продолжала:

— Ты так уверен, что у меня нет таланта?

— Если даже он у тебя был, то ты уже его погубила писанием всей этой сентиментальной дребедени.

— Оставь меня одну, — медленно сказала Шарлотта. — Тебе лучше уйти. Мы разговариваем на разных языках.

Она намеренно оборвала разговор, испытывая странное злорадство от сознания, что он ее не понимает, и убеждая себя, что, как только он уйдет, она сядет и будет работать до рассвета, а все остальное не имеет значения.

Вспомнив примитивный сюжет своего романа, она вдруг вспыхнула. Шарлотта не обманывала себя и понимала, что это не большое искусство; это рождало горечь и сожаления.

Она страдала от ломки своего внутреннего, скрытого от глаз посторонних тайного мира, сотканного из надежд и сомнений в своих силах. Она хотела бы холодно отпустить Тома и остаться одной, уверенной в собственном величии, но не могла. Тем более что было ясно — Тома не собирается уходить. Он молча наблюдал за ней, и вдруг она ощутила, как сильно устала от борьбы с самой собой.

— Почему все–таки ты пришел сегодня? — снова бесстрастно спросила она.

— Чтобы увидеть тебя. — Он подошел к ней. — Я хотел увидеть тебя. Я не видел тебя два дня. Ты могла этого не заметить, но я заметил. И я бы не вынес, если бы провел этот вечер один, зная, что ты здесь.

Шарлотта почувствовала, как ее безопасный, разумный маленький мир разлетается на кусочки, уничтожая все ее большие замыслы, которые были минутой раньше.

— Уходи, — сказала она не очень уверенным тоном.

— Заставь меня уйти.

Он подошел очень близко, и их противостояние угасло. Его глаза снова смеялись, но он был напряжен, как зверь перед прыжком.

— Какой ты противный. Это все, о чем ты думаешь. Женщина не может всегда быть… О, ты не любишь меня! Это все, что тебе нужно.

Она почти теряла сознание, когда он наконец коснулся ее своей рукой.

— Это? — насмешливо отозвался он. — «Это» — подходящее слово. И, что самое восхитительное, не правда ли, совершенно незабываемое! Неужели ты не согласна, мое милое замечательное создание? Такое очаровательное маленькое иносказание. Ты не можешь назвать это любовью, правда? Это слово обжигает тебя. Ты скорее скажешь «это». Как «это» похоже на тебя!

Он нежно ласкал ее грудь через легкую муслиновую кофточку. Он не обнимал ее, а только стоял очень близко, слегка касаясь ее своим телом. Шарлотта прислонилась спиной к каминной полке, ощущая внезапную ошеломляющую усталость. Тома привлек ее поближе, медленно прижимая к себе, поглаживая нежную кожу на ее плече. Оба молчали, слушая удары своих бешено колотящихся сердец и прерывистое дыхание. Прислонившись к холодному мраморному камину, Шарлотта слышала резкие, доносящиеся со двора голоса, мяуканье кота и приглушенные звуки улицы. В соседней комнате, через стену, раздался шум, производимый горничной. «Ее можно позвать», — подумала, ища от себя спасения, Шарлотта.

— Анник… — слабо сказала она.

— К дьяволу Анник.

Он по–прежнему был рядом с ней, но так близко, что внезапно в ней проснулось желание, мягкое, но настойчивое и влекущее, как при прикосновении пушистого меха или бархата. Желание лежало между ними как нечто материальное, странное и осязаемое, то чужое, то вторгающееся в самые глубины сердца, когда чувства не начинают пылать. В конце концов именно Шарлотта, измученная долгим приступом дрожи, протянула руки, чтобы привлечь его к себе.

Обращаясь с ней мягко и уверенно, как с необъезженной молодой кобылой, Тома уложил ее на пол, прямо на ковер, на котором они лежали в ту безумную ночь, на второй день их любви. Грубая шерстяная ткань натирала их кожу, когда они слились воедино, но они не чувствовали этого.

О, это бесславное поражение! Еще минуту назад она верила в свою гениальность, а теперь она была заключена в жесткое кольцо мужской руки, упивалась приятным вкусом его рта, не ощущала ничего, кроме наслаждения от того, что они вместе.

Приближался момент, когда он снова должен был удовлетворить ее, должен был царствовать в ней, как главная опора дома, как мировая ось, вокруг которой вращалось ее безумное сердце. Зная это, она ожидала момента освобождения, ждала, чтобы он приколол ее к небесам, как звезду.

Поздней ночью, среди тишины спящего дома они снова пришли в себя. Шарлотта лежала, полностью расслабившись, тогда как Тома перебирал в своем сознании слова, произнесенные ею в порыве любви — робкие, таинственные слова. Помнила ли их она сама? Теперь ее глаза отражали только свет лампы. Он подумал, что сможет взять ее снова, когда захочет, и она никогда не сможет сопротивляться ему. Теперь он знал это. Он был ее властелином, и это чувство должно было бы сделать его счастливым, но почему–то этого не произошло.

Сидя среди разбросанных диванных подушек, Шарлотта дотронулась до его щеки и сказала, что он должен поскорее уйти, пока еще темно и никто не сможет его увидеть. Люди так быстро разносят сплетни.

Тома не ответил. Краем глаза он наблюдал за ней. Он знал, как ценит она престиж благородной вдовы, как стремится сохранить свою репутацию добропорядочной женщины в глазах окружающих. Защищенная вдовьей траурной одеждой и лицемерной скорбью, она создала себе в обществе безопасное положение, недосягаемое доя любопытных глаз, тогда как под маской респектабельности, как двухлетний ребенок, наслаждалась новообретенной свободой.

— Безбрежное величие вашей вдовьей скорби… — пробормотал он.

— Что это такое? — спросила Шарлотта.

— Цитата из Бодлера. Она не была предназначена для тебя.

Она подумала, не смеется ли он над ней.

— Но ты сказал это мне.

— Да. Ты вдова, не так ли, а что до скорбного величия…

Она не знала, как отнестись к его фразе. Что это — ободрение или осуждение?

Он встал и начал одеваться безо всяких комментариев по поводу своего поспешного ухода. Шарлотта выглядела удивленной и обескураженной.

— Останься ненадолго. Тебе нет необходимости так торопиться.

— Спасибо, — сказал он, слегка подталкивая ее ногу кончиками пальцев своей ноги, — но я уже не голоден.

— Ты страшный человек. Ненавижу тебя.

Он одевался, не глядя на нее. Шарлотта не любила, когда он одевался у нее на глазах. Она также не любила, когда ее оставляли одну. Он надел куртку, которая внезапно сделала его чужим для нее, как если бы он облачился в средневековые доспехи; впечатление это только усиливалось оттого, что она по–прежнему лежала обнаженная среди подушек.

Чувствуя себя все более нелепо, Шарлотта огляделась в поисках чего–нибудь, чем можно было бы укрыться. Она обнаружила только старую шаль, в которую и закуталась.

— Таким образом, ты удовлетворена, — вдруг сказал Тома.

— Что ты имеешь в виду?

Он стоял к ней спиной и поправлял перед зеркалом галстук. Он уже торопился, будто в большей степени принадлежит другому миру.

— Этой жизнью, — продолжал он холодно. — Удовлетворена ли ты этой жизнью?

— Но…

Он подошел к ней, и она подтянула под себя ноги из страха, что он может наступить на них своими туфлями. Он уверенно, по–хозяйски взял ее за плечи.

— Я вижу тебя три раза в неделю. Я должен покидать тебя в полночь, потому что ты боишься людской молвы. Я должен приходить, как вор, брать тебя за шиворот и принуждать тебя к любви.

Шаль соскользнула у нее с плеч и пуговицы куртки Тома больно давили на кожу.

— Это не совпадает с моими понятиями о жизни, — горько сказал Тома. — Я хочу жить с тобой вместе. Не терять тебя каждую ночь под каким–нибудь абсурдным предлогом. Я ни во что не ставлю твою работу. Приходи и живи со мной. Я дам тебе деньги. У нас будет жизнь такая, как надо.

— Это несерьезно. Ты знаешь, я не могу.

Она притворялась, что не принимает его предложение всерьез. Он знал заранее все, что она скажет по поводу своей репутации, своей матери, местных консьержек. На кончике языка у него вертелось «Давай поженимся».

Но он знал, что она выдвинет свой траур в качестве непреодолимого препятствия. Она была напугана браком, так как смотрела на него сквозь серый туман своих воспоминаний об Этьене. От брака, как образа жизни, у нее осталась лишь горечь, подобная той, какую иногда оставляет в памяти болезнь, излеченная горькими лекарствами.

— Возьми меня с собой в Жувизи в воскресенье, — неожиданно попросил он.

Она немного подалась назад.

— Пока нет. Подожди. Видишь ли, я должна подготовить мать… Еще слишком рано. Но скоро приедешь, обещаю.

Он терпеть не мог свои одинокие воскресенья, когда она уезжала в Жувизи, и ревновал ко всем, с кем она там проводила время, даже к ее дочери.

— Очень хорошо, — сказал он холодно.

— Ты уходишь? — спросила она, видя, что он двинулся к двери.

— Когда я тебя увижу? — вопрос вырвался у нее помимо ее воли.

— Не знаю. Думаю, в начале следующей недели. В понедельник или вторник…

Его тон был небрежен, безразличен.

— Еще не скоро, — грустно сказала она.

— Почему? У тебя же есть семья, не правда ли?

Шарлотта схватила его за руку.

— Ты не любишь меня, — сказала она печально.

— Разве? Правда?

— Останься со мной…

— Нет, дорогая. Ты не можешь говорить это всерьез. А как же консьержки, соседи?

Минуту он смотрел на нее, розовую и румяную в свете лампы, и горькая улыбка тронула его губы. Затем он пожелал ей спокойной ночи и вышел.

Шарлотта подождала, Пока не раздастся звук закрывающейся двери, потом прислушалась, как захрипела лестница под уверенными шагами Тома. Она стояла посередине комнаты и глядела на свой рабочий стол, который неожиданно перестал что–нибудь значить для нее.

Со времени смерти Этьена у Шарлотты вошло в привычку каждое воскресенье ездить в Жувизи, где жили ее мать, маленькая Элиза и Луиза, которая жила там с тех пор, как тоже овдовела. Несчастный Жан де Бойн умер меньше чем через неделю после заключения их фиктивного брака.

Луиза носила траур, выставляя напоказ свою утрату, и Шарлотта часто сомневалась, оплакивала ли она в действительности Жана де Бойн или Этьена. Шарлотта не могла без неловкости вспоминать о тех уловках, к которым ей пришлось прибегать, чтобы убедить мать в том, что Луиза увлеклась бедным и больным студентом.

Мадам Морель сначала очень горевала о том, что ей своевременно не сообщили о бракосочетании младшей дочери, но в конце концов она дала согласие на нетрадиционный брак, хотя он и разрушал ее понятия о благопристойности. Шарлотта отчаянно лгала, фантазировала, напирая на то, что болезненное состояние Жана не позволяло провести надлежащую церемонию. Мало того, еще пришлось проявить большую изворотливость, чтобы предотвратить приезд мадам Морель на свадьбу.

А для неудачливого Жана де Войн затея со свадьбой оказалась никуда не годной. Освящение брака состоялось в больнице, а гражданская церемония — в городской ратуше, где Фредерик выступал в качестве свидетеля со стороны своего друга. Фактически Луиза выходила замуж за тень, оставшуюся от человека. После свадьбы она постоянно дежурила у постели больного, приносила ему фрукты и вино, Но не прошло и шести дней, как неизлечимый рак унес Жана в могилу.

До самого конца он улыбался и говорил о весне, которую, он это знал, ему уже не суждено было увидеть. В глубине своей холодной души Луиза таила надежду, что Жан поправится, что официальный акт брака волей–неволей возвратит его в мир живых. Но однажды в сумерках вечера, сделав слабый вздох и судорожную попытку вздохнуть, Жан тихо скончался. Лежавший на соседней кровати больной даже не заметил этого. Жан заснул навеки; с рукой на сердце и красными капельками крови на губах. Тело сразу же увезли, и на следующий день печальную весть сообщили Луизе.

Мадам Морель осталась с двумя овдовевшими дочерьми, и тут Луиза наконец призналась, что готовится стать матерью. Сестры были вынуждены прибегнуть к небольшой хитрости, чтобы уменьшить срок беременности, которая якобы наступила после заключения брака. Эта ложь преследовала Луизу и мучила Шарлотту. Поставленная перед лицом двойной трагедии в жизни ее дочерей, мадам Морель держалась храбро. Она была здравомыслящей, хотя и несколько наивной, женщиной, видевшей жизнь других в таком же прямолинейном свете, как свою собственную, поэтому она энергично справлялась с неудачами. Возможно, она не испытывала также слишком сильного раздражения, обнаружив себя снова центральной фигурой в семье. Она думала, что Луиза с ребенком будет жить дома и составит ей компанию. Кроме того, она не строила больших планов ни в отношении бедного больного юноши, за которого Луиза вышла замуж, ни в отношении Этьена, о котором она всегда была не слишком высокого мнения.

В то воскресенье все три женщины рано позавтракали вместе с маленькой Элизой, которой было уже восемнадцать месяцев. Девочка рано научилась ходить и теперь могла ковылять по дому, исследуя новый для нее мир. Она всех очаровала своей живостью, невероятной энергией и огромной фантазией. Шарлотта ее обожала, постоянно брала на руки и ласкала.

Завтрак на веранде прошел довольно вяло. Кроме повседневных бытовых новостей, женщинам нечего было сказать друг другу. Луиза держалась замкнуто и, несмотря на связывающую сестер общую тайну, казалась Шарлотте совершенно чужим человеком.

Позавтракав, Шарлотта решила просто посидеть за столом и подышать воздухом. Она смотрела на Луизу в ее старомодном кринолине и находила ее похожей на огромный кочан капусты. Шарлотта с беспокойством думала о том, как Луизе удалось так сильно себя затянуть, чтобы уменьшить размеры живота. Она ничего не могла с собой поделать, и загадка души Луизы, ее постоянное притворство и скрытность, которые, возможно, кроме пустоты, ничего ни скрывали, мучили ее беспрестанно.

Неожиданно с дорожки донесся звук голосов и сквозь ветки деревьев показались две фигуры. Шарлотта резко выпрямилась в кресле. Ее сердце дико забилось. Это был Тома, он шел с мадам Морель! Как он сюда попал, в дом, в воскресенье? Она должна была догадаться о его планах. Что же теперь она скажет матери и Луизе?

Она сжала зубы и выдавила улыбку, когда ее мать и Тома вышли из–за угла. Затем она спустилась со ступенек, чтобы встретить их, все с той же неподвижной улыбкой на лице.

— Подойди сюда, моя дорогая, — позвала Тереза, — и посмотри, кто пришел навестить нас. Это дорогой месье Бек. Как приятно увидеть его.

Тома сделал официальный поклон, еле скрывая язвительный огонек в глазах. По мере своих сил он играл роль старого друга семьи.

— Только подумай, — продолжала Тереза, — месье Бек навещал своих друзей по соседству и неожиданно вспомнил, что наш дом стоит у самой реки. Нас очень легко найти. Все здесь нас знают…

— Я спросил про вас в кафе, там знали вашу семью. Однако какой приятный старинный дом! А какой вид из сада! Это настоящий рай, мадам Морель…

— Мы имеем его отчасти благодаря вам, месье Бек, — добрая Тереза жеманно улыбнулась. — И, поверьте мне, я этого не забыла. Если бы вы не ссудили тогда нас этими деньгами…

— Очень небольшая услуга… пожалуйста, не упоминайте о ней. Для меня это было удовольствием.

Он разглядывал Шарлотту с плутовским выражением лица, и ее щеки запылали румянцем.

Мадам Морель провела гостя на веранду с беспорядочно стоящими плетеными креслами и парусиновым диваном. По колоннам взбиралась глициния, и дом, сплошь увитый насквозь промокшим диким виноградом, был похож на огромное мохнатое животное. Он был расположен в приятном месте, затененном двумя громадными старыми вязами с бочкообразными стволами и плакучей ивой. Зеленая лужайка, плавно понижаясь, вела от дома вниз, к берегу реки. Редкая живая изгородь скрывала обитателей дома от нескромных взглядов посторонних людей.

Потревоженный нежданным визитом дом оживился. Появилась маленькая Элиза.

— Вы как–то видели Элизу, — с усилием сказала Шарлотта. — С тех пор она очень выросла.

Малышка сквозь свисающие над личиком локоны во все глаза смотрела на однорукого дядю, и сердце Тома радостно подскочило, когда он заметил, как сильно она похожа на свою мать.

— Подойди сюда, — мягко сказал он. — Я не ем маленьких девочек.

А когда мадам Морель отошла, чтобы увести девочку за руку, он добавил вполголоса;

— Я ем только больших.

Шарлотта ударила его ногой под низким столиком и пробормотала:

— Как ты смеешь! Зачем приехал?

— Я хотел посмотреть дом. Я подумал, он будет мой, когда мы поженимся, а у меня неутомимая страсть к собственности.

Тереза вернулась, держа девочку, которая держалась позади нее. Она шлепнулась на землю и, взяв палец в рот, серьезно уставилась на Тома.

— Восхитительная маленькая женщина, — сказал он с улыбкой.

Разговор перешел на Элизу и ее бесчисленные достоинства, которые, по словам бабушки, были почти безупречны. Шарлотта с удовольствием слушала и потихоньку начинала расслабляться. По некоторым размышлениям ей показалось даже забавным, что Тома приехал таким образом. По крайней мере она не будет скучать оставшуюся часть дня, а мадам Морель, кажется, просто наслаждалась его обществом.

Вышла Луиза в своем черном платье, стараясь не обращать на себя внимания. Она достала рукоделие и занялась шитьем, изредка, когда знала, что на нее никто не смотрит, поднимая на Тома свои острые черные глаза.

Все начали ощущать легкое затруднение в разговоре, которое часто следует за первым всеобщим возбуждением при появлении нового гостя, когда с реки донеслись вдруг отчаянные крики.

И хозяева, и гость побежали вниз по дорожке. Раздался крик:

— Человек тонет!

На берегу уже собралась группа людей. Луиза была впереди всех. Она всегда оживлялась, когда случалось несчастье. Ее хроническая неврастения находила разрядку в атмосфере беды.

Несчастный случай произошел немного поодаль, у моста, Тереза Морель оставила Элизу на попечение Люси и побежала туда вместе с Луизой. Тома и Шарлотта спокойно пошли вслед на ними.

Неожиданно они остановились: оказалось у Шарлотты отломился каблук на туфле.

— Подойди сюда, — сказал Тома, — я посмотрю, можно ли прибить.

Они отошли поближе к воде, где росли деревья, и Шарлотта опустилась на траву. Тома поставил каблук на место, прочно прибив его камнем. Она снова надела туфлю, но они по–прежнему сидели, охваченные внезапным нежеланием идти дальше.

Они были наполовину скрыты листьями. Их спутники ушли к самому причалу, где кучка людей суетилась возле утопленника.

— О, мой Бог, — сказала Шарлотта, — ты видел его ноги?

— Не надо было смотреть.

Он притянул Шарлотту к себе, поглаживая ее волосы, и она уткнулась лицом в его куртку. Было очень жарко, воздух был напоен запахом воды и ила. У ног, шелестя галькой, несла свои воды река, и несколько рыбачьих лодок проплывали мимо, влекомые легким ветром, равнодушные к тому, что происходит на берегу.

Трагедия у причала была так некстати в этот чудесный день с его теплыми ароматами, с ветвями нежной зелени и маленькими лодками, плывущими по реке.

Шарлотта подняла голову. На ярком свете стали видны веснушки у нее на носу, в ее глазах стояли слезы.

— Ты плачешь? Не надо плакать.

Она несколько раз всхлипнула и почувствовала облегчение от плача.

— Этот бедняга…

Тома поцеловал ее шею и маленькие завитки волос на теплой коже. Она была подавлена увиденным и к его поцелую осталась равнодушной.

— Ты недовольна тем, что я приехал? — спросил он.

— Нет, уже нет.

Она растянулась на траве. Солнечный свет придавал листве узор леопардовой шкуры. Тома сидел рядом с ней, глядя своими синими глазами в ее глаза.

— Я люблю тебя, — прошептал он.

Он завороженно смотрел на нее.

— Я люблю тебя, — повторил он.

Шарлотта оглянулась. Он сидел, подобрав под себя ноги, и его пустой рукав падал, как свинцовый отвес. Кудрявая голова делала его похожим на античного воина.

— Посмотри на меня, — сказал он, когда она отвернулась.

Их глаза встретились. Они были одни, отгороженные от мира рекой и почти непроницаемой зеленью, на залитой солнцем крошечной лужайке. И он и она ощущали растущую неловкость.

Шарлотта внезапно сделала ленивое кошачье движение, расправляя тело и разглаживая траву. Тома быстро положил руку ей на плечо.

— Нет, не здесь, — попросила она.

Она попыталась встать, но он быстро схватил ее и прижал к себе.

— Нет, Тома. Здесь же кругом люди. Они могут увидеть нас. И тот бедняга…

Но его губы уже прижались к ее губам, мягко поддразнивая ее, их ноги заскользили по влажной траве, и они упали на траву. Ловким движением ноги Тома оттолкнулся от кочки, и оба они покатились вниз. Кончилось тем, что они лежали рядом среди камышей и серого речного ила, и над их головами бесшумно летали стрекозы.

Он поцеловал ее долгим поцелуем, не обращая внимания на журчащую под их головами воду, и не разрешал ей подняться из их укрытия до тех пор, пока случайно забредшие сюда люди не прошли мимо них по тропинке. Шарлотта отряхнулась, проводя руками по своему платью, как будто только для того, чтобы стряхнуть колючки репейника, а Тома тем временем выбирал травинки из ее волос. Она побежала с пылающим лицом и растрепанными волосами к остальным. Некоторое время Тома наблюдал смеющимися глазами, как она бежала к своей семье, изображая оскорбленную добродетель.

Вечером он отправился на поезд, но не раньше, чем получил приглашение от мадам Морель приехать в следующее воскресенье, и вообще в любое воскресенье, какое ему захочется провести с ними.

Так что в следующее воскресенье утренний поезд вез его вместе с Шарлоттой за город. От станции им пришлось ехать в старом дилижансе, который когда–то ездил до самого Парижа, а теперь использовался только для местных нужд. Они оказались зажатыми между едущей на пикник парижской семьей, вцепившейся в огромные корзины, и возвращающимися с городских рынков фермерами, нарядившимися в черные воскресные костюмы.

Все время путешествия Шарлотта была сильно прижата к Тома, но ему как–то удалось не выдавать себя. Их глаза сияли, когда они сталкивались и расходились при покачивании древнего экипажа. Тома держал руку на ее талии, чтобы она не падала на обширную грудь крупной женщины, из–под складок юбки которой виднелась внушавшая жалость утка со связанными лапками.

Доехав до нужного места, они направились по дорожке, ведущей к маленькому деревянному мостику. Пройдя по нему, они оказались на противоположном берегу реки, где и стоял дом Морелей. От реки поднималась легкая дымка испарений, придававшая пейзажу нежные оттенки акварели.

Мадам Морель поспешила их встретить, бурно выражая удовольствие от вторичного визита Тома. Вышла Люси; она посуетилась вокруг и снова исчезла; затем поковыляла им навстречу маленькая Элиза в порванном платье и с испачканным лицом. Шарлотта крепко прижала ребенка к себе, шепча ласковые слова. Тщательно рассчитав свое появление, на середине лестницы появилась Луиза; в своем черном платье она выглядела, как испанская монахиня.

— Вдова выглядит не слишком плохо, — пробормотал Тома в спину Шарлотте.

В ответ она шлепнула его по руке. Вместе они вышли на веранду, где их ожидали прохладительные напитки. Мадам Морель начала обсуждать предстоявший завтрак. Она спросила Тома, любит ли он курятину, и извинилась, что не может подать к столу ничего, кроме дичи, так как мясник забивает скот раз в неделю, а в такую жару мясо нельзя хранить дольше одного или двух дней.

Завтрак прошел именно так, как и ожидала Шарлотта. Тома взял на себя основное бремя беседы; его пассажи прерывались лишь взрывами смеха мадам Морель. Луиза, так хорошо справлявшаяся с ролью вдовы, перенесшей тяжелый удар, чопорно улыбалась и рассматривала то Тома, с явным подозрением, то Шарлотту, не скрывая неприязни. Она подозревала, что между ними что–то есть, и, поскольку не выносила вида влюбленных людей, вскоре попросила разрешения удалиться на отдых. Шарлотта знала, что сестра едва дождалась возможности уйти, чтобы, оставшись одной, освободиться от тисков корсета.

Затем Элиза не захотела идти спать. Четверть часа ее умоляла Люси, а мадам Морель вовсе потеряла терпение, уговаривая ее. Неугомонная малышка бегала вокруг плетеного кресла, пока не шлепнулась на каменный пол террасы.

— Иди сюда, — сказал Тома. — У меня кое–что есть для тебя.

Из кусочка хлеба он сделал смешного маленького человечка с растопыренными ручками и ножками. Девочка подползла к нему, и он поднял ее к себе на колени.

— Он тебе нравится? Я дам его тебе. Смотри, давай сделаем ему глазки! — Он наколол вилкой дырочки, и Элиза залилась смехом, ерзая от удовольствия по его колену. Она была привлекательна, как котенок, и очень похожа на Шарлотту, хотя лицо у нее было более круглым и смешливым. У девочки был милый маленький носик и пухлый рот, который, казалось, был всегда открыт в смехе. Только ее каштановые волнистые волосы напоминали Этьена.

Тома мгновенно привязался к ребенку. Конечно, отчасти из–за того, что она была похожа на Шарлотту, но еще и потому, что это была уже индивидуальность, с более развитым, чем обычно бывает в этом возрасте, чувством юмора. Ему нравились ее круглое личико с ямочками и красивые золотисто–карие глаза, в которых проказливо поблескивало лукавство. Ему нравилось пухленькое маленькое тельце, мягкое, как у пушистого зверька.

Малышка играла с маленьким хлебным человечком, пока тот не стал совсем черным, и потом заснула на плече Тома. Мадам Морель хотела взять девочку и уложить ее в кроватку, но Тома боялся ее разбудить и продолжал сидеть в плетеном кресле, держа Элизу на коленях.

День был теплым и тихим. Шарлотта куда–то ушла, и некоторое время Тома сидел один со спящим ребенком. Он впервые так держал ребенка и едва осмеливался дышать, рассматривая его с острым интересом.

В конце концов у него затекла рука, и он сам заснул, как ребенок. Вскоре осторожно подошла Люси и сказала, что месье не должен так неудобно сидеть, держа ребенка и не шевелясь. Она ловко взяла малышку и подняла ее своими сильными руками.

— Она немного медленно растет, — сказала Люси. — Ей следовало бы быть потяжелее.

Она стала рассказывать о том, какой маленькой и слабой была малышка, когда она только поступила на службу, и о том, как полезен для Элизы оказался деревенский воздух, хотя она до сих пор плохо ест.

Тома слушал и улыбался. Это была симпатичная девушка, высокая и стройная, с темными глазами на смуглом итальянском лице и с кудрявыми, как овечья шерсть, волосами.

Наконец она ушла с малышкой, которая так и не проснулась. Вернулась Шарлотта и сказала, что ей хочется пойти погулять.

Тома встал и подождал, пока она не взяла свой зонтик от солнца. Она была в розовато–лиловом платье; его черная отделка должна была, по–видимому, напоминать о трауре. Они выбрали тропинку вдоль Сены. Сегодня никто не тонул, и в этот тихий час местность была почти пустынной.

Они прошли вдоль реки и легли под ветвями деревьев у самой воды. Тома пощекотал лицо Шарлотты травинкой, и если бы даже у нее была надежда на внезапные дикие объятия, то она не оправдалась бы. Он сидел, опираясь на ствол дерева, погруженный в дремотное состояние нежности и семейного удовлетворения. Он думал об Элизе.

Они сидели молча, наблюдая за изменчивыми очертаниями облаков, которые, как гордые галеоны, плыли в небе над рекой. Мимо проплыл, раздвигая тростник, рыбак в лодке и остановился поодаль посередине реки, чтобы закинуть удочку. Он казался подвешенным между небом и землей.

Время шло, и Шарлотта стала проявлять беспокойство. Тома, развалившись на траве, казалось, забыл о ней. Впервые она обнаружила у Тома способность забывать о ее существовании, как и о существовании окружающего мира, и погружаться в полное молчание. Он бы слился с природой, ее травой и камнями.

— О чем ты думаешь? — спросила она.

— Ни о чем.

Она знала, что он так скажет. Он не сделал попытки продолжить разговор, и она снова вернулась к своему беспокойству и к своим мыслям.

Безо всякой видимой причины Шарлотта вдруг почувствовала себя очень несчастной. У нее в горле встал комок. Неужели именно так проявляются мужские дружеские чувства? Относился ли он к ней по–настоящему, глубоко уважая ее как личность, или только удовлетворялся своими любовными атаками? Он не захотел узнать, о чем она думает, что она чувствует, он вел себя так, будто она была мебелью или собакой, которую следовало иногда ласкать.

Она хотела говорить, говорить о чем угодно. Она жаждала слов и красивых фраз. Она хотела, чтобы он собрал свои мысли в роскошный букет и осыпал бы всю ее цветами.

Она ненавидела долгие молчаливые вечера с Этьеном и ту стену отчуждения, которая как будто вырастала между ними камень за камнем, порой на долгие часы. «Этьен был дурак, — думала она. — Тома не дурак, но также молчалив. И так будет всегда?» В этот момент она ненавидела его.

— Скажи что–нибудь, — прошептала она неожиданно.

Тома открыл один глаз. Он выглядел неуклюжим и смешным с одной рукой.

— Скажи что–нибудь. Поговори со мной.

Она сидела очень прямо. Ее голос звучал твердо, глаза горели диким блеском.

— Что ты хочешь, чтобы я сказал тебе, крошка? — спросил он заигрывающе, уже проснувшись и пытаясь схватить ее за коленку.

Она высвободилась, толкнув его пяткой в грудь, и вскочила на ноги. Тома с любопытством наблюдал за ней.

— Ненавижу тебя. Ненавижу всех мужчин, — сказала она сдавленным голосом и бросилась к дороге. Через секунду до Тома дошло, что она уходит. Он с трудом поднялся и пошел следом за ней.

— Что с тобой случилось? Оса укусила?

— Оставь меня. Зачем мне быть с человеком, которому нечего мне сказать? Я ухожу. Если хочешь, можешь оставаться здесь. Так приятно валяться на траве у реки. Оставайся, не беспокойся обо мне.

Полная негодования, она оттолкнула его.

— Очень хорошо, — сказал Тома с каменным лицом, — мы возвращаемся.

Они вернулись домой в напряженном молчании. Он ничего так и не понял. У Шарлотты же слова застряли в горле.

Шарлотта Морель

Глава первая

Когда они пришли домой, Тома заявил, что собирается уехать вечерним поездом.

— Нет, нет, — запротестовала мадам Морель, — дорогой месье Бек, даже не помышляйте об этом. Я на вас очень обижусь. Я уже приготовила вам комнату в правом крыле.

Тома стал настаивать на своем. Он ужасно рассердился на Шарлотту и теперь ненавидел этот дом, где чувствовал себя только посторонним.

В это время Элиза, которая бросилась им навстречу через лужайку, неожиданно споткнулась о камень и упала.

Ребенок громко закричал. На его коленке и лице выступила кровь. Шарлотта с криком бросилась к девочке. Мадам Морель, причитая, последовала за ней. Поднявшийся шум заставил ребенка зарыдать еще сильнее. Шарлотта схватила девочку, прижала к себе и стала трясти в попытке успокоить, пока та не заикала.

Из соседних домов к ним спешили соседи. Тома видел на их лицах выражение растерянности. Вся лужайка была наполнена криками и воплями, сквозь которые слышались пронзительные стоны ребенка.

Тома с сердитым видом направился к Шарлотте.

— Дай мне ребенка. Так ты вытрясешь из нее душу. И перестань кричать, ты же ее пугаешь.

— Оставь ее в покое. Она моя дочь, а не твоя. Я знаю, что делаю.

Она не хотела отдавать ребенка, но Тома выхватил девочку из ее рук. Элиза протягивала к нему ручки и звала: «Тома!»

Тома, сопровождаемый растерянной семьей, направился к стоявшему в саду креслу, сел в него и посадил Элизу на колени.

— Давай посмотрим на наши раны. Пустяки, все пройдет.

Он вытер кровь своим платком и затем утер ей слезы. Потом он порылся в кармане и достал конфетку в красной обертке, несколько старых омнибусных билетов и огниво, которым он чиркнул. Ребенок завороженно смотрел на огонь, забыв про слезы.

— Послушай, я еще раз так сделаю, а Люсия в это время полечит тебе коленку. Сиди спокойно.

Люсия присела и обеззаразила ранку так нежно, что девочка даже не почувствовала прикосновения тампона. Тома снова и снова чиркал огнивом. Когда Элиза захотела подержать его, он погасил огонь и она крепко зажала новую игрушку в своем маленьком кулачке, смеясь от удовольствия.

Шарлотта смотрела на них с раздражением, не понимая, что в этот момент между Тома и ребенком установилась прочная дружба на всю жизнь. Элиза была очаровательна, ее глаза искрились смехом, она издавала воркующие звуки. Тома она напоминала птенца ласточки, слишком полного и ленивого, чтобы встать на крыло и полететь.

Наконец, забинтованная, успокоенная и обо всем забывшая, она встала на ножки и пошла по траве по каким–то своим делам. Тома стоял рядом с Шарлоттой, когда остальные отправились к вязу и расселись на стоявшие под ним кресла.

— Вот видишь, — сказал он, — не было причины расстраиваться.

— Когда мне понадобится твоя помощь в воспитании моей дочери, я позову тебя, — фыркнула Шарлотта.

— Мне хочется дать тебе пощечину, — процедил Тома сквозь зубы.

— Посмотрим, осмелишься ли ты на это.

Она повернулась и пошла прочь по полянке, переполненная благородной яростью. Тома сдержал гнев и присоединился к компании, беседовавшей за стаканчиком апельсинового сока. В гостях у мадам Морель была чета Рослен. Молодая мадам Рослен выглядела еще бледнее, чем год назад.

Шарлотта, быстро идя по тропинке, неожиданно замерла и покраснела, увидев, как к ним приближается Жюль Серио в сопровождении своей матери. Шарлотта не разговаривала с ним примерно год, и молодой человек довольствовался лишь приветственным взмахом руки, когда встречал ее на улице.

Вновь прибывших усадили, тех, кто был незнаком, представили друг другу, и мадам Серио стала выспрашивать новости. Тома относился безразлично к Росленам, но Жюль Серио, плотный коренастый мужчина с постоянной улыбкой, спрятанной под пышными усами, сразу же вызвал в нем чувство симпатии.

Серио спросили о его яхте.

— В этом году «Сена» отдыхает, — ответил он, — несмотря на хорошую погоду. Сейчас сильные ветра и течения… Естественно, я не могу покатать вас, как в прошлом году, мадам Флоке, — добавил Жюль, повернувшись к ней.

— А ты ходилапод парусами, Шарлотта? — спросил Тома.

— Я не уверен, что мадам Флоке это понравилось, — учтиво заметил Жюль.

Его ясные темные глаза задержались на Шарлотте, которая ярко зарделась и попыталась скрыть свое смущение в неудержимом потоке слов. Однако печать растерянности осталась на ее лице, и Тома с любопытством рассматривал ее.

Жюль тоже рассматривал Тома Бека. Он уже много слышал об этом журналисте. Тома относился к тому типу людей, которые ему нравятся. Он удивился, встретив его у Морелей и обнаружив, что у него только одна рука. Ему было любопытно узнать о его отношениях с обитательницами дома. Перехватив взгляд Тома, брошенный на Шарлотту, он понял часть правды, и в нем инстинктивно пробудилась ревность.

После легкого флирта с Шарлоттой Жюль пытался забыть молодую женщину. Вообще–то он мог заставить себя это сделать. Однако он страдал от ущемления гордости и мужского достоинства и испытывал острое желание увидеть ее снова.

Он равнодушно отнесся к известию о смерти Этьена. Ему даже не пришла в голову мысль, что Шарлотта теперь свободна, и только в начале лета, когда он встретил ее утром одну в Жувизи, он снова стал думать о ней.

Шарлотта сидела, внешне спокойная, под перекрестными взглядами Тома и Серио. Находясь в компании, она любила предаваться своим собственным мыслям, наслаждаясь иллюзией одиночества, основанного в основном на глубоком безразличии к любым разговорам, не касающимся ее непосредственно.

Потом она стала рассматривать заходящее солнце, залившее золотистыми лучами зеленую лужайку, и вспоминала тот же месяц прошлого года, когда Этьен был еще жив. Тем временем беседа оживилась.

— Не думаю, что нам удастся избежать войны, — сказал Рослен. Слово «война» оторвало Шарлотту от ее грез и вернуло к действительности.

— Что заставляет вас придерживаться таких пессимистичных взглядов? — спросил Жюль Серио.

Рослен стал читать им лекцию о франко–прусских отношениях. Он видел, как две страны безрассудно приближаются к неминуемому конфликту. Ему нравилось выглядеть хорошо информированным человеком, который получает надежные сведения от высокопоставленных дипломатов. Тома молчал. Он был не у себя дома и не хотел вступать в спор, который мог обострить их отношения.

Серио скорее по привычке поддерживал дискуссию. Мысль о войне и о людях, погибающих во всем мире, заставляла Терезу Морель непроизвольно содрогаться от ужаса.

Пришла маленькая Элиза и положила головку на колени Шарлотты. Она принесла цветок и держала его в ручонках. Шарлотта крепко обняла ребенка и смотрела прямо перед собой, избегая встречать другие взгляды.

Неужели действительно начнется война? В такой замечательный вечер это трудно было себе представить. Все было таким обычным и спокойным, и она была счастлива, сидя расслабившись в кресле.

После обеда Тома и Шарлотта пошли гулять по саду. В темноте они прошли по дорожке до самого причала и остановились там. Был прекрасный теплый вечер, и огни бара Пьера Остера на другом берегу реки отражались желтыми бликами на водной глади.

Они стояли, опершись о грубую, изъеденную жучками древесину поручней, и чувствовали, как отслаивалась под их руками гнилая кора. Их голоса отзывались еле слышным эхом в необычной тишине. Шарлотте было грустно. Ей хотелось двигаться, бегать, танцевать.

— Серио приятный малый, — сказал наконец Тома.

— Да… но я думаю, он слишком некрасив, — ответила Шарлотта.

Последовала пауза, после чего Тома спросил:

— Что между вами было? Похоже, тебя мучают воспоминания.

— Ничего не было. Просто ты слишком подозрителен.

Она почти поверила в это сама. Она была к Серио абсолютно равнодушна, почти совсем не думала о нем и поэтому не испытывала никакого чувства вины.

Тома замолчал, и Шарлотта задумалась о великолепии спустившейся ночи, о боязни остаться одной и о том, что рядом с ней Тома. Его лицо в темноте было теперь обращено в ее сторону. Их глаза говорили то, что не осмеливались сказать губы из–за присутствия прогуливающихся мимо людей.

— Тома, — произнесла она еле слышно.

Он привлек ее к себе. Она содрогнулась, когда он стал нежно поглаживать ее затылок и шею.

— Тома…

— Пошли, — сказал он ласково, — нам пора, твоя мама будет беспокоиться.

— Нет.

— Пошли…

Им надлежало явиться в дом и для вида попрощаться друг с другом перед мадам Морель и Луизой. Тома думал о потерянном дне, о своем разбитом счастье. Им надо было бы провести эту ночь вместе, чтобы забыть свою первую любовную ссору, но это было невозможно, и его мучило чувство сожаления. Шарлотта приникла к нему, спрятав лицо в его плаще, и так замерла, словно каменное изваяние. Тома пришлось взять ее за руку и повести за собой. Всю дорогу она шла словно в воду опущенная, а он насвистывал песенку Беранже, немного фальшивя.

Следующим вечером они снова встретились дома у Тома в Париже и помирились. Шарлотта быстро успокоилась, будучи полностью уверенной в любви Тома. Некоторое пресыщение его обществом делало ее недостаточно благодарной за эту любовь.

Она продолжала вести жизнь, которая в общем и целом ей нравилась, пытаясь познать все и не вдаваясь в детали. Вокруг нее гудел Париж. Город был украшен в честь дня рождения императора — пятнадцатого августа. Многие парижане уехали отдыхать, однако город оставался экзотичным космополитическим центром, где человеку достаточно выйти на улицу, чтобы насладиться неповторимым городским колоритом.

Парижские бульвары были великолепным достижением той эпохи, отразившей в себе всю пышность и экстравагантность второй империи. От площади Звезды до площади Согласия, от Мадлен до конца Итальянского бульвара было выставлено все, чем Париж мог похвастать с точки зрения элегантности, богатства и экстравагантности. Итальянский бульвар стал центром жизни светского общества, а старые, когда–то богатые улицы отошли на второй план. От Оперы до Тортони бульвар заполняла нарядная толпа. Люди сидели в кафе, устроенных на тротуарах, или фланировали по улице с тросточками в руках.

Шарлотта любила ходить туда одна. Она шла быстро, как будто куда–то спешила. Она еще носила траур, но позволила себе добавить к нему несколько ленточек. Одетая во все черное, от острых носков ботинок до ручки небольшого зонтика, она находила огромное удовольствие в подборе своей одежды. Ее наряды были выдержаны по последней моде, строго по ее фигуре, украшены длинными бусами. На нее обращали внимание. Мужчины, привлекательные и не очень привлекательные, устремляли на нее свои взгляды, и ей это нравилось. Она чувствовала себя неотразимой и ела только один раз в день, чтобы сохранить свою стройность.

К тому времени в моду вместо кринолинов вошли экстравагантные турнюры, в которых женщины порхали, словно кентавры. Шарлотта купила себе два таких наряда и присматривалась к третьему — интригующе–фиолетового оттенка, с белыми розами на поясе. Она часто делала покупки в магазине Гран Мезон на улице Пти–Шамп. Магазин был довольно дорогим, и она была поражена размером счета, на оплату которого пошла значительная часть суммы, полученной ею за новеллу, опубликованную в «Клерон». Поэтому, когда Тома предложил купить ей третье платье, она не отказалась.

Тома нравилось делать ей приятное, хотя он не одобрял наряды, которые она покупала, и стиль, которого она придерживалась. Однако он ничего не говорил Шарлотте об этом, опасаясь, что она обвинит его в плохом вкусе. Затем она захотела продемонстрировать свои наряды и они стали выходить в люди. Они сходили в театр, варьете и оперетту. Не желая портить ей настроение, Тома не возражал, хотя сам предпочел бы другой образ жизни.

Пролетели первые две недели августа. Париж жил своей обычной жизнью. Благодаря хорошей погоде небо над коньками крыш было постоянно голубым, а улицы полны праздно прогуливающимися людьми.

Наступило пятнадцатое августа. Император заболел, но торжества не отменили. Париж оказался в своей стихии. Сверкающий фасад богато иллюминированной Триумфальной арки был украшен светящейся императорской короной и надписью «Наполеон».

— Когда я вижу эту надпись, — сказал, пряча ностальгическую улыбку, пожилой человек в толпе, — мне кажется, что речь идет о том, настоящем человеке.

Люди стояли плотной толпой, смотря на иллюминацию, или бродили под флагами, развивавшимися над площадью Звезды, подобно пиратским вымпелам на мачтах кораблей в гавани.

На протяжении всего дня от площади Звезды до самых окраин города Париж выглядел, как плац для парадов. Всюду маршировали военные оркестры, блистали парадные формы, пели трубы, гремели барабаны. Пуговицы солдат отливали золотом в солнечных лучах, сердца зрителей замирали от звуков бравурных маршей. Вечером на улицах были устроены танцы.

Шарлотта хотела побывать везде и все увидеть, и Тома пришлось сопровождать ее от одного места к другому до самого позднего вечера. На площади Шатле они попали в толпу, и на некоторое время он потерял ее из виду. Люди танцевали, и Шарлотта была в самой гуще событий, счастливая и возбужденная, но немного напуганная тем, что оказалась в плотном людском круговороте.

Она оглянулась, ища в толпе высокую фигуру Тома, и увидела бледного белокурого молодого человека, который наблюдал за ней, прислонившись к столбу. Он стоял в свете фонаря, как бы выделявшего его из окружавшей темноты.

Шарлотта неотрывно смотрела на юношу, чья необычная красота и очень светлые волосы, длинные в соответствии с романтической модой, выдавали в нем иностранца. Свет падал на выдающиеся скулы, страстные темные глаза, короткий прямой нос и четко очерченный рот. Под хорошо пригнанным черным костюмом была свободная рубашка, соответствовавшая, как и прическа, романтической моде. Костюм не мог скрыть крепкую мускулистую фигуру, разительно контрастировавшую с холеными тонкими руками и грациозным наклоном головы. Он внимательно смотрел на Шарлотту, как будто любил или ненавидел ее всю жизнь. «Кто он? — подумала она. — Какое странное лицо. Наверное, он поляк».

Он показался ей совсем молодым и неиспорченным человеком, который может влюбиться с первого взгляда даже в толпе. Она попыталась вспомнить, где она могла встречать его раньше. Он ей явно кого–то напоминал. Возможно, это было в ее мечтах, где–то в прошлом, в другой жизни. Он действительно был неотразимо хорош, и внезапно его красота зажгла в ней ответный огонь. Похоже, что в ее изломанной душе кто–то вдруг тронул туго натянутую струну, и она вся, с ног до головы, внезапно завибрировала в тон низкой и печальной музыкальной ноте.

На миг Шарлотта представила себе фигуру юноши, напоминавшего ей Христа на распятии. Она содрогнулась, подумав об окружавшей его темноте, способной вновь поглотить его и вернуть в прошлое, откуда он появился.

Шум и смех вернули ее из задумчивости. Погасли массивные канделябры за высокими окнами, зажженные для какого–то шикарного бала, вероятно, с которого и явился этот молодой человек в черном костюме. Она отвернулась и снова окунулась в теплую, почти домашнюю атмосферу толпы. Ее схватила чья–то сильная рука, и кудрявая голова с голубыми глазами склонилась к ней.

— О, Тома, — сказала она с облегчением.

— Пойдем домой, ты устала. Я испугался, что тебя здесь задавят. Это какое–то сумасшествие.

Он резко пошел прочь, увлекая ее за собой. Она чувствовала себя спокойно и счастливо, душа ее ликовала. Когда она шла по улицам, наполненным смехом, ей казалось, что она вернулась из другого мира.

Цыгане, разбившие лагерь на равнине Обервиль, оказались в конце большого табора, расположившегося у самых предместий Парижа.

Три потрепанные повозки, две исхудавшие лошади, скудное сохнущее на ветру белье, чайник, кипящий на дымном костре, — так выглядел маленький бедный лагерь, вокруг которого бегали смуглые дети.

Мальчик лет десяти сидел, скрючившись, на ступеньках одной из повозок и щипал струны гитары, наполняя прохладный воздух сентябрьского утра незатейливой мелодией. Сидящая у костра полная женщина что–то ему сказала, но он не обратил на ее слова внимания.

Эти смуглые цыгане оставались одни на пустоши, озаренной лишь слабым отсветом костра.

С ближайшей дороги донесся стук подбитых гвоздями башмаков. Показался крестьянин, коренастый, видимо, уверенный в себе человек, который возвращался из города. Мальчик с гитарой даже не поднял головы. Крестьянин прошел еще сотню ярдов. Он подумал о том, что если пересечет поле и срежет угол до перекрестка дорог, то сэкономит много времени. В этот момент он увидел высокого молодого человека, который шел ему навстречу с мольбертом в холщовом мешке на плече.

Крестьянин довольно вежливо с ним поздоровался.

— Хорошая погода, — сказал молодой человек, — правда, немного прохладно.

— Уже чувствуется дыхание осени, — ответил крестьянин.

Художник оглядел плотную фигуру в просторной блузе, штанах из грубой материи и кепке. С секунду они дружелюбно смотрели друг на друга.

— Приехали на природу? — спросил крестьянин, разглядывая ящик с красками. — Эта земля больше подходит для выращивания свеклы, чем для рисования, вот увидите.

— Хорошо, тогда я займусь посадкой свеклы, — ответил художник, — прямо у этого табора.

— Цыгане упрут ваши часы, не успеете и глазом моргнуть, — язвительно заметил мужчина.

Кивнув друг другу на прощание, оба направились своей дорогой. Фермер пошел через поле, чтобы сократить путь. Он шел, опустив голову, спотыкаясь о стерню, оставшуюся от прошлого урожая. «Поле, — думал он, — должно было бы быть уже вспахано и засеяно к этому времени. Хозяин, старый Дюваль, видно, запил и забыл про свою землю».

Крестьянин шел дальше, свесив голову на грудь. Внезапно его внимание привлек участок вытоптанной земли. «Наверное, эти проклятые цыгане стояли здесь табором, — подумал он. — Если я обнаружу что–нибудь подобное на своей земле, они получат от меня по заряду соли в задницу».

Его глаза остановились на ярко–красной тряпке, наполовину зарытой в землю. Она была похожа на дорогой шарф. Он нагнулся и потянул за материю, однако она не поддавалась.

Заинтересовавшись, крестьянин достал нож и стал терпеливо копать землю вокруг этого куска материи. Внезапно он почувствовал, как холодный пот покрыл его лоб и стал стекать капельками по лицу и спине.

Из земли торчала рука. Рука ребенка.

Мужчина с удвоенной силой принялся рыть землю ножом. Пот лил с него ручьями, как будто он стоял возле раскаленной плиты. Наконец вслед за рукой показалось все тело.

Человек выпрямился и беспомощно оглянулся вокруг. Его охватил ужас. Затем он закричал и бросился бежать во всю мочь в том направлении, откуда пришел.

Его отчаянные крики заставили содрогнуться молодого человека, только что установившего мольберт недалеко от стоянки цыган, которые повылезали из своих повозок, чтобы узнать, в чем дело.

— Месье, месье! — кричал человек. — Тут тело! Я нашел тело ребенка здесь, в поле. Поспешите, мы должны сообщить в полицию.

Крестьянин, с видом сумасшедшего, утирал пот со лба своей огромной рукой. Увидев цыган, он стал кричать, что это они убили ребенка, что все знают о том, что они убивают детей, исполняя свои темные ритуалы.

— Арестуйте их! — голосил он. — Арестуйте их!

На дороге стали появляться люди, привлеченные шумом.

— Арестуйте цыган! — кричал крестьянин. — Убийцы!

— Ну ладно, ладно, — говорил молодой человек успокаивающе, — успокойтесь, пожалуйста.

Цыгане стояли поодаль небольшой группой. Они были настроены явно враждебно. Женщины пытались протестовать. Трое суровых, диковатого вида мужчин вышли вперед, сверкая черными глазами.

Стали подходить люди из близлежащей деревни. Среди них был местный жандарм. Крестьянин снова стал кричать, что нашел мертвого ребенка и что его убили цыгане.

— Хорошо, — сказал жандарм, — сейчас проверим. Я поверю, когда увижу все своими собственными глазами. Где же труп?

Плотной группой все отправились к месту находки, женщины и дети шли впереди. Когда люди увидели наполовину вырытый из земли труп, над которым уже кружились мухи, они быстро отпрянули назад.

Жандарм заявил:

— Такими делами должен заниматься общественный прокурор. Отойдите все отсюда. — Он вытащил большую записную книжку и карандаш.

— Вы нашли это? — обратился он к фермеру. — Ваше имя?

— Пикар.

Жандарм начал записывать его имя и адрес, а крестьянин продолжал обливаться потом: ему вот–вот могло стать плохо.

— Еще есть свидетели? Вы тоже здесь были, месье? — спросил жандарм, повернувшись к художнику.

— Да. Во всяком случае, я находился примерно в двухстах ярдах отсюда и слышал крики месье Пикара. Я встретил его на дороге несколькими минутами ранее.

— Назовите ваше имя, пожалуйста.

— Габен Морель. До конца лета я буду жить в Пантене.

Полицейский закончил записывать и беспомощно соображал, что ему следует сделать в следующий момент, чувствуя, что собравшиеся ожидают от него каких–то действий. Расследование такого рода преступлений обычно не входило в круг его обязанностей. В это время один из жителей деревни вернулся с сержантом и двумя рабочими, которые стали рыть землю лопатами вокруг трупа.

— О, Боже! — неожиданно воскликнул один из них. — Здесь еще один.

Под его лопатой показалось еще одно тело. Рабочие стали остервенело рыть землю, и вскоре показалось еще одно тело, потом еще и еще одно. Женщины стали падать в обморок.

— Боже милостивый, — бормотал рабочий. — Боже милостивый. В это невозможно поверить. Это, вероятно, сделал какой–то маньяк.

Затем, примерно через час, они нашли еще одно тело — это была женщина. Кругом воцарилась гробовая тишина. Тела пяти детей и женщины были наскоро похоронены в поле. Сцена напоминала какой–то кошмар среди белого дня.

На дороге остановилась повозка, и трое хорошо одетых мужчин направились к толпе по грязному полю. Это были два инспектора из отдела криминальных расследований и мэр деревни.

— Так, — сказал мэр собравшимся, — это вам не цирковое представление. Отправляйтесь все по домам.

Габен Морель немного задержался. Ему было плохо от увиденного. Один из инспекторов разрешил ему идти. Если понадобятся его свидетельские показания, с ним свяжутся, хотя он уже все рассказал.

Габен попрощался с полицейскими и отправился собирать свои принадлежности, оставленные на соседнем поле возле лагеря цыган. Группа дочерна загоревших грязных детей молча наблюдала за ним. Габен вытащил монетку и предложил ее худой босой девочке с длинными сальными волосами. Она взяла ее, не произнеся ни слова.

Когда он шел по дороге, ведущей в деревню, его тошнило от увиденного и он чувствовал, что на него накатывается очередной приступ депрессии, столь часто охватывающей его в последнее время.

Он остановился и присел на придорожный камень. День был испорчен, как и многие другие, и опять все будет валиться из рук. Художник смотрел на свежий холст и краски. Он долго сидел так, ни о чем не думая, погрузившись в свой собственный душевный ад.

Затем он снова побрел к деревне, едва ли понимая, что делает. В деревне царил переполох, всюду носились слухи о совершенном преступлении. Габен пошел по главной улице и увидел повозку, стоявшую у ратуши. Возница слез с облучка и разговаривал с группой детей, которые размахивали руками и куда–то показывали. Затем из кареты вышла молодая женщина. Габен побледнел и замер на месте: «Шарлотта».

Молодая женщина быстро повернулась, увидела своего брата и побежала ему навстречу, а кучер снял кепку и в изумлении потер лоб.

— Габен!

— Шарлотта!

Поскольку она не могла позволить себе броситься ему на шею посредине улицы, она крепко взяла его за руки и смотрела на него счастливыми глазами.

— Твое письмо пришло вчера утром, — сказала она. — Я приехала так быстро, как только могла. Но мы с трудом нашли твой дом.

— Он находится за деревней. Его очень просто найти, если знать, где искать.

— Мне надо расплатиться с извозчиком. Я, конечно, останусь. Ты накормишь меня, надеюсь. Когда я думаю, что ты был в Париже в течение двух месяцев, а я об этом даже ничего не знала…

Шарлотта тащила за собой Габена, делая рукой вознице знаки (тот разворачивался на улице, стараясь не задавить детей, шныряющих под самыми колесами), чтобы он подъехал к ней. Расплатившись с извозчиком, она взяла Габена под руку.

— Теперь расскажи мне обо всем. Где ты был все эти годы? Целых два года, ты понимаешь? О, я так счастлива снова увидеть тебя!

Он посмотрел на нее и оценил про себя ее черное платье.

— Ты знаешь об Этьене?

— Да, мама написала мне. Я тогда был в Швейцарии. Я тоже хотел написать тебе, сказать, что…

Его лицо стало озабоченным, и он сжал руку Шарлотты.

— Ты знаешь, — продолжал он, когда они пошли по улице вместе, — Этьен мне никогда не нравился, и его смерть меня не огорчила, но я думал о тебе и о том, какая это была для тебя трагедия, и… ну ты же меня знаешь. Письмо так и не было никогда отправлено. Мне нет оправдания…

— Все это не имеет значения, — сказала она, — ты здесь, и это главное.

Она обернулась и посмотрела на деревню. Это была типичная деревня центральной Франции с небольшой ратушей и скопищем маленьких бедных домишек.

— Как случилось, что ты поселился здесь? И почему ты не написал мне раньше?

— Мой друг художник владеет этим домом, и он сдал мне его на время. Это дешевле, чем жить в городе. Не очень удобно, но вполне можно провести лето. Я никогда не находил ничего хорошего в Париже.

— А как насчет нее? — спросила Шарлотта с улыбкой. — Ты писал о ней в своем письме, но ничего толком не рассказал. Кто она, эта женщина? Она живет с тобой, да? Где ты ее встретил?

— Шарлотта, — сказал Габен, — послушай, я должен тебя предупредить… Илла, ну, эта девушка…

— Ну же, рассказывай. Ты стесняешься ее?

— Илла не француженка, — сказал Габен, — она немка. Я встретил ее в Мюнхене в прошлом году, но ты увидишь, — продолжал он торопливо, — ты увидишь, какая она хорошая.

Шарлотта не ответила, и он продолжал:

— Знаешь, она хорошо воспитана, у нее хорошая семья. Я только не знаю, как объяснить маме, и меня это беспокоит. Люди не понимают, но я знаю, ты меня поймешь.

— А ты… любишь ее? — спросила Шарлотта.

— Да. Мы поженились в прошлом месяце. Я не решился сообщить маме.

Шарлотта нежно взяла Габена за руку. Она удивилась и даже несколько растерялась, услышав эту новость. Прочитав письмо брата, она ожидала услышать совсем другую любовную историю. С ее точки зрения, Габен поступил правильно.

— Ты увидишь, какая она хорошенькая, — говорил Габен. — Я все время любуюсь ее лицом. Она прекрасна, замечательна, удивительна. Все делает с такой грациозностью.

— А как вы общаетесь?

— Она немного говорит по–французски, а я, как ты помнишь, имел удовольствие учить немецкий в школе.

Теперь он был в приподнятом настроении и рассказывал об Илле с воодушевлением любовника и художника. Шарлотта слушала его с чувством удовлетворения, которое всегда испытывала при общении с братом.

— А как обстоят дела с твоим рисованием?

— Кое–чего я достиг, ты увидишь. Я тебе покажу.

— Как ты живешь?

— Не очень хорошо, — признался он, улыбаясь, — но теперь, когда я снова нашел тебя, все пойдет лучше. Я уверен.

Она почувствовала возбуждение в его голосе, но вместо того, чтобы продолжить разговор на эту тему, стала рассказывать ему о своей поездке. Ей пришлось добираться омнибусом до самого Пти–Виль.

— Я как будто попала на край света. Омнибус до Пантена должен был отправиться в середине дня, но это было бы слишком поздно, и я наняла извозчика. Ведь я так люблю старые коляски.

Габен повел ее по узкой пыльной дорожке, в конце которой виднелся дом. Своим потрескавшимся фасадом он выходил на пустырь. Дом был окружен покосившимся деревянным забором.

— Довольно печальный вид, — сказал Габен, — но по утрам в нем много солнца.

— Габен! — воскликнула Шарлотта в изумлении. — Ты здесь живешь? У тебя так плохо с деньгами?

— Это не надолго, — сказал он весело, — скоро мои дела поправятся, а летом здесь неплохо.

Он толчком открыл дверь лачуги, которая была построена из дранки и штукатурки с добавлением гальки. Дом был маленький и тесный, но все же двухэтажный.

— Должно быть, он был построен итальянскими рабочими, — говорил Габен. — Наверное, им нравятся подобные хижины, но они не имеют никакого представления о комфорте. Потолки на втором этаже такие низкие, что задеваешь их головой.

Единственным пригодным для жилья помещением была большая кухня. Пустые стены, никогда не знавшие обоев, были увешаны картинами Габена. Огромные полотна висели друг против друга. На каждом была изображена сидящая девушка.

— Илла, — пояснил Габен.

Пораженная красотой линий и тонов, Шарлотта не могла оторвать от них глаз. С картин на нее смотрело женское лицо с огромными светлыми глазами зеленоватого цвета, обрамленное гладкими каштановыми волосами и с грустным очаровательным ротиком.

— Она прекрасна, — сказала Шарлотта, имея в виду как картину, так и девушку.

— Я ничего не знал, пока не встретил ее, — рассказывал Габен. — Я был в неведении. Она дала мне все — любовь и даже больше, чем любовь, — самопознание. Никто не сможет разлучить нас!

Шарлотта ничего не ответила. Она услышала шаги на дорожке, и затем из кухонной двери вышла Илла, скромно улыбаясь.

Она была такая, какой изобразил ее на своих картинах Габен. Может быть, немного моложе — почти ребенок, но с печальным выражением глаз.

— Это моя сестра, — сказал Габен, положив руку на плечо Шарлотты. — Ты понимаешь? Моя сестра.

— Да, — сказала девушка с какой–то музыкой в голосе. — Да, я понимаю. Это твоя сестра, Габен.

Она протянула обе руки Шарлотте, которая заметила в этот момент необычное возбуждение на лице брата и поняла, какое огромное чувство связывает этих двух людей. Шарлотта была очень тронута, как будто почувствовала какую–то невидимую нить, связывающую ее с их молодостью и их любовью, а их бедность была воспринята ею почти как физическая боль.

— Можно, я поцелую вас, Илла? — спросила она. Шарлотта нежно привлекла девушку к себе и поцеловала. Когда она отпустила девушку, то увидела, что та плачет.

Они провели весь день в прогулках и беседах. Габен, который после неожиданной встречи с сестрой почти забыл страшную сцену, произошедшую утром, рассказал им об обнаруженных трупах на равнине Обервиля, о том, что его могут вызвать для дачи свидетельских показаний, хотя ему уже больше нечего им рассказать.

Вечером Шарлотта уехала омнибусом в Пти–Виль. Маршрут проходил по заброшенному пригороду Комба, по мрачным неосвещенным местам. В прошлом парижане приезжали сюда, чтобы наблюдать за такими зрелищами, как травля привязанного быка собаками. В качестве приманки зачастую использовали осла или даже свиней. Аппетиты кровожадных зрителей все возрастали, из–за чего арена была разобрана по приказу встревоженного монарха — Луи Филиппа.

Омнибус проскрипел по темному бульвару, мимо свалки, заваленной кучами мусора, напоминавшего горы на фоне ночного неба. Это было старым лобным местом Монтфокона, где вешали приговоренных к смерти преступников и оставляли их тела болтаться на ветру. Когда виселицы снесли, место превратилось в огромную свалку для всего Парижа. Старых лошадей приводили сюда целыми табунами и оставляли помирать от голода перед тем, как прикончить. Конский волос срезали, когда животные были еще живы, а их останки оставляли лежать под открытым небом, вскармливая кучи червей, которых потом продавали рыболовам. Затем появлялись крысы, поедая все на своем пути и роя норы в кучах гнилья. В конце концов умерщвление лошадей и свалка мусора были запрещены, как представляющие угрозу для здоровья жителей.

Шарлотта страстно хотела оказаться снова у себя дома, на знакомых, хорошо освещенных улицах. Она перенервничала за эти дни. Нить реальности ускользала из ее рук. Она пила много кофе и работала по ночам до тех пор, пока не начинала чувствовать, что у нее начинаются галлюцинации. Она думала о своем брате Габене, о тех муках, которые он претерпел ради своего искусства, о страшных эмоциональных потрясениях, сделавших его слабым и больным.

Конечно же, это было наследственным явлением. Эта мысль раньше никогда не приходила ей в голову. Вероятно, потому, что мадам Морель была такая спокойная, а Луиза такая апатичная. Но она и Габен были совсем другими, как будто принадлежали к другому виду. Возможно, они унаследовали это от своего дедушки по материнской линии, неудавшегося скульптора. Шарлотта никогда его не видела. Он умер еще до ее рождения, а мать редко про него рассказывала. Однако Шарлотта догадывалась, что эти душевные томления, стремление к чему–то «потустороннему» достались им от него в наследство. Что–то подсказывало ей, что она никогда не будет знать покоя.

Омнибус катился дальше. Наконец она вышла на остановке у Люксембургского дворца. Шарлотта почти бегом устремилась к своему дому. Анник открыла ей дверь и сообщила, что месье Бек уже давно ждет ее.

Шарлотта бросилась к нему в объятия. Она сильно расстроилась оттого, что все ею рассказанное никак не подействовало на Тома, который ждал ее уже больше часа и был в плохом настроении.

— Так ты ездила в Пантен? И не сказала мне ни слова? Я бы поехал с тобой, — кипятился он.

— Ты был слишком занят, да и вообще я не хотела…

Она рассказала ему о Габене и Илле, о той бедности, в которой они жили. Габен хотел рисовать, но его картины не продавались, и до сих пор он перебивался за счет своей доли денег от продажи поместья отца. Но сейчас эти деньги кончились.

— Он талантлив, — страстно доказывала Шарлотта, — но люди не хотят покупать его полотна. Им не нравятся его картины. Они их просто не понимают. Это его убивает, а для меня это просто невыносимо… Послушай, — сказала она нервно, пока Тома сохранял молчание, — я не могу оставить их там. Они должны переехать сюда. Здесь достаточно места для всех.

— И ты собираешься содержать их обоих, да? — сухо спросил Тома. — Ты угробишь себя для того, чтобы он мог продолжать рисовать, не будучи даже уверенной, что у него действительно есть талант.

— Я запрещаю тебе так говорить!

— Но я обязан это сказать. Кто–то же должен это сделать. Ты снова приносишь себя в жертву, как это произошло с Этьеном. У него не было никаких талантов, но ты упрямо продолжала поддерживать его во всех начинаниях. Ты оказала ему медвежью услугу, поддерживая его иллюзии относительно самого себя…

— Успокойся, — сказала она подавленно.

Но, разгорячившись, он продолжал:

— Этьен умер не просто от болезни. Он мог бы быть счастлив и по–другому, но ты лишила его возможности измениться. Теперь ты хочешь столкнуть Габена в ту же яму. Ты хочешь разрушить и свою жизнь… Посмотри на себя, — продолжал он, — ты отказалась от нормальной жизни. Ты хочешь писать. Я знаю тебя. У тебя большие амбиции. Ты жаждешь славы и денег. Ты хочешь пробиться в высшее общество, но все, что ты делаешь, — это погоня за иллюзиями.

Он был сумрачен. Он знал, как неистово, хоть и не признаваясь в этом, она отвергала жизнь, которую он мог ей предложить. Она не допускала даже мысли о том, чтобы жить, подобно многим другим женщинам, в его доме, за его спиной. Она недостаточно любила его для этого, и он понимал это. Тома презирал фальшивые святыни этого картонного мира, которые убивали в людях все лучшее.

— Деньги, — сказал он, — вот где корень всего зла: в деньгах и жажде славы. Ты уважаешь власть, но именно те, в чьих руках она находится, разрушают тебя. Габен умирает, потому что люди не покупают его картин. А твоя сестра Луиза умирает из–за ошибочных принципов и так называемого благородного воспитания, которые не дают ей жить свободно. Оглянись вокруг. Студент Фредерик умирает от бедности, потому что за образование нужно платить. Дельбрез умирает от разврата, потому что он принадлежит к извращенному обществу. И таких примеров много, очень много.

Шарлотта пожала плечами:

— Что ты пытаешься доказать?

— Что вы все сошли с ума в погоне за успехом. Что это погубит вас так же, как и многих других, а ты разрушишь свою собственную жизнь… и мою тоже.

— Габена это не касается.

— Возможно, что и нет, — сказал Тома устало. — Может быть, Габен — гений. Может быть, у него талант. Но такая жизнь погубит его, как и всех остальных. А ты хочешь принести нас обоих в жертву, чтобы помочь ему в этом. Привози их сюда. Мне просто–напросто придется остаться у себя дома. В любом случае мне не место в этой семье.

— Я люблю его, — сказала она тихо. — Он мой брат.

— А я? Ты любишь меня?

— Это не одно и то же.

— Да, — сказал он, — это не одно и то же. Ты ничего мне не даешь, ты ничем не жертвуешь ради меня. Я не твой брат, конечно же, я — никто.

— Ты не можешь меня понять, — сказала она печально.

— Ну, конечно, нет. Я всего–навсего зануда и дурак.

— Ты выходишь из себя и ты несправедлив. Почему? Что я сделала? — спросила Шарлотта, искренне удивляясь.

— Ничего. Вообще ничего.

Он сердито ходил по комнате, и она вдруг рассвирепела оттого, что он позволил себе не сдержаться в ее доме.

— Ну, тогда все. Если ты пришел сюда оскорбить меня, можешь идти. Ты всегда считаешь себя правым. Ты бросаешь свои идеи людям, как будто хочешь оглушить их. А что если кто–нибудь с тобой не согласен? Твои идеи меня утомляют. Ты слишком громко кричишь. Я уже наслушалась этих разговоров о справедливости и справедливом дележе счастья для бедных. Мне наплевать на бедных и на всех остальных. Я хочу жить по–своему и быть счастливой по–своему. Между прочим, ты так громко кричишь о справедливости и благотворительности, но что ты сам сделал для других? Разве ты не пытаешься достичь успеха любой ценой? Ты считаешь себя очень честным и благородным!

Тома выслушал ее, побледнев, но не вымолвил ни слова, пока она в ярости металась взад–вперед по комнате.

— Кому ты приносил какие–нибудь жертвы? — наступала она на него. — Ты колебался хоть чуть–чуть, когда решил оставить Мари и прийти ко мне? Думал ли ты тогда о благе бедных?

— Я могу убить тебя за такие слова, — сказал Тома изменившимся голосом.

Они смотрели друг на друга в упор. Шарлотта подумала, что он ее ударит. Она понимала, что зашла слишком далеко, и сожалела об этом. Она почувствовала смертельную усталость.

— Ну, хорошо, — сказала она быстро, — ты же знаешь, я никогда не задумываюсь о том, что говорю. Я хотела уколоть тебя.

— У тебя это здорово получается.

Он говорил могильным голосом. На смену злости пришло отчаяние, и она испугалась, что он уйдет и оставит ее одну.

— Я не хотела этого. Поверь мне. Ты тоже обидел меня, неужели ты не понимаешь? Я должна была отомстить тебе, я просто должна была.

Она набросилась на него и стала молотить маленькими сжатыми кулачками ему в грудь, стараясь сделать больно, вернуть его из опасного состояния отрешенности, которое означало потерять его.

— Ну, ударь меня! Только не молчи. Скажи, что ты мне веришь.

Он не реагировал, как будто находился где–то в далекой стране и не мог оттуда вернуться. Шарлотта почувствовала страх, хотя и не могла понять, перед чем или отчего. В ее голове была только одна мысль: не отпускать его от себя в этот вечер.

Она хваталась за него усталыми неловкими руками. Желание, которое росло в нем, было отчаянным и дерзким, потому что впервые он не вкладывал в него сердце.

В последующие недели у Тома было много других забот. Его газету «Деман» оштрафовали за оскорбительную статью, посвященную предстоящему визиту императора и его жены на Корсику. Опасаясь, что наложенный судом штраф может подорвать бюджет газеты, Тома выплатил часть суммы из своего кармана.

Он редко виделся с Жюстиной Эбрар, особенно после второй половины июля, когда она уехала в Экс–ле–Бень, но догадывался, что их отношения вряд ли могут оставаться прежними, хотя тираж газеты достиг десяти тысяч, что более или менее покрывало текущие расходы.

Он стал искать работу в других газетах и в конечном счете стал писать для целого ряда небольших оппозиционных газет. Полностью погрузившись в дела и встречая многих интересных людей, Тома перестал возражать против планов Шарлотты в отношении ее брата.

Поскольку она не решалась поселить Габена и Иллу в своей собственной квартире, то постаралась быстро договориться с консьержкой, когда узнала, что на пятом этаже освободилась большая комната с мезонином под самой крышей.

Габен с большим облегчением воспринял предложение занять эту комнату, так как в конце лета ему все равно предстояло освободить домик в Пантене. Они с Иллой переехали на пятый этаж дома на улице Месьеле–Принс, и Шарлотта с радостью стала помогать им обустраивать новое жилье.

Несколько дней она ходила, сияя от счастья: ведь теперь ее брат будет жить с ней в одном доме. Габен дал показания о преступлении в Пантене, но вскоре стало очевидным, что ничего ценного он добавить не может. Убийца был схвачен на следующий день в Гавре, где пытался сесть на пароход, отплывавший в Америку. Он оказался уроженцем Эльзаса по фамилии Тропман, который убил всю свою семью — жену и пятерых детей, а также несчастного отца, чье тело нашла собака несколькими днями позже недалеко от остальных. Мотивом преступления было ограбление.

Нашлись и такие, которые утверждали, что преступление было совершено в удобный момент, чтобы отвлечь общественное мнение от решения правительства отложить созыв парламента до ноября. Преступление Тропмана привлекло к себе большое внимание прессы, а в морге люди стояли в очереди, чтобы увидеть тела жертв.

Финансовые дела очень беспокоили Габена. Он хотел, чтобы Шарлотта попыталась уговорить мать продать то, что осталось от их наследства. Прежде всего речь шла о кожевенном заводе — главной собственности, оставленной отцом. Завод приносил более чем скромный доход. Один из предпринимателей предлагал купить завод за большую сумму, и только Шарлотта могла уговорить мать согласиться на это предложение. Для Габена это был единственный шанс продолжить занятия живописью и завоевать наконец известность.

Шарлотта не хотела сразу сообщать матери о женитьбе Габена и его финансовых трудностях, поэтому единственный путь уговорить мать продать завод заключался в том, чтобы пожаловаться на свои, якобы большие, финансовые трудности. Ужаснувшись при мысли о том, что ее младшая дочь так бедствует, мадам Морель сразу же сделала все необходимые распоряжения. Было решено, что Шарлотта незамедлительно отправится в Ниор и передаст решение всех вопросов в руки адвоката Пелю. Вырученная сумма будет разделена между матерью и ее тремя детьми.

Тома не одобрял ее поездку.

— Может поехать твоя мать, — возражал он.

— Нет, она присматривает за Элизой, да и вообще она ничего не понимает в бизнесе. А мне следует навестить могилу Этьена и побывать у моей свекрови.

Тело Этьена было перевезено в Ниор. Тома совсем забыл об этом.

Он был оттеснен на второй план дорожной суетой и явным удовольствием, с которым Шарлотта предвкушала эту поездку. Она совсем не походила на женщину, которая собирается поплакать на могиле своего умершего мужа.

— Я поеду с тобой, — объявил он неожиданно.

— Ты что, шутишь? Подумай только, что будут говорить люди, когда увидят нас вместе. Что они про меня подумают!

Вечером перед отъездом он отказался пообедать в ресторане и отвел ее к себе домой. Вскоре она забыла про яркие огни. В комнате Тома было тепло и сумрачно. Горели только огни на площади за окнами, и это вполне соответствовало их настроению. Тома снова спросил, любит ли она его, и когда Шарлотта ответила «да», отказался отпустить ее.

— Оставайся здесь, — попросил он тихо. Спокойным голосом он умолял ее родить ему ребенка, их ребенка. Шарлотта заплакала. Он стал целовать ее мокрые глаза, просить прощение и в конце концов овладел ею силой.

— Мы поженимся как можно скорее, — сказал он, — я тебя больше никогда не отпущу. Никогда.

И снова, как обычно, она была в его власти, неспособная побороть непреодолимое влечение.

Глава вторая

На следующий день Шарлотта отправилась вечерним поездом в Ниор. На станцию ее провожали Тома и Габен. В самый последний момент у нее сжалось сердце от дурных предчувствий, и она чуть было не отказалась от поездки. Они почти силой втолкнули ее в купе.

Поездка длилась тринадцать часов, и когда она приехала в Ниор, на вокзале ее встретил Пело. Он отвез ее к себе домой, где при встрече ей выразили соболезнование по поводу недавней тяжелой утраты. Мадам Пело мало изменилась, но Вирджиния располнела. Даже большое приданое не помогло ей найти мужа, и ее жеманное поведение уже выдавало в ней женщину, которой суждено остаться одинокой. Вместе с лишними фунтами Вирджиния приобрела определенную уверенность. «Боже мой, — подумала Шарлотта, — какие же они все старомодные в своих безвкусных нарядах прошлых времен». Женщины критически разглядывали друг друга, каждая из них была почти готова подумать о другой самое плохое.

Было условлено, что Шарлотта остановится в семье адвоката, поскольку мадам Флоке не могла разместить ее у себя, и ее багаж отнесли в свободную комнату. Первый визит, еще до посещения кладбища, Шарлотта должна была нанести своей свекрови. Одетая с головы до ног во все черное, она направилась к вдове. Жанна Флоке представляла собой нагромождение вышивок, складок и пуговиц. Палисадник и пыльная рабочая комнатка были, как всегда, завалены всяким хламом.

Дверь открыла вдова Танги, которая все еще работала с Жанной.

— Входите, моя дорогая, — мать Этьена сидела за большим выскобленным деревянным столом, заваленным тканями и пуговицами.

Жанна Флоке была ужасающе худой и бледной. Она неуклюже поцеловала Шарлотту, и молодая женщина с испугом заметила, как тряслись морщинистые руки, когда старушка трогательно обняла невестку.

Чувствуя на себе взгляд вдовы Танги, Шарлотта села за стол среди разбросанных пуговиц. Они начали говорить об Этьене, и потянулись часы мучительной тоски и скуки. Жанна плакала, а вдова Танги качала своей большой головой, выражая ей сочувствие. Наконец бедная мадам Флоке вспомнила про обязанности хозяйки и предложила Шарлотте немного перекусить. Шарлотта сказала, чтобы она не утруждала себя.

Обе женщины чувствовали себя скованно. Жанна принесла шляпу и плащ, готовясь пойти на кладбище. Она выглядела каким–то жалким черным муравьем.

День былпрекрасный, и ярко–желтые хризантемы качали своими тяжелыми головками у подножия могилы. Могила Этьена была хорошо ухожена. Жанна опустилась на колени и стала проворно, по–хозяйски, выдергивать с могилы сорняки.

Горе Шарлотты неожиданно отступило, и она почувствовала некоторое успокоение. На обратном пути они говорили о других вещах. Жанна хотела покинуть Ниор и перебраться к тетке, которая была еще жива и жила в деревне, где когда–то воспитывалась Жанна. Они дружелюбно распрощались у палисадника, как двое случайно встретившихся давнишних соседей.

Остаток дня был посвящен обсуждению деловых вопросов, связанных с продажей кожевенного завода. Казалось, дело решилось по справедливости. Шарлотта подписала все необходимые бумаги. Во время обеда ее спрашивали о замужестве сестры, и Шарлотта объяснила им все, что касалось смерти бедного Жана Дуро де Бойна.

Вечер казался бесконечным. Шарлотта успела забыть нудные провинциальные ритуалы и длительные бесцельные разговоры у камина по вечерам после обеда. Она никогда не была в близких отношениях с семьей Пело и сейчас чувствовала себя посторонней среди них. Она внезапно ощутила, как убога их жизнь, как беспросветно их существование. Бедная Вирджиния! Она все еще старая дева и, похоже, таковой и останется.

Густав, сын адвоката, появился после обеда. Он выглядел более уверенным и преуспевающим, чем раньше. Его круглое лицо украшали внушительные усы. Оказавшись не способным идти по стопам отца, так как он провалился на экзаменах по юриспруденции, Густав занялся бизнесом и теперь держал магазин, продающий книги и предметы культа, на церковной площади. Дела шли хорошо, и он выглядел вполне процветающим бизнесменом. Он проявлял теплое внимание к Шарлотте и за его вежливыми соболезнованиями скрывалось желание проявить галантность, которая бросалась в глаза во время их разговора, как может бросаться в глаза роскошный экзотический цветок в букете скромных первоцветов.

Теперь, когда он стал зарабатывать деньги и занял определенное положение в обществе, он чувствовал себя на одной ноге с Шарлоттой Флоке, хотя раньше она всегда казалась ему стоящей немного выше. Его улыбки ясно показывали, что он не прочь предложить ей руку и сердце, и она может поразмыслить над этим, пока носит траур.

Шарлотта нашла, что он стал лучше, но выглядит немного смешным. Он пыжился изо всех сил, чтобы показаться вполне информированным обо всех последних парижских новостях.

Однако в тот вечер Шарлотта не имела возможности все обдумать. Она была совершенно измотана и сразу же заснула, как только легла в кровать. Следующий день было воскресенье, и они пошли на одиннадцатичасовую службу. Церковь, которую Шарлотта посещала еще в детстве, показалась ей огромной и холодной. Прихожане, выглядевшие скованно и скромно одетые, производили впечатление людей более благочестивых, чем в Париже. Она почти всех знала, и ее поразили их лица, на которых ярко отражался характер. Здесь были скаредная жена доктора, супруга священника — настоящая святоша и сварливая женщина, державшая мануфактурный магазин. Провинциальная жизнь наложила на эти лица характерный отпечаток. Лица парижан были менее узнаваемы. Большой город не выписывал на лицах людей их характер так ярко, как в маленьких, серых, изолированных провинциальных городках.

После вполне будничного завтрака Шарлотта пошла вместе со всеми прогуляться. Как обычно, гуляли по усаженной деревьями аллее, где каждая семья держалась отдельно, словно кучка грибов; сдержанные и торжественные, члены семейств наслаждались своим собственным видом. Внезапно заиграл оркестр, и сердце Шарлотты сжалось. Она вспомнила свои прогулки с Альфонсом Море, симпатичным молодым лейтенантом, который был ее первой любовью.

Многие обращали на нее внимание, но она не замечала направленные на нее взгляды. Они пересекли главную площадь и несколько раз прошлись туда и обратно, затем остановились, чтобы послушать музыку. Народ в это время продолжал прогуливаться мимо них.

По дороге домой они, по заведенному обычаю, остановились у кондитерской, которая почти не изменилась. За стеклянной витриной сидели девушки и лакомились пирожным, наблюдая за молодыми людьми, которые прохаживались по улице. В магазин вошла молодая стройная черноволосая женщина. Ее лицо показалось Шарлотте знакомым. Она попыталась вспомнить, где видела это лицо раньше. Через витрину магазина Шарлотта наблюдала за женщиной, отметив строгий покрой ее платья, тесную шнуровку и высокий воротник. Лицо женщины, на котором выделялся длинный нос, не было приятным; редкие волосы были собраны у нее на затылке в пучок, утыканный шпильками.

Женщина повернулась, Шарлотта увидела красивые темные глаза, в которых было что–то восточное; тогда она и вспомнила эту женщину. Это была Жозефина д'Эспар, с которой они в течение двух лет были в одном женском монастыре.

Сквозь нахлынувшие воспоминания до нее донеслись слова, произнесенные женщиной за прилавком: «Конечно, мадам Море, я отложила ваши пирожные». Шарлотта инстинктивно оглянулась, будто эти слова были обращены к ней, и вдруг в дверях магазина увидела Альфонса.

Альфонс уставился не нее, словно громом пораженный. Что в этой кондитерской делала Шарлотта, когда, по его расчетам, она должна была находиться в Париже? Он, конечно, слышал о смерти Этьена. Но вот она здесь — элегантная, несмотря на свой траур, с еле заметным налетом парижского шика.

Она смотрела не него с не меньшим удивлением. Раньше ей и в голову не приходило, что, приехав в Ниор, она может снова встретиться с Альфонсом. Шарлотта полагала, что он давно уже уехал из этого города. Теперь же, увидев его, она вдруг осознала возможность такой встречи. Если он женился на Жозефине д'Эспар, то, конечно, живет с ней в Ниоре.

Альфонс был в форме с новыми лычками капитана. Свою фуражку он держал в руке. Его белокурые волосы потеряли нежный блеск молодости и стали уже редеть на висках. Прошло два с половиной года, подсчитала она в уме, почти три. Как он изменился! Он больше не выглядел таким героем, как прежде, когда ей было восемнадцать, и уже не был архангелом, который мог ее распять. Он лишился и своей гордой и гибкой осанки, и своего волнующего очарования — очарования полумальчика–полумужчины, которое так сильно действовало на нее в то время.

Он сделал слабое движение. Подойдет ли он к ней? Заговорит ли? Его жена не глядела на него. Но он остался неподвижным. Слишком поздно. Жозефина повернулась к нему и отдала ему пакет с пирожными. Он машинально взял его, удерживая на кончике пальца. Затем они медленно вышли из магазина; Шарлотта, нелепо застыв на месте, провожала их взглядом. Она видела, как они остановились на улице, чтобы поговорить со священником.

Потом женская часть семейства Пело поднялась со своих мест, и ей пришлось уходить. Все вместе они прошли мимо собравшейся на улице группы людей. Альфонс проводил ее взглядом. Она улыбнулась. Это была еле заметная вежливая улыбка. Она удалялась вместе с остальными, теребя в руках сумочку и покачивая специально для него бедрами, отчего волнистый шлейф ее прекрасно сшитого платья подметал тротуар, словно хвост гордого и нарядного павлина.

Альфонс видел, как она скрылась за углом в сопровождении небольшого эскорта семейства Пело.

В ту ночь, лежа в доме Пело на высокой кровати с огромным количеством перин, Шарлотта долго не могла заснуть. Она встала и, не открывая тяжелого железного засова больших деревянных ставень, посмотрела на темную улицу. Неподалеку сумрачным светом светил уличный фонарь. Ночь была тихой и темной.

Шарлотту охватила глубокая печаль. Вдруг она услышала звук чьих–то шагов по узкому тротуару, и из темноты показался человек. Она отпрянула от окна — это был Альфонс.

Он стоял под уличным фонарем и смотрел в сторону дома Пело. На нем был темный цивильный костюм, шляпу он по привычке держал в руке.

Шарлотта смотрела сквозь ставни и думала, как глупо с его стороны разгуливать у нее под окном, как он обычно делал, пока она не вышла замуж. Время шло, а он все стоял под фонарем, явно ожидая ее появления. Это начало ей надоедать.

Она беззвучно засмеялась, подергивая плечами от прохлады, шедшей из открытого окна. Альфонс был просто смешон. На улице становилось холодно, и она видела, как он ежился и плотнее закутывался в плащ. Туман сгущался, и скоро его фигура приобрела очертания привидения.

Он подошел ближе и встал прямо под ее окном. Шарлотта видела, как он поднял голову и что–то поискал глазами. Зачем он оказался ночью один на этой сумрачной улице? Она вспомнила его взгляд при встрече. Это был уже не чистый мальчишеский взгляд, как раньше, а взгляд мужчины, тупой и голодный. Шарлотта знала, что он пришел сюда не просто в силу старой привычки, вспоминая об их прежних романтических чувствах. Он пришел к ней, потому что все еще надеялся, хоть и совершенно безосновательно, увидеть ее, несмотря на бдительность хозяев.

Альфонс нервно прохаживался взад–вперед по тротуару, время от времени бросая сердитые взгляды на серый фасад дома. Для того чтобы прийти сюда, ему, вероятно, пришлось что–то наврать своей жене. Даже на таком расстоянии Шарлотта могла видеть его отчаяние и поэтому была не в силах оторвать взгляд от темной фигуры Альфонса.

Она подумала, что сама она почти не вспоминала об Альфонсе на протяжении прошедших трех лет. Теперь она видела в нем не прежнего героя ее ранней молодости, а просто страдающего человека, разрываемого противоречивыми страстями.

Она чувствовала себя выше всего этого, поскольку жизнь в Париже, потеря мужа и вообще большой жизненный опыт поднимали ее над тривиальными провинциальными заботами. Когда Альфонс, уставший понапрасну мерзнуть, исчез наконец за углом, она вернулась в кровать, чувствуя глубокое удовлетворение от сознания того, что ее красота еще раз произвела большое впечатление.

Шарлотта намеревалась покинуть Ниор с поездом, уходящим в полдень, но прежде она хотела пойти попрощаться с бедной мадам Флоке, так как чувствовала, что вряд ли они когда–нибудь встретятся вновь.

Их свидание было коротким. На прощание женщины неловко расцеловались. На обратном пути Шарлотта решила пойти мимо кожевенного завода по той улице, где она жила еще ребенком. Воздух был напоен различными запахами, и Шарлотта направилась по узким улочкам в надежде воскресить воспоминания молодости, отчего ее сердце сладко щемило.

Не успела она насладиться знакомым с детства видом кожевенного завода и его широких ворот, как услышала за собой тяжелые шаги мужчины, и, даже еще не видя его, догадалась по решительному стуку сапог о гравий дорожки, что это Альфонс. Не говоря ни слова, он схватил ее за руку. Из открытых ворот огромного склада на них равнодушно взирал рабочий с торчащими усами и в кожаном переднике.

— Месье Море, — воскликнула Шарлотта, — зачем, зачем вы так пугаете меня?

— Пойдем со мной, — сказал он нетерпеливо. — Мне нужно поговорить с тобой.

У него было серое и напряженное лицо всю ночь неспавшего человека. Он и не пытался хоть как–то смягчить свой напор, прикрыть его немного более вежливым обращением.

Взяв Шарлотту за руку, он решительно повел ее по пустынной боковой улице, круто спускавшейся к реке. Но вот послышались гулкие звуки шагов и громкие голоса — мимо прошли женщины, возвращавшиеся с рынка. Они удивленно посмотрели на элегантно одетую даму и сопровождающего се офицера. Шарлотта не осмеливалась протестовать.

Наконец, когда они прошли пятьдесят ярдов, она резко остановилась.

— Куда ты меня ведешь? Можно подумать, что за тобой гонятся черти.

Она зло посмотрела не него, и Альфонс ответил ей взглядом, полным такой страсти, что можно было подумать, будто он ненавидит ее.

— Мне надо поговорить с тобой.

— Хорошо, я слушаю.

— Не здесь. Мы не можем разговаривать здесь. Давай дойдем до садов, где нас никто не побеспокоит.

Шарлотта засмеялась:

— Этот ужасный парк с холодными скамейками и глупыми статуями! О, нет! Придумай что–нибудь другое. У тебя по–прежнему бедная фантазия, мой друг. — С этим парком у нее было связано так много неприятных воспоминаний.

Мимо них прошли несколько женщин; все они обернулись и уставились на них. Окружавшие их люди, шум и грохот от находящейся рядом кузницы — все это сильно действовало на нервы Альфонса.

— Пойдем, — сказала Шарлотта. — Думаю, нам пора попрощаться. Мне еще нужно успеть на поезд, у меня нет желания не него опаздывать.

— Одну минуту. Умоляю тебя, Шарлотта…

Она уже успела забыть его голос, приятный и странно привлекательный, когда он говорил, обычно медленно растягивая слова.

— Я думал о тебе все эти три года, и вот ты здесь. Пожалуйста, не перебивай меня. Ты должна выслушать то, что я хочу сказать, даже если тебе это не понравится. Ты помнишь, Шарлотта…

— У меня плохая память, — сказала она сухо.

Она продолжала идти. Он шел рядом, страстно и торопливо говоря ей что–то, поскольку времени оставалось очень мало.

— Я с ужасом думаю о том, что ты скоро уезжаешь, Шарлотта. О том, что ты уедешь и вычеркнешь меня из своей жизни. Но я тебя не забуду.

Она не отвечала. Низко наклонив к ней голову, он перевел ее через улицу. Альфонс изменился. Он возмужал, немного огрубел; вероятно, сама жизнь выгравировала усталые чувственные складки вокруг его рта и серых глаз. Но он все еще был красив. Не так, как раньше, конечно, но теперь его красота стала более опасной.

— Твои появления на званых чаепитиях у жены префекта, должно быть, производили фурор, — заметила она.

— Нет. О, если бы ты только знала, как мало для меня значат эти люди, этот город… Вот ты — совсем другое. Ты затмеваешь их всех, никто из них не может сравниться с тобой. Все они противные. Посмотри на них. Девушки глупы, а замужние женщины — ханжи и невероятно скучны. Мужчина может умереть здесь со скуки.

Его презрение к местному обществу усиливалось еще тем, что ему пришлось снизойти до их уровня, чтобы с помощью выгодной женитьбы проложить себе путь в высшее провинциальное общество. Денег его отца оказалось недостаточно для этого. Женитьба на Жозефине д'Эспар дала ему положение в обществе, и он уже по праву занял свое место в светских кругах. Но потом это его уже не удовлетворяло. Он считал светских людей ничтожествами, и его оскорбляла необходимость угождать им. Теперь он понял, что его состояние добавило мало блеску потускневшему гербу д'Эспаров и принесло сомнительное признание лишь горстки весьма ограниченных людей. Тогда он сказал себе, что с такими доходами он неплохо мог ты устроиться и в столице.

Шарлотта продолжала молчать. Альфонс быстро шел, еле сдерживая смутную жажду мести.

— Если рассказать тебе, как я мучился со вчерашнего дня… Я не спал всю ночь, думая о тебе, о нашем прошлом.

Шарлотта это знала, так как своими глазами видела, как он бродил под ее окнами. Его пылкость ей нравилась, но она предпочла не воспринимать это серьезно, а сохранить вид холодной снисходительности.

— Ты продолжаешь жить мечтами, — сказала она. — Прошлое может быть обманчивым. Я сама пришла на эти улицы в поисках воспоминаний, хотя, — добавила она быстро, — мои воспоминания совсем другие. Но все это заблуждения. Видишь ли, мы всегда в своем воображении приукрашиваем прошлое.

— Ты стала еще красивее, чем была, Шарлотта. Нас связывает не только прошлое. У нас должно быть и будущее.

— Будущее? У нас? Это что–то очень неопределенное, мне кажется. Я вдова. У меня своя жизнь. К тому же ты женат, мой дорогой. — Она весело засмеялась.

— Ты создана быть моей.

— Ты смешон.

— Я люблю тебя, — сказал он печально.

Он схватил ее за руку, в то время как она продолжала идти:

— Я любил тебя, Шарлотта.

— Наверное, я тоже любила тебя. В двадцать лет человек должен быть в кого–то влюблен.

— Я и сейчас люблю тебя, — сказал он.

— Поверь мне, это иллюзия.

— Ты уверена?

— Мне не следовало бы тебя слушать. Я, конечно, не стала бы этого делать, если бы не была уверена, что все это простое ребячество.

— Пойдем со мной, — взмолился он. — Рядом парк. Пойдем.

— Тебе еще повезло, что у меня нет никакого желания показываться с тобой на людях.

Она пошла с ним, уверенная в себе, убежденная в том, что не поддастся прошлому. Она села на старую скамейку возле статуи обнаженной женщины, держащей змею. Альфонс сел рядом, пожирая ее глазами. Она почувствовала, как сердце ее смягчилось.

— Ты прекрасна. Твое платье просто очаровательно. Здешние женщины совершенно не умеют одеваться. Шарлотта, Шарлотта…

Для него она была олицетворением Парижа. От носков туфель до локонов прически она была окутана загадочной дымкой утонченности, и его желание стало каким–то болезненным, приобрело характер навязчивой идеи.

— В скором времени мне придется поехать в Париж, — неожиданно сказал он. — Возможно, я даже получу там должность.

— Это было бы неплохо.

— Смогу ли я тебя видеть?

— Не думаю.

— Как друг…

— Но ты же не друг, — засмеялась она.

— Я могу быть больше, чем другом. — Он положил свою руку на ее, и Шарлотта прекратила смеяться.

— У тебя странное чувство юмора, которое, боюсь, я не могу с тобой разделить…

— Ты меня боишься?

— Конечно, нет.

— Так что же тебя пугает? Мои слова или что–то другое?

— Ничего. И позволь тебе напомнить, что ты женат.

Она смотрела на красивое лицо со следами давно подавляемого честолюбия и чрезмерных увлечений. Альфонс все еще был очень привлекательным, и появившийся в его взгляде оттенок упрямого желания, а также вид его страстно сжатых губ вызывали в Шарлотте ощущение опьянения, какое бывает после выпитого горячего вина. У нее закружилась голова.

— Я не люблю свою жену, — сказал он спокойно. — Я несчастен, так же, как и она. Она не любит меня. Я люблю тебя.

— Любой женатый мужчина говорит, что не любит жену, как только оказывается в обществе другой женщины.

— Какая осведомленность! Ты хорошо знаешь мужчин!

— Достаточно, чтобы не обращать внимания на тебя.

— Ты обманывала старого бедного Флоке?

— Даже если и обманывала, тебе об этом вряд ли сказала бы!

Она попыталась подняться, но он легким движением заставил ее снова сесть. Его глаза наполнились болью:

— Ты любишь кого–то еще?

— Да, — ответила она.

— Кого же?

— Того, кого ты никогда не поймешь.

— Так мы встретимся в Париже?

— Не думаю.

Они стояли и смотрели друг другу в глаза, пытаясь скрыть за своими колкостями то чувство, которое прежде заставляло замирать их сердца. Альфонсу даже страшно было подумать, что она уйдет и оставит его одного наедине с его желанием. Он любил ее. Он всегда любил ее. В прошлом он потерял ее, потому что был трусом; никакая другая женщина не пробуждала в нем столь глубоких чувств. Почему он разрешил ей тогда уйти? О, Шарлотта, вспомни нашу молодость! Ты была создана для меня. Мы ничего не понимали в этом мире, и в своей игре проиграли обе наши жизни. Она была прекрасна и в то время, а теперь, в пору своего расцвета, стала просто великолепна. Какой женой она могла бы для него стать! Какой любовницей она могла стать для него даже сейчас!

— Я приеду, — сказал он. — Я напишу и приеду, чтобы тебя увидеть.

— Меня не будет дома.

— Я все равно приеду.

— Умоляю тебя никогда этого не делать.

Она изо всех сил старалась быть холодной и твердой, но прошлое наплывало на них с новой силой, воскрешая в памяти все очарование любви, которую, как она думала, она уже давно забыла. Но в этот раз счастье должно победить.

Поднялся ветер, и вокруг них закружились засохшие листья, а они все стояли неподвижно друг перед другом. По глазам Альфонса она поняла, что он намерен обязательно приехать в Париж и что, будучи в плену своей страсти и боли, он постарается сделать все, лишь бы превратить разбитые воспоминания в нечто гораздо большее.

Шарлотта села на поезд, уходящий в полдень. Пело проводил ее до станции. В купе, кроме нее, никого не было. Поезд тронулся, и Шарлотта увидела, как мелькнул край платформы, а затем из–под колес потекли бесконечные линии рельсов. Вскоре за окном замелькал сельский пейзаж; монотонные виды, мелькнув перед глазами, убегали в небытие.

Перед глазами Шарлотты вырисовывались очертания лица Альфонса, сначала смутные, потом все более четкие. Его слова, которые, как ей казалось, она не слышала, звучали у нее в ушах неотвязно, с поразительной отчетливостью. Чем дальше уходил поезд от Ниора, тем четче вставала в ее памяти утренняя встреча с Альфонсом.

Чувство, которое она пыталась скрыть от самой себя, теперь наполняло ее грудь. Ее неумолимо тянуло к Альфонсу. Его страсть согревала ее даже на расстоянии. Наконец ее глаза закрылись от изнеможения. Под стук колес она впала в полузабытье и вдруг с удивлением обнаружила, что лицо Альфонса в ее памяти уступило место смутному образу молодого человека, которого она встретила пятнадцатого числа в день рождения императора. Альфонс. Юноша. Альфонс. Он повзрослел. Ему нравятся женщины. Каким любовником он мог бы стать? Он и она — в мечтах. Глупое женское любопытство. Опасные мысли? Конечно, нет! Никому не запрещено мечтать… Женщина отдает только то, что пожелает…

Собачий парикмахер Робинсон почти каждый день располагался со своими инструментами у боковой двери бельвильской церкви. Это был странный человек. Ни дождь, ни ветер не мешали ему, спасаясь от непогоды, прогуливаться под небольшим навесом в стене, чтобы обслуживать дамских любимцев.

Однажды вечером, в конце октября, ежась под моросящим дождем, маленький и грязный уличный мальчишка шагал по темной улице, направляясь к убежищу парикмахера. В это время дня на улице было малолюдно. Из дверей церкви вышел священник и направился домой. Вскоре улицы совсем опустели.

— Привет, босяк, — бодро приветствовал мальчишку парикмахер, — куда держим путь?

— Меня послал Фраппе, — весело сообщил мальчишка. — Ты ему нужен. Он велел мне немедленно привести Робинсона.

— Что ему нужно?

— Пойди, спроси сам. У тебя есть ноги. Или гони монету.

Парикмахер порылся в кармане и бросил мальчугану монетку, которая укатилась в канаву. Мальчик подобрал ее, обтер о штаны и сунул в карман.

— Фраппе просто просил прийти. Ты ему срочно нужен.

— И это все?

— Я только знаю, что это срочно. Может, ему нужно постричь его барбоса, я не знаю.

Направившись дальше вдоль канавы, он бросил как бы невзначай:

— Фраппе тебе сам скажет, что ему нужно. Мне велено было передать, и все.

Робинсон, что–то бурча себе под нос, стал собирать инструменты в старый потрепанный кожаный саквояж. Затем он позвал свою собаку; она подошла к нему и встала, вопросительно подняв свою маленькую морду.

— Шевелись, Робинсон, — кинул ему мальчишка через плечо, — Фраппе ждет.

— Ладно, проваливай.

Робинсон в сопровождении собаки зашагал в другую сторону улицы. Вот наконец и лавка мясника на углу.

Мясник, высокий худой человек с морщинистым лицом, поприветствовал его:

— Это ты, Робинсон?

— Давай сюда мои штучки, — сказал тот.

Робинсон ждал, стоя в маленьком магазинчике с посыпанным опилками полом, в то время как мясник рылся в шкафу. Лицо у собачьего парикмахера, когда он не улыбался, приобретало какое–то напряженное, звериное выражение. Из задней двери магазинчика высунулось женское лицо и принялось его разглядывать, но Робинсон не заметил этого. Его светлые, почти бесцветные глаза невидяще смотрели прямо перед собой.

— Вот, это будет на три су, — сказал мясник.

Робинсон взял сверток, заплатил и вышел вместе с собакой, вертящейся у его ног. Трое мальчишек побежали вслед.

— Старая гиена Робинсон! Жри свои тухлые потроха!

— Старая свинья! Мусорщик! Шакал!

Робинсон ковылял дальше, неся сверток под мышкой. Он был известен своим пристрастием к испорченному мясу, которое продавали некоторые мясники. Он утверждал, что брал его для собаки, но все знали, что он ел его сам.

Голоса ребят смолкли вдали, а Робинсон все шел по улице с собакой, следовавшей за ним словно тень, пока не показались карьеры, сразу за Буате–Шомоном. В этих огромных котлованах добывали гипс, который, как говорили, экспортировался из Парижа в Соединенные Штаты. В течение дня огромные карьеры содрогались от грохота отбойных молотков и лопат, а в тихом мраке ночи эти места превращались в другой мир, обитатели которого находили себе на несколько часов пристанище в меловых пещерах. Кто только не скрывался в каменоломнях Бельвиля: беглые преступники, бездомные бродяги и прочие отбросы общества, присущие крупным городам.

Раздался пронзительный свист, и из темноты за спиной Робинсона возникла чья–то фигура.

— Фраппе?

— Да. Все в порядке. Я жду тебя. Где тебя носило?

Перед собачьим парикмахером стоял худой и бледный юноша в тесно облегающих штанах и куртке и в кожаной кепке. На нижней губе у него висела сигарета.

— Ты можешь сделать мне одолжение? — спросил Фраппе. — Ты знаешь все ходы. Достань мне врача, быстро. Мой напарник попал в беду.

— А кто твой компаньон?

— Не задавай лишних вопросов. Я же сказал — напарник, и это все. Один из тех, кого я знал еще там.

— Хорошо. Это твое дело. Я просто хотел…

— За добро надо платить, Робинсон. В прошлом месяце я вытащил кое–кого из беды. Я оказал тебе эту услугу, и думаю, ты отплатишь мне тем же. Говорят, ты дружишь с доктором Тулузом, который живет возле церкви. Приведи его сюда, быстро.

Они поговорили еще с минуту, и Робинсон отправился обратно, опять в сопровождении своей собаки. Фраппе догнал его.

— У тебя хватит денег, чтобы его подмазать? Не скупись, а то он и с места не сдвинется.

— Я заплачу, — коротко ответил Робинсон, — отдашь как–нибудь потом.

— Кто–то идет, — прошептал Фраппе, внезапно напрягшись. Он всмотрелся в темноту. — Может быть, стукачи?

— У них есть более приятные занятия, чем бродить здесь, — угрюмо ответил Робинсон.

Из темноты показалась фигура мужчины.

— Салют.

— Салют, — ответили двое.

— Это Карл, из Баварии, — сказал тихо Фраппе. — Он все время рыщет здесь в последнее время. Не нравится мне его морда.

— Везде полно немцев, — добавил Робинсон безразлично. — Везде суют свои грязные носы. Шпионы, вот кто они.

— Ну, ладно, иди. Мы теряем время.

— Ладно. Я пошел.

Робинсон заковылял прочь. Было уже совсем темно, на чистом небе мерцали звезды. Дом доктора находился на улице Ребевал, недалеко от церкви, где Робинсон обычно зарабатывал себе на хлеб. Доктор Тулуз, мужчина лет шестидесяти, жил в этом доме со своей женой уже тридцать лет. У них не было детей, но зато была репутация домоседов. Его часто видели прогуливающимся со своей собакой, маленькой дворняжкой, которую он невесть где подобрал, и он часто останавливался поболтать с Робинсоном. Это было уже не в первый раз, когда тот являлся за доктором по срочному вызову. Тулуз часто оказывал такого рода услуги за небольшое вознаграждение.

Вот и старый, обветшалый дом доктора. Хозяева жили наверху и не имели слуг. Заработки доктора оставляли желать много лучшего; платили ему мало, а иногда и вообще ничего. Хозяйство вела жена. Дверь открыл сам доктор — в рубашке с короткими рукавами и расстегнутой жилетке, за воротником у него была засунута салфетка.

Робинсон обворожительно улыбнулся:

— Тут один заболел. Так что нам надо идти, доктор. Человек помирает. Это срочно.

— Мой дорогой, только не в этот час ночи! Я еще не закончил свою трапезу. Ну, ладно, иду. Господи, убери эту собаку из прихожей, Султан с ней сцепится.

Робинсон ждал у дверей, держа на коротком поводке собаку, которая рычала и принюхивалась к половику. Он слышал, как мадам Тулуз спрашивала мужа, когда он вернется и жаловалась на то, что к этому времени жаркое превратится в угли. Наконец появился Тулуз, закутанный в огромный плащ, и они отправились в путь. Доктор еле поспевал за шедшим впереди быстрой вихляющей походкой Робинсоном.

Проходя мимо старого полуразвалившегося здания, они увидели толпу. За высоким окном горел свет. Немного дальше другая группа людей выходила из дверей ярко освещенного и явно переполненного бара.

Хотя сам Тулуз никогда там не был, он знал о репутации этого кафе. И вообще мало кому в этом местечке не было известно о сборищах, которые там устраивают сторонники Жюля Валлеса, а также многие другие социалисты и бланкисты. В прошлом в кафе было всегда полным–полно посетителей, но все знали, что за ним следит полиция, а среди посетителей много агентов, слушающих, что говорят люди за кружкой пива. Довольно часто карточная игра заканчивалась арестом.

В этот вечер было разрешено провести митинг в Бельвиле, возможно, с целью консолидировать общественное мнение в канун ноябрьских выборов. Было намечено выступление целого ряда ораторов, и большое количество людей пришли их послушать — многие из чистого любопытства. Собралась огромная толпа, основная часть которой скопилась у Буте–Шомон.

Тулуз и его нерасполагающего вида спутник вскоре миновали толпу и направились к пустырям возле каменоломен.

— Где же, черт побери, твой больной? — спрашивал доктор с некоторым опасением.

— Не беспокойтесь, доктор, когда вы со мной, вам нечего бояться.

Мимо них прошли четверо полицейских.

— Нас ждут неприятности, — сказал доктор. — Если вмешается полиция, быть беде. Одна зацепка, и мы окажемся в их руках. Надо убираться отсюда, — добавил он нервно. — Покажи скорее своего больного. Мне надо спешить.

Он не хотел надолго оставлять свою добрую жену дома одну, вдруг она чего–нибудь испугается.

— Сюда, — указал рукой Робинсон.

Они пошли по узкой и мягкой песчаной тропинке, петляющей среди низкорослых — не выше коленей — ив. Кроме этих чахлых кустов, залитых лунным светом, вокруг ничего не было, место казалось пустынным и мрачным. Под ногами хлюпала вода, а черные отверстия в каменоломнях напоминали ворота в ад.

Фраппе ждал их, держа в руках большую затемненную лампу, напоминающую шахтерскую.

В приветствии он коснулся рукой кепки:

— Вы доктор? Моему другу нужна ваша помощь. Назовите вашу цену. Мы не будем торговаться. Если у вас есть вопросы, то лучше оставьте их при себе. Помалкивайте, и мы сумеем вас отблагодарить. Договорились?

— Показывайте своего больного, — сказал Тулуз со смешанным чувством раздражения, вызванным бесцеремонным обращением, и желанием рассмеяться. Имея богатый жизненный опыт, он не испытывал никакого страха при встрече с преступниками; ситуация казалась ему смешной. Вместе с тем надо всем этим витала атмосфера приключения, возбуждавшая его любопытство. Проведя большую часть своей жизни у юбки жены, добряк доктор все же не утратил вкуса к приключениям.

Они вошли в каменоломню и пошли вниз по широкой галерее, оканчивающейся целой серией круглых залов с толстыми колоннами, подпирающими потолок. Здесь было холодно, сыро и сумрачно. Тулуз невольно поежился.

При свете фонарей и факелов он увидел прячущихся в тени мужчин, женщин и даже детей, сгрудившихся на голой земле и укрытых тряпьем. У него запершило в горле от едкого запаха мокрой одежды. Лица, иссеченные морщинами, резко обозначившимися при свете пламени, с голодными глазами сразу обратились к пришедшим. Изможденный старик с мольбой в глазах протянул руки к Фраппе, но тот ногой оттолкнул его.

Наконец, Фраппе подошел к входу в небольшую круглую комнату–камеру, которую по какой–то причине рабочие на стали больше разрабатывать. Там в темноте лежал человек. Фраппе поднял фонарь и осветил неподвижное тело, вытянувшееся на груде тряпья. Незнакомец пошевелился и попытался сесть. Тулуз увидел лицо мужчины, еще молодое, несмотря на спутанную бороду и лихорадочно блестевшие глаза.

Доктор удивился. Он ожидал встретить какого–нибудь древнего бедолагу–старика или искалеченного, неспособного передвигаться бродягу, но этот мужчина, несмотря на явную бедность и изможденный вид, выглядел вполне нормально. Высокий лоб мыслителя, умные глаза и тонкие пальцы говорили о том, что он принадлежит к совсем другому миру и только какое–то страшное несчастье привело его сюда и послужило причиной такого плачевного состояния.

— Пришел доктор, Робинсон привел его, — сообщил Фраппе, склонившись, чтобы помочь больному сесть. Однако у него не хватило сил сделать это, и больной остался лежать, прислонившись спиной к шершавой стене. В помещении пахло сыростью и плесенью. Разговор шел под унылый звук падающих с потолка капель.

— Благодарю вас, благодарю за то, что пришли… — бормотал неизвестный, сжимая руку доктора.

Тулуз смущенно закашлял, не зная, что сказать. Мужчина неотрывно смотрел на него глазами, полными тревожного доверия.

— Что у вас болит? Вы можете сесть более прямо?

Человек, сдерживая стон, сделал еще одну попытку сесть. Он был невероятно худым. Когда его грязная рубашка, на которой не было пуговиц, распахнулась, доктор увидел смертельно бледную грудь.

«Он умирает от этих скотских условий, — подумал Тулуз. — Вот в чем дело».

— Прежде всего, — хрипло сказал больной, — я должен рассказать вам… вы должны знать, кто я.

— Оставь свою историю при себе, — перебил его Фраппе, — доктору это неинтересно. Жизнь каждого человека — его личное дело. Кому интересно, кто ты?

Больной стал волноваться, и доктор велел ему лежать спокойно.

— Вы должны знать. Я верю вам… Я должен кому–то рассказать.

— Я не хочу ничего знать.

— Меня зовут Херц… — сказал человек, задыхаясь, — Жан Херц. Возможно, мое имя вам ничего не говорит. Я был журналистом в «Газет» десять или двенадцать лет назад. — Он стал задыхаться, в легких что–то хрипело и свистело.

— Они выслали меня, доктор, послали меня на Дьявольский остров за революционную пропаганду, как они сказали. В наши дни, если вы скажете хоть слово против кровопролития, вас убьют. Я был в Кайенне…

Фраппе выругался:

— Теперь он будет нам это рассказывать, — сказал он и сплюнул почерневший окурок, висевший у него на нижней губе словно деформированный гриб.

— Я бежал, месье, — продолжал больной, нервно хватаясь за руку доктора. — Этот парень, — он кивнул головой в сторону Фраппе, — мой друг. Он был там со мной. Однажды мы вышли впятером… трое теперь мертвы…

— Заткнись! — сердито прервал его Фраппе.

— Продолжайте, — сказал спокойно Тулуз, — и не беспокойтесь. Я никому не расскажу о вашей тайне.

— Не стану вам рассказывать о наших страданиях. Это займет много времени, да и ни к чему. Трое из нас умерли. Фраппе и мне удалось спуститься вниз по реке и через джунгли добраться до бразильской границы. Мы вернулись во Францию в трюме корабля. Нам помогли двое матросов…

— Бедный мальчик, — сказал Тулуз, — какие невероятные мучения.

— Фраппе оказался крепче меня. Он все выдержал. А я уже месяц лежу здесь. Со мной все кончено, доктор. У меня больше нет сил.

— У вас нет родных в Париже? — спросил Тулуз удивленно. — Совсем никого?

— У меня была жена, — сказал Жан Херц, — жена, ребенок, моя мать. Мы жили на улице Риволи. Думаю, они и сейчас там. Меня это просто убивает, но я не могу, вы понимаете, не могу пойти туда в таком состоянии. Они меня не узнают… Я так изменился, так изменился…

Он откинулся на тряпье и закрыл глаза; его лицо было очень спокойным, и доктор подумал, что больной уснул.

— Это просто невозможно, — в ужасе пробормотал доктор. — Убежать из такого места. Говорят, оттуда еще никто не убегал. Бедняга. Что ему пришлось пережить. Бедный, бедный мальчик.

Откинув тряпки, которые наполовину закрывали истощенную грудь больного, Тулуз прослушал его сердце и легкие. Он был изможден до крайности.

«Он не может держаться на ногах, — подумал доктор. — Ему нужен отдых, хороший уход и хорошее питание. И надо бороться с кашлем. Чем я могу помочь ему?»

Он громко сказал:

— В любом случае ему нельзя здесь больше оставаться. — Он сердито посмотрел вокруг себя. — Нужна хорошая комната, постель и соответствующая пища. Бесполезно что–нибудь предпринимать, пока он находится в этой сырой пещере.

В такой ситуации можно сделать только одно — взять больного к себе домой. Позже, когда он встанет на ноги, они вместе подумают, что еще можно сделать. Конечно, мадам Тулуз, бедная женщина, придет в ужас и поднимет страшный скандал. Она не сможет спокойно спать. Ее выводит из себя даже самое маленькое неудобство. Но что еще он мог предложить?

— Вы можете идти? — резко спросил он.

— Сюда же я дошел, — беспомощно пролепетал Жан Херц. — Но не знаю, смогу ли я идти дальше.

— Послушайте, — грубо прервал его Тулуз, — у нас нет выбора. Вы должны встать и пойти. Здесь вы погибнете. Я возьму вас к себе домой. Ваши друзья помогут вам.

— Ну, поднимайся на свои ходули, — бодро сказал Фраппе, пытаясь поднять Жана на ноги.

Несмотря на помощь Фраппе, Херц не мог стоять прямо. Фраппе обхватил его рукой и почти понес на своих плечах.

— Ну, пошли тогда, — сказал доктор, думая о том, что скажет жена, когда их увидит.

— Один вопрос, доктор…

Тулуз повернулся. Херц смотрел на него своими лихорадочно блестевшими глазами.

— У вас нет никаких доказательств того, что я сказал вам правду. Я могу быть вором, убийцей…

— Моя работа — лечить людей, — обрезал его доктор, — а не судить их.

— В любом случае спасибо вам.

— Подождите, посмотрим, что еще скажет моя жена.

Он пошел вперед, остальные двинулись за ним, поддерживая несчастного Херца. Ходьба по узким галереям причиняла больному неимоверные страдания. В конце пути больной обхватил Фраппе обеими руками за шею и тот понес его на спине.

— Мы не можем вернуться домой в таком виде — это привлечет внимание, — сказал Тулуз. — Надо взять извозчика. — Он повернулся к Робинсону. — Пойди возьми кабриолет у кафе. Мы будем ждать тебя в конце улицы.

Робинсон исчез, сопровождаемый своей собакой, которая затем стала терпеливо ждать его на пустыре. С горем пополам все трое добрались до конца дороги. Было холодно, и больного знобило. Фраппе накинул на него свой плащ. Прошло много времени, а Робинсона все не было.

— Что он там копается? — нетерпеливо бурчал доктор. — Разве можно так долго искать кабриолет?

В это время со стороны близлежащей улицы послышались шум голосов, крики, цоканье копыт и стук колес. Люди спешили попасть на широкую улицу, которая была едва видна сквозь кусты. Мимо них прошла молодежь, распевая «Марсельезу». Их звонкие голоса звучали словно вызов надвигавшейся лавине топающих ног и пронзительных свистков.

— Наверное, что–то произошло на митинге, — пробормотал доктор. — Я как раз опасался этого.

Молодые люди скрылись из виду, но их задорные чистые голоса долго раздавались в ночном воздухе.

— Бегите домой! — закричала женщина. — Они рубят саблями! — И, подхватив юбки, бросилась наутек с глазами, полными ужаса.

Молодые люди побежали назад. Мимо промчался полицейский фургон, разгоряченные кони неслись почти по тротуару.

С противоположной стороны показалась другая коляска. Это был кабриолет, рядом с кучером стоял Робинсон. Он спрыгнул на землю, и они усадили больного в кабриолет. Кучер махнул кнутом.

— Улица Ребеваль! — крикнул Тулуз.

Толпа начала редеть, растекаясь от церковной площади во все стороны. Свет, падающий из окон ближних домов, позволял видеть, как разбегались мужчины и женщины, преследуемые полицией. Лошадь отпрянула, и кабриолет повернул направо, кучер изо всех сил натянул вожжи.

— Первая улица налево, — приказал Тулуз, — и мы попадем к моему дому с другой стороны.

Но они и теперь не смогли попасть на нужную улицу, так как люди преграждали им дорогу. Напуганная лошадь заржала.

Тулуз бросил несколько монет кучеру: «Нам придется сойти». Они спустили Херца на землю. Фраппе взвалил его себе на плечи, как мешок с углем, и они стали, локтями расталкивая людей, пробираться сквозь толпу. Первым шел Фраппе с Херцем, болтающимся на его худой спине. Фраппе уверенно прокладывал дорогу вперед, опустив голову. За ним следовал Тулуз. Последним ковылял Робинсон, чья перепуганная собака ни на шаг не отставала от хозяина.

Уличный мальчишка крикнул им: «Не ходите туда. Там избивают людей».

— Грязные свиньи! Смерть полицейским! Долой петушиные шапки! Людское наказание! — раздавалось кругом.

— Теперь направо, — командовал Тулуз. Его дом был уже совсем близко. — Сюда. Второй этаж.

Фраппе вошел в дом. Херц все еще висел на его плечах. В проходе было темно, и Тулуз обо что–то споткнулся. Робинсон, который нес фонарь, поднял его повыше. Яркий свет упал на бледное и перепуганное лицо девушки.

— Кто–то идет, Мари. Подождите. Кто–то идет, — закричала она.

На полу неподвижно лежала женщина, по–видимому, без сознания. К ней–то и обращалась, вероятно, девушка. Заметив красное пятно на голове женщины, Тулуз сразу понял, что она ранена.

Девушка схватила доктора за руку. Ее искаженное страхом лицо было мокрым и грязным от слез.

— Это моя подруга, она ранена. Они били ее дубинками, месье. Помогите ей. Она умирает.

Она кусала губы, а ее ногти больно впивались в руку доктора.

— Кто вы? — спросил Тулуз. — И что вы тут делаете?

— Мы были там. Мы пришли на митинг с братом моей подруги. Это она, — добавила девушка, указав на неподвижную фигуру на полу. — Сперва все было хорошо, но потом появились полицейские и стали избивать людей. Некоторые сопротивлялись, и тогда они вытащили сабли, месье. Ее брат был с нами. Его ударили, и он упал, не произнеся ни звука…

— А где он?

— Не знаю. Они увезли его. Моя подруга чуть не сошла с ума. Она закричала и бросилась на одного из них, и тогда полицейский и ее тоже ударил своей дубинкой. Мари упала…

Девушка заплакала, ее плечики содрогались от всхлипываний.

— Что мне делать? А если она умрет!? — убивалась она. — Не бросайте меня! — закричала она, когда Тулуз сделал шаг в направлении других мужчин, которые ждали его у двери.

— Я вернусь, — успокоил ее Тулуз.

Они подняли Херца вверх по лестнице и позвонили в дверь. Мадам Тулуз открыла дверь и радостно бросилась мужу на шею, даже не заметив стоявшие за ним три другие фигуры. Она много часов просидела у окна, ожидая мужа и с ужасом наблюдая за происходящим на улице.

— Со мной больной, — быстро сообщил Тулуз, — он не может оставаться за дверью. На некоторое время он останется у нас. Я все объясню потом.

Мадам Тулуз, маленькая изящная женщина, имевшая за плечами сорок лег счастливой супружеской жизни, не возразила против неожиданного появления изможденного пациента, котороговнесли и уложили на ее диван.

— Я согрею немного молока, — сказала она.

— А мне надо снова выйти, — сказал ей Тулуз.

— Нет! — воспротивилась она. — Нет, я тебя не отпущу. Они убьют тебя.

Но он нежно отстранил ее в сторону:

— Жди меня. Я скоро вернусь. Присмотри за этим беднягой.

С круглыми от удивления глазами она отступила в сторону. Он весело улыбнулся ей.

— Я вернусь, — сказал он снова и стал спускаться по лестнице в сопровождении Фраппе и Робинсона. Девушка стояла внизу, охраняя свою подругу.

— Нам надо отвезти эту женщину в больницу, — сказал он.

Было безнадежно искать свободный кабриолет после таких уличных беспорядков, между тем времени оставалось мало.

Доктор повернулся к собачьему парикмахеру:

— Робинсон, у кого, по–твоему, есть какая–нибудь повозка?

— У мясника, — не задумываясь ответил Робинсон. — Если мы попросим, он может дать нам ее. Но должен предупредить: это далеко не экипаж.

— Тогда беги.

Мясник сидел в ближайшем бистро, спасаясь там от уличных беспорядков. Он согласился за вознаграждение одолжить им свою повозку, которая на поверку оказалась довольно убогой тележкой без рессор. Они запрягли в повозку костлявую лошаденку, и Робинсон взял в руки вожжи.

— Мы не можем везти бедную женщину на такой колымаге. Она не перенесет дороги! — сказал Тулуз, пока Фраппе и Робинсон переносили бесчувственное тело в повозку.

Положив под голову пострадавшей шаль подруги, Тулуз с девушкой устроился рядом, и повозка, невыносимо скрипя, двинулась в путь.

— Стегани–ка эту дохлятину, — сказал Тулуз Робинсону. Но лошадь не желала изменять своим привычкам, тем более что был слишком поздний для нее час, и медленно побрела по улице.

Наконец повозка остановилась у больницы Сен–Луи.

Фраппе, который всю дорогу сидел с Робинсоном на облучке, помог собачьему парикмахеру внести девушку внутрь.

Доктор пошел поговорить с дежурным врачом. Его переговоры закончились небольшим скандалом. Дежурный врач уверял, что в больнице нет свободных коек, так как поступило много пострадавших, и им следует отправиться в какое–нибудь другое место.

— Об этом не может быть и речи, — категорически возразил Тулуз, — женщина без сознания, и я не возьму на себя ответственность везти ее дальше. О, Господи! Но у вас наверняка есть свободная койка.

— Койка, может быть, и найдется, — ответил врач, — но не хватает персонала. Я здесь один, обслуживаю двадцать раненых, а у меня всего две руки.

В конце концов он согласился принять девушку, которая так и не пришла в сознание. Врач посмотрел ее глаза и затем быстро обследовал рану.

— Возможно, у нее повреждение черепа. Надо проверить. Я сделаю все от меня зависящее, — он поднял вверх руки. — А что вы хотите? Даже сам Бог…

Тулуз ушел, бормоча себе под нос о некомпетентности и общей апатии молодого поколения. Он увидел, что подруга пострадавшей ждет его на улице.

— У вашей подруги есть какие–нибудь родственники, которым следует сообщить о происшествии?

— Только ее брат, но мы не знаем, где он сейчас и что они с ним сделали.

— И некому о ней сообщить? Никаких друзей, которые могли бы ей помочь?

— У нее есть друг. Это журналист, его зовут Тома Бек. Она мне о нем говорила.

— А вы знаете, где он живет?

— Нет, не знаю.

— Ну, тогда ничего не поделаешь.

— Подождите секунду, — сказала девушка. — Мне кажется, я знаю, где он часто появляется. Это какой–то Фистенберт.

Тулуз на секунду задумался:

— Фистенберт? Может быть, это площадь Фюрстенберг?

— Да, именно так! — Тогда ему надо сообщить. Вы сможете это сделать?

— О, Господи, я не осмелюсь. Сообщите вы, месье! Вы так солидно выглядите. Он вас послушает.

— Хорошо, — сказал Тулуз, — я схожу. Тома Бек, площадь Фюрстенберг, это нетрудно найти.

— Я могу пойти с вами, — предложила девушка.

Они не смогли поймать кабриолет, и им пришлось ехать на переполненном омнибусе. Тулуз и девушка ехали стоя. Она опять заплакала.

— Бедная Мари, у нее не было никакой возможности спастись. Она такая хорошая! А ее брат Ипполит? Бог знает, где он сейчас. Должно быть, он умер. Сабля вошла в него, как в масло. Он уже мертв. Крови почти не было. Когда об этом узнает бедная Мари, она тоже умрет, она не выдержит. Ну зачем мы только вышли из дома в этот вечер! Мы собирались на танцы в Кортиль. Ипполит не хотел идти туда, он сказал, что хочет послушать речи. Я смеялась над их болтовней. Ипполита уже не воскресить. Эти черти прикончили его…

Она говорила без умолку. Это был фонтан слов. Звуки ее монотонного тихого голоса показались Тулузу какой–то душераздирающей жалобой — молитвой, вечной спутницей нищеты, убожества, бедности…

Глава третья

Ночью Париж напоминает большую, окутанную туманом мрачную гавань. Редкие фонари уныло освещают своим мерцающим светом зловонные улицы, а темные дома, в тени которых блуждают расплывчатые, бесформенные фигуры, неясно вырисовываются во мгле как стоящие на якоре корабли.

В конце улицы была видна только тускло мерцающая поверхность воды в канале Сен–Мартен да раздавались слабые звуки аккордеона, как эхо доносившиеся с его мрачных безлюдных берегов. На углу над темными домами возвышались массивные контуры больницы Сен–Луи. В тусклом свете входящие туда люди казались какими–то перепуганными и съежившимися.

Неподалеку стоял полицейский фургон, и страж порядка, чеканя шаг, ходил взад и вперед по тротуару перед госпиталем. Из пузатого черного фургона, похожего на жука скарабея из египетской гробницы, выталкивали носилки. Санитары в голубых халатах, наскоро наброшенных на плечи, таскали носилки внутрь помещения, а сами пострадавшие открывали полные ужаса глаза и приходили в сознание, когда их проносили сквозь темный портал в приемную, откуда слышались невнятные голоса и сдавленные стоны.

Большую часть пострадавших в бельвильской бойне свезли в больницу Сен–Луи. Там уже не хватало мест для этих несчастных, которых бесцеремонно оставляли на попечение молодого дежурного врача. Сперва он пытался протестовать, но потом сдался. Приемный покой, и так почти полный, теперь был забит вновь прибывшими до отказа. С началом зимы больницы открывали свои двери для огромного числа бездомных, которые искали убежище и койку вдали от обледеневших улиц и мостов. Как привило, их легко принимали, так как каждый из них страдал какой–нибудь запущенной болезнью, обострявшейся с приходом зимы.

От таких бродяг трудно было быстро избавиться, и пока раненых размещали прямо на носилках в просторной комнате ожидания. Приехавшие с ними родственники толпились в коридорах и возле двери.

Раненые лежали в большой и холодной комнате. Единственная газовая лампа бросала слабый свет на лежащие рядами тела. Носилок было около дюжины. Некоторые люди пострадали от дубинок полицейских, другие от сабельных ударов. Одна женщина и маленькая девочка были почти до смерти затоптаны охваченной паникой толпой.

На следующий день происшествие нашло краткое отражение в нескольких газетах. Лишь немногие журналисты, зная о случившемся, пришли в больницу. Познакомившись с ситуацией, они быстро ретировались. Трое из них проявили большую настойчивость. Они стояли и молча смотрели на раненых.

— Пойдем, Тома, — сказал один из них тихо.

Бек повернулся к своему другу Жозефу Дагеррану.

— Мы не можем оставить ее просто так. Здесь некому даже оказать ей помощь. Нужно что–то сделать.

Он посмотрел на невысокого крепкого мужчину, стоявшего у него за спиной. Это был доктор Тулуз. Он 306 вышел вперед. Все трое молча смотрели на Мари, которая все еще без сознания неподвижно лежала на носилках у их ног. Отправившийся на поиски Тома Тулуз нашел его в кафе на площади Сен–Андре–де–Арт, где тот работал со своими друзьями. Все вместе незамедлительно отправились в госпиталь Сен–Луи, где Мари среди многих других пострадавших дожидалась свободной койки в переполненной приемной.

Тома подошел к ней поближе. Мари лежала, скрючившись на боку. Ее руки были крепко сжаты, и могло показаться, что она спит. Лицо было мертвенно–бледным, на волосах запеклась кровь. На Мари было красивое зеленое платье, которое Тома подарил ей очень давно.

Тома наклонился и взял Мари за руку, но тут же со страхом выпустил ее и выпрямился. Рука была неестественно горячей, но так крепко сжата, что напоминала руку покойника.

Тома оглядел унылую комнату, заваленную скорчившимися ранеными. Где–то застонал мужчина. В одном из окон было выбито стекло, на стенах висели ничего не значащие графики и даты.

Тома тихо позвал: «Мари».

Он смотрел на ее лицо и не смел разбудить ее. Тома думал о тех людях, которые были способны это сделать. Только что врач сказал ему, что в больнице нет коек, не хватает врачей и они вряд ли смогут помочь ей. Остается только ждать. Она может прийти в себя или умереть сразу, не приходя в сознание.

Кровь запеклась в ее темных волосах, и один завиток приклеился ко лбу. Нежная кожа вокруг раны стала иссиня–черной. Тома стало нехорошо.

Дагерран стоял чуть поодаль вместе с Тулузом, и с волнением наблюдал за своим другом. Тома стоял молча, плотно сжав губы. Казалось, он побледнел больше, чем сама пострадавшая. Он так остро ощущал боль, вызванную жалостью к Мари, что она превращалась в его собственную боль, будто рана была нанесена в его сердце.

Дагерран взял его за руку: «Пойдем».

Ему ничего не оставалось, как уйти — уйти и ждать. Тома направился к выходу. В конце ряда на подстилке из нескольких одеял, постеленных прямо на пол, лежала маленькая девочка. Тома остановился, не в силах оторвать от нее взгляд. Потом двинулся к выходу.

Они вышли из больницы. Доктор Тулуз собрался домой. Дагерран еще раз поблагодарил его за то, что он нашел их и сообщил о несчастье, и спросил, как он будет добираться домой. Тулуз сказал, что живет рядом и дойдет пешком. Они расстались, и Бек с Дагерраном пошли в другую сторону.

Некоторое время они шли молча.

— Она может поправиться, — задумчиво сказал Дагерран.

— Возможно, — ответил Тома.

Они шли рядом и молчали, но думали об одном и том же. Несколько дней назад в Обене были убиты двадцать семь шахтеров, потребовавших улучшения условий труда. В течение четырех месяцев над ними издевался грубый надсмотрщик. Префект послал батальон солдат и приказал стрелять по бастующим. Эта новость потрясла всю страну, и газеты, особенно те, которые не поддерживали империю, подняли ужасный шум. Среди них была и «Деман», в которой работали Бек и его друзья. На них был наложен штраф в тысячу франков за оскорбление правительства, что было жестоким ударом для Бека. Жюстина Эбрар не могла без конца оплачивать все расходы на издание газеты и налагаемые на нее штрафы. Вскоре и ее состояние окажется недостаточно для этого. Тома сознавал, что не имеет морального права пользоваться благосклонностью своей бывшей пассии, известной актрисы.

Он думал о Жюстине. Помогала ли она ему из чисто дружеских побуждений или же в память прошлой любви? Разделяла ли она когда–нибудь его взгляды, которые он отстаивал? Можно ли так долго пользоваться материальной поддержкой женщины, тем более бывшей любовницы?

«Я не какой–нибудь сутенер, — говорил он себе, — чтобы жить за счет женщины».

Такое положение было для него крайне тягостным. Вся его гордость, все его принципы восставали против этого. Даже если бы это означало конец газеты «Деман», нужно уметь обходиться без подобной помощи. Или самостоятельно выстоять, или умереть.

К двадцати семи жертвам трагедии в Обене прибавились новые жертвы в Бельвиле. Власти нанесли свой удар, не задумываясь и не пытаясь разобраться, насколько это правомерно: ведь на проведение митинга было получено официальное разрешение. Пострадали ни в чем не повинные прохожие. Где же свобода? Когда они смогут снова обрести ее? Но она нужна всем этим людям, как нужны им воздух и солнце. Они не могут больше жить во мраке, пока женщин будут убивать на улицах озверевшие полицейские, которые за свои преступления получают надбавку к жалованью.

«Если Мари умрет, — думал Тома, — я больше не смогу жить, как прежде». Он чувствовал себя ответственным за происшедшее, за ее искалеченную жизнь. Он предал ее! Но почему? Во имя любви или ради иллюзии любви? Он спрашивал себя: что, кроме удовольствия, дала ему Шарлотта? И все же он любил ее всей душой, он был пронизан этой любовью. Однако он понимал, что теперь у них нет общего будущего. «С ней я одинок. Всегда был одинок. Она не может меня понять», — думал Тома.

* * *

Два дня Мари была в состоянии комы. Ее поместили в конце левого ряда коек в женской палате. Это было единственное свободное место. Доктора ничем не могли ей помочь. Шансы на спасение при операции по трепанации черепа были один к десяти. Она лежала, одинокая и забытая, вместе со стонущими пожилыми женщинами.

Тома получил официальное разрешение навещать Мари два раза в день. Он не долго задерживался в больнице и всегда уходил оттуда в подавленном состоянии. Тома навестил доктора Тулуза, чтобы еще раз поблагодарить его за все, что он сделал для Мари в ту ночь. Тулуз рассказал ему грустную историю бежавшего из заключения журналиста Жана Херца, которого ему пришлось забрать в свой дом. Он сообщил также, что Херцу стало немного лучше, он лежит на раскладушке в кладовой, которая наскоро была переоборудована в спальню.

Тома никогда раньше не встречал Херца, который начал работать в парижской прессе задолго до того, как сам Тома стал журналистом. Однако Шапталь, которому Тома доверительно поведал историю Херца, помнил его. Тома, живший в это время один на площади Фюрстенберг, решил забрать Херца в свой дом, как только тот сможет самостоятельно двигаться. В дальнейшем Тома надеялся найти его семью и постепенно подготовить ее к этой новости.

Ему также предстояло найти Ипполита, тело которого вместе с остальными убитыми было отвезено в морг. Тома знал, что тот был смертельно ранен в живот. Он отправился выполнять эту скорбную миссию.

Он шел по набережной Сены, над водами которой низко склонились позолоченные осенью деревья. Древние камни ажурного Нотр–Дама производили впечатление какого–то одинокого искусно украшенного бастиона, возвышавшегося среди уродливых новых зданий. По реке, с легким шипением рассекая воду, мирно проплывали баржи.

Квадратное здание морга бросалось в глаза своей мрачной чернотой. Оно стало местом паломничества зевак. Целые толпы народа собирались возле него, чтобы поглазеть на жертвы ужасных преступлений. Люди толкались в очереди, чтобы посмотреть на жертвы полицейского разгула в Бельвиле. Смерть все еще была звездой номер один на подмостках парижского социального театра, зрители которого уже более ста лет жили, танцевали и пели близ кладбища Невинных душ и склепов Монфуконов.

Внутри стеклянная галерея отделяла зрителей от рядов покойников. Комната была небольшой, и посетители проходили строем, словно перед витриной магазина. Тома увидел Ипполита. Он лежал рядом со стариком, который, казалось, просто спал. Голова у Ипполита запрокинулась, рот был открыт. Большие усы на восковом лице были словно искусственными. Глаза закрыты, руки сложены на груди.

Большие усы вызывали в памяти облик живого Ипполита — всегда смеющегося и веселого, немного жалкого и неописуемо комичного. Теперь они лишали его той торжественности, которая обычно сопровождает смерть.

Тома вышел. К своему удивлению, он почувствовал себя страшно усталым и опустошенным. Увиденное потрясло его до глубины души. В этот момент ему нужна была сильная рука друга, а лучше всего — покой любви.

Затем он отправился в больницу, где его приветливо встретил дежурный доктор.

— Случилось чудо, — сообщил он. — Сегодня утром наша больная пришла в сознание. Теперь я могу сказать вам, что у нас не было почти никакой надежды. Обычно, когда пострадавший остается без сознания в течение долгого времени… Но никто никогда не знает… теперь можно надеяться, что дело пойдет на поправку.

«Если она выживет, — подумал Тома, — как сообщить ей о том, что ее брат скончался? Что можно ей сказать, чтобы еще раз не показаться предателем? Следует ли снова оставить ее одну наедине со страданиями?» Эти мысли так угнетали его, что он даже помедлил, прежде чем войти в палату. Доктор быстро прошел в комнату, ловко маневрируя между кроватями, и Тома ничего не оставалось, кроме как последовать за ним, хотя у него было сильное желание убежать.

Глаза больных были прикованы к нему. Женщины шептались между собой. Койка Мари была в самом конце ряда. Глаза ее были открыты.

— Только недолго, — предупредил доктор, — через две минуты уходите, ей нельзя утомляться.

Сестра милосердия склонилась над соседней койкой, придерживая судно для пожилой женщины, которая громко стонала.

— Мари, дорогая моя… — произнес нежно Тома.

Она молча взглянула на него. Сперва ему показалось, что она не может говорить. Остановившийся взгляд испугал его. Он подумал, что страшный удар по голове не прошел бесследно.

— Бедная моя девочка.

Больше он ничего не мог вымолвить. Узнает ли его Мари? Ему хотелось наклониться и взять ее руку, однако он не осмелился сделать это, чувствуя на себе взгляды окружающих, наполненные нескрываемым любопытством. Он выругал себя за то, что пришел с пустыми руками, и неуклюже сунул свою единственную руку в карман.

Тома подошел совсем близко.

— Ты пошла на поправку, — с трудом вымолвил он. — Вот увидишь, все опять будет хорошо.

Он осознавал всю абсурдность своих слов и их трагический двойной смысл. Он не осмелился сообщить ей об Ипполите.

Тома наклонился к ней:

— Мари, ты можешь говорить? Скажи что–нибудь.

Рука Мари нервно сжала одеяло.

— Уходи, — четко сказала она. — Убирайся отсюда.

Тошнота подступила к горлу Тома. Женщина, сидевшая на соседней койке, пристально следила за ними.

— Уходи, — повторила Мари.

Она видела его темный силуэт на светлом фоне стены. Он стоял в ногах кровати, опустив курчавую голову и глядя себе под ноги. Ей было невыносимо его присутствие. Этим утром она вернулась к жизни. Ее состоянием интересовались многие, среди них был и молодой доктор, который знал ее историю. Он–то и сообщил Мари, что ее брат Ипполит погиб. Она осталась одна. Тома должен уйти.

Тома подошел ближе, с правой стороны койки Мари, и быстро сказал, не глядя на нее:

— Я хочу помочь тебе. Знаю, что не имею никакого права вмешиваться в твою жизнь, но хочу, чтобы ты знала: если тебе что–нибудь понадобится, только скажи мне. Помни об этом, Мари.

Она ничего не ответила. Она была безразлична ко всему окружающему. Тома понимал, что он здесь не нужен и что даже его сострадание было ошибкой.

Опустошенный Тома вышел из больницы и взял кабриолет, чтобы поехать на улицу Месье–ле–Принс. Ему так не хватало Шарлотты.

Шарлотты не оказалось дома. Анник открыла дверь и извиняющимся жестом указала на пустую квартиру: «Мадам пошла за покупками. Думаю, она скоро вернется».

Тома ушел, хлопнув дверью. Анник из–за дверей кухни смотрела ему вслед выпученными от удивления глазами, словно перепуганная сова.

Оказавшись на улице, Тома испугался своих собственных мыслей и своего мрачного отчаяния, все нараставшего в его душе. Тогда он вспомнил о Жане Херце. Беглый каторжник, которого он встретил в доме доктора Тулуза в Бельвиле, рассказывая ему о своей семье, сообщил ее адрес на улице Риволи. Поддавшись внезапному порыву. Тома решил съездить туда.

Он не очень–то задумывался о том, что скажет семье Херца, если найдет ее. Он легко нашел нужный дом. В конце дворика была дверь консьержки.

— Мадам Херц? Ну, по правде говоря, она жила здесь… я знала ее только неделю или две, но теперь… видите ли, месье, она умерла вскоре после того, как я переехала сюда. До этого я работала прачкой на улице Соммерар.

— Значит, мадам Херц умерла? — переспросил Тома, глядя на уходящую вверх широкую старую лестницу, видневшуюся в конце узкого темного вестибюля.

— Да, как я уже вам сказала, месье. Она была немолода, и ее здоровье оставляло желать много лучшего. Кроме того, у нее были неприятности. Но, если вы знаете их семью, то вы, вероятно, знаете, что… ее сын…

— Я дружил с ее сыном, — торопливо сообщил Тома.

Консьержка с любопытством взглянула не него.

— Говорят, что его посадили в тюрьму…

— Скажите, мадам, — перебил ее Тома, — а жена моего друга все еще живет здесь? Они и раньше жили в той квартире, да?

— Она и сейчас живет здесь.

— Можно ее видеть?

— Позвольте мне заметить, месье, что она снова вышла замуж. Теперь она не мадам Херц, а мадам Ругемон.

Тома с удивлением смотрел на нее, но пристальный взгляд консьержки заставил его быстро собраться с мыслями. Он подумал, что под этим так называемым новым замужеством могло скрываться что–то большее. Мадам Херц, должно быть, вышла замуж фиктивно, чтобы скрыть свое прошлое.

— Она сейчас дома?

Мадам Ругемон оказалась дома. Ее квартира на третьем этаже выглядела весьма уютно. Дверь открыла деревенского вида служанка. Тома сказал, что хотел бы видеть мадам Херц.

Его проводили в небольшую столовую, которая неприятно напомнила ему комнату Шарлотты. Минуту спустя вошла женщина. Ей было лет тридцать пять. Она была темноволоса и весьма привлекательна, несмотря на тенденцию к полноте и некоторую небрежность в одежде.

Она выглядела бледной и обеспокоенной.

— Служанка сообщила мне, месье, что кто–то спрашивает мадам Херц. Я насторожилась, когда услышала это имя. Никто меня теперь так не называет. Скажите мне, откуда… с какой стати… то есть откуда вы знаете мое имя?

— Мадам, ваше имя мне сообщил доктор Тулуз. Цель моего визита, несомненно, удивит вас. Будьте готовы к потрясению, к неприятности, а, возможно, вместе с тем и к радости.

— Что вы хотите сказать?

— У меня есть новости от вашего мужа, Жана Херца.

Лицо женщины стало белым, как лист бумаги. Она прижала руку к сердцу.

— Что вы хотите этим сказать, месье? Мой первый муж, к моему большому сожалению, умер пять лет назад. Возможно, вы знали его когда–то?

— Да, я знал его.

Пристально наблюдая за ней, он понял, что ее замешательство вполне естественное. Может быть все это — огромная ошибка?

— Мой муж был сослан, — продолжала мадам Херц. — Его сослали на каторгу за политические взгляды. Мы ничем не могли ему помочь…

Теперь она говорила спокойней, в надежде, что Тома пришел рассказать ей подробности его смерти. Она явно пыталась отогнать нараставший страх. Над розовой верхней губой появилась испарина. Жизнь не стояла на месте, и эта женщина выбрала себе новый путь. Теперь, вероятно, она любила другого человека и боялась его потерять.

— Я пришел сюда за тем, чтобы рассказать вам не о его смерти, — сказал Тома спокойно, когда она закончила говорить, — а о его жизни. Он жив.

— Что такое вы говорите…

— Он жив. Он спасся. Он здесь, в Париже. Я боялся сказать вам об этом сразу. Для вас это могло быть слишком большим потрясением.

Женщина вскрикнула и оперлась о спинку кресла. Ее лицо стало восковым.

— Вы лжете, — крикнула она, — вы обманщик, месье. Мой муж умер. У меня есть письмо из министерства, где сообщается о его смерти. Как вы смеете?

— Это правда, мадам. Похоже, это ужасная ошибка. Я сказал вам правду.

— Я не верю вам.

— Это ваше право. Я только выполнил свой долг, придя сюда.

Она увидела, что он собирается уходить, и безотчетный страх заставил ее броситься к Тома и схватить его за руку.

— Подождите. Это так ужасно! Вы должны понять мои чувства: Приходите сегодня вечером, месье, и вы встретитесь с моим мужем, месье Ругемоном. Вы обязательно должны прийти…

Тома согласился, страдая от мысли, что ему придется повторить свой визит. Женщина проводила его до лестницы и осталась стоять в дверях, беспомощно глядя ему вслед.

Несмотря на это, любопытство и жалость к несчастному Жану Херцу заставили Тома вернуться вечером на улицу Риволи. Его проводили в столовую, где семья заканчивала обед. Ругемон оказался благообразным мужчиной с хорошими манерами. Его речь обличала уверенного в себе человека.

— Жена сообщила мне, месье, о любопытном известии, касающемся Жана Херца. Кто–то, называющий себя его именем, просил вас сообщить нам, что Жан жив. Ни в коей мере не сомневаясь в ваших благих намерениях, должен сказать вам, месье, что вы стали жертвой обмана. Тот человек жулик. Моя бедная жена, бесспорно, была вдовой, когда я женился на ней четыре года назад.

Он развел руками:

— Конечно, я не прошу вас верить мне на слово. Я могу даже показать вам свидетельство о его смерти. Оно поступило из канцелярии тюрьмы и датировано июнем 1864 года. Оно также заверено министерством юстиции 13 июля того же года. Если вам нужны доказательства…

Бек взял в руки пожелтевшие листы бумаги. Они протерлись на сгибах; было видно, что их много раз вынимали из отделанной вельветом шкатулки, где они хранились среди любовных писем молодых лет. Эти вдруг возникшие бумаги служили неоспоримым доказательством правдивости слов Ругемона, однако на Тома они произвели впечатление какого–то фокуса, когда, например, из шляпы факира выскакивает кролик.

— Похоже, бумаги в порядке, — сказал Тома, возвращая их мужчине.

— Ну вот, месье… Мне остается только сожалеть, что вас обвели таким образом вокруг пальца.

— В таком случае прошу извинить меня.

Женщина смотрела на Тома широко раскрытыми покрасневшими глазами.

— Полагаю, вы были другом Жана Херца, — заметил Ругемон. — Возможно, вы знали его во время… э–э, заключения.

Тома сначала замялся, но потом, сообразив, что он слишком молод для того, чтобы быть знакомым с Херцем до суда, согласился.

— Ну что же, месье, мы не будем допрашивать вас, — сказал Ругемон с некоторым пренебрежением в голосе. — Благодарим вас за визит, хотя, должен вам заметить, мы не стремимся принимать у себя людей, чьи взгляды, мягко говоря, непопулярны.

Глаза Тома сузились, но он, хотя и с трудом, сдержал себя. Этот человек принял его за бывшего заключенного; Тома, однако, считал, что в этом нет ничего зазорного. Многие благородные и умные люди расплачиваются за свои взгляды годами тюремного заключения.

Он саркастически улыбнулся, но Ругемон поспешно добавил с некоторой растерянностью:

— Не принимайте это на свой счет. Понимаете, я занимаю определенное положение в обществе, и мне не хотелось бы его потерять. Как государственный служащий, я должен помнить о своей репутации. Вы, как никто другой, должны знать, какое значение имеет сейчас частная жизнь человека. Министерство — это свой маленький мир. Вы всегда находитесь в поле зрения… Вы не поверите — они ведут досье на каждого…

— Вероятно, вы работаете в министерстве юстиции? — спросил Тома как бы между прочим.

Его собеседник покраснел и произнес что–то невразумительное. В этот момент распахнулась дверь, и на пороге показались дети, которые нервно поглядывали на однорукого незнакомца, разговаривающего с их отцом. Младшая, девочка, подбежала и прижалась к коленям матери, и мадам Ругемон обняла ее, как будто кто–то собирался ее похитить. Старший, мальчик лет двенадцати, стоял на пороге с бледным лицом и наблюдал за Тома. Он был слишком перепуган, чтобы войти в комнату.

Тома вздрогнул. У мальчика были тонкие черты лица, серые глаза и четко очерченный рот. Он был живой копией Жана Херца.

Тома повернулся к мадам Ругемон. Она сидела на стуле и в страхе прижимала к себе младшего ребенка. Ему стало жаль ее. Она смотрела на него с мольбой, и Тома вдруг ясно почувствовал, что какими бы ни были превратности судьбы этой женщины, она невиновна.

Тома быстро вышел. Оказавшись на холодном воздухе, он приободрился, хотя никак не мог избавиться от чувства неловкости, которое испытал в доме Ругемонов.

Он не знал, что и подумать. Ему почему–то не верилось, что произошла ошибка, и канцелярия тюрьмы зарегистрировала смерть Жана Херца. Он хорошо запомнил, как выглядели показанные ему документы: под напечатанными словами были сделаны записи от руки. Не было никакой печати или штампа, которые доказывали бы, что письмо действительно пришло из мест заключения. Теперь Тома был полностью уверен в том, что одна бумага фальшивая. Это было первое, к чему он теперь пришел. Другой документ, полученный из министерства, также мог быть подделкой. Изготовить его могло любое заинтересованное лицо, например, человек, который давно любил мадам Херц. Возможно, это был Ругемон…

Все дело выглядело бы довольно романтично, если бы Тома не чувствовал, что здесь кроется какая–то коварная тайна. В любом случае было уже поздно что–либо изменить. Эта женщина выбрала себе другую судьбу. У нее были дети. Сомнения, поселившиеся в ее сердце, могли разрушить ее будущее. Может быть, следует оставить все как есть, ничего больше не объяснять и просто ждать? Но что он скажет Херцу? Можно попытаться убедить его смириться с таким положением. Но согласится ли он?

Эти вопросы долго мучили Тома, прежде чем к нему с новой силой вернулось желание увидеть Шарлотту. Он направился на улицу Месье–ле–Принс, где уже был в тот день во второй половине дня. Он знал, что найдет ее за письменным столом и помешает ей работать, но в тот вечер это для него не имело значения.

Шарлотта действительно была дома. Она открыла дверь сама, закутанная в старый халат и с распущенными волосами, как будто только что вылезла из постели. Анник уже ушла спать.

Она обрадовалась, увидев Тома. В тот вечер ей не писалось, и она хотела с кем–нибудь поговорить. Он сказал, что уже приходил к ней, и в этот момент увидел лежавшие на диване открытые коробки.

— Я ходила по магазинам. Вернулась совсем разбитая. Надеюсь, ты не стал меня дожидаться. Если бы я знала…

— Хватит извинений. Это неофициальный визит, — сказал нетерпеливо Тома, — мы не на званом приеме.

Ему сейчас больше всего нужна была дружеская поддержка и искренняя любовь. Не успела она опомниться, как он крепко обнял ее и страстно поцеловал.

— Я сегодня плохо выгляжу, — сказала она, смотрясь в зеркало через плечо Тома и заранее зная, что говорит неправду. Ей нравилось видеть в зеркале свое отражение, когда он целовал ее.

Тома медленно отпустил ее и присел на угол дивана.

— Я был в больнице Сен–Луи. С Мари все в порядке. Сегодня утром она пришла в себя, — сказал он устало.

— Это хорошие новости. Почему ты не сказал мне об этом сразу? Я рада за нее, да и за тебя тоже, — нежно сказала Шарлотта, Положив руку ему на плечо.

Она ощущала смутное чувство вины и страха перед трагедией, которая ожидала бы Тома в случае смерти Мари. В общем, она сочувствовала этой женщине, но это было обычное чувство жалости, поскольку она понимала, что сама Мари никогда не испытывала к ней симпатии. Шарлотта вряд ли стала бы сильно горевать в случае смерти Мари. Она вообще не любила печалиться.

Некоторое время Тома молчал, думая о Мари и о том смертельном равнодушии, с которым она попросила его уйти. В ее голосе не было ни презрения, ни злости. Это раздражало его больше всего. Когда он думал о Мари, он начинал опасаться за свое будущее. Он старался отогнать от себя мысли о возможности разрыва с Шарлоттой, о той душевной пустоте, которую он иногда испытывал, находясь рядом с ней, Он чувствовал, что ему необходимо сделать какой–то решительный шаг. Почти подсознательно он искал выход из неопределенного положения, в котором оказался из–за своих чувств к Шарлотте.

— Послезавтра мне необходимо поехать в Брюссель, — сказал он, — ты поедешь со мной?

— Ты шутишь! А как же мой роман? Я ведь обещала сдать первую часть в конце этой недели.

— Если бы ты не тратила все свои деньги на побрякушки, тебе бы не пришлось делать работу в такие сжатые сроки. Нельзя строить свою жизнь так безалаберно.

— Я свободна.

— Да, я знаю…

К нему опять вернулась обида. Ему захотелось ударить Шарлотту, но он не мог заставить себя сделать это. Да и толку не будет.

— Ну, а что же ты собираешься делать в Брюсселе? — спросила она.

— Ты же знаешь. Мне надо встретиться с Рошфором до того, как он вернется во Францию. Я буду работать с ним, если он создаст новую газету, а я думаю, он это сделает.

— В этом случае я тебе не понадоблюсь, и, как уже сказала, было бы глупо бросить все и уехать сейчас.

Тома понимал, что для нее это была бы хорошая возможность увидеть мир, встретиться с новыми людьми. Он мог бы познакомить ее с Виктором Гюго, поскольку Рошфор непременно пригласил бы его к нему. Но какой смысл говорить ей об этом? Она упряма. Тома вспомнил Брюссель, веселый туманный город с его бьющей ключом жизнью, множеством клубов и ассоциаций, члены которых маршировали субботними вечерами по улицам. Ему захотелось пройтись по этому городу, держа Шарлотту под руку.

— Значит, ты не хочешь ехать со мной?

— Нет, это неразумно.

Он не глядел на нее. Он даже не настаивал, но его разочарование было почти пугающим.

Итак, Тома отправился в Брюссель на поезде один, а Шарлотта испытывала так хорошо знакомое многим женщинам чувство приятной освобожденности, которое наступает, когда муж уезжает из дома. Занятие собственными мелкими делами, сопровождающееся множеством маленьких глупостей, которые были бы невозможны при нормальном образе жизни, давало ощущение личной свободы. Но свобода существует только в нашем воображении. Вдовство Шарлотты уже делало ее свободной, а с отъездом Тома, как ей казалось, она может позволить себе все что угодно. Неделя, пока он отсутствовал, показалась ей праздником, а Париж выглядел более привлекательным, чем даже Венеция.

Приближался ноябрь. В университете возобновились занятия, что положило конец праздному времяпрепровождению студентов. Фредерик и Мило вернулись из Прованса. Утром во дворе Шарлотта встретила Фредерика. Он угрюмо поздоровался с ней, и в тот же день Валери ей сообщила, что он получил место учителя в колледже Генриха IV и намеревался полностью посвятить себя юриспруденции.

После этого Шарлотта видела его еще два или три раза. На нем был облегающий костюм и строгий галстук. Он сделал себе очень короткую стрижку и выглядел довольно суровым.

Радостное ощущение свободы сохранялось у Шарлотты два дня, но потом ей стало скучно. Возникло необъяснимое желание отправиться на прогулку к площади Шатле, где она могла встретить светловолосого молодого человека, которого видела вечером пятнадцатого августа. Предлогом для этого послужило открытие нового обувного магазина. Она долго крутилась возле витрины, уходила, потом снова возвращалась.

В отражении стекла она могла видеть то здание с высокими окнами, в котором скрылся этот юноша в карнавальную ночь. Сейчас дом выглядел пустым, и в конце концов она оставила поиски новых ботинок и пошла в направлении к ближайшей площади.

По узкой улице навстречу ей шли два молодых человека, и сердце Шарлотты сжалось — она узнала своего незнакомца. Он шел рядом с другим юношей и по–дружески с ним беседовал. Когда Шарлотта проходила мимо них, напустив на себя строгий и гордый вид, он неожиданно увидел ее и замер на месте. Она торопливо ушла от них. Несомненно, это был он — бледное лицо, светлые волосы и черный костюм. Он был таким симпатичным, что ее сердце бешено заколотилось.

Она услышала за собой быстрые шаги и ускорила шаг, но услышала голос сзади: «Мадам, ваша перчатка».

Это был приятный низкий голос с заметным иностранным акцентом. Шарлотта не оглянулась и быстро перешла через дорогу. Оказавшись на другой стороне улицы, она посмотрела назад и увидела незнакомца. Он стоял и смотрел на нее, держа в руке ее перчатку.

Она бросилась в толпу, будто пыталась убежать от своей собственной глупости. Она была слишком стара для таких игр, ей стало стыдно за свое легкомыслие. Она не могла понять, что на нее нашло, почему ее преследовал образ этого молодого человека. Навязчивая идея, коварный соблазн? Или тяга к романтике, желание познать неведомое — желание, которое оставляет свет звезды, исчезнувшей с небосклона?

В этот вечер она поднялась наверх, на пятый этаж, в скромную комнату Габена и Иллы, всю заваленную красками, холстами и всякой домашней утварью. Габен рисовал все дни напролет, на время освободившись от финансовых забот благодаря получению своей доли от продажи кожевенного завода. Шарлотта подумала о том, что будет, когда и эти деньги закончатся, ведь его картины все еще не находили покупателей.

— К тебе только что приходил посетитель, — сообщил ей Габен. — Чуть не забыл сказать.

— Посетитель? — удивилась Шарлотта и покраснела от невероятного предположения, что это мог быть тот светловолосый юноша.

— Это был лейтенант… я имею в виду капитана Море, — продолжал Габен с издевкой. — Он звонил в твою квартиру, а потом консьержка послала его сюда. Не беспокойся, я был с ним очень вежлив. Он хотел видеть тебя. Похоже, он пробудет в Париже несколько недель.

Шарлотта была ошеломлена: «Альфонс!»

Она уже успела совсем забыть о нем, и вот он объявился. Как забавно! Ей даже нравилось, что он оказался достаточно настойчив и пришел повидаться с ней. Сперва она решила, что не будет встречаться с ним, но в конце концов передумала. Не было причин для отказа. Она тут же представила себя в самых различных своих нарядах; возможно, она наденет даже платье с кокетливым глубоким декольте, чтобы усилить его страдания. Она хотела, чтобы ею восторгались и, возможно, даже любили. К тому же Море несколько напоминал ее незнакомца с Шатле. В общем, все это могло быть интересным приключением.

Во второй половине дня ресторан Мезон Дор на Итальянском бульваре погружался в монастырскую тишину. Каждый день, когда суетное обеденное время заканчивалось и залы пустели, появлялись редкие элегантно одетые молодые люди, которых встречал приветливой улыбкой сам хозяин. Это были молодые люди из хороших семей. Они заказывали отдельный номер, где незадолго до их появления могли происходить совершенно другие сцены. Здесь они располагались, чтобы отдаться своей страсти к азартным играм.

Они играли в покер и баккара. На этот раз Феликс де Белей, претендент на пост в аудиторском бюро, привел с собой незнакомого молодого светловолосого человека.

— Море, — кратко представил его Белей своим друзьям. Эти были Эмиль Меннери, Ролан Мусар и старейший член их кружка граф де ла Пер. Все слегка приподнялись со своих мест и вежливо поклонились, перед тем как вернуться к игре.

Феликс и Море склонились над столом, наблюдая за игрой в баккара. Море был явно возбужден. Похоже, игра его очень интересовала, хотя он часто поглядывал в окно.

Он был в Париже уже пять дней и собирался задержаться еще на три недели — в основном для переговоров в министерстве относительно своего перевода в столицу. Жозефина осталась в Ниоре. Пять дней он болтался по ночным заведениям в компании своего школьного друга Феликса де Белея. Феликс обладал достаточным состоянием, чтобы вести беззаботную жизнь, ни в чем себе не отказывая. Море был им восхищен, но у него не хватало средств, чтобы последовать примеру транжира Белея, тем более что ключик от их семейного кошелька находился в цепких руках Жозефины.

Конец игры ознаменовался громкими выкриками. Граф проиграл шестьсот шестьдесят франков. Они поднялись и отправилась выпить по рюмке, оставив карты лежать на столе. Белей собрал их и стал тасовать опытной рукой.

— А когда я могу сыграть? — спросил Альфонс. — Ты обещал мне, Феликс.

— Если хочешь остаться нищим…

— Брось, Феликс.

— Ну, хорошо. Давай сыграем, — сказал он, с треском перебирая колоду пальцами. — Ты готов?

— Конечно.

С замирающим сердцем Море сел за стол.

— Поставь на кон десять су, — сказал Феликс. — Начнем с малого.

Сдали карты, Море проиграл. Он заплатил деньги, снова сел за игру и снова проиграл.

Карты мелькали в руках Белея. Море постоянно проигрывал — сумма достигла пятисот франков, тысячи, двух тысяч. Море покрылся потом, его лицо стало бледным.

Белей посмотрел ему в глаза и сказал:

— Ты знаешь, я могу сейчас остановиться, если захочу.

— Конечно, можешь, — согласился Альфонс беззвучным голосом.

Если его соперник закончит игру, он потеряет все. Он поставил на кон все, что у него было.

Они сдали карты. Море проиграл.

— Четыре тысячи, — сказал Белей. — Будешь продолжать?

Море затрясло. Белей вскочил на ноги, карты рассыпались по ковру.

— Забери все обратно, идиот! Это все не считается. Я шельмовал.

— Что? — спросил Альфонс еле слышно.

— Ты даже не заметил, как я подтасовывал карты. Этому трюку научил меня старый шулер. Я бы мог ободрать тебя как липку.

— Какая подлость, — сказал устало Море. Он тяжело дышал, а от неожиданного спада напряжения чуть не лишился сознания.

— Не обижайся, — продолжал Белей, — я только хотел преподать тебе урок. Ты хотел сыграть, но не понимал на что идешь. У тебя нет никакого опыта. Ты бросился в игру, как новичок–гладиатор на арену. Ты должен понять, что азартные игры в Париже — это совсем не то же самое, что невинная игра в пикет в твоем Ниоре, где долг в сотню франков считается делом чести. Чтобы играть в Париже, ты должен быть либо мошенником, либо миллионером.

Море молча собрал свои деньги. Он ненавидел себя в тот момент, но у него не было другого выбора. Это были все наличные, которыми он располагал, а ему еще предстояло жить до конца срока. К тому же Жозефина надеялась, что он привезет назад добрую половину из них. Она не могла даже представить себе, на что их можно было потратить.

Несмотря на чувство облегчения, Альфонс был сильно расстроен. Он понимал, что сделал одну большую глупость, когда посвятил жену в свои финансовые дела, а другую, еще большую, когда после свадьбы отдал жене немалую часть состояния своего отца в благодарность за разрешение разделить с ней ее титул, даже не оговорив это никакими условиями. Теперь Жозефина постоянно занималась их бюджетом, и все их дела были под ее контролем. Она придерживалась строгих принципов и вообще была очень экономной. Она сама тратила мало и его во всем ограничивала.

— На улице карета остановилась, — сообщил Белей, стоявший у окна. — Это, наверное, к тебе, Альфонс. Ты говорил, что договорился встретиться здесь со своей любимой женщиной…

Море поспешил к окну:

— Должно быть, это она. Она запретила мне приходить к ней домой, а я не осмелился сказать ей, где остановлюсь. Тогда я подумал, что… ну, этот ресторан будет наиболее безопасным и самым привлекательным для нее местом встречи. Я думал, что мымогли бы здесь пообедать, но сейчас еще так рано…

— Я не знаком с вашей подругой, дорогой месье, — заметил граф, — но я могу понять ее отказ принять вас у себя. При отсутствии добродетели женщина по крайней мере должна иметь благоразумие. Могу даже сказать, что для нее во сто раз важнее иметь благоразумие, чем добродетель.

— Ну, довольно, — прервал его Белей и подтолкнул Альфонса вперед. — Чего же ты ждешь?

Альфонс стоял и смотрел в окно. Его руки дрожали. По–видимому, ему не хватало смелости спуститься вниз.

— Ты ведешь себя, как школьник, — весело сказал ему друг. — Можно подумать, что ты никогда не встречал приличных женщин в Ниоре. Что с тобой? Где твоя смелость? Это первый раз, когда она согласилась встретиться с тобой?

— Нет, ну, не совсем так. Я же рассказывал тебе про нее. Я знал ее очень давно. Я хотел встретиться с ней снова. Она была замужем, но теперь она вдова и свободна. Я думал, что она отвергнет меня бесповоротно, но позавчера она неожиданно и с охотой приняла мое приглашение пообедать.

— И приласкать тебя?

— Нет, еще нет. Слишком скоро. У нас были очень официальные отношения. Я не должен торопить ее, ты понимаешь. Но я надеюсь, что сегодня…

— Ты ее любишь? — спросил Феликс де Белей, с любопытством вглядываясь в лицо друга.

— Да, мне кажется. Я так волнуюсь. Она бывает такой странной и импульсивной.

— Поведи ее обедать в Бои. Всем женщинам там нравится. Дай ей немного выпить, но только немного. Будь очень нежным, но не переборщи. Говори о ней…

— Хорошо, — согласился Альфонс. Его лицо еще оставалось довольно бледным.

Он сбежал вниз и оказался у двери как раз в тот момент, когда Шарлотта поставила ногу на первую ступеньку. Она не хотела сама входить в ресторан и надеялась, что он будет ждать ее на улице.

— А, вот ты где, — сказала она.

— Да, — ответил он поспешно. — Садись обратно в карету. Мы поедем в другое место. Я все объясню по дороге.

— Но мы же собрались…

— Пообедать здесь? Нет, это ужасное место. Позволь мне отвезти тебя в Бои. Там будет намного приятнее.

Он назвал кучеру адрес ресторана, который минуту назад прокричал ему вслед Белей. Затем уселся рядом с Шарлоттой, чувствуя, как его нога прикоснулась к шуршащему шелку длинной юбки. Он удовлетворенно вздохнул. Это была его мечта — назвав адрес модного ресторана, горделиво проехаться в парижском кабриолете, слыша рядом шуршание шелкового платья очаровательной женщины.

Шарлотта, которая не любила ездить в кабриолете и терпеть не могла неудобств, связанных с такими поездками, не разделяла радости Альфонса, но все же улыбнулась ему. Он взял ее руку и украдкой поцеловал ее.

Она отдернула руку и с удивлением взглянула не него. Два дня назад они вместе завтракали, и сейчас она держала себя вполне уверенно. После завтрака они совершили небольшую прогулку по саду Тюильри, где Шарлотта довольно пространно объясняла причины, в силу которых они должны оставаться не более, чем друзьями. Альфонс уговаривал ее как–нибудь пойти пообедать с ним. Чтобы дать согласие, ей потребовалось два дня для раздумий. Она намеревалась во время обеда поставить его в известность, что такое не должно повториться снова.

Шарлотта держалась спокойно, почти равнодушно. Она приложила много усилий, чтобы привести себя в наилучший вид, но только из соображений тщеславия. Сейчас она чувствовала, что полностью владеет собой. В штатском Море выглядел более элегантно, даже казался моложе и привлекательнее, чем в военном. Может быть, радость от встречи с ней помогла ему вновь обрести такой вид? Но лицо его было бледным и серьезным, а темные круги под глазами выдавали усталость.

— Наконец ты здесь, шепнул он страстно, — я так ждал этого момента, Шарлотта…

Он снова взял ее руку и поцеловал ладонь. Шарлотта медленно высвободила руку.

Альфонс сидел, повернувшись к ней, и с преданностью заглядывал ей в глаза. Она отвернулась, пряча свой взгляд, и смотрела в окошко до тех пор, пока наконец они не доехали до Бои. Поскольку время обеда еще не наступило, Альфонс взял Шарлотту под руку и уверенно повел ее по направлению к озеру. Он не шел, а, казалось, летел на крыльях; его взор был устремлен ввысь, в звездное небо, а на лице был написан такой восторг, что она нисколько не удивилась бы, если бы он вдруг стал читать стихи Ламартина.

Шарлотта спокойно шла рядом с ним и смотрела на водную гладь озера. Она не разделяла его восторга. Неожиданно он остановился и взял ее за плечи.

— Как часто я наблюдал за звездами, когда ждал тебя под твоим окном. Помнишь?

Он наклонился, чтобы поцеловать ее в лоб, но Шарлотта недовольно отстранила его.

— Ты обещал вести себя прилично, — сказала она с упреком.

— Конечно, — согласился он угрюмо.

Из ресторана доносились звуки оживления, вдоль прогулочной аллеи желтым светом зажглись газовые фонари. Они направились в обратный путь.

Они выбрали столик возле окна с видом на террасу, залитую светом и увитую зеленью. Им было хорошо видно, как по проспекту между двумя рядами деревьев то и дело подъезжали экипажи, из которых выходили прекрасно одетые женщины в сопровождении модных мужчин, состоятельных бизнесменов, просто снобов и денди в обшитых золотом жилетках и с тросточками, украшенными перламутровыми набалдашниками.

Альфонс и Шарлотта внимательно наблюдали за роскошным миром, который был — одинаково чужд им обоим. Однако в глубине души они испытывали удовольствие. Еда была великолепна, одетые в униформу официанты были вышколены. Прекрасное вино сверкало в хрустальных бокалах.

Шарлотта скромно потягивала вино, стараясь не опьянеть, но вскоре она погрузилась в состояние счастливого безразличия и уже почти не осознавала, что ест, где проводит вечер.

Между тем Альфонс не притронулся к еде. Он сидел, спокойно наблюдая за Шарлоттой. В тот вечер она была прекрасна в своем черном платье, отороченном белым лебединым пухом. Даже в его мечтах она не могла быть более блистательной. Он поедал глазами ее фигуру, красивые плечи, белевшие в свете канделябров, — все, что он потерял из–за юношеской глупости.

«Все равно она будет моей, — думал он, — она будет принадлежать мне». По его спине пробегала дрожь.

Время от времени, когда ее глаза встречались с серыми глазами Альфонса, Шарлотта тоже чувствовала волнение.

— Какая странная штука жизнь, — сказал Альфонс. — Если бы ты тогда досталась мне, Шарлотта, мы так и не смогли бы до конца понять и оценить друг друга. Сейчас мы оба изменились. У меня такое чувство, что я открываю тебя снова; я нахожу тебя даже более восхитительной, чем прежде. Я страдал без тебя, — сказал он серьезно, — я всегда мечтал о тебе. Когда ты уехала, я долго продолжал бродить по вечерам под твоими окнами… Я готов был отдать жизнь, лишь бы снова увидеть тебя в окне.

— Мы были очень молоды и, я бы даже сказала, глупы, — спокойно ответила Шарлотта.

— Как жестоко, — пробормотал он. — О, как я люблю тебя!

Он взял ее за руку, но в это время к ним подошел официант, и он был вынужден отпустить ее. Глядя прямо перед собой, он стал говорить, что не должен был жениться на Жозефине, что он не любит ее, что она действует ему на нервы. Он взял свой бокал и разом опорожнил его до дна.

— Я люблю тебя, — снова сказал он тихо, со стуком поставив бокал на стол.

— Успокойся.

Он снова начал говорить о прошлом, но Шарлотте это показалось скучным. Речь Альфонса была неумной, его прежнее обаяние поблекло. Она любила его когда–то, давно, а теперь это чувство угасло. Она пыталась найти в его лице прежние черты, черты юноши, которого когда–то знала. Но ничего не осталось от былого. Никто не убивал ее любовь, она умерла сама. Шарлотта поняла, что даже ее собственные воспоминания стали стираться в памяти, и это испугало ее.

Она первая собралась уходить. На улице в ночной темноте помимо ее воли к ней снова вернулось волнение от сознания его близости, и она вздрогнула. Альфонс набросил плащ на плечи и поспешил вперед, чтобы поймать кабриолет, один из тех, что медленно кружили вокруг озера.

В кабриолете он обнял ее. Ей было холодно, и она не пыталась освободиться. Альфонс назвал кучеру адрес, и она даже не поинтересовалась, куда он ее везет. Она не спрашивала его об этом до тех пор, пока кабриолет не пересек Сену.

Он еще крепче обнял ее.

— Ко мне домой, дорогая, — прошептал он ей в затылок.

— Я не хочу, — возразила беспомощно Шарлотта.

— Только на секунду. Если ты настаиваешь, мы будем вести себя хорошо. Мы не можем расстаться просто так. Уверяю тебя, я сделаю все, что ты скажешь, я буду слушаться тебя во всем.

Она знала, что он говорит неправду, и это должно было ее насторожить, но этого не случилось. Она понимала, что ей придется играть роль обиженной добродетели до самого конца, и скорее для самой себя, чем для Альфонса. Она чувствовала то возбуждение, то сонливость, то даже некоторое любопытство…

Он привел ее в меблированные комнаты, уныло–уродливое жилье, которое он, должно быть второпях, снял в тот же день. Шарлотта сразу же поняла это, пораженная убожеством комнаты, служившей прихожей. Альфонс достал бутылку и два бокала.

Она устало уселась на диван, чувствуя, как от нее ускользает ее воля. Ей было очень грустно; она понимала, что теперь, зайдя так далеко, она поставила себя в смешное, двусмысленное положение, и ей трудно будет настоять на том, чтобы он просто открыл дверь и выпустил ее. Вместе с тем она знала, что ни чуточки не желает Альфонса.

— Ты расстроена? — спросил он. — Но почему?

Он встал на колено подле нее, а она думала о том, куда подевался тот молодой лейтенант, который так терзал ее душу. Когда она снова заговорила, ее голос дрожал.

— Расскажи мне о прошлых днях. Расскажи о нас.

Ниор с его безлюдными улицами. Она была так молода; брала уроки фортепиано. Ее первые балы и милые воздушные платья, похожие на печальные увядшие цветы. Молодые офицеры, танцующие в залах; девушки, с замиранием сердца ждущие приглашения. Она вспомнила, как в первый раз встретила Альфонса. Он стоял в дверях и выглядел довольно воинственно в своей форме, белых перчатках и с саблей на боку. Он поклонился, и она написала его имя в своей карточке на тур вальса. Воспоминания о Ниоре наполнили ее душу той радостью и болью, которые человек испытывает в девятнадцать лет.

Альфонс нежно приподнял ее с дивана. Она расслабилась, прильнув к нему. Перед глазами поплыл туман воспоминаний.

Она покорилась ему. Она думала о Ниоре и его окутанном туманной дымкой парке. Альфонс поцеловал ее. Это были его губы, которые она так любила когда–то.

Она не осмелилась отвергнуть его поцелуй. Ей было покойно в его руках, как в плену прошлого. Она как бы отдавала дань своей девичьей любви. Он продолжал целовать ее долго и страстно, как будто никогда никого не любил. Казалось, ничего другого между ними и быть не могло.

Внезапно Шарлотта вскрикнула: «Нет!»

— Ну, пожалуйста, — взмолился он, — мы так долго ждали этого случая. Не отталкивай меня.

Его руки были нежны и настойчивы, но она вырывалась, как делала это и тогда. Она чувствовала, как его руки стремились найти ее тело под одеждой, и она, еще продолжая сопротивляться, внутренне сдалась, задыхаясь от возбуждения. Ее сердце готово было выпрыгнуть наружу. Ей казалось, что она слышит, как люди двигаются в соседней комнате, слышит обрывки танцевальной музыки. Кто–нибудь может зайти и застать их. О, Альфонс! О, Ниор!

Он увлек ее в спальню. Мельком заметив ужасную мебель, Шарлотта почувствовала, что лежит на просторной кровати рядом с Альфонсом.

Он был хорошим любовником. Он снова превратился в мужчину, перед которым не могут устоять женщины. Она ценила и ненавидела его страсть, не в силах сопротивляться неистовости его поцелуев. Его страсть граничила с самоуничижением.

Он доставил ей минутное удовольствие, после которого она отрезвела. Их тела остались лежать рядом, словно посторонние друг другу, а души их снова разлетелись в разные стороны. Шарлотта захотела вернуться домой.

— Не уходи, — просил он, — не сейчас.

Она осталась, не в силах собраться с мыслями и оторваться от него. Она могла бы привыкнуть к нему и в конце концов достичь некоторого взаимопонимания, но только в том случае, если бы они встретились еще хоть раз. Но теперь было уже поздно. И когда он снова привлек ее к себе, она подумала, что больше никогда к нему не вернется и что сейчас она видит его в последний раз.

Альфонс хотел проводить ее домой, но Шарлотта попросила его оставить ее у здания университетской медицинской школы. Они стояли вместе на улице, безмолвные, почти как старые друзья. Она думала о том, что все произошедшее уже потеряло свой смысл. Когда он сказал ей, что будет ждать ее на следующий день в пять часов и спросил, придет ли она, Шарлотта ответила: «Возможно».

Он думал, что ее ответ означает «да», она же хотела сказать «нет».

Шарлотта мучительно спрашивала себя, почему ее охватила такая мучительная грусть. Ей не было стыдно. Она чувствовала только щемящую боль в сердце, разрываемом ужасной пустотой любви без Любви. Она ощущала себя разбитой и подавленной.

О, Тома! Она почти вслух произнесла это имя. Она предала его и знала, что это должно было произойти, но не предполагала, что предаст самое себя.

На улице было темно, и лишь редкие освещенные окна отбрасывали на землю длинные блики. Растерянность и страх охватили ее, и она, как сумасшедшая, ворвалась в свою дверь, пряча лицо в пышном воротнике плаща. Во дворе было темно и страшно. Вывешенное на балконе белье напоминало висельника, раскачивающегося под порывами ветра. Шарлотта еле сдержала крик. Ужасное предчувствие зашевелилось у нее в сердце.

Вдали раздался звук колокола. Она с облегчением вздохнула и стала подниматься к себе по лестнице. Услышала, как плачут пробудившиеся дети Арнодов и их успокаивает женский голос. Потом опять наступила тишина. Оказавшись на лестничной площадке, она дрожащей рукой вынула из сумочки ключ и открыла дверь.

Глава четвертая

Шарлотта вскрикнула от неожиданности: в прихожей стояла Анник.

— Тише, мадам. Я не хотела пугать вас, мадам, но я не хотела ложиться спать, мадам. Месье Бек пришел сегодня вечером. Он хотел вас видеть. Я сказала, что мадам нет, но он сказал, что будет ждать.

Шарлотта смотрела на нее с открытым ртом.

— Я сказала месье, что он не должен этого делать, что мадам может вернуться очень поздно… Но он не послушался, мадам. Он был очень странный, как будто больной. Поэтому я решила дожидаться вас, мадам.

— Тома, — пролепетала Шарлотта еле слышно.

— Месье все еще здесь, — продолжала Анник, — он ждет, мадам.

Шарлотта увидела в зеркале свое бледное испуганное лицо и, сделав над собой невероятное усилие, двинулась вперед.

Когда она, бледная как смерть, вошла в залу, Тома сидел в кресле и не сразу обернулся.

— Ты здесь? — сказала она с трудом. Она сделала паузу, но он не ответил.

— Ты вернулся… Даже не сообщил…

Глупые, ничего не значащие слова застревали у нее в горле. Сердце гулко стучало, словно церковный колокол.

Наконец он обернулся и спокойно поднялся.

— Да, как видишь, я вернулся. Мне больше нечего делать в Брюсселе. Я хотел видеть тебя.

Его голос не выражал никаких эмоций, но взгляд был пугающим. Шарлотта почувствовала, как ее лоб покрылся испариной, а одежда прилипла к телу. Она чуть не упала в обморок.

Тома спокойно смотрел на нее. Его пиджак был смят, ворот рубашки расстегнут. Он успел выпить — на столике рядом с ним стояли бутылка и стакан.

— Где ты была? — спросил он хрипло. Его губы еле разжимались, когда он произносил эти слова.

Она схватилась за край стола, почти теряя сознание от ужаса и все же понимая, что ей придется врать, кричать, ежесекундно придумывать какие–то оправдания. Каждая минута молчания была для нее приговором.

— Где ты была? — снова спросил он.

— Выходила, — сказала она первое, что пришло на ум, — с Габеном.

Произнеся эти слова, она поняла, что ее алиби было обречено.

— Я поднимался наверх. Я видел Габена. Ты была не с ним. Кто был с тобой?

Она обреченно опустилась на софу:

— Я была… с другом… Это трудно объяснить… Мы обедали в Бои.

— А потом?

— Что ты имеешь в виду — потом? — спросила она.

Одним прыжком он оказался рядом с ней, схватил ее за плечи и с силой поднял на ноги.

— Да, потом! Что ты делала после обеда? Кто этот человек?

— Альфонс Море.

— Чем вы занимались после обеда?

Несмотря на ее мольбы он крепко держал ее. Его лицо было ужасно.

— Отвечай, — прошипел он сквозь зубы.

— Ты делаешь мне больно.

По ее щекам текли слезы, лицо было мертвенно–бледным. Тома отпустил ее, но остался стоять рядом.

— Что было между вами?

Внезапно она почти успокоилась, однако его сдавленный голос и скорбное выражение лица пугали ее больше, чем его злость. Она должна лгать, лгать во что бы то ни стало. В панике она чувствовала, как уходит время.

Наконец она пришла в себя, сознавая обреченность всего того, что она скажет. Если она признается, он никогда не простит ее, это она хорошо понимала. Его любовь умрет, и он покинет ее навсегда.

Она обошла вокруг столика, налила себе рюмку бренди и одним отчаянным глотком выпила ее.

Тома ждал с лицом приговоренного к смерти.

Вот и наступила развязка. У Шарлотты кружилась голова. В эти решающие минуты она поняла всю силу того чувства, которое связывало ее и Тома. Она вдруг осознала силу, печаль и прелесть их отношений. Да, она любила его. Она любила его и в этот момент готова была умереть, чтобы доказать ему свою любовь. Она любила его больше, чем самое себя, чем кого–либо еще в этом мире. Она была готова пожертвовать всем, отдать все, даже своего ребенка.

Она всегда догадывалась об этом, но только сейчас глубоко осознала. Она часто не признавалась себе в том, что так сильно любит его, иногда из эгоизма, иногда из ребяческого тщеславия.

— Тома! — воскликнула она, протягивая к нему руки.

— Отвечай на мой вопрос!

— Перестань, — взмолилась она, — ничего не произошло, Тома. Я клянусь…

Она врала отчаянно, едва понимая смысл слов. Сильным резким движением он сорвал с нее плащ и бросил его на пол. Его глаза холодно изучали ее.

Он заметил язвительно:

— Ты забыла застегнуть платье.

Его рука дотронулась до ее плеча, и она заметила, что одна пуговица платья осталась незастегнутой, a другая была предательски застегнута не на ту петельку. Тома медленно наматывал материю на руку. Она стала задыхаться и отклонила голову назад, пока не уперлась затылком в стену.

— Посмотри на себя. Посмотри на свою шею, на свое плечо. — Он заставил ее взглянуть в зеркало, где она увидела обнаженную шею и постыдные голубые отметки на ней.

Шарлотта закрыла глаза и откинула голову назад, ожидая удара. Но он отпустил ее. Она зашаталась и ухватилась руками за золоченую раму.

Наступила зловещая тишина. Она чувствовала его присутствие за спиной, как будто стояла перед взводом солдат на расстреле, однако не могла пошевелиться или произнести хоть слово.

— Прощай, — сказал он.

Словно очнувшись, она с криком бросилась к нему.

— Тома!

Она упала перед ним на колени, цеплялась за его ноги. Он оставался неподвижен. Она ощущала теперь не только свою ничтожность, но и его непреклонность. Неожиданно она перестала плакать и застыла, уткнувшись лицом в его ноги, как обиженный ребенок; только время от времени он слышал, как она повторяла почти беззвучно его имя.

— Мы расстаемся, — сказал он, — нам ничего другого не остается.

Неимоверным усилием она заставила себя подняться на ноги и подойти к окну. Облокотившись на подоконник, она стояла не в силах поднять голову.

— Нет, — простонала она, — нет… ты вернешься. Я люблю тебя.

— Поздно, — произнес он медленно. — Я отдал тебе все. Я любил тебя. Но ты все испортила. Что разрушено, то не поправить, дитя мое. Ты должна это понять. С меня хватит.

— Ты не можешь… — воскликнула она.

— Слишком поздно: ты принесла мне слишком много страданий, но я не виню тебя. Просто ты ничего не поняла.

— Нет, — повторила она в отчаянии.

— Все кончено. Я больше не могу.

Она знала, что он уйдет. Впереди были страх, надвигающаяся темнота, горе и одиночество.

— Тома! — закричала она.

Когда дверь за ним закрылась, она издала полный страдания крик и, упав на колени, прижалась лицом к твердому дереву пола. Она ждала, когда кончится эта ужасная ночь, в надежде, что Тома вернется.

В любом отчаянии наступает момент, когда иссякают силы, наши чувства отказывают нам, и приходит усталость. Страдающий человек иногда перестает даже понимать, отчего он страдает.

Шарлотте показалось, что прошла вечность с того момента, когда, обезумев от горя, она погрузилась в состояние прострации. Скорчившись на пахнувшем краской деревянном полу, она тупо смотрела в одну точку. Затем отправилась в спальню и легла, не раздеваясь, прямо на покрывало, несмотря на холод и сырость. За окном висел промозглый туман. Огонь в камине почти погас.

Она заснула, и ее разбудили звуки пробуждающегося дома.

Она снова стала ждать. Этот день и следующий день она ждала письма от Тома. Через два дня письмо пришло, и она почти выхватила его из рук консьержки, но тут же увидела, что адрес на конверте написан не рукою Тома. Это было письмо от Альфонса, краткая записка, которую она с трудом смогла прочитать — слезы застилали глаза. Альфонс не оставлял ее в покое. Он ждал и не понимал, почему она не пришла на встречу с ним. Он хотел ее видеть.

Она смяла записку и положила к себе в карман. У нее не было ненависти к Альфонсу. Ее просто удивлял сам факт его существования. Она снова вытащила письмо и бросила его в камин. Бумага вспыхнула и превратилась в пепел.

Шарлотта стояла, недоуменно оглядываясь вокруг себя. Ей не хватало свежего воздуха. Она нервно надела плащ и вышла на улицу. Тихо накрапывал дождь, дома стояли серые и печальные.

Когда она, промокшая до нитки, через два часа вернулась к дому, у подъезда на тротуаре ее ждал Альфонс.

Он поднялся за ней наверх. Шарлотта захлопнула дверь у него перед носом, и он стал неистово названивать в дверь.

Решив раз и навсегда положить этому конец, она открыла дверь.

— Входи, — сказала она.

— Шарлотта, — прошептал он, пытаясь взять ее за руки, но она оттолкнула его и ушла в столовую. Он последовал за ней.

— Шарлотта, — повторил он.

Она сняла мокрый плащ, поправила прилипшие к щекам волосы.

— Я ждал тебя, — сказал Альфонс, — Шарлотта! Почему ты не пришла? Умоляю, скажи. Мне кажется, у тебя есть причины. Угрызения совести? Я хочу понять. Мне тебя так не хватает.

Он казался очень возбужденным, расстроенным и с трудом подбирал слова. Должно быть, он очень страдал, когда понял, что она не придет на вторую встречу.

— Садись, — сказала она спокойно. — Тебе нужны объяснения? Ну что же, пожалуйста. Ты вправе их получить. Я не пришла, потому что больше не хочу тебя видеть. На это у меня есть свои причины, но я не хочу тебе их объяснять. Мы вели себя глупо, и я прошу тебя забыть все, что между нами произошло. Это была большая ошибка.

— Неправда. Ты просто мучаешь меня.

— Нет, клянусь. И на этом разговор окончен.

Она говорила резко, надеясь побыстрее распрощаться с ним, ненавидя его за то, что он осмелился прийти и напомнить ей о своем существовании. Ее поглотило какое–то испугавшее ее усталое безразличие.

Альфонс вынул платок и вытер лоб. Этот естественный жест вдруг вызвал у Шарлотты неизъяснимое отвращение. Во всем виноват Альфонс, подумала она. Он, и только он виноват в том, что она потеряла Тома. Однако с ее стороны было бы глупо ненавидеть его. Внезапно она почувствовала к нему жалость: его скованность и растерянность напомнили ей Этьена. Это было уже слишком!

Да, ей жаль его; жаль, что он так ошибся и пришел сюда устроить сцену. Ему не следовало этого делать. Что может быть печальнее мужчины, тщетно добивающегося осуществления своей мечты!

— Ты поступаешь жестоко, — сказал он повышенным тоном.

Нет, он это не поймет. Он не поверит, что она говорит правду. Он не способен смириться с тем, что с ее стороны это была игра, причем еще более легкая, чем его игра. Он ждал ее, ждал и страдал. К тому же он чувствовал себя в Париже таким одиноким, никому не нужным провинциалом. И он каждый вечер проигрывал в карты деньги. И этот унылый отель, в котором он остановился, и эти отвратительные кафе! Он видел, как тают его деньги, рушатся его иллюзии. Думая о браке с Жозефиной, он стал понимать, как искалечил свою жизнь.

Теперь ему придется вернуться в Ниор и продолжить там свое бесцельное существование. Он сел и безнадежно уставился в пустоту.

— Ты не можешь вот так просто выгнать меня. Это бессердечно.

Это был крах. Он чувствовал себя несчастным и измученным. Шарлотта заметила, что Альфонс небрит, а воротничок его рубашки далеко не свеж.

— Я всю ночь играл, — сказал Альфонс, — и проиграл. Я одинок. Не знаю, есть ли у меня друзья.

Он встал и подошел к ней.

— Я хочу встретиться с тобой еще. Не верю, что у тебя есть причины избегать меня. В ту ночь тебя не мучили никакие предрассудки.

Взяв ее за руку, он сказал со страстью:

— Ты слишком быстро все забываешь. — Он привлек ее к себе, все еще держа за руку. — Вернись ко мне. Я не могу согласиться на разрыв. Мы можем любить друг друга. Вот увидишь. Нам просто нужно время. Вернись. Ты мне нужна, и ты это знаешь.

В нем все еще горело неудовлетворенное желание. Шарлотта подумала, что, если бы она его любила, он воспользовался бы ее любовью на некоторое время, а затем забыл ради новых удовольствий. Его искаженное страстью лицо и бегающие глаза навели ее на мысль, что он никогда не успокоится и всю жизнь будет несчастным.

Теперь она хладнокровно изучала его. Шарлотта увидела его таким, каким он был, вероятно, всегда, даже когда она была девушкой, хотя он и старался казаться стоиком. Он слишком слаб и безволен, плывет по течению. А благородная внешность лишь скрывает ненасытную жажду наслаждений.

Она спокойно высвободилась из его рук.

— Возвращайся в Ниор, — быстро сказала она. — У тебя хорошая жена, у вас будут дети. Ты получишь повышение и заслужишь уважение своих подчиненных. Ты скоро все забудешь; забудешь и мечты молодого лейтенанта, такого, каким ты себе тогда казался. Уверена, через месяц ты будешь вспоминать обо всем с улыбкой.

— Как ты можешь так холодно рассуждать? — тихо спросил он. — Может, тебе нравится унижать меня, но какое ты имеешь право так меня оскорблять?

— Я не оскорбляю тебя, я тебя успокаиваю.

Они молча смотрели друг на друга.

— Уходи, — сказала она. — Пожалуйста, Альфонс, уходи и никогда больше не возвращайся.

— Я разочаровал тебя, но ты не осмеливаешься сказать это. Ты начиталась плохих романов, полных романтической любви и розовых мечтаний. Ты ждала, что я приползу к тебе на коленях, буду целовать твои руки и бегать за тобой целый месяц. И вот теперь ты мстишь мне.

— Ты совсем не разочаровал меня. Я и не ждала от тебя многого в этом отношении. Могу даже признать, если это сделает тебя более счастливым, что ты доставил мне удовольствие.

— Кто научил тебя так разговаривать? — спросил он, пораженный таким неприкрытым цинизмом, исходящим от женщины. — Ты говоришь, как мужчина, но ты же женщина, со всеми ее слабостями.

Он крепко схватил ее за руки:

— Ты говорила об удовольствии. Если я не разочаровал тебя, то давай попробуем снова.

Шарлотта спокойно отстранила его, взяла шляпу и перчатки Альфонса и протянула ему.

— Уходи, — повторила она. — Ты уже не тот мужчина, которого я однажды любила, а я уже не та девушка, которую ты когда–то знал. Я не могу тебе ничего дать, Альфонс. Я люблю другого человека. Я безумно и страстно люблю его. До настоящего момента я была слишком глупа, чтобы понять это. По твоей и по мой вине тоже этот человек ушел от меня, но я не успокоюсь, пока он не вернется. Остальное для меня не имеет значения.

— Неужели? И кто же этот человек, которому позволено мучить тебя?

— Человек, — сказала она обиженно. — Просто человек.

— Но ты же понимаешь, что я не могу согласиться с таким разрывом. Я могу возненавидеть тебя и навредить тебе!

— Ничем не могу тебе помочь.

Альфонс понял тщетность своих попыток растрогать ее. Он пожалел о том, что пришел сюда, пожалел о крушении тех воспоминаний, которые он мог бы по крайней мере унести с собой. Он ненавидел ее за то, что она оказалась более циничной, чем он сам. Он возненавидел и себя тоже — за то, что так желал ее в течение двух лет. Он слишком сильно желал ее, чтобы теперь презирать.

— Мне хочется убить тебя, — сказал он угрожающе. — Это единственный способ смыть весь позор и презрение, которыми ты меня облила. Я мог бы это сделать, но не сделаю, поскольку, как мне кажется, я еще дорожу своим душевным покоем. Ты права, Шарлотта, во мне не осталось гордости.

Саркастическая улыбка преобразила его лицо. На какую–то секунду Шарлотта даже почувствовала сожаление. Она всегда не любила, когда от нее уходили мужчины. Будучи игроком, Альфонс моментально облачился в броню иронии и пренебрежения и снова стал самим собой. Он учтиво поклонился.

Она подумала о Тома, и желание увидеть его возникло с такой силой, что все сожаления, связанные с Альфонсом, исчезли. Ради Тома она была готова выгнать десять и двадцать Альфонсов. Когда он спускался вниз по лестнице, она уже почти выбросила его из головы.

Из старого буржуазного дома, расположенного на довольно респектабельной улице, Альфонс вышел преисполненный чувством собственного достоинства. Он таким и представлял Париж, он знал, что столица разочарует его. Шарлотта наблюдала за ним из окна, когда он удалялся от ее дома по другой стороне улицы с довольно решительным видом. Бедный Альфонс с его мечтами о фантастических карточных выигрышах, о целых состояниях, приобретаемых за зеленым карточным столом. По его представлениям, даже проигрыш прибавлял человеку достоинство. Он жалел, что не нашел, смерть на какой–нибудь дуэли в прохладное предрассветное утро.

В один из вечеров, видя, как плохо выглядит сестра, Габен решил пригласить ее куда–нибудь. Шарлотте было все равно, оставаться ли дома или куда–нибудь идти, но брат настаивал, и она попросила отвести ее в кафе на улице Сен–Андре–дез–Арт, где можно послушать музыку. Ей хотелось быть поближе к тому месту, где обычно работал Тома.

Надежда встретить его преобразила Шарлотту, и ею вновь овладела какая–то неестественная веселость. Слушая ее нервный резкий смех, брат забеспокоился. А вдруг она заболела? С ними была Илла. В кафе, которое ничем не отличалось от других кафе такого же ранга, играл небольшой оркестр. Мелодии Офенбаха музыканты нещадно исполняли так, что дрожали стекла.

Габен и Илла сидели, взявшись за руки, а Шарлотта смотрела по сторонам — на зеркала, канделябры и, конечно, на публику, стараясь забыться в буйстве шума и огня.

Ей казалось, что она находится не цирковом представлении; не хватало только акробатов. Серебряные канделябры источали потоки света. Какая–то женщина замахала руками, и на ее дешевых браслетах засверкали веселые огоньки. Оркестр заиграл вальс, на сердце у Шарлотты потеплело: у нее появилась уверенность, что скоро придет письмо от Тома или он сам появится здесь.

Каждый раз, когда вращающаяся дверь приходила в движение, пропуская очередного клиента, Шарлотта с надеждой смотрела на нее. Ее надежда увидеть Тома то угасала, то разгоралась с новой силой. Ей хотелось, чтобы люди приходили беспрестанно и чтобы дверь кружилась и кружилась, как карусель на арене цирка, пока наконец не появится Тома.

Это было как мираж, как галлюцинация. Вот он пришел, движется вдоль стены, и его лицо плывет среди огней над столами.

Но наваждение кончилось. Он не пришел. Приходили разные люди, но Тома среди них не было. Однако почему, в самом деле, он должен был прийти? Шарлотте захотелось домой.

— Но здесь так весело, — попыталась возразить Илла.

Шарлотта поспешно покинула кафе, унося с собой свою печаль. Обманутые надежды оказались тяжкой ношей.

Тома! В надежде встретить его она направилась к его бывшему издательству и стала прохаживаться под его окнами, но они были занавешены, и свет не горел. Габен и Илла молча следовали за Шарлоттой, стараясь разгадать причину ее поведения.

Она готова была отдать жизнь, лишь бы встретить Тома. Ей хотелось, чтобы он был здесь. Высокий, с черными вьющимися волосами, демонстративно независимый однорукий человек. Тома! Как я хочу, чтобы ты оказался рядом со мной!

* * *

В следующее воскресенье, когда Шарлотта была в Жувизи, у Луизы начались схватки. Роды были длительными и трудными. Родилась девочка. Шарлотта боялась, что боль напомнит Луизе о ее любви к Этьену, и она выкрикнет его имя, но быстро успокоилась, узнав, что Луиза произнесла только имя Жана. Она так громко звала Жана, что все, кто находился в соседней комнате, были удивлены. Шарлотта вместе с матерью находилась возле Луизы с субботнего вечера, и теперь она в изнеможении упала в кресло. Ей очень хотелось взглянуть на ребенка — дочь Этьена и ее сестры Луизы. Акушерка считала, что, несмотря на преждевременные роды — ребенок родился семимесячным, — дитя выглядит замечательно.

Луиза звала Жана! Шарлотта поняла, как серьезно думала ее сестра о Жане после его смерти, как идеализировала она никогда не существовавшую любовь, превращая в реальность несостоявшееся супружество. Поэтому Шарлотта сделала вывод, что в дальнейшем воспоминания о связи между Этьеном и Луизой будут забыты. Обращение Луизы к памяти «мужа» глубоко всех тронуло, и в конце концов даже она сама стала сомневаться в том, была ли связь с Этьеном на самом деле.

Ребенка назвали Жанной. Жанна Дюро де Бойн — такое огромное имя для такой крохи. Шарлотта долго стояла и смотрела на новорожденную, мечтая иметь такого же ребенка. Ребенка от Тома.

Если Тома вернется к ней, они еще смогут иметь ребенка. В душе Шарлотты опять проснулась надежда, которая настолько заполнила ее, что не давала ни о чем другом думать. Ей нужно немедленно вернуться в Париж. Она почти убедила себя в том, что именно в этот день Тома появится у нее дома.

* * *

С вокзала Шарлотта отправилась домой пешком, повинуясь неожиданно возникшему желанию побродить по улицам. Чем дольше она будет идти, тем дольше в ней будет жить надежда.

Наконец она поднялась на свой этаж и открыла ключом дверь. Когда она вошла, прислушиваясь к тишине пустой квартиры, появилась Анник.

— Мадам уже вернулась! Я не ожидала мадам так рано. Мадам часто остается ночевать в деревне. Что желает мадам на обед?

— Никто не приходил? — спросила Шарлотта.

— О, Господи, я никого не видела, мадам.

«Я не могу оставаться здесь одна, — подумала Шарлотта. — Только не здесь и не сегодня вечером». Она начинала ненавидеть эту квартиру, ставшую похожей на печальный склеп.

Страх остаться одной заставил ее подняться к Габену. Габен и Илла были дома, но к ним зашел их сосед, Фредерик, чтобы поболтать и выпить чашечку кофе.

В последнее время между Фредериком и Габеном возникла дружба, которую нельзя было объяснить только тем, что Габен был братом Шарлотты. Молодые люди нашли много общего и вместе наслаждались радостями своей бедной студенческой жизни.

Разделявшие их тесные комнатки тонкие перегородки имели условное значение, и друзья часто оставляли двери открытыми, тем более что это позволяло получать дополнительно немного тепла от печки соседа. Картины Габена были сложены горой почти до потолка в узкой прихожей, и это всегда вызывало ворчание уборщицы.

Часто Илла готовила на всех троих. Чтобы согреться, они усаживались вокруг печки, выпивали по чашке супа и мужчины выкуривали трубку.

В тот вечер все они были дома и ели тушеное мясо, запивая его красным вином. Когда Шарлотта вошла, зардевшийся Фредерик поднялся со своего места. Они давно не сталкивались так близко. Со времени устройства в колледж его волосы опять отросли. Он больше не приносил свои кудри в жертву таким условностям, как занимаемое положение. Он опять стал носить свой зеленоватый жакет, знакомую всем полосатую рубашку с расстегнутым воротом и постепенно снова превратился в типичного обитателя Латинского квартала.

Шарлотта дружески протянула ему руку. Ее пригласили за стол, она села и взяла предложенную чашку кофе. Прерванная беседа возобновилась.

Нервы Шарлотты были напряжены. Под напускным спокойствием скрывался целый клубок переживаний. В таком состоянии она находилась уже несколько дней. Посидев немного с братом и его друзьями, она собиралась уйти, чтобы побыть одной.

На сундуке стояла новая большая картина Габена — натюрморт, на котором были изображены большой медный чайник, вилок капусты и кувшин. Зелень капусты и желтизна чайника резко контрастировали с бледно–зеленым фоном.

— Хорошая картина, — сказала Шарлотта.

— Нет, — возразил Габен, — плохая.

— Я так не думаю.

— А я думаю, — ответил резко Габен.

В его словах слышалась печальная уверенность человека, пережившего творческую неудачу. Шарлотта с тревогой взглянула не брата. С ней тоже случалось такое, когда она заканчивала свою работу и вместо Удовлетворения чувствовала только глубокую печаль. Но было же время, когда Габен делал успехи в живописи!

Теперь он стал старше, и будущее его было неопределенным. Никто не хотел покупать его картины, и перед молодым художником встал вопрос: «А есть ли у меня талант?»

Шарлотта понимала его сомнения. Ее тоже охватывала тревога, когда она задумывалась о том, какие способности надо иметь, чтобы смело посвятить свою жизнь искусству. Есть ли у Габена такие способности и имеет ли он право рисковать своим собственным будущим и будущим Иллы?

Слова Габена нарушили было атмосферу безмятежного спокойствия, однако через несколько минут все вернулось в прежнее русло, и он продолжил уже другим тоном.

— Мне не следовало делать этот фон зеленым. Я пытался… не знаю, как правильно сказать… выразить идею посредством живописи или, возможно, с помощью живописи вызвать эмоциональную ответную реакцию.

Габен помолчал немного, затем добавил:

— Мне хочется смеяться над всеми этими так называемыми преуспевающими художниками. Я не говорю о рядовых академиках живописи, которые создают свои полотна так, будто штампуют поддельные монеты. Их картины мертвы, хотя они и не догадываются об этом. Я говорю о других, новых фанатиках цвета и света, которые наносят на холст сразу все оттенки радуги. Они что, разлагают свет под микроскопом? Очень передовой метод!

— Зеленый фон на твоей картине возбуждает у меня аппетит, — сказала Шарлотта, — вызывает у меня чувство голода.

— То есть действует так, как запах жаркого, — пылко сказал Габен. — Значит, картину следует выбросить на помойку.

Он взглянул на свои испачканные краской руки и, медленно соединив их, сжал с такой силой, что побелели костяшки пальцев.

— Я все брошу, — сказал он хрипло. — У меня нет таланта.

Фредерик поднял свой бокал и с жестокой улыбкой сказал:

— Выпьем за то, что Габен наконец сдался, а также за его новую карьеру и блистательное будущее, которое перед ним открывается.

Затем он продолжил:

— Куда теперь направишь свои стопы, старик? С твоей подготовкой тебе следует метить на место клерка в каком–нибудь министерстве. Твой диплом дает возможность занять место переписчика документов в какой–нибудь провинциальной юридической конторе.

— Почему бы и нет? — ответил Габен спокойно.

Фредерик засмеялся:

— Продолжай работать дальше и не морочь нам голову. Искусство, как любовь: понять его можно только через страдания.

Они дружно опорожнили свои бокалы. Теперь Фредерик открыто смотрел на Шарлотту своими голубыми глазами с темными длинными ресницами. Она заметила, что он изменился: видно, повзрослел во время каникул. Ее интересовало, любит ли он еще ее.

— Мне пора, — сказала она, почувствовав, что разговоры начинают ей надоедать. Даже тепло и дружба этой тесной компании не могли отвлечь ее от мрачных мыслей. Казалось, охватившая ее тоска по любимому человеку заглушила все мелкие радости.

Впервые в своей жизни Шарлотта поняла, каким жестоким чувством может быть любовь. В то же время она знала, что без этого чувства блекнет весь остальной мир. Вся ее будничная жизнь, наполненная ущемленным Тщеславием и разными опасениями, пошла прахом, Как она будет жить дальше, если любовь Тома угасла окончательно?

У нее снова был порыв уйти, но она продолжала неподвижно сидеть на своем стуле. Кто–то постучал в дверь. Это была Валери, высокая, крепкая, рыжеволосая женщина, которая пришла поесть вместе с ними.

Шарлотте она никогда не казалась такой высокой и массивной, как сейчас, когда на ней было коричневое плиссированное платье со множеством складок. «Какой крестьянин, — подумала Шарлотта, — наградил ее таким могучим телом, и как случилось, что она живет и работает в Париже?»

Ее весело приветствовали, предложив ей последний свободный стул. Ростом примерно с Фредерика, Валери, когда она уселась, перестала казаться огромной. Почувствовав на себе взгляд Шарлотты, она обернулась, и их глаза встретились. Шарлотта в замешательстве отвернулась.

Валери ела, пила и чувствовала себя как на празднике. В ее обычной жизни такой вечер был событием: Вино ударило женщине в голову, и она долго смеялась каждой шутке. Она так искренне отдавалась веселью, что сердце Шарлотты защемило от мысли о том, какую же серую и монотонную жизнь надо вести, какую однообразную работу надо выполнять каждый день, чтобы вот так радоваться обычной скромной вечеринке. Слушая смех Валери, она вдруг испугалась, что может прийти время, когда ей тоже придется распрощаться со своей молодостью и веселостью и удовлетворяться такими маленькими радостями.

«Я никогда не сдамся, — пообещала она себе, — никогда!»

Громкий стук в дверь отвлек ее от этих мыслей. Пришел Мило, вернувшийся с какой–то веселой вечеринки.

— Ага! Оказывается, вы тут едите и пьете, в то время как я брожу по улицам и вымаливаю себе на хлеб. Мне везде подают только одни извинения и отговорки. Подвиньтесь и дайте место благородному человеку, изможденному голодом и воздержанием, а также весьма полезным для здоровья образовательным чтением.

Не найдя на что сесть, он взял ведро из–под умывальника, положил на него кусок доски, придвинул к столу и уселся на него. Затем он занялся тарелкой жаркого из капусты с беконом.

— Вы уверены, чтоэто была хорошая домашняя свинья? — пошутил он.

Мило налил себе вина и снова занялся едой.

— Это не голод, это нервы, — пояснил он Валери, которая наблюдала за его обжорством. Он взял ее руку и положил себе на сердце.

— Я молод, моя прекрасная Валери. Мне надо питаться. О, моя дорогая Валери, ты так часто открывала для меня свою кладовку и свою заботливую душу!

Валери отняла руку и попросила его перестать дурачиться.

С ловкостью крупье Мило стал собирать остатки еды со стола. Остальные с любопытством и некоторым осуждением наблюдали, как он ел. Когда он закончил, он предался мечтательным рассуждениям о том, какая сказочная грудь у официантки с площади Мобер.

Габен открыл еще одну бутылку вина. Звук вынутой пробки и звон бокалов воскресили у собравшихся интерес к жизни. Мило расчувствовался и настоял на том, чтобы спеть песню Шуберта. У него был прекрасный тенор, и во время пения он неистово колотил себя кулаками в грудь.

— Еще, — радостно требовала Илла, тронутая звучанием немецкого языка.

Шарлотта наблюдала за тенями танцующих, отбрасываемыми на скатерть, и скорее почувствовала, чем увидела, как Мило тяжело навалился на стол.

Неожиданно его слабое сходство с Тома вызвало у нее желание разрыдаться. Время, проведенное у Габена, было для нее лишь оттяжкой того момента, когда она сможет встать и снова пойти на поиски Тома.

Ей было все равно, что он теперь думал о ней. Наступила кульминация страданий, и, казалось, терять ей уже было нечего. Простое эгоистичное желание видеть его было сильнее опасения быть отвергнутой.

Она поднялась.

— Мне пора.

— Нет! Никогда! — раздались возгласы.

— Мне еще надо поработать.

— Нет! Только не сегодня вечером. Ты не можешь нас так оставить.

Все смотрели на нее. Их чистые открытые лица выражали удивление, словно она в один момент продемонстрировала им всю пустоту их веселого времяпрепровождения. Они молча смотрели не нее. Шуберт мгновенно улетучился. Шарлотта дружелюбно улыбнулась. Она тихо прикрыла за собой дверь, чтобы не обидеть присутствующих. Фредерик встал и молча посмотрел ей вслед.

Глава пятая

Шарлотта, ни минуты не раздумывая, направилась на площадь Фюрстенберг. Она удивилась, как близко от ее дома живет Тома. Находясь как бы в изгнании, она все время ощущала, будто он находится где–то очень далеко.

Сегодня она не боялась темноты, ее не пугали ни плохо освещенные улицы, ни огромные полуразрушенные дома, ни разбитые стены когда–то счастливых жилищ. Ночь была приятной, но Шарлотте она казалась преддверием ада. Шарлотта чувствовала себя вне времени и пространства.

Она все шла и шла. Площадь была уже близко, как вдруг она почувствовала необъяснимую тяжесть в ногах. «Может быть, я изменилась?» Она уже не была уверена в том, что она молода и красива. Но она любит Тома — это она ощущала каждой клеточкой своего существа.

Затем в конце улицы она увидела площадь и сам дом. В некоторых окнах горел свет. Шарлотта вошла в парадное и стала подниматься по лестнице.

Она позвонила, почти уверенная в том, что Тома пет дома. Но он открыл дверь почти мгновенно после того, как она позвонила. Она вздрогнула от неожиданности, и сердце ее бешено заколотилось. Она уже приготовилась расстроиться из–за того, что его не окажется дома, и это внезапное появление лишило ее дара речи, смешало в ее голове все мысли!

Также удивленный появлением молчаливого посетителя у своей двери, Тома отступил назад. Свет упал на лицо Шарлотты. Увидев, кто перед ним, он инстинктивно отпрянул назад.

— Добрый вечер, Тома. Мне нужно тебя видеть.

Когда она заговорила, ее голос был совершенно спокоен, но руки были холодны, как лед. Все было как во сне, и она сказала себе: «Я здесь, а это — Тома». Но это не помогло, и она стояла, окаменев.

— Так это ты, — произнес он холодно.

— Можно войти? Я тебе не очень помешала?

Ее голос был настолько спокоен, что она даже подумала, кого она обманывает: его или себя? Внутренний голос говорил ей: «Смотри, Тома как чужой, и голос его совсем равнодушный». По спине у нее пробежал холодок. Она подумала, что своим появлением все испортила и лишь сильнее затянула узел противостояния, но отступать было поздно. Она произносила обыденные слова, надеясь на то, что привычка и хорошие манеры помогут ей выйти из затруднительного положения.

Тома впустил ее, закрыл дверь, но остался стоять возле нее, словно не желая пускать дальше в комнаты. Шарлотта вопросительно смотрела на него. Напряженный и враждебный, он стоял посередине узкой прихожей со стойками для зонтиков и огромным книжным шкафом, заставленным макетами кораблей, мачты которых покрывала густая сеть паутины. Шарлотта никогда не обращала внимания на этот огромный шкаф. Слишком большой, чтобы занять какое–либо другое место в квартире, он возвышался здесь, словно огромный зверь.

Ее глаза замечали в прихожей каждую деталь, в то время как ее мысли судорожно метались в последней попытке изменить ход событий.

Тома неподвижно стоял на прежнем месте.

— Я должна была прийти, — сказала она тихо и неуверенно, понимая, что говорит не те слова. Шарлотта хотела войти, сесть и собраться с мыслями. Она была уверена, что, оставшись с Тома наедине, сумеет убедить его в своей любви. Но он не приглашал ее войти.

Тщетно она пыталась отыскать на его лице следы страданий, которые могли бы придать ей больше надежды. Он оставался непроницаем, и ее охватила паника. Его тело под тонкой рубашкой, усталое лицо и взъерошенные волосы были ей до боли знакомы. Она так хорошо знала эту саркастическую складку в уголке его рта, эти чувственные губы. В собственном доме он чувствовал себя спокойно и уверенно.

У Шарлотты начала кружиться голова.

— Тома… — сказала она слабеющим голосом.

Он впервые взглянул ей прямо в лицо, но его синие глаза ничего не выражали.

— Зачем ты пришла? — спросил он холодно.

— Мне нужно было видеть тебя… — она сжала руки, пытаясь сохранить самообладание.

Она ждала. Видно было, что он колеблется. У нее загорелись щеки, побледнели виски. Нежная кожа лица нервно подрагивала. Ее начало колотить, как в лихорадке.

— Извини, — сказал он после некоторой паузы, — но я не могу принять тебя сейчас.

— Я не задержу тебя надолго, только на секунду.

Она умоляла спокойным голосом, и только напряженные глаза выдавали агонию ее души.

Может быть, ей следует броситься ему в ноги? Но это был бы гротеск, почти фарс. Нет причины кричать. Не надо устраивать спектакль. Но этот вежливый разговор выбивал почву у нее из–под ног: душевная боль становилась еще невыносимее, а нужные слова не приходили на ум.

— Я не могу пригласить тебя сейчас, — сказал он, — я не один.

— Не один? — машинально повторила она, пытаясь осознать слова, прозвучавшие как смертный приговор.

— Извини меня, — неуклюже оправдывался он, — но я не могу уделить тебе достаточно времени.

— Я не могу уйти просто так, — сказала она скорее себе, чем ему. Она закрыла глаза, чтобы он не заметил безумия, которое начало охватывать ее.

— Извини, — повторил он.

Он сожалел. Его вежливые извинения были хуже всего. Так вот оно как: «Извини, дорогая, я не могу принять тебя. Приходи в другой раз». Она усмехнулась и застыла на месте.

Тома ждал в нерешительности. Шарлотта ощущала его рядом с собой. Она могла бы стоять тут вечно. Слезы душили ее, но ока не позволила себе заплакать. Чтобы просто услышать свой голос, она сказала:

— Тома… у тебя было достаточно времени…

— Очень сожалею. Не могу тебя принять. Ты вынуждаешь меня быть грубым — у меня женщина.

От неожиданности она слабо вскрикнула. Дальнейший разговор не имел смысла. Это был конец. Глупо и патетично было приходить сюда. Она замолкла. Казалось, перед ней разверзлись двери ада.

— Извини меня, — сказал он таким голосом, каким мог бы обратиться к постороннему человеку на улице.

Шарлотта не двигалась с места. Она все еще стояла, пытаясь выразить свой отказ слабыми неуклюжими жестами. Она не могла в это поверить. Принять эту правду означало бы смириться с новыми страданиями. Она сделала последнюю попытку протестовать, чтобы найти убежище хотя бы в обмане.

Наконец она поняла, что Тома все еще стоит перед ней в замешательстве, и это простить ей было труднее, чем ненависть. Она закрыла глаза, чувствуя огромную жалость к себе.

— Мне не следовало приходить сюда, — пробормотала она, вопреки всему надеясь, что происходящее не что иное, как тяжелый сон, и что не все еще потеряно.

— Да, тебе не следовало приходить.

— Тома… — сказала она со слезами на глазах и протянула ему руки, но он не взял их и направился к двери.

— Тебе пора уходить.

У нее не было сил переступить порог. Пока она оставалась здесь с Тома, она еще могла терпеть душевную боль. За дверью она не сможет с ней справиться.

— Тома, ты не можешь выставить меня. Ты меня обманываешь, это все неправда.

— У меня нет причин обманывать тебя, — сказал он, криво улыбаясь. — Я вижу, ты скучаешь по мне. Не беспокойся, это пройдет.

— Ты просто хочешь меня помучить?

— Нет. Ты меня больше не интересуешь.

Ее поразили эти слова. Ей казалось, она не перенесет этого удара, но она справилась. Она отчаянно цеплялась за последнюю надежду, словно стремясь испытать свои нервы на прочность.

Она развела руками и сказала:

— Но я не хочу.

— В жизни, дитя мое, тебе встретится еще много такого, чего ты не хочешь.

— Тома, ты вернешься ко мне? Не бросай меня. Я никогда больше ни о чем не попрошу тебя. Возвращайся как друг.

— Нет.

— Вернись…

Она глядела широко открытыми глазами, в которых застыла мольба.

— Нет, — повторил он, — я не вернусь. Ты мне не друг.

— Но я люблю тебя, — сказала она с трагическим оттенком в голосе.

— Извини, но для меня все кончено. Я не пытаюсь сделать тебя несчастной. Я любил тебя и думал, что никого больше не полюблю так, но я перестал мучиться из–за тебя в тот вечер, когда ты была с другим мужчиной… Я не смогу полюбить тебя, даже если бы захотел. Ты убила во мне все чувства. Все кончено.

Он выждал немного, потом сказал:

— Я любил тебя. Ты не понимала этого, и я тебя не виню. Вероятно, ты и не могла понять. Ты всегда была счастлива, у тебя было все, что ты хотела. Ты считала, что можешь делать все, что тебе заблагорассудится, только потому, что ты молода и прекрасна. Ты жестокий эгоистичный ребенок, но это не твоя вина. Ты сама не знаешь, кто ты и чего ты хочешь. Уходи. Я больше ничем не могу тебе помочь. Существует слишком много проблем, которые нам не дано решать вместе. Ты ничего не знаешь о мире, о бедности, ты не видишь коварства других. В конечном счете такие люди, как ты, и наносят основной вред обществу. Просто потому, что не в силах многое понять.

Он указал ей на дверь:

— Уходи. Я не выгоняю тебя, я просто прошу тебя уйти. Нам нечего больше делать вдвоем. Было время, когда я считал возможным жить, обманывая себя, но я ошибался.

Это было хуже всего. Она предпочла бы, чтобы он ее выгнал. Тогда по крайней мере она знала бы, что он сердит на нее.

— Надеюсь, что та женщина, которую ты привел сегодня, понимает тебя? — спросила она с горечью.

— Разве для тебя это важно? Я теряю с тобой время. Вряд ли ты ожидала, что я постригусь в монахи. Надо всегда пользоваться случаем, и я излечился от любви. И ты мне в этом здорово помогла.

— Я люблю тебя, — упрямо повторила она.

— И что дальше?

После короткого «прощай» он вывел ее за дверь, которую ему удалось закрыть, лишь приложив усилие, так как она, находясь на грани истерики, прижалась спиной к дверной панели.

В темном проходе в нескольких шагах от себя Шарлотта увидела ведущие вниз ступени, но не смогла сразу спуститься и выйти на улицу. Держась за стену, она медленно двинулась вперед. У нее подвернулась нога, и она чуть не упала, но вовремя схватилась за выступ стены. Это была последняя капля. Спазмы сжали ее горло, из глаз потекли слезы. Она с трудом спустилась еще на несколько ступенек, держась за стену, чтобы не упасть.

Внезапно силы покинули ее, и она села на ступени, прильнув лицом к перилам. Она ощущала их гладкую деревянную поверхность и думала о своем горе. Перед ней открывался глубокий лестничный колодец. Перила спиралью уходили вниз, и ей захотелось броситься вниз. Но ей не хватило смелости сделать этот последний шаг.

Она была само горе. Казалось, она будет ощущать его ежесекундно, при каждом неправильном шаге, возможно, даже во сне. Горе будет неотступно преследовать ее, будет душить ее во сне и грохотать в мозгу, когда она попытается думать.

Задыхаясь, она продолжала спускаться вниз. Перед ней была пустота. Наконец она оказалась на улице.

Ей повстречалась группа студентов, вышедших из танцевального зала. Они окружили ее, пели песни и отказывались пропустить дальше. Перед ней мелькал хоровод лиц, чьи–то руки пытались преградить ей путь. В конце концов они оставили ее в покое, и она в каком–то забытье пошла вперед, словно лунатик.

Она шла по хорошо знакомым улицам, где каждая вывеска, каждый дом и каждое окно были словно родные. Но ничего не помогало. Она осталась одна. Ей надо уехать, покинуть этот город, а может быть, и саму Францию. Надо уехать и все забыть. У нее был круг повседневных обязанностей, была своя собственная жизнь.

Когда Шарлотта дошла до улицы Месье–ле–Принс, она увидела свет в рабочей комнате Валери. Не раздумывая долго, Шарлотта поспешно направилась на этот огонек, испытывая отчаянное желание разделить с кем–нибудь свое горе.

Раздался стук в дверь. Валери подняла свое спокойное лицо, обрамленное рыжими кудрями, и спросила:

— Кто там? Шарлотта? Ты была на улице? Ты, наверное, замерзла. Хочешь чашечку чая или рюмочку рома?

Все еще раскрасневшаяся и счастливая после веселого вечера, она достала бутылку рома и с любопытством взглянула на Шарлотту.

— Что–нибудь случилось?

— Ничего. — Ты плохо выглядишь. Вот, выпей.

Она поставила стакан на стол и пошла задернуть занавеску. Шарлотта не прикоснулась к стакану. Она стояла и смотрела на свои руки.

— Ты вся дрожишь. Ты, должно быть, замерзла.

— Вероятно.

— У тебя несчастный вид, — сказала Валери. — Брось печалиться.

— Зачем жить? — спросила Шарлотта, глядя в пустоту.

— Затем, что ты молодая, здоровая и красивая. У тебя есть маленькая девочка, разве это не прекрасно?

— Да, наверное, — устало согласилась Шарлотта.

— Я вижу, что–то случилось. Расскажи мне, доверься. Тебе станет легче, вот увидишь. — Валери сочувственно смотрела на нее. Шарлотта подняла глаза. Ей вдруг стало жаль и себя, и Валери с ее одинокой жизнью, работой и мечтами.

«Бедная Валери. Понимает ли она, как ужасна ее жизнь?»

Шарлотта молчала. Валери продолжала:

— Я видела тебя несколько раз с месье Беком. Из этой комнаты все хорошо видно. Я не любопытная, просто люблю смотреть в окно. Теперь я замечаю только людей, которые мне нравятся. Таких, как ты. — Она улыбнулась. — Это месье Бек так расстроил тебя?

Смотря прямо перед собой, Шарлотта кивнула.

— Ты сердишься на него?

— Все кончено, и во всем виновата я.

— Может быть, ты ошибаешься?

Валери смотрела на нее с нежной заботой, стараясь отбросить сплетни, которые она слышала относительно Шарлотты и Тома Бека. Она хотела бы видеть их счастливыми.

— Все кончено, — повторила Шарлотта. — Он больше не хочет меня видеть. Наверное, я сошла с ума, — продолжала она. — Он любил меня, а я его обманула. Я точно сошла с ума. А теперь все кончено. Безвозвратно.

— Почему же ты обманула его, когда он любил тебя?

— Не знаю. Я ничего не знаю. Да и кто может это знать? Я только знаю, что не люблю того, другого человека. Для меня он больше не существует. Клянусь, я просто ничего не понимаю…

Ей хотелось говорить о Тома, рассказать все Валери. Об их первом дне в Ниоре. Тома был везде и во всем, в любой момент ее жизни. Разве такое возможно? Она вспоминала об их счастливых солнечных днях в долине Бо–де–Бургонь, о том, как они вдвоем катались в тряских кабриолетах, о мимолетных радостях. Тома сидит рядом, криолин ее платья с шуршанием касается его. Шел снег, потом сияло солнце.

Она забыла о Валери и вспоминала вслух, в то время как у нее перед глазами разворачивались картины прошлого. Однажды майским вечером Тома бежал за ней по этому страшному бульвару, а потом они нашли приют в сомнительном маленьком отеле на безлюдной улице…

Наконец она замолчала, закрыв лицо руками. Молчание длилось довольно долго. Валери ждала, когда она поднимет голову.

— Хватит вспоминать, — сказала Валери. — Ты только делаешь себе больно.

— Нет, нет. Наоборот.

Это была правда. Когда она говорила, боль потихоньку стихала. Разговор приносил ей облегчение. Шарлотта даже не могла предположить, как многое связывало ее с Валери.

— Не оставляй надежду, — посоветовала Валери, и он вернется.

— Нет, он никогда не вернется.

— Выпей немного рому.

Шарлотта не двинулась с места, и Валери стала убирать со стола раскрашенные в разные цвета перышки, из которых она изготовляла прекрасных птичек. Шарлотта наблюдала за ней с меланхоличным восхищением.

— Не плачь больше. Ты была неверна ему. Чтобы удержать такого мужчину, как твой Тома Бек, можно пойти на все. А теперь пей ром и надейся, говорю тебе. Безнадежность убивает. Он еще вернется. Ты молода и красива. Ты можешь предложить ему больше, чем остальные женщины. Если ты очень захочешь, ты сможешь сделать так, чтобы он вернулся.

— Бесполезно говорить об этом. Он никогда не вернется.

— Не говори так! Никогда не знаешь заранее, как поступит мужчина. Хочешь, я дам тебе совет? Будь счастлива. Мужчинам нравятся счастливые женщины. Одевайся лучше, чтобы люди замечали тебя. И тогда наверняка в один прекрасный день ты встретишь своего Тома на улице. Ты же знаешь, в Париже все встречаются. Ты обязательно случайно встретишься с ним, когда меньше всего будешь этого ожидать. Подумай, как тебе лучше всего тогда выглядеть. Думай об этом постоянно. Это поможет тебе пережить горе!

Она засмеялась:

— Можешь себе представить, Шарлотта, как однажды вечером, одетая по последней моде, ты встретишь его, возвращаясь домой после вечеринки или откуда–то еще? Он будет потрясен, и это все, что нужно.

Шарлотта представила себе эту сцену.

— Я вижу тебя в голубом платье, — продолжала Валери, — с глубоким вырезом и ниткой жемчуга на шее, в маленькой шляпке с голубой птичкой на ней.

— Почему бы не одеться знатной турчанкой с ятаганом на поясе? — спросила Шарлотта. — Он будет еще больше потрясен. Или вдеть в нос кольцо?

Она рассмеялась, несмотря на свою печаль, и Валери смеялась вместе с ней. Мысль о том, что Шарлотта, одетая, как знатная турчанка, столкнется лицом к лицу с Тома, заставила их долго смеяться. Экстравагантность ситуации снова и снова вызывала у них приступы смеха, пока наконец они не утомились.

Теперь Шарлотта сидела спокойно. Смех несколько облегчил ее горе, но потом это временное облегчение прошло. Шарлотта снова подумала о своей печали, и страшная мысль, словно ножом, полоснула ей по сердцу. «Я осталась одна. Тома никогда больше не вернется. Слишком поздно». Она снова почувствовала себя несчастной.

Однако несмотря на всю печаль, она вдруг ощутила маленький огонек надежды, вновь затеплившийся где–то глубоко в ее душе. Ведь маленькие ростки прошлой любви, бывает, пробиваются даже сквозь толстый слой оставшегося от нее пепла. Над ними не властен никакой смертный приговор.

Будущее! Был ли у нее какой–нибудь выбор? Бороться или сдаться? Надежда предоставляла ей уютное убежище от горя. Но она означала также продолжение страданий.

Жизнь, однако, продолжалась.

Глава шестая

Наступила зима, и плотный туман саваном окутал Париж. Бродяги покидали свои укромные места в подъездах и под мостами и отправлялись на поиски более подходящих пристанищ у перронов железнодорожной станции Гар–д'Аустерлиц.

Они шли порознь, но иногда объединялись по двое или по трое, толкая перед собой свои полуразвалившиеся коляски с неизменной бутылкой красного вина, их любимого напитка и утешителя в минуты отчаяния. Белая непроницаемая пелена тумана, загадочная, как морское дно, не позволяла видеть ничего из того, что находилось дальше двух метров. Они двигались наугад в мерцающей мгле, определяя свой путь на ощупь по низкой ограде набережной, принюхиваясь к кислому запаху вина, витавшему в воздухе у ворот Холь о Вин. Время от времени близ тротуара проезжали заплутавшие в тумане кареты, еле видимые в тусклом свете фонарей. Лошади определяли путь инстинктивно.

— Набережная де–ла–Турнель, — послышался приглушенный голос кучера. Он был закутан в одеяло и шарф и едва различим на козлах.

— Вам в другую сторону, — ответил чей–то голос.

— Оставь его, сам доберется, — сказал хриплым голосом подозрительного вида человек, разрядившийся, словно пугало огородное, в какие–то несусветные тряпки.

— Вот еще! — сказал другой, наполовину спрятанный в огромной армейской шинели, подходя к тротуару.

— В такой темени можно заблудиться, если не помогать друг другу. Да–а. Ну и ноченька. Я бы собаку во двор не выгнал.

Карета стала поворачивать. Кучер попытался ее удержать в тумане.

Бродяги побрели дальше. Белый туман струился вокруг них, как раскручивающийся парус, хотя не было еще и шести часов вечера. Такая погода стояла с утра. Началось это прошлым вечером, когда едкий дым из печных труб неподвижно завис во влажном воздухе и уличные фонари не могли пробить его завесу своим тусклым светом.

Миновав Холь о Вин, они пришли на набережную Дю–Жарден–де–Плата. В темноте раздавался чей–то вой. Это были волки, находившиеся в клетках неподалеку. Несчастные звери, забившись в угол, сверкали глазами и, оскалив зубы, выли на парижскую ночь. Нищие ускорили свой шаг, ощущая присутствие ранее незнакомой опасности, не свойственной городу.

Неожиданно из тумана с противоположной стороны вынырнул кабриолет и чуть было не сшиб одного из бродяг, сошедшего с тротуара на дорогу. Кучер выругался. В ответ ему из тумана послышалась отборная брань. Молодой человек выглянул из дверцы экипажа, а затем выпрыгнул на землю.

— Прими назад, ты съехал влево, — крикнул он кучеру.

Экипаж пришлось толкать, так как одно колесо попало в канаву. Бродяги, чтобы немного разогреться, решили помочь.

— Я бы хотел покинуть вас здесь, — сказал извозчик. — В такую погоду лучше сидеть дома, месье. Я не хочу рисковать своим кабриолетом.

— Еще чего, ты не можешь так поступить! — воскликнул молодой человек. — Ты же взял за это деньги.

— Возможно! Но с меня хватит! Я ослеп от этого тумана, месье. Посмотрите, даже реки не разглядеть. Предупреждаю, мы можем перевернуться.

— Надо рискнуть! Только проедем подальше.

Извозчик проворчал что–то, и кабриолет двинулся дальше, неуверенно петляя посреди дороги. Опасно накренившись, он въехал на мост, под которым переполненная дождями Сена с необычным шумом несла свои пенистые воды.

Возле «Отель–Де–Виль» кабриолет снова остановился, заехав одним колесом на тротуар, и пассажир вышел. Теперь огни «Отель–Де–Виль» и улицы Риволи были хорошо видны сквозь туман.

В центре Парижа туман был не таким плотным. За Тюильри, под натиском огней Пале–Руаяль, зима, похоже, отступила. Кафе де ла Регенс заливали светом все вокруг. За площадью Оперы начинался ярко освещенный Итальянский бульвар.

С четырех часов пополудни сержант полиции Тимолон Фурмель совершал обход своего участка от здания «Оперы До–шез–Тортони». Ничто не может сделать человека более пресыщенным, чем жизнь парижского полицейского. Тимолон Фурмель никогда излишне не волновался по поводу соблюдения закона и порядка на своем участке. Он даже сделал вид, что не замечает прохаживающуюся между фонарями Лорет. Девушка показала ему язык, он заметил это и подумал, не забрать ли ее в участок, но потом передумал. Сержант свернул на одну из узких улиц возле переулка Верду и случайно забрел в общественную прачечную. Это было большое, сырое, пронизанное сквозняками помещение, освещенное закоптелыми лампами. При тусклом свете женщины, стоя на коленях, отбивали свои простыни под оживленный шум голосов, прерываемый стуком вальков по белью.

— Добрый вечер, сержант! Заходите постираться, — крикнула толстая кассирша, сидевшая в маленьком закутке.

— Я просто шел мимо. Ужасная погода сегодня! — сказал ей полицейский. Он оценивающе посмотрел на прачек, и некоторые из них того стоили. Далеко не все они были толстыми обрюзгшими матронами. Среди них было и много молодых женщин, чьи прелестные талии обнажались, когда они вставали коленями на мокрую солому у воды.

В особенности хороша была уже знакомая ему маленькая черноволосая девушка с серыми глазами, которая ходила подрабатывать прачкой в Опера–Комик. Все звали ее Клариссой.

— Кларисса, вот и любовничек твой пришел! — крикнула одна энергичная домохозяйка, выкручивая простыню. — Посмотри, как он глядит на тебя!

— Ну, хватит, успокойся, — ответила ей раздраженно Кларисса, — довольно меня им подковыривать. У меня есть дела поважнее. Он здесь болтается не ради меня.

— Бог мой! Да у него жена и трое детей! — загоготала толстуха. Он по горло сыт любовью, но просто, может быть, хочет чего–нибудь новенького!

Ухватив смысл разговора, Тимолон заколебался, идти ли ему дальше или задержаться здесь. Вскрикнув, одна из женщин подняла вверх свой окровавленный палец.

— Ну вот, еще один оставил булавку в своей рубашке! Она могла бы сделать меня калекой на всю жизнь. — Засунув в рот палец, она рассматривала рубашку. — Так я и думала! Булавка–то острая, как игла. — Она изучала маленькую гравированную штучку, похожую на пуговицу, по–видимому, серебряную. — Вот, возьми ее для своего кавалера, ее можно приспособить как заколку для галстука, — сказала она, протягивая булавку своей соседке. — В конце концов клиентам следует думать, прежде чем оставлять ценные вещи в своих рубашках.

— Гляньте–ка, — воскликнула другая женщина, рассматривая эту безделушку. — Здесь есть штырек и чехольчик на нем. Я видела такие в витрине Бон Марше. Такие булавки стали продавать после дела Тропмана, и сейчас они последний крик моды.

Булавка переходила из рук в руки.

— Штырек и чехольчик! Господи, чего только не придумают! — сказала женщина. — Как будто им мало загубленных вместе с матерью малюток, которые теперь покоятся в земле.

— Я все равно оставлю это себе, как сувенир.

— Убить мало этого зверя Тропмана. Он этого заслуживает. Я не люблю смотреть на кровь, но обязательно пойду смотреть, как ему отсекут голову!

Увидев, что разговор его больше не касается, полицейский козырнул кассирше и отправился дальше. Он шел по переулку Верду. Ему нравился этот уголок Парижа. Эта узкая улица с обилием стекла в домах словно не принадлежала остальному миру и находилась за тысячи миль от бульвара. Это последний уголок Парижа, где еще жили птицы, круглый год наполняя улицу своим щебетом и шелестом крыльев. Ему нравились маленькие магазинчики, тесно прижатые друг к другу.

В двадцати ярдах впереди было кафе, узкое, как коридор, где обычно собирались артисты и журналисты, чтобы отдохнуть от своих репетиций и статей. Кафе примыкало к итальянской парикмахерской с множеством золоченых зеркал, рядом в полуподволе которой располагалась школа фехтования Ларибу. Проходя мимо, можно было видеть отблески света на эфесах сабель, развешанных по стенам, и слышать звон клинков.

Тимолону нравилось это кафе с его провинциальной атмосферой. Напротив витрины кафе, под темной аркой, ведущей на другую узкую улицу, где продавались ленты, стоял прилавок продавца устриц. Сам хозяин был из Алжира, кабил по имени Али. По крайней мере так говорили, но никто точно не знал, откуда он появился.

— Добрый вечер, — сказал Тимолон, подходя к Али, который находился на своем обычном месте и топтался на мокрой земле.

— А, это вы, сержант! Какой сегодня туман! Плохая погода для моей торговли. Клиенты сидят дома и ничего у меня не покупают.

— Здесь тоже мало людей, — сказал Тимолон, кивнув на кафе.

— Вы же знаете, они приходят позже, примерно в семь. И тогда уж, поверьте, здесь будет столько разговоров! Я всех их знаю. И могу вам все рассказать про каждого.

— Хорошо, но что проку разговаривать с ними? Слова, что ветер. Ничего не изменится. Даже разрешение на охоту подорожало с пятнадцати до сорока франков! И ничего хорошего от них ждать не приходится.

— Да, — согласился Али, — но они ловко выступают с речами. По крайней мере умеют находить нужные слова, а это уже кое–что.

— Ты несчастный иностранец и ничего не понимаешь, — сказал Тимолон с улыбкой. Али не ответил. Он неожиданно выпрямился, как солдат, и вскинул руку в приветствии.

— Добрый вечер, месье Нуар…

Проходящий мимо молодой человек дружелюбно махнул рукой кабилу.

— Это месье Нуар, — пояснил Али, — он работает в газете месье Рошфора. Если вы подождете, то увидите и его самого.

Молодой человек вошел в кафе. Пройдя через пустой зал, он заглянул в дверь парикмахерской.

— Бона сера, месье Нуар! Вы ищете месье Рошфора? Он еще не пришел. Он всегда задерживается.

— Я пойду вниз в тренировочный зал, — сказал молодой человек, — мне нужно потренироваться.

Он направился вниз в зал фехтования, куда захаживало много журналистов, одни — потренироваться, другие — для развлечения, но некоторые занимались серьезно, поскольку в трудные времена может случиться и так, что вам придется защищать свое мнение с саблей в руке.

Виктор Нуар часто посещал заведение, и старый сморщенный «мастер схватки» Ларибу питал к нему большую симпатию. Нуар был посредственным спортсменом, но довольно симпатичным человеком, к тому же всегда готовым повеселиться и приударить за девушками.

Нуар оглянулся в надежде встретить знакомые лица. В этих комнатах он всегда встречал много друзей, в частности Жозефа Дагеррана, который был другом его отца и заядлым фехтовальщиком.

Но в тот вечер он никого не увидел. К нему подошел стройный юноша в маске.

— Если вам нужен партнер, месье, то я к вашим услугам.

Нуар согласился. Он был яростным фехтовальщиком, способным нанести сильный удар, который обычно приводил его соперников в замешательство, однако незнакомец оказался очень подвижным и обладал быстрой реакцией. Довольно быстро он отбил атаки соперника, вывел его из равновесия, и наконец его клинок достиг тела Нуара.

Нуар снял маску и, задыхаясь, сказал:

— Месье, вы не дали мне возможности даже произнести молитву. Должен признаться, я вам не соперник.

— Если бы у нас было настоящее оружие, месье, вы бы меня поразили первым, — вежливо ответил юноша.

Нуар с любопытством разглядывал его. Молодой человек не снимал маску и стоял вытянувшись, словно по стойке «смирно». В его манере держаться было что–то не то чтобы враждебное, а суровое и непроницаемое. Нуару показалось, что он немец. Однако акцент незнакомца не был немецким, а скорее славянским, может быть, польским. Они обменялись приветственными жестами. Нуар немного потренировался с другими партнерами, а через четверть часа заметил, что пришел Жозеф Дагерран и встал рядом с Ларибу, наблюдая за схваткой. Нуар подошел к ним. В это время мимо них прошел белокурый юноша; он легким кивком приветствовал Дагеррана и Ларибу. Нуар узнал в нем своего загадочного напарника.

— Кто это? — спросил он у Ларибу.

— Это месье Ворский. Молодой поляк из очень хорошей семьи. И отличный фехтовальщик, должен вам сказать.

— В этом я уже убедился.

Нуар спросил Дагеррана, не желает ли тот сделать несколько выпадов.

— Нет, — ответил Жозеф, — я только что упал и немного вывихнул руку. Этот проклятый туман начинает покрывать все вокруг скользкой влагой.

— Если бы вы знали, что мне пришлось испытать во время поездки в кабриолете из Бельвиля, — усмехнулся его собеседник. — Сперва мы заблудились в тумане, и какие–то бродяги помогли нам выбраться. А закончили мы свое путешествие, напоровшись на дерево.

Они отправились в кафе и заказали два пива. Слушая веселый рассказ Виктора о его приключениях в тумане, Дагерран подумал, что в свои двадцать два года он все еще остался мальчишкой. Затем он вспомнил, что ему самому стукнуло уже тридцать пять, а ведь не так давно он с интересом наблюдал, как его друг Виктор забавлялся игрушечными тележками на полу в гостиной его отца.

Дагерран был дальним родственником семьи Виктора и часто участвовал в их семейных праздниках, таких, как Рождество и Пасха. Он знал семью с давних времен и наблюдал, как рос мальчик. С успехом завершив свое образование, Виктор смело бросился во взрослую жизнь. Это был хорошо образованный пылкий юноша, способный иногда потерять голову, но, как и многие молодые люди его поколения, он был идеалистом до корней волос. Дагеррану это нравилось в нем. После стольких бесполезных кровопролитий должны все–таки оставаться люди, чей светлый ум не поражен цинизмом.

— Скажи мне… твой друг Бек… что он решил делать? — спросил Виктор. — Ты знаешь, если Рошфор придет сюда, то он наверняка захочет с ним встретиться.

— Бек обязательно придет. Но я еще не знаю, что он решил, — ответил Дагерран. Он медленно потягивал пиво, не спуская глаз с входной двери.

Дагерран мысленно перебирал события двух прошедших месяцев. Сперва, в ноябре, Рошфор победил на выборах в районе Бельвиля, намного опередив имперского кандидата. Затем, возвращаясь из Бельгии, Рошфор был арестован по приказу правительства, но потом освобожден благодаря своей огромной популярности. Будучи депутатом, Рошфор вошел в Законодательное собрание, что вызвало панику и ярость в стане его оппонентов. И, наконец, Рошфор создал новую газету «Марсельеза», первый номер которой вышел несколькими днями позже — девятнадцатого декабря.

«Марсельеза» переняла эстафету «Ла Лантерн», у которой уже давно были неприятности с законом, и стала основным оружием в борьбе против режима. Рошфор поселился на улице де Фландр, где сперва проводились предвыборные встречи, а позже обосновалась редакция газеты. Редактировал газету, естественно, сам Рошфор, но вокруг него собралась группа людей, подобных Густаву Флоренсу. Паскаль, Груссе, Мильер, Виктор Нуар и многие другие приложили много сил, чтобы «Марсельеза» завоевала ту большую популярность, которую она сохраняет до настоящего времени.

Жозеф Дагерран знал, что Бек в курсе событий и понимает значение «Марсельезы». Рошфор пригласил Бека поработать в редакционной группе, членом которой был и Дагерран.

Но Бек сомневается. Дагеррану казалось, что он знает истинную причину. Во–первых, это нежелание покидать свою собственную маленькую газету «Демен», которая, несмотря на меньший тираж, тоже имела круг своих читателей. Во–вторых, сотрудники газеты потеряют свои посты. Шапталь, Жернак и Буше окажутся без работы. То же произойдет и с Сен–Вале, который писал для них свои заметки. Дагеррана это беспокоило. «Демен» была дорогостоящей газетой, которую слишком часто штрафовали. Время от времени Бек собирался снять это бремя расходов с Жюстины Эбрар, которая до сих пор их финансировала. Как долго это будет продолжаться?

Ход мыслей Дагеррана прервало неожиданное появление в кафе нового посетителя. Это был Рошфор.

Он быстро подошел к ним и нервно пожал руку Нуару и Дагеррану. Затем он направился в заднюю часть зала. Нуар засмеялся.

— Он отправился к парикмахеру, — сказал он, — нет смысла его сейчас беспокоить. Он всегда в плохом настроении, когда бреется.

Парикмахер Пеппо радостно приветствовал своего нового клиента, кланяясь и потирая руки. Он выдвинул вперед стул, и Рошфор сел.

У него была странная внешность. Из–за худобы он казался намного выше, чем был на самом деле; движения его были неловкими и угловатыми. Его вытянутое длинное лицо походило на клоунскую маску с тонкими, плотно сжатыми губами и глубоко посаженными черными глазами, спрятанными под нависшими бровями. Крупный нос торчал над тонкими усиками, а высокий выдающийся лоб был наполовину скрыт челкой вьющихся черных волос, по бокам спадавшими вниз.

Это было странное, немного театральное лицо. На нем было трудно прочитать какие–либо мысли или чувства. Но глаза с искоркой были способны моментально загораться гневом, что говорило о нем, как об опасном противнике. Никто не видел, чтобы он когда–нибудь страдал, а сам он умел наносить беспощадные удары.

Происходя из аристократической семьи, он никогда не добавлял перед своей фамилией частичку «де» и называл себя просто Рошфор.

Анри Рошфор провел счастливое детство, живя с родителями в парижском районе Сен–Дени. Его отец был приветливым господином, всю свою жизнь сохранявшим старорежимные манеры. Он оставался умеренным роялистом в изменившемся и непонятном для него мире, не питавшим никаких иллюзий относительно монархии. На склоне лет он обратил свой взор к театру и стал писать водевили и комедии.

Возможно, на Анри повлияла захватывающая закулисная жизнь парижских театров, где он провел значительную часть своего детства, а может, добрый юмор, которым был пропитан квартал Парижа, где он родился. Он был знаком со всеми местными владельцами маленьких магазинчиков, с портными и ростовщиками. В молодые годы Анри отличался своей наблюдательностью и острым языком. Он был знаком со знаменитыми артистами и чувствовал себя как дома в любой части огромного города.

После большого перерыва в образовании Анри нанялся клерком в «Отель–Де–Виль». На этой должности он провел несколько наискучнейших лет, находя развлечение только в бесконечных административных нелепостях. От скуки он начал писать, и только непрестанные уговоры друзей заставили его серьезно взяться за перо.

Его заметки начали появляться в сатирической газете «Ле Шаривари», а позже и в «Фигаро». Он оказался хорошим писателем. Читателям нравился его черный юмор, и мало–помалу Рошфор стал самым опасным врагом имперского режима. Это был не человек, а сущий дьявол. Он вслух издевался над такими вещами, о которых люди осмеливались говорить лишь шепотом. Он вскрывал любые язвы общества, пользуясь своим пером, как скальпелем. Всегда готовый к сражению, он открыто выступал против всяких ложных ценностей и авторитетов.

Рошфор вздохнул и отдался в руки парикмахера. Но все время, когда острая бритва уверенно скользила по его худому лицу, руки журналиста нервно стучали по подлокотникам кресла, выдавая его нервозность, спрятанную под весьма флегматичной внешностью.

Между тем маленькое кафе наполнялось людьми. Шустрый официант, балансируя подносом, приносил кружки с пивом и маленькие рюмки с вином. Люди кучками сидели на старых скамейках в клубах сигарного и трубочного дыма. Постояльцы толпились у стойки. Среди обычных посетителей–журналистов можно было встретить любителей поздней выпивки, владельцев местных магазинов, танцоров из Оперы и мальчишек–разносчиков, державших пачки газет под мышкой.

Затем, раздвигая посетителей локтями, в кафе вошли уличные музыканты. Их было двое: мужчина, изображавший целый оркестр, и его жена со шляпой в руке, обходившая посетителей кафе.

— Выставьте этих комедиантов на улицу, — сказал кто–то.

— Не надо, пропустите их! Не раздавите инструменты. Давай, маэстро, играй!

— Кто–нибудь, прочистите ему уши, — послышался сердитый голос.

Музыкант двигался взад–вперед в толпе и, тяжело отдуваясь, старался изо всех сил. Однако хозяин кафе, небольшой плотный мужчина, который целыми днями наблюдал за происходящим из дальнего угла своего заведения, теперь вышел вперед и грубо вытолкал музыканта за дверь.

— Иди играй где–нибудь в другом месте. Я не люблю попрошаек.

Музыкант споткнулся и, загремев всеми своими инструментами, чуть не упал. Бедная перепуганная жена бросилась помогать мужу.

— Проваливайте, — крикнул хозяин кафе. — Если хотите продемонстрировать свои таланты, отправляйтесь лучше в Оперу!

Владелец заведения стоял в дверях. Его поведение вызвало у клиентов бурную реакцию. Некоторые набросились на него с руганью, и ему пришлось извиняться. Другие же, наоборот, в знак одобрения стали аплодировать ему.

— За кого же ты себя принимаешь, мой высокочтимый и всемогущий друг? — послышался молодой саркастичный голос из глубины помещения. — Вот что происходит во Франции сегодня! Каждый считает себя вправе шпынять своего соседа. Надеюсь, господин, вы не гордитесь своим поступком?

— Браво! — послышался голос.

— Блестящая демонстрация политических взглядов. Разрешите пожать вашу мужественную руку!

Послышался смех, и люди, человек шесть, стали собираться вокруг произнесшего эти слова светловолосого молодого человека, который стоял у стойки возле двери. Остальные присоединились к Виктору Нуару и Дагеррану, стоявшим на другом конце зала.

Хозяин кафе с тревогой наблюдал за обеими группами. Но в этот момент в зале появился Рошфор, закончивший бритье в соседней парикмахерской.

— А вот и святой Антоний собственной персоной, покровитель бедняков, — ухмыльнулся светловолосый. — Наше почтение, господа, месье де Рошфору, человеку с челкой, нашему национальному шуту, а в последнее время и депутату!

Пятеро журналистов захихикали. Они не были постоянными посетителями кафе. Молодые люди принадлежали к другой партии и зашли сюда случайно, но теперь они почувствовали запах скандала, который может быть использован для их будущих заметок.

Рошфор неподвижно стоял, некоторое время молча разглядывая своих противников. Он был свежевыбрит, как всегда бледный, лишь темные глаза сверкали из–под нависших бровей. Его губы были плотно сжаты. Настоящий рыцарь эпохи крестовых походов.

Неожиданно один из журналистов схватил газету, которую кто–то из посетителей оставил на стойке бара. Это был утренний выпуск собственной газеты Рошфора «Марсельеза». Молодой человек бросил ее на пол и небрежно вытер об нее ноги.

— В «Марсельезе» работают хорошие парни! Не следует забывать самого месье Рошфора. Эту газету можно использовать как прекрасный половик — к ней отлично пристает грязь!

— Мне лучше уйти отсюда, — прошептал Виктор Нуар, — пока я не засунул его слова обратно ему в глотку.

Он тяжело дышал, как разъяренный вепрь. Однако Рошфор быстрым движением костлявой руки отодвинул его в сторону.

— Не обращай внимание, — сказал он громко. — Если бы этот месье знал, каким образом я использую егособственную газету, он больше не написал бы в нее ни строчки.

В зале раздался громкий смех. Сидевшие за столиками посетители внимательно следили за этой перепалкой.

— Мы все хорошо знаем, что думает месье Рошфор… — ухмыльнулся один из сторонников светловолосого человека.

— Что же, месье, никто не заставляет вас соваться в это, — холодно ответил Рошфор.

Его собеседник вспыхнул и яростно пнул ногой экземпляр газеты, на которой стоял. Вновь послышался смех. Молодые люди не получили ожидаемой поддержки в этом маленьком кафе, наполненном журналистами и художниками левой прессы, чьи редакции располагались главным образом близ Оперы. Даже те из них, кто был безразличен к политике, не могли не выразить чувство восхищения Рошфором.

Рошфор направился к двери, и его оппоненты застыли на месте, будто приготовились к драке.

— Не обращайте на меня внимание, господа, — сказал он, — ухмыляйтесь, сколько вам угодно, ваше карканье только забавляет меня.

В конце улицы его ждала карета, но Виктор Нуар и Дагерран догнали его на полпути.

— Я бы с удовольствием преподал хороший урок этим дурням, — сказал Нуар.

— Нет, — возразил Рошфор, — я бы тебе не позволил. Кроме того, они просто хотели спровоцировать нас. Но мы не имеем времени на такие школьные стычки. — Он дружелюбно положил руку на плечо Виктора, который дрожал от ярости.

— Ты еще слишком молод, мой дорогой Нуар, — продолжал, улыбаясь, Рошфор. Слишком легко выходишь из себя. Но сражаться с несправедливостью лучше с холодной головой.

— Ненавижу этих заносчивых снобов, их цинизм и лицемерие! Мне нужно было бросить им вызов! Я бы заставил их заткнуться! — Он ускорил шаг.

— Видишь, насколько ты юн и зелен, — неожиданно сказал Рошфор.

— Что поделаешь, я же не могу стать старше в один момент!

— Надо иметь терпение. В течение многих лет я каждый день повторял себе слова, сказанные однажды моим отцом: «Очень опасно слишком яростно выступать против чего–либо. В конечном итоге ты тратишь больше сил на зло, чем на добро!»

Нуар с сомнением посмотрел на него:

— Но месье, вы же сами полемизируете с противниками, более рьяно чем кто–либо другой!

— Это только доказывает, что я еще не последовал совету отца. Но я все же думаю, что он был прав. Сражаться — прекрасно, но ненавидеть — это уж слишком. Человек, который ненавидит, не может быть рациональным. Слабость идеалов в том, — продолжал он задумчиво, — что они приводят к навязчивой идее. И только один шаг отделяет героя от параноика.

— Ну, хорошо, значит, я сошел с ума!

— О, Господи, да нет же, мой дорогой Виктор! Тебе еще далеко до этого.

Они дошли до конца улицы, где свет фонаря еле пробивался сквозь пропитанный сыростью воздух. Рошфор в задумчивости грустно смотрел на еле различимые контуры зданий, на стоящий у обочины дороги кабриолет.

— Я думаю, — сказал он, — думаю, что те, кто нас ненавидит, тоже не правы. Их пугают наши идеи, и у них есть причины их бояться. Сегодняшний инцидент подтверждает это. Эти парни чувствуют себя выше музыканта. Именно это чувство превосходства так сильно шокировало нашего друга Виктора. На данной концепции зиждется все их мировоззрение.

Через секунду он продолжил:

— Они боятся, что будут равны со своими соседями.

— Неужели человек не может быть счастливым, не нарушая прав других людей? — спокойно спросил Дагерран.

— Не забывай, мой друг, что человек не просто хочет быть счастливым, он хочет быть счастливее своего соседа. В этом заключается то бессмысленное, ничтожное чувство превосходства, на котором основывается наше несовершенное современное общество.

Они стояли на тротуаре возле кабриолета. Рошфор задумчиво тыкал концом своей трости в сухой лист, валявшийся на дороге.

— К счастью, — продолжил он серьезно, — наши оппоненты делают ошибку и так ненавидят нас, что забывают причины такой ненависти. Затем они начинают сажать нас в тюрьмы и убивать! Они убивают людей, а думают, что убивают идею. Но они ошибаются. Тираны создают святых, а святые создают религию!

Они немного помолчали. В нескольких шагах от них фыркнула запряженная в кабриолет лошадь, из ее ноздрей повалили клубы пара.

— Думаю, что наш друг Бек уже не придет, — сказал Рошфор.

— Похоже на это, — согласился Дагерран. — Жаль. Не понимаю, почему он не пришел? Он никогда не опаздывает.

— Ладно, торопиться некуда. Когда ты его увидишь, скажи, чтобы он зашел ко мне. Я буду ждать. Хочу, чтобы он вошел в наши ряды. И скажи ему, что я уважаю его газету, но она не сможет выжить в таких условиях.

— Он это знает, — сказал Дагерран. — Он продолжает дело только для того, чтобы его сотрудники не потеряли работу.

— Я понимаю. Но однажды это все равно произойдет. Такое маленькое предприятие станет легкой добычей для тех, кто намерен погубить его. Они задавят его налогами. У нас Бек принесет больше пользы делу. Нам нужны такие люди!

Рошфор протянул руку Дагеррану. Он был взволнован. Виктор Нуар, который хорошо его знал, заметил возбуждение по его блестящим глазам.

— До свидания, Дагерран. Я буду на улице де–Фландр. Не забудь поговорить с Беком. — Он дружелюбно похлопал Нуара по плечу и добавил: — Встретимся завтра, Виктор! — Затем он сел в кабриолет и уехал.

— Он обеспокоен, — сказал Виктор Нуар.

— Вижу. Старый черт действительно очень обеспокоен, хотя и пытается это скрыть.

Двое мужчин дошли до бульвара и там сели в омнибус. Около улицы Сен–Андре–Артс Виктор Нуар расстался с Дагерраном, который отправился на встречу с Буше и Шапталем в маленькое кафе, служившее им редакцией. Поль Буше показал им передовую «Демен» с большим заголовком: «Я вернулся из Кайенны». Автор Жан Херц.

— Бек все–таки решил напечатать статью Херца, — сказал озабоченно Дагерран. — До последней минуты я думал, что он на это не решится. Однако он оказался не таким человеком, который оставит свой замысел.

— Люди должны знать о таких вещах, — сказал Шапталь. — Но Тома рискует столкнуться с серьезными неприятностями. Не скрою, дорогой друг, меня это очень беспокоит. Думаю, они предпримут все возможное, чтобы не допустить выхода этого материала в свет.

Буше, Шапталь и Дагерран долго обсуждали положение дел в газете Бека. Они знали, что, пожив немного у доктора Тулуза, Херц перебрался к Тома Беку в надежде, что скоро сам найдет более подходящее жилье. Херц попросил Бека взять его на работу к нему в газету. Правдивый рассказ Херца об ужасах и жестокости, царящих в поселениях ссыльных, о садистском отношении к депортированным лицам произвел на всех большое впечатление. Ряд издателей отказались печатать этот материал, опасаясь судебного преследования, и в конце концов Бек решил напечатать его в виде серии статей в своей собственной газете после пробного издания на своем маленьком принтере тиражом пятьсот экземпляров.

В самый разгар беседы трех журналистов в кафе появился Херц. Он хорошо знал излюбленный уголок, где часто сидели его друзья. Увидев трех журналистов, он подошел к ним.

Заказав стаканчик вина, Херц сел за столик и стал разматывать длинный шарф, обмотанный вокруг шеи. Его дыхание было хриплым.

Дагерран сочувственно взглянул на него и подумал про себя, сколько же ему лет. Возможно, он еще не стар, ему нет и пятидесяти. Однако несмотря на уход и хорошее питание бедняга никак не мог избавиться от последствий своего пребывания в колонии. Лицо его было неестественно бледным, а волосы преждевременно поседели. Трудно скрыть тяжелую болезнь, даже если хорошо одеваться. Когда–то симпатичный нос Херца теперь казался слишком большим для его худого лица. Его светлые глаза странно поблескивали под густыми бровями и крутым лбом.

Все жалели Херца, хотя вид у него был далеко не располагающим. Он глубоко и хрипло закашлялся. Целыми днями Херц методично отправлял себе в нос щепотки нюхательного табаку, крошки которого висели на его пышных, опущенных книзу усах.

— Холодно, — сказал Херц. — Этот проклятый туман попадает мне в легкие. Там я не переносил жару, а здесь не могу переносить туман. Там тоже было влажно, но то была другая влажность. Нездоровая липкая влага джунглей, которой радовались только тараканы и огромные москиты на стенах.

Херц всегда говорил о том, что было «там». Эта метка осталась у него на всю жизнь.

— Не надо нюхать так много табаку, — сказал Шапталь, услышав его кашель.

Херц пожал плечами. Его шарф соскользнул на пол. Дагерран поднял его и, почувствовав мягкость шерсти, стал рассматривать вязку и заметил несколько неправильных петель.

— Это связала для тебя женщина? — спросил Жозеф с улыбкой. — Вижу, что тебя балуют, мой друг. Никто не знает, что думает женщина, когда вяжет вещь мужчине.

Дагерран хотел лишь слегка пошутить, чтобы вызвать улыбку на угрюмом лице Херца. Он предполагал, что шарф связала сострадательная соседка или какая–нибудь, более близкая подруга. Поэтому он удивился, когда Херц побледнел и резко схватил шарф.

— Ты ошибаешься, — сказал он хрипло, — никто мне его не вязал. Я купил его.

Он явно говорил неправду. Вязка была слишком неровная, чтобы такое продавали в магазине. Дагерран ничего не ответил и в замешательстве отвернулся. Все трое замолчали, и шум в зале сразу показался громче.

За соседним столиком сидела компания молодых людей. Один из них, одетый весьма броско — в бриджи для верховой езды экстравагантного покроя и высокие, начищенные до блеска ботинки, — стоял между столиками, бездумно помахивая небольшим кожаным хлыстом.

Неожиданно хлыст просвистел рядом с Херцем. Тот вздрогнул и отпрянул в сторону.

— Уберите свой кнут, — прошипел он сквозь зубы. — Вы находитесь в общественном месте.

Юноша пожал плечами и положил хлыст на стол. Херц замер на своем стуле, уставившись в темноту.

— Херц, — тихо позвал Шапталь.

Херц, похоже, не слышал его. Он сидел, весь напрягшись, и старался подавить в себе страх, который нарастал, казалось, с каждой минутой.

Он закрыл глаза, и на него неудержимой волной нахлынули воспоминания. Вот он на плантации сахарного тростника под жгучим безжалостным солнцем Гвианы. Всегда одно и то же введение. Оно преследовало его. Он идет, согнувшись, между рядами тростника, высоко обступавшего его с обеих сторон. Ветер шуршит пустотелыми стеблями. Вдали между рядами тростника, высоко обступавшего его с обеих сторон, светится полоска голубого неба, безучастно взирающего на их согнутые спины. Он проходит ряд за рядом, словно восходит на Голгофу.

Согнувшись, движется вперед, срубая резаком стебель под корень. Каждое движение руки вызывает мучительную боль. Спина под рубашкой покрыта подсыхающими ссадинами, которые время от времени открываются и начинают кровоточить. Это следы от кнута. Они никогда не заживают. В конце концов человек перестает их замечать, так же, как он перестает замечать тяжелый железный шар, который волочится сзади на цепи, прикованной обручем к ноге. В этом месте нога тоже стерта до крови. Рана кровоточит, день ото дня расширяясь, пока не превращается в ужасную язву, медленно распространяющуюся вверх по ноге. Грубое железо постоянно растирает ее, втирая туда пыль. Наконец начинается заражение; на рану слетаются тучи мух.

…Перед его взором простирается поле, белое под яркими лучами солнца. Сквозь стебли тростника виднеются спины заключенных. Он слышит звон цепей, тупые удары резаков и время от времени пугающий свист кнута надсмотрщика. Хлыст опускается на незащищенные спины, вновь поднимается и со свистом опускается без какой–либо видимой причины. Жертва не кричит, а падает ничком на пыльную теплую землю и прижимается к ней лицом. В смертельной тоске глаза поднимаются вверх, на надсмотрщика. Массивное тело, лицо с грубыми чертами, на котором блестят капельки пота.

Колония. Ад. Солнце. Мухи, жужжащие около открытых ран. Это была самая ужасная пытка в его жизни. А еще жажда и ночные кошмары. Пить, спать, выжить. Мысль о побеге.

Однажды кому–то удалось сбежать. Политический заключенный, пожилой интеллигент, которого все звали профессором — он был учителем, — убежал вместе с негром из Мартиники, с которым подружился. Возможно, их сблизила общая беда. Их поймали. Херц видел клочок вытоптанной земли перед зданием тюрьмы, где их привязали к столбу и оставили на сутки под палящим солнцем. Давать им воду было запрещено. На рассвете они умерли.

Херц видел их застывшие фигуры в первых лучах утреннего солнца. Тела умерших отвязали, поволокли по пыли и бросили в телегу. Всех согнали во двор, чтобы преподать урок на будущее. Он был среди них. В этой толпе политические, которые страдали за свои идеи, находились бок о бок с матерыми уголовниками. Изможденные, в изодранной одежде и цепях, они наблюдали за тем, как тела двух несчастных увозили на телеге. Херц видел измученные фигуры людей с покорно опущенными плечами. Ему казалось, он не раз слышал шепот доносчиков. Находились и такие, которые пользовались тяжелым положением заключенных и находили удовлетворение своим низменным удовольствиям. Херц ненавидел эти неестественные любовные связи. О да, он все знал. Он знал об их интригах и вражде. Однажды один заключенный ударил ножом другого ради снисходительного отношения молодого прощелыги, прибывшего с последним пароходом.

Херц находился там, на участке вытоптанной земли, под палящим солнцем, вдыхая тяжелый нездоровый запах зелени. Среди всей толпы он был одинок, одинок среди этого шепота и ненавидящих взглядов.

Солнце. Он провел рукой по глазам, чтобы стереть в своей памяти огненную картину. У него болела голова. Он открыл глаза и увидел перед собой кафе, своих друзей. Шапталь внимательно смотрел на него.

— Тебе плохо, Херц?

— Извините меня, — сказал он упавшим голосом, — на меня что–то нашло. Этот кнут. Я ненавижу кнуты. Я видел, как под ними умирают люди. Вы не можете себе представить. Это невозможно забыть. Кошмар. — Он стал нервно расстегивать пуговицы на рубашке. — Посмотрите, какие следы оставил на мне кнут!

На его бледной груди они увидели глубокие красные рубцы, похожие на ожоги. Переполненные жалостью и ужасом Поль Буше и Дагерран отвернулись, а Херц сидел, склонив голову, зажимая одной рукой свою расстегнутую рубашку. Его лицо было мертвенно–бледным, а на лбу появились капельки пота. Когда он показывал эти отметины, его охватывал смертельный ужас, однако он продолжал демонстрировать свои прежние страдания с каким–то неистовством. Они застыли в оцепенении.

Несмотря на всю свою жалость к Херцу и ненависть к тем, кто может заставить человека так страдать, Шапталь, Дагерран и Поль были смущены и даже немного испуганы. Херц продолжал неподвижно сидеть. Он не мог терпеть фальшивой жалости тех, для кого его страдания являлись абстрактным понятием, и все же продолжал искать в людях эту жалость. Несмотря на сострадание, он оставался для них изгоем, вернувшимся из ада отверженных с печатью прошлого на груди.

Неожиданно его стало тошнить. Он вскочил на ноги, опрокинув свой стул.

— Мне надо выйти на улицу.

Шатаясь, он направился к двери, которая выходила во внутренний двор, заваленный бутылками и ящиками. В конце двора находился туалет.

— Бедный Херц, — сказал Дагерран.

— Да, бедняга, — согласился Шапталь. — Воспоминания преследуют его. Он не может найти себе места в нормальном обществе.

— Что на него нашло, когда ты поднял его шарф? — спросил Буше.

— Ты затронул его больное место, — сказал Шапталь Дагеррану. — Бедный Херц хранит свою частную жизнь в секрете, а между тем вполне вероятно, что этот шарф связала для него жена.

— Жена! — воскликнул Дагерран.

— Бек ходил к его жене, — пояснил Шапталь, — и обнаружил, что она снова вышла замуж, думая, что Херц умер. Бек не хотел рассказывать ему об этом, но в конце концов был вынужден это сделать, чтобы подготовить его к худшему. Эта отвратительная история, в которой мотивы поведения ее второго мужа вполне ясны. Херц обещал временно не искать встречи со своей женой, и все же Бек уверен, что он ее видел. Что касается меня, то могу поклясться, что это она связала шарф.

Они посмотрели на дверь, ведущую во двор. Херц стоял на улице, глубоко вдыхая наполненный едким туманом воздух. Затем он направился к деревянной двери туалета. Дверь оказалась закрыта на небольшой железный крючок, но он не мог с ним справиться, и остался стоять, прижавшись спиной к стене, содрогаясь всем телом в беззвучных рыданиях.

Судорожно ощупывая руками шершавые камни стены, переполненный ужасом воспоминаний, он медленно двигался в дальний конец двора. Забившись в угол, Херц остался там, съежившись в темноте.

Из груди вырвался стон: «Мадлен…»

Шарф душил его. Рывком он попытался его ослабить. Рядом кто–то позвал: «Херц, ты здесь?»

Он не ответил и, тяжело дыша, остался стоять в темноте. Из тумана показалась фигура Дагеррана.

— Херц! Что ты здесь делаешь? Послушай, дорогой, тебе нужно вернуться.

— Оставь меня, — сказал Херц тихим голосом, — оставь меня одного.

— Успокойся, будь благоразумен.

— Мне нужно видеть Мадлен.

Дагерран зажег спичку и слабо осветил измученное лицо Херца. «Его тошнит», — подумал он. Дагерран попытался взять Херца за руку, но тот стал вырываться, как сумасшедший.

— Мадлен! Мне нужно ее видеть, ты слышишь меня. Я намерен…

— Хорошо, хорошо, мой друг, ты так и сделаешь. Но сперва давай войдем в зал.

Однако Херц прижался к стене, и Дагерран не мог сдвинуть его с места.

— Пойдем со мной. — Неожиданно Херц вцепился в его руку. — Я видел ее… Я видел Мадлен. Я написал ей, и она пришла. Она пришла с моим сыном. Она не могла запретить мне повидаться с сыном. Ты согласен? Он же мой сын, кто может отнять его у меня?

— Пошли, — сказал Дагерран и, крепко схватив Херца за плечи, с силой подтолкнул его к кафе. В дверях Херц снова остановился и тупо уставился в залитый ярким светом зал.

— Я должен идти и повидать Мадлен, — сказал он.

— Ты можешь даже вернуться обратно в тюрьму, если тебе так хочется! — сердито сказал Жозеф и один вернулся в кафе.

— Где он? — спросил Шапталь.

— Во дворе. Не желает возвращаться. Я сойду от него с ума!

— Бедный малый! — сказал Поль Буше.

— Я пойду, — сказал устало Дагерран. — Нет смысла ждать. — Тома уже не придет.

Когда он попрощался за руку с Шапталем и Буше, те заявили, что предпочитают оставаться в кафе и работать над своими статьями, чем сидеть в одиночестве в мансарде на улице Сен–Андре–дез–Артс. Собираясь уходить, Дагерран заметил, как Херц прошел через зал, вышел на улицу и, направившись к мосту, растворился в тумане.

Очередной номер «Демен» с первой частью рассказа Жана Херца на первой полосе вышел в назначенное время. В течение трех дней Тома Бек не появлялся ни на улице Сен–Андре–дез–Артс, ни в своем обычном кафе. Его газета выходила два раза в неделю. Статья обеспокоила многих. Журналисты ожидали ответных репрессивных мер.

— Трудно поверить, что они это проглотят просто так, — возбужденно сказал Шапталь.

Через три дня, в субботу, должен был выйти следующий номер газеты с продолжением истории Херца. Дагерран, который написал в этот номер только небольшую статью о внешней политике, до самого вечера не появлялся в кафе. Наконец он пришел, чтобы встретиться со своими друзьями.

— Бек так и не приходил?

— Он в типографии. Он собирался туда примерно в пять часов, когда я ушел от него, — сказал Буше.

— Что он делает в типографии в такое время? — спросил Дагерран.

Всеми ими овладело беспокойство, но никто не решался высказать свои предположения вслух. Чтобы как–то отвлечься от мрачных мыслей, они стали подсмеиваться над Полем Буше, который сгорал от страстной любви к одной графине. Он действительно был влюблен и рассказывал об этом со свойственным ему чувством юмора.

— Как у тебя дела с графиней? — спросил его Жозеф. — Ты по–прежнему таешь в ее объятиях?

— Все в порядке, — ответил Буше, — должен вам признаться. Правда, настоящее имя Авроры оказалось Фурье. Она родилась на Монмартре. Ее мать до сих пор жива. Аврора старается ее забыть, а сама, клянусь вам, живет в роскоши. Да и чего еще можно ждать, если бедная девушка выходит замуж ради титула. Естественно, она предпочитает быть сиротой!

— Это недостойно тебя, Буше, — сказал Дагерран. — Правда, ты слишком большой циник, чтобы в чем–то искренне признаться. Тебе до слез обидно видеть, как эта богачка отказывается от собственной матери, однако ты ни за что на свете не признаешь аморальность этого поступка. В этом заключается твой способ самозащиты.

— Ты прав. Я очень чувствительный человек, — со смехом согласился Поль Буше.

Шапталь вздохнул.

— Что касается меня, — сказал он, — то я считаю, что в любви, как и на кухне, все должно быть доведено до конца. Когда я люблю женщину, я должен быть уверен в том, что она никого до меня не любила. Мне нравится чувство комфорта.

— Зачем расспрашивать женщину о ее прошлом, — вставил Буше, — в конце концов любая женщина вновь становится девственницей, когда в ее жизни появляется новый любовник.

За шутками и смехом они не заметили, как в кафе вошла девушка и направилась к их столику. Первым ее заметил Буше.

— О, Ларетт, что ты здесь делаешь, моя красавица? Присаживайся.

— Нет, месье Поль, я пришла сюда не за этим. Я прибежала, чтобы найти вас, месье Шапталь. Я только что была у Мадлен. В вашей типографии произошло что–то ужасное. Они подожгли ее, месье. На улице я встретила месье Бека, и он крикнул мне, чтобы я немедленно нашла вас, что я и сделала. Вам нужно спешить.

Все вскочили на ноги. Шапталь с трудом выбрался из своего угла за столом. На улице их ждал кабриолет, на котором приехала девушка. Все они забрались в него, и экипаж двинулся вперед сквозь густой туман, который все еще висел над городом.

— О Господи! О Господи! — беспрестанно повторял Шапталь. Остальные сидели молча с напряженными лицами, вцепившись руками в сиденье. При каждом повороте кабриолет сильно наклонялся и они наваливались друг на друга.

Глава седьмая

Кабриолет остановился в конце небольшой улицы за площадью Мадлен. Сквозь туман были видны алые отблески пожара и неясные фигуры людей. Вокруг уже собралась большая толпа, и им пришлось прокладывать путь локтями.

Люди выстроились цепью и передавали ведра с водой из рук в руки. Работали молча, слышно было только потрескивание огня. Прибыла пожарная команда.

Сопровождаемый друзьями, Шапталь пытался пробраться в типографию. Жара была невыносимой.

— Бек! — позвал Шапталь.

Они отпрянули назад, так как сверху упала горящая балка и преградила им путь. Они подбежали к маленькому лысому человеку в комбинезоне. Это был Эмиль, посыльный печатника.

— Где месье Бек?! — прокричал Шапталь.

Маленький человек испуганно указал на темный проход, ведущий в подвал.

— Там. Он побежал вниз. Мы везде искали месье Лероя. Месье Бек думал, что он спасся через заднюю дверь, но кто–то сказал, что босс с самого начала оставался внизу. Месье Бек приказал нам выломать дверь вон той старой железякой.

Перепуганным голосом он продолжал рассказывать, что пожар начался три четверти часа назад у задней стены мастерской, в подвале. Огонь пробрался через комнаты и достиг первого этажа, где хранился резервный запас бумаги и парафина. Все это мгновенно вспыхнуло, как порох. Прогоревший пол рухнул в подвал старого здания, где почти нечему уже было гореть, но к этому времени пламя уже достигло машинного зала и другой половины мастерской, перевалив через толстую стену.

— Бек не мог спуститься вниз, это безумие! — в ужасе закричал Шапталь, задыхаясь в дыму.

— Мы должны найти его, — безумно орал Дагерран.

Рабочие, которые, к счастью, оказались на улице, когда начался пожар, подбежали к ним. Двое из них несли ведра с водой. Все выстроились в цепь и продолжали свою монотонную, но, по–видимому, уже бесполезную работу.

Дагерран подбежал к начальнику и что–то сказал. Затем все увидели, как он направился к ступенькам, ведущим в подвал.

— Осторожно, — крикнул Шапталь, — Дагерран, осторожно!

Но Жозеф уже стоял на ступеньках и звал Бека. От едкого дыма у него перехватило дыхание. Он ничего не видел. Рывком распахнув ворот рубахи, он кинулся вниз в кромешный ад.

— Бек!

Казалось, звук его голоса утонул в дымовой завесе. Он с трудом добрался до конца лестницы и схватился руками за железную станину одной из машин.

За ним шли трое пожарных, держа в руках лампы, свет которых едва пробивался сквозь дым.

— Бек, — снова закричал Дагерран, — Бек! Это я, Дагерран! Ты меня слышишь?

— Я здесь, — раздался слабый голос совсем рядом.

Дагерран бросился сквозь дым. Голос звучал близко, невероятно близко. Неожиданно, не успев даже понять, что происходит, Дагерран натолкнулся на стену и чуть не наступил на Тома, который лежал у стены. Его ноги были зажаты тюками бумаги, из которых пробивались тонкие струйки дыма. Они вытащили его из–под завала. Дагерран поддерживал его под руку. Дым обжигал им горло и слепил глаза.

— Вон там, — прохрипел Тома.

Он показывал на фигуру лежавшего на полу человека, которую другие не видели. Это было тело Лероя, печатника. Он лежал на полу вниз лицом. Один из пожарных перевернул его на спину, и они увидели почерневшее лицо и сильно обожженные руки, торчавшие из под закатанных до локтя рукавов рубашки.

— Он умер, — с трудом вымолвил Тома.

Силы оставили его. Голова Тома откинулась назад, как у убитой птицы, его тело обмякло.

Пробившись сквозь клубы ядовитого дыма, люди вынесли Тома на улицу. Потом вытащили тело Лероя. Оказавшись на чистом воздухе, спасатели чуть не падали от усталости. Дагерран почувствовал неимоверную слабость во всем теле, перед его глазами замелькали огоньки, он потерял сознание.

Очнувшись, Дагерран почувствовал, что лежит на скамье в большой комнате, которую освещают газовые лампы, висящие под потолком. Он понял, что находится в классной комнате. Должно быть, его принесли в здание школы, которая располагалась рядом с типографией. Дагерран повернул голову и увидел Бека, сидевшего в изнеможении на полу возле учительской кафедры. Его голова бессильно свисала. Рука была обожжена, лицо выпачкано кровью и сажей. Одежду покрывала мелкая серая зола.

Остальные люди в комнате молча стояли у окна. Дагерран подполз к ним поближе, чтобы вдохнуть свежего воздуха. Он лежал и вдыхал влажный воздух тумана. Его лицо было черным от копоти. Только стекавшие из обожженных глаз слезы оставляли на щеках белые полоски.

— О Господи, — угрюмо вымолвил Шапталь, — по крайней мере вы оба остались живы. Я боялся, что случится худшее.

Дагерран молчал. Сквозь ветви старого клена в сотне ярдов от окна Дагерран видел все еще горевшую типографию. Теперь огонь уже нельзя было усмирить. Здание было обречено сгореть дотла.

— Это был преднамеренный поджог, — сказал устало Шапталь. Его голос дрожал. — Люди в этом уверены. Огонь вспыхнул неожиданно в южном крыле мастерских. Пламя распространялось слишком быстро, чтобы это могло быть случайным возгоранием. Рабочие убеждены, что кто–то бросил туда парафин.

— Лерой погиб! — с горечью сказал Поль Буше. — Предполагали ли наши враги, что это может произойти?

Они услышали, как за их спиной Тома медленно, с трудом поднялся на ноги и подошел к ним. Сажа и копоть, словно гротесковый грим, придавали его измученному лицу выражение горькой печали.

— Лерой умер! — повторил он. — Они убили его. Это был преднамеренный поджог!

— Но почему? — спросил Буше. Уголок его рта нервно задергался.

— Потому что мы стали у них на пути, — сказал Тома. — Они не вмешивались до тех пор, пока не начали появляться резкие критические статьи. Рассказ о Гвиане затрагивает слишком много людей, всплывает слишком много имен. Они могут вызвать взрыв общественного мнения, и поэтому нашим врагам пришлось действовать незамедлительно. — Тома заморгал. Каждое движение опухших век вызывало боль. У него обгорели ресницы, а глаза были красными и воспаленными. Шапталь озабоченно посмотрел на него.

— Ты обгорел, — сказал он, — у тебя обожжена рука. Тебе необходимо обратиться к доктору.

Тома тупо смотрел на широкий ожог и волдыри, уже появившиеся на ладони. Он молчал. Из–за сильной усталости он не мог даже чувствовать боли. Несмотря на крайнюю усталость, в душе его рождался гнев.

— Лерой погиб, — злобно сказал он, — и это моя вина. Я должен был предвидеть, что, публикуя этот материал, мы вызовем ярость наших врагов. Я считал, что делаю справедливое дело, однако по моей вине погиб человек. Я забыл, на какую подлость могут пойти эти свиньи. — Он взглянул на троих своих друзей, которые с тревогой наблюдали за ним. Они видели, как он распрямил свои могучие плечи и решительно взглянул на них. Его лицо было суровым, но голубые глаза искрились огнем.

— Кто бы это ни сделал, мы его найдем, — сказал он с угрозой, — мы найдем и уничтожим их. Лерой будет отомщен.

Шапталь с испугом сделал шаг по направлению к нему:

— Бек, отвечать насилием на насилие, значит опуститься еще ниже того, кто ведет против нас борьбу.

— Отлично, — закричал Тома, — в таком случае уходи. Я не заставляю тебя следовать за мной. Я буду действовать один, в одиночку. Я не боюсь их. Я не призываю тебя становиться героем. Иди пиши свои успокоительные заметки, веря в то, что ты борешься с преступлением и несправедливостью. Словами ничего не добьешься, теперь я в этом уверен.

— Но Бек, что ты можешь сделать? — спокойно спросил Дагерран.

— Для начала я расскажу об этом всему миру. Все, должны знать, что поджог совершен преднамеренно. Даже сильные мира сего должны бояться закона.

В его глазах появилось такое выражение, словно он их всех ненавидел.

Шапталь вытащил платок и протер очки. Он был в замешательстве. Буше стоял очень бледный. Дагерран неловко комкал воротник своего пальто. Их окутала атмосфера обреченности. Пришел конец всем начинаниям в их маленькой газете, конец их маленьким заметкам о новостях, над которыми они так упорно работали, конец скромным ресурсам и маленькой, скромно обставленной мансарде на улице Сен–Андре–дез–Артс, конец всем надеждам, которые они так пылко обсуждали, собираясь вокруг слабо освещенного столика. Они также чувствовали, сколь бесполезными были многие идеалы и доктрины, красивые слова, которые они так терпеливо пытались довести до сознания людей, жалкие слова, из–за которых в конце концов погибло столько людей. Неожиданно они почувствовали щемящую жалость к самим себе, тщетность своих попыток что–либо изменить.

— Тома, — вдруг сказал Дагерран, — как ты можешь продолжить борьбу сейчас, когда типография сгорела и наша газета умерла. Не обманывай себя. Ты же знал, что когда–нибудь тебе все равно придется оставить «Демен», даже если это будет грозить разорением мадам Эмбар. Ты же знал об этом, правда?

— Я где–нибудь раздобуду денег, — хрипло ответил Бек.

— Где ты сейчас найдешь сумасшедшего, который бы стал финансировать тебя, Бек! Ты должен это понять. Тебя ослепила ненависть.

— Я найду деньги.

Тома отвернулся и быстро пошел к двери. Он был уже на пороге, когда Дагерран бросился за ним.

— Тома, подожди!

Уже на улице он догнал Тома и схватил его за руку.

— Бек, послушай. Ты же знаешь, я всегда буду следовать за тобой. Я твой друг, но будь же благоразумен. Мы больше не можем вести борьбу в одиночку. Они разорят нас. Кто знает, какой следующий шаг они предпримут. Они будут клеветать на тебя и заставят страдать твоих друзей. Сама Жюстина Эбрар уже стала объектом пошлых сплетен, что нанесло большой урон ее карьере. Ты же знаешь об этом. Будь благоразумен, Тома, умоляю тебя.

— Перестань читать мне мораль.

— Бек, они убьют тебя, если ты не отступишься. Есть другие способы борьбы с ними. Три дня назад я встречался с Рошфором. Он ждет тебя. Он хочет, чтобы ты присоединился к нему. Ему нужны такие люди, как ты. Теперь он тебе тоже нужен. Сходи к нему, ты должен это сделать.

Тома смотрел прямо перед собой. На скулах его играли желваки. Дагерран чувствовал большую жалость к другу, страдающему от своего поражения.

— Кого ты теперь осмелишься просить о финансировании? — спросил он в отчаянии.

— Кенна. Я встречался с ним на прошлой неделе. Уверен, теперь он мне не откажет.

— Кенн! Ведь он отказал тебе, бросил в тот момент, когда тебе больше всего нужна была его поддержка.

— Кенн находится под влиянием своей дочери, — холодно сказал Тома. — У Алис Кенн было несчастное замужество. Сейчас она нашла утешение в политике, как многие женщины находят его в вязании. Все это меня мало волнует, если только она даст мне денег.

— Ты не можешь этого сделать, Тома. Не можешь, потому что просить деньги у этого человека ниже твоего достоинства. Я не хочу, чтобы твое имя выпачкали грязью.

— Мне совершенно наплевать, что по этому поводу будут говорить люди!

— Нет, — возразил Жозеф, — ты не можешь обратиться к Кенну, поскольку мадам Флоке работает на него, и все говорят, что она его любовница!

Наступила гнетущая тишина. Тома сердито оттолкнул державшего его за руку Дагеррана.

— Извини меня, — сказал Жозеф виновато, — мне пришлось сказать тебе это. Я вынужден, понимаешь.

— Кто тебе это сказал? — спросил Тома после долгого молчания.

— Я знаю. И я не единственный, кто это знает. Я бы предпочел никогда тебе не говорить об этом. Я не утверждаю, что это правда, но так говорят люди. Он публикует ее новеллы в своей газете. У людей длинные языки, Тома, и ты должен об этом знать.

— Почему ты считаешь, что это каким–либо образом касается меня?

Голос Тома был леденяще холоден. Дагерран виновато развел руками.

— Ну хорошо, — сказал он устало, — отправляйся к Кенну и попытайся воспользоваться влиянием его дочери. Ты увидишь, как они втопчут в грязь твое имя и твои идеи. Твоим врагам будет гораздо легче справиться с тобой, когда на тебя обрушатся потоки грязи, и даже твои друзья больше не будут в тебя верить. Чтобы сломать честного человека, требуется не так много усилий. Ты станешь изгоем, предметом насмешек, и всем будет наплевать на то, что ты думаешь. Теперь отправляйся. Я сделал все, чтобы удержать тебя.

Дагерран быстро отвернулся, у него закружилась голова, когда свежий воздух попал в его пропитанные дымом легкие. Тома непроизвольно протянул руку, чтобы удержать своего друга от падения, и некоторое время они стояли рядом.

— Дагерран, ты спас мне жизнь, — тихо сказал Тома, — я не поблагодарил тебя.

Он посмотрел на испачканное гарью лицо Жозефа и его короткую бороду, обсыпанную золой. Что–то в суровых чертах Жозефа неожиданно напомнило Тома об Антуане Марилье. Ему вновь послышался низкий певучий голос Антуана, который был способен в любое время урезонить его. И этот голос уже никогда ему не суждено было услышать.

Некоторое время оба стояли молча. Бек искренне верил в преданность Дагеррана, и эта преданность до слез трогала его сердце.

— Мне уже лучше, — сказал Жозеф.

Их глаза встретились, и Тома крепко пожал ему руку.

— Дагерран, я хочу, чтобы ты знал, что эта женщина меня больше не интересует. Когда–то она действительно имела для меня какое–то значение, но теперь для меня это не важно, понимаешь. Эта женщина для меня умерла. Я создал себе иллюзорное счастье. Все, что касается лично меня, теперь не важно. Я отдам свою жизнь, помогая другим в борьбе за справедливость, — он снова пожал руку Дагеррану.

— Я знаю, что другие умеют забывать. Я не могу и никогда не смогу. Я научился бороться, и теперь моя жизнь посвящена этому. Существуют вещи, однажды встав на защиту которых, ты уже никогда не сможешь отступить. Я не могу все бросить теперь, не уничтожив самого себя. И все же ты, вероятно, прав. Опасно руководствоваться ненавистью или гордостью. Я не пойду к Кенну. Я отправлюсь на встречу к Рошфору. Если я ему нужен, я буду с ним работать.

— Я рад, Тома…

Бек резко отдернул свою руку, и, когда он поворачивался, Дагерран заметил слезы в его глазах.

— Бек! — окликнул его Жозеф.

Но Тома уже переходил улицу. Дагерран попытался догнать его, но вскоре потерял из виду, ослепленный туманом и хлопьями теплой золы, летевшими от еще дымящегося здания.

В растерянности он стоял среди белого облака, которое цеплялось за камни старого города, оставляло на них мокрые следы. Сырость пронизывала Дагеррана до костей.

Он был совсем один. Он теперь тоже остался в одиночестве. Им овладела гнетущая меланхолия. Он всегда ненавидел туман. Такое же состояние он испытал в Бретани, когда был еще ребенком. Его вновь стали преследовать страхи и сомнения; казалось, жизнь и любовь ничего не стоят, как ничего не стоили отчаянные поиски счастья в женщине.

Он вспомнил о своей жене и двух детях и внезапно почувствовал непреодолимое желание быть с ними. Район, где он жил, находился весьма далеко, и он побежал, натыкаясь в темноте на фонарные столбы.

Было начало января 1870 года. Вперемежку с туманами шли проливные дожди. Париж сделался серым неуютным городом, по улицам которого струились потоки воды. В такую зимнюю погоду парижане предпочитали оставаться дома. Шумные блистательные балы стали редкостью, будто империя находилась накануне своего развала. Наполеон Третий был больным человеком. А его неудержимые амурные похождения наносили еще больший вред его здоровью, влияя даже на умственные способности. Императрица Евгения ввела новый, более аскетичный стиль одежды, заражая своим примером других женщин Парижа. Отказавшись от пышных одежд, парижские жены отбросили также иллюзии в отношении собственной супружеской жизни. Несчастная империя разваливалась на куски, цепляясь — за свои последние надежды.

С начала года газета «Марсельеза» выходила регулярно. Ее редакция располагалась в большой комнате, которую Рошфор снял на улице Де–Фландр для встреч с сотрудниками. Каждый вечер уставленная столами и стульями комната напоминала пчелиный улей. Здесь проходили жаркие дебаты по самым разным вопросам, и в них всегда отличался самый молодой сотрудник Виктор Нуар.

Его часто видели в компании Дагеррана, который вошел в штат редакции «Марсельезы» одновременно с Тома Беком. Несмотря на рекомендации оставаться дома и заниматься лечением обожженной руки, Тома каждый день появлялся в редакции, где продолжал знакомиться с сотрудниками.

Однажды, около пяти вечера восьмого января, в редакции появился молодой человек и попросил встречи с Анри Рошфором. Ему сказали, что Рошфора нет, и тогда он заявил, что желает работать в газете.

Его вежливо попросили рассказать о себе. Оказалось, что у него нет опыта журналистской работы, но он хочет иметь возможность выступить в защиту своих идеалов. Его прекрасный, немного возвышенный французский язык и мягкий акцент выдавали в нем одного из тех чувствительных Иностранцев, которых часто можно было встретить в обществе.

— Странный тип, — вынес свой приговор один из помощников редактора, слышавший весь разговор.

Виктор Нуар, увидев незнакомца, был поражен странностью юноши и его необычно светлыми волосами.

— Вспомнил, — сказал Нуар, — это тот самый юноша, с которым мне пришлось скрестить свою шпагу в школе фехтования Ларибу. Черт возьми, никогда не ожидал встретить его здесь.

Молодой человек, которого попросили прийти на следующий день, собрался было уже уходить, когда Нуар окликнул его. Однако в этот момент появился Тома Бек, и белокурый юноша, заколебавшись, направился дальше к двери.

На следующий день он пришел снова и встретился с Рошфором. После непродолжительной беседы они вместе появились в комнате. Рошфор вел молодого человека перед собой.

— Друзья мои, — сказал он громко, — позвольте мне представить месье Ворского, который только что изложил мне суть своего дела. Месье Ворский желает овладеть профессией журналиста и хочет, чтобы мы стали его учителями. Мы польщены и готовы дать ему этот шанс.

— Добро пожаловать, — сказал кто–то, приветствуя новичка рукопожатием.

Остальные, также скромно поприветствовав его, вернулись к своей работе. Молодой человек в нерешительности стоял посреди комнаты. К нему подошел Нуар.

— Садитесь, пожалуйста. Мне кажется, мы уже встречались. Это вы так ловко обставили меня в школе фехтования на улице Вердю? Итак, вы хотите работать в прессе?

Молодой человек назвался Франком Ворским, польским эмигрантом. В детстве он получил французское образование и жил во Франции уже пять лет.

Нуар слушал его с интересом. Им обоим было примерно по двадцать два года, но Нуар выглядел старше. Возраст Ворского вообще трудно было определить. Его лицо с высокими скулами отличалось исключительно правильными чертами. Его можно было назвать красивым. Мягкая улыбка отражала одновременно и романтическую гордость, и какую–то детскую уязвимость. Он производил впечатление сильного человека. Казалось, это лицо, по–мальчишески задорное, не может состариться, невозможно было представить его дряхлым, иссеченным морщинами. Юноша ко всему проявлял интерес, и в его взгляде чувствовалась уверенность в себе.

Ворский все еще находился в редакции, когда примерно в шесть часов заявился Тома Бек.

— Вы знакомы с Беком? — спросил Виктор.

Ворский уклончиво что–то ответил, а потом, в свою очередь, спросил:

— Это ваш друг?

— Мы все здесь друзья, если хотите знать.

— Я тоже хотел бы стать его другом. Как вы думаете, он мне это позволит? — спросил Ворский.

— Спросите его об этом сами, — сказал Виктор Нуар, улыбнувшись искренности его тона. Поляк понравился ему своим энтузиазмом.

Однако, подумал Нуар, как может такой молодой юноша ценить дружбу человека, с которым почти незнаком и о котором знает только понаслышке. Сам Виктор, несмотря на свою молодость и глубокое восхищение многими своими друзьями, уже не способен был к подобному сентиментальному обожанию.

Через минуту Нуар увидел, что Тома Бек направляется к ним в сопровождении Дагеррана. Тома выглядел озабоченным и усталым, его рука была все еще забинтована.

«Если бедняга Ворский начнет сейчас же предлагать ему свою дружбу до гробовой доски, то все полетит к чертям» — подумал Виктор, с интересом разглядывая лицо Бека.

В редакции «Марсельезы» все хорошо знали, насколько глубоко Бек переживал крах его собственной газеты и пожар в типографии. Теперь, когда он каждый вечер приносил сюда свои статьи, они старались не затрагивать эту тему.

— Бек, разреши тебе представить месье Ворского, нашего нового сотрудника, — сказал Виктор. — Месье Ворскийхочет поработать с нами одну–две недели, чтобы обучиться журналистскому мастерству.

Бек кивнул и окинул Ворского взглядом, не проявив особого интереса к внешности поляка.

— Я давно мечтал познакомиться с вами, — пылко сказал Ворский, и глаза его загорелись.

— Прошу извинить, но я должен идти, — ответил Тома, оставив без особого внимания такую демонстрацию преданности.

— Подождите меня, Бек, я тоже иду, — быстро сказал Дегерран.

Ворский и Нуар, который тоже закончил свою работу, ушли вместе с ними. Трое друзей пошли вместе, а Ворский, откланявшись, пошел вперед.

— Хороший парень, — заметил Дагерран, — какие глаза! Как у архангела Гавриила, поджигающего дракона. Все поляки — герои. Этот атавизм вообще свойствен всей их нации.

— Такое состояние духа основывается на страданиях их несчастной родины, — задумчиво добавил Нуар.

Бек шел молча, погруженный в собственные мысли. Ворский уже скрылся из виду. Они шли вдоль хорошо освещенной улицы. Вечером этот район, состоявший в основном из прилепленных друг к другу домишек и маленьких садиков с участками заброшенной земли между ними, был малопривлекательным.

Возле фонтана Ла–Вилетт, на участке заброшенной земли было построено несколько деревянных домишек. Среди этих посеревших от непогоды строений выделялся бар, откуда доносились пение и крики. Трое мужчин непроизвольно ускорили шаг, стараясь скорее преодолеть мрачное место с темными закоулками. Неожиданно ночную тишину нарушил человеческий крик. Звуки ударов и сердитые голоса говорили о том, что неподалеку кто–то затеял драку.

Нуар первым бросился вперед, остальные последовали за ним. Они подбежали к перекрестку, освещенному фонарем, который висел на шесте, прибитом к углу дома.

— Сюда! — крикнул Виктор.

Во мраке ночи мелькали чьи–то фигуры. Нуар закричал, и склонившиеся над чем–то люди выпрямились и разбежались в разные стороны. На земле лицом вниз лежал человек.

Это был Ворский. Он застонал, когда Нуар, встав на колени, перевернул его. Молодой человек не мог произнести ни слова. Его ударили по голове каким–то тяжелым предметом, волосы были в крови. Вероятно, его также были ногами, так как он крепко зажимал бок рукой, впиваясь пальцами в одежду.

— Ворский, с тобой все в порядке? Скажи что–нибудь, старина!

Поляк попытался приподняться. Виктор помог ему.

— Скажи что–нибудь!

Они заметили, как в тусклом свете луны из темноты показался какой–то человек.

— Кто здесь? — угрожающе спросил Виктор и сделал шаг вперед, загородив Ворского.

— Это Стацио, — прошептал тот, — один из моих друзей, цыган.

— Будь осторожен, Франк, — сказал цыган, — твои враги ищут тебя.

— Иди Стацио, не беспокойся, со мной друзья, — ответил Ворский.

— Тебе здорово досталось? — продолжал незнакомец.

— Обо мне позаботятся. Иди и ничего не бойся, — все так же спокойно ответил Ворский.

Сделав какой–то мистический знак пальцами, маленький черноволосый цыган Стацио перепрыгнул через канаву и исчез в кустах.

— Не удивляйтесь… — прошептал поляк, — у меня есть друзья. У меня повсюду много друзей. Я люблю цыган, они свободны…

— Можешь нам не объяснять, — сказал Дагерран. удивляясь про себя необычным связям Ворского.

— Нам надо спешить, — прервал их разговор Тома. — Ворский долго не продержится.

Они нашли дом доктора Тулуза, проживавшего неподалеку. Доктор провел четверых мужчин в маленькую, заваленную множеством книг и инструментов приемную. Он усадил Ворского возле яркой лампы и начал обследовать его рану.

— Черт побери, они хорошо поработали! — воскликнул он. — Это был сильный удар. Я должен наложить шов. Вам повезло, что рассечены только мягкие ткани. — Продолжая разговаривать, он начал смывать кровь со светлых волос юноши.

— Вы знаете, кто напал на вас? — спросил доктор Тулуз, глядя молодому человеку прямо в глаза, но тот молчал. Его бледное лицо оставалось неподвижным.

Доктор хотел передать пиджак Ворскому, чтобы тот надел его, и в этот момент из внутреннего кармана на пол выпала коробочка с визитными карточками. Дегерран поднял ее.

— Это принадлежит вам? — спросил он. — Прошу извинить меня, но после всего, что произошло, я вынужден задать вам такой вопрос.

— Да, — ответил Ворский, — я понимаю.

Дагерран открыл коробочку. На карточке было написано: Франк Штейман, гражданин Пруссии, проживающий в Париже.

Дагерран внимательно посмотрел на молодого человека:

— Эта карточка на имя Штеймана, — заметил он.

— Меня зовут Франк Штейман, — сказал Ворский тихим голосом.

— Вот это новость!

— Может быть, вы объясните мне все, старина, — обратился к нему Виктор Нуар и сел на стул, переложив с него на пол стопку книг.

— Говорите же, Ворский, — сухо приказал ему Тома.

Ворский устало откинулся на спинку стула.

— Я расскажу вам все, — сказал он. — Мое настоящее имя — Франк Штейман. Это фамилия моего отца. Ворская — фамилия моей матери. Мой отец — пруссак, а мать — полька, но мои родители расстались, когда я был еще ребенком.

— Не обманывайте нас, — резко сказал Дагерран.

— Вы должны мне верить. Я говорю правду. Я провел свое детство с матерью в Польше, пока мне не исполнилось двенадцати лет. Потом мой отец забрал меня к себе, чтобы дать мне немецкое образование. До девятнадцати лет я прожил у него. Но я поляк, и всегда им останусь. Я расстался с отцом три года назад. У нас нет с ним ничего общего. Я приехал в Париж.

— Но вы владеете французским почти в совершенстве!

— Я выучил его в Польше. Моя мать тоже прекрасно владеет французским. Я сам сделал этот выбор.

— Почему вы предпочитаете называть себя Ворским?

— Потому что я поляк и останусь им до конца своих дней, — пылко заявил Ворский. Для меня существует только имя моей матери. Но мне нужны официальные документы для властей. Мои предки жили и умерли в Польше. Я был рожден с Варшавой в сердце. Вы не знаете, что значит любить терзаемую врагами страну. Все поляки носят Варшаву в своем сердце.

— Вы же знаете, что за люди живут в этом квартале, — сказал доктор Тулуз. — Вам должно быть известно, что в Бельвиле есть немецкая колония. Немцев можно встретить повсюду, они втираются в доверие к нашим людям.

— Я знаю, — хрипло сказал Ворский. — Я знаю их.

— Что они делают во Франции?

— Они готовятся к войне.

— По какому праву вы утверждаете такое?

— Я просто знаю.

— Они ваши друзья? — спросил Бек, в упор глядя на юношу.

— У меня есть один друг среди них. Его зовут Карл Фуртер, я знаю его по университету.

Дагерран бросил на стол нож, который подобрал после драки на улице.

— Это немецкий нож. Вы можете посмотреть марку. Расскажите нам, что вы знаете, Ворский. Есть у ваших немецких друзей причины преследовать вас?

— Нет.

— А у Карла Фуртера?

— Нет, уверяю вас. Я не разделяю идей Карла, но он мой друг, я доверяю ему.

Тома внимательно изучал Ворского.

— Вы должны быть с нами предельно откровенны, — сказал он, — Присоединившись к нашей газете, даже на испытательный период, вы претендуете на наше доверие. Мы можем вам его оказать, но только в случае полного и взаимного понимания. Что вы думаете о нападении, которое было совершено на вас сегодня вечером? Вы можете рассказать нам все. Не изображайте из себя героя, играя в молчанку, какие бы романтические причины ни заставляли вас это делать. Вы уже не ребенок, и у нас нет времени, чтобы тратить его попусту.

Ворский покраснел.

— Я действительно ничего не знаю. Если бы у меня были доказательства, я бы вам их привел. У меня нет никаких причин для молчания. Я не узнал никого из нападающих. Но позавчера в баре недалеко отсюда у меня была ссора с тремя корсиканцами.

— Что произошло?

— Кто–то грязно отозвался о статье месье Рошфора, посвященной принцу Пьеру Бонапарту.

Ворский рассказал то, что они уже знали. Несколькими днями ранее Пьер Бонапарт, живущий в Париже племянник императора, напечатал язвительную статью в корсиканской газете «Л'Авенир», в которой хвастался, причем в самых непристойных выражениях, что может выпустить кишки всем врагам Империи. В ответ на это грубое и вульгарное выступление Рошфор напечатал в «Марсельезе» острую, но весьма сдержанную статью. Весь Париж узнал об этих статьях, и в целом общественное мнение складывалось не в пользу племянника императора.

— Я не знаю, как началась ссора, — сказал им Ворский, — но один из корсиканцев стал оскорблять Рошфора, и кто–то ему возразил. Корсиканец вскочил, готовый начать драку. Но тут я вмешался. Он этого не ожидал. Когда он вынул нож, я бросил ему в голову стул. Я еле спасся, убежав в карьер, где остановился табором мой друг Стацио с семьей. Они и спрятали меня. Стацио предупреждал меня, чтобы я не возвращался в этот квартал, иначе они могут убить меня.

— Так вот кто это был, — сказал Тулуз. — Они следили за вами. Они попытаются сделать это снова.

Бек сидел молча с озабоченным видом.

— Будьте осторожны, Ворский, — посоветовал Дагерран. — Эти люди не забывают обид.

— Я не боюсь их.

— Он намерен умереть молодым, — попытался шутить Виктор.

Все встали, собрались уходить.

— Вы все–таки должны дать мне шанс отыграться на шпагах, Ворский! — сказал Виктор, когда они спускались по лестнице.

— В любое время.

— Я подожду, пока вы поправитесь, мой бедный друг. Перед нами вся жизнь.

Весело улыбаясь, они вышли на улицу. Простившись с друзьями, которые собирались вернуться на улицу де Фландр, Бек направился к бульвару дю Комбат. Ворский догнал его на остановке омнибуса.

— Месье Бек…

— А, это вы, Ворский.

— Я хотел извиниться.

— Не нужно.

— Я должен попросить у вас прощения… не знаю, как это сказать… я восхищен вашей работой. Я бы хотел работать с вами. Надеюсь, я не прошу слишком много… ваши интересы…

— Тогда не восхищайтесь мной, — сухо ответил Бек, — во мне нечем восхищаться.

Томас смотрел на него суровым взглядом, но Ворский выдержал этот взгляд. Он был бледен и полон достоинства, отчаянного и даже немного смешного.

— Я буду придерживаться своих собственных суждений, — горячо сказал он, — у меня есть долг перед свободой, месье, и я буду за нее бороться, а если надо, умру за нее.

— Замечательные чувства, — задумчиво произнес Тома, которого юношеская горячность поляка почему–то раздражала. Поклонение этого мальчика пугало его. Он взглянул в конец улицы, но омнибуса не было видно.

— Месье, идея свободы человека владеет мною с пятилетнего возраста. Я вырос с ней. Я ненавижу угнетателей. Теперь вы понимаете, почему я хочу бороться с ними.

Бек вздохнул:

— Вы говорите, что хотите бороться так, будто говорите, что хотите умереть. От вас требуются не жертвы, а твердость, энергия, способности и, может быть, даже хитрость. Вы представляете себе борьбу, как схватку на эспадронах.

Ворский побледнел, но Бек продолжал говорить с беспощадной прямотой:

— Вам, может быть, никогда не придется жертвовать своей жизнью. Но вам придется упорно писать, объяснять неясные для многих идеи, вести скрытую борьбу в подполье. Мы живем не в сказочном мире. Нам не нужны дети и герои, нам нужны мужчины.

— Я уже не ребенок, — немного обиженно сказал Ворский.

Их глаза встретились. Ворский не мог знать, что Бека задевают именно его молодость и чистота, так жестоко попранные в период его, Бека, становления как личности. Кто из взрослых мужчин может безоглядно радоваться при виде триумфального шествия бунтующей молодости?

— Вы тоже повзрослеете, — тихо сказал Бек. — Бог дает, повзрослеете…

— Я никогда не изменюсь!

Бек помолчал, потом вдруг сказал:

— Вы очень молоды, Ворский, и я вам завидую. Завидую вашей молодости. Получите от нее все. Хватайтесь за нее изо всех сил, пока еще есть время. Живите, любите! Вы слишком красивы, чтобы стать мучеником.

— Ну, оставьте!

— Нам не нужны бессмысленные жертвы. И никому не нужна ваша смерть. А теперь прощайте.

Подошел омнибус, и Бек вскочил на подножку, прежде чем Ворский успел ему ответить.

На следующий день корсиканская газета «Л'Авенир» напечатала ответ Пьера Бонапарта на статью Рошфора. Племянник императора выплеснул множество оскорблений в адрес журналиста. Никогда еще газетная пресса не допускала на свои страницы такие потоки вульгарности и оскорблений. Все это напоминало обыкновенную провокацию.

Вне себя от гнева Рошфор решил вызвать на дуэль Пьера Бонапарта и послать ему своих секундантов — Мильера и Артура Арнольда, которые были его друзьями.

Они условились поехать в Отой, где жил принц, во второй половине дня. Однако в это время возникло неожиданное осложнение. Корреспондент другой газеты, «Ла Реванш», некий Паскаль Гросэт, принял оскорбления Пьера Бонапарта на свой счет и решил потребовать сатисфакции.

Вероятно, за такими действиями Гросэта стояли личные цели. По крайней мере его недоброжелатели утверждали, что он стремился достичь известности любыми средствами, включая дуэль. Несмотря на это он нашел поддержку у некоторых своих друзей, среди которых были Виктор Нуар, некий Ульрих де Фонвиль и Жозеф Дагерран, который знал Гросэта еще по колледжу.

Виктор Нуар согласился поехать в Отой вместе с Фонвилем. Вместе с ними отправился Дагерран, но он ждал своих друзей в кафе, пока те исполняли свою миссию.

Нуар и Фонвиль подошли к старому красивому дому, который во времена Реставрации выглядел гораздо лучше, чем теперь, и позвонил в дверь. Их провели в маленькую захламленную приемную, где было холодно и неуютно.

Фонвиль сел, а Виктор Нуар, волнуясь, стал ходить взад–вперед по комнате.

— Успокойся, Виктор, присядь, — сказал Фонвиль.

— Никогда в жизни у меня не было такого страстного желания кого–нибудь ударить, как Пьера Бонапарта, — сказал Нуар в бешенстве.

— Ты должен взять себя в руки. Это неприятный тип, но он горяч и ни перед чем не остановится.

Нуар подошел к окну и отдернул занавеску. Лучи заходящего солнца освещали вершины деревьев, и маленькие птички в поисках корма прыгали по посыпанной гравием дорожке. В отдалении чья–то девочка играла сама с собой в классики.

— Сколько дней мы уже не видели солнца, — сказал Виктор. Он приложил ладонь к теплому стеклу и подумал, что, когда наступит весна, он обязательно отправится кататься на лодке по реке.

Неожиданно за его спиной распахнулась дверь. Нуар обернулся.

В дверях стоял принц Пьер Бонапарт. Он был среднего роста, довольно плотный, грубые черты его лица не говорили о благородном происхождении, а сильно выдающийся нос свидетельствовал о принадлежности к роду Бонапартов. Густая борода скрывала рот. На лице было фальшивое выражение доброжелательности, однако за ним внимательный наблюдатель мог прочитать жажду удовольствий и неуемное тщеславие. Нуару он напоминал какого–то дикаря, затянутого в слишком тесный для него дорогой костюм.

Фонвиль и Нуар спокойно стояли, пока Бонапарт рассматривал их.

— Вас послал Рошфор? — резко спросил принц хриплым голосом, который трудно было бы забыть из–за странного тембра.

— Нет, мы пришли от имени месье Паскаля Гросэта, — сказал Ульрих де Фонвиль.

На лице Пьера Бонапарта отразилось удивление. Он прочитал письмо, которое ему протянул Фонвиль. Нуар молча наблюдал. Оба ожидали реакции принца.

Принц прочитал письмо, отложил его в сторону и подошел к ним, держа одну руку в кармане.

— Я нелестно отозвался о месье Рошфоре, — сказал он, — потому что он представляет собой рупор толпы. Я не ссорился с месье Гросэтом. Но вы выступаете от лица этих мерзавцев?

Это было неприкрытым оскорблением. Виктору Нуару с самого начала стоило большого труда сдерживать себя. Теперь, при слове мерзавцы, он угрожающе сделал шаг вперед.

— Мы выступаем от имени наших друзей, — ответил он принцу холодно.

Бегающие глазки принца Пьера Бонапарта смотрели мимо него, и инстинкт Нуара подсказал ему, что надо быть настороже. Но было уже поздно. Неожиданно Пьер Бонапарт сделал шаг вперед и рукой наотмашь ударил Виктора Нуара по лицу. Затем, также неожиданно, он вытащил правую руку из кармана. В руке оказался пистолет, и он выстрелил почти в упор.

Виктор упал ничком. Бледный от гнева, Пьер Бонапарт выстрелил в Фонвиля и промахнулся.

Фонвиль выхватил свой револьвер и нажал курок, но произошла осечка. В приступе гнева принц выстрелил снова. Фонвиль закричал и бросился к двери. Он почувствовал, как пуля, задев за ткань его пиджака, пролетела мимо.

Он пронесся по коридору и вылетел из дома на улицу. Выбегая из дома, он споткнулся о тело Виктора Нуара, который лежал лицом вниз на тротуаре близ двери.

— Виктор! — закричал Фонвиль.

Он попытался привести своего друга в чувство, но руки молодого человека свисали как плети. Фонвиль стал яростно трясти тело, слезы бежали у него по лицу. Тогда он схватил Виктора под руки и, напрягаясь изо всех сил, потащил мертвое тело за собой.

Он миновал ворота и передвигался по направлению к кафе. Вокруг него стала собираться толпа. Захлебываясь слезами, Фонвиль стал объяснять, что произошло. Тут он увидел, что к нему бежит Дагерран.

Подхватив тело Нуара с обеих сторон, они протащили его еще сотню ярдов до ближайшей аптеки. У дверей собралась толпа. Перепуганный аптекарь провел их в маленькую комнату, наполненную запахами лекарств. Нуар был недвижим. Фонвиль в изнеможении рухнул на стул.

— Он умер, — сказал фармацевт. — Должно быть, пуля прошла через легкие.

— Нет! — простонал Дагерран. — Этого не может быть! Только не он! Он был так молод!

— Он мертв, — повторил фармацевт. Это был маленький, опрятный, лысый человек со светлыми глазами за стеклами очков. — Он убил его. Убийца! — сказал он. Его голос дрожал. Он погрозил кулаком в направлении дома Бонапарта, и этот жест выразил всю глубину гнева рядового человека, беспомощного перед лицом тирании.

Новость молниеносно разнеслась по всей улице, а потом и по всему городу.

Толпа за дверями аптеки все росла, и, наконец, люди ворвались внутрь, разбивая на своем пути сосуды и бутылочки. Полиция выкрикивала приказы, но никто не слушал ее. Раздались крики, что тело Нуара надо отвезти в редакцию «Марсельезы». Другие настаивали на том, чтобы его доставить домой на улицу Пероне. Кто–то даже предложил посадить труп в кабриолет и сунуть ему в рот сигару, чтобы усыпить бдительность полиции.

Тело вынесли на улицу. Приехала «скорая помощь» и увезла Виктора Нуара домой. Толпа разошлась, и гомон на улице стих. Полиция наблюдала за возбужденными горожанами.

Фармацевт выглянул на улицу. Последние лучи заходящего зимнего солнца блестели на осколках битого стекла, валявшегося на полу аптеки. Солнце освещало и замок Тюильри, где еще никто не знал, что в этот момент империя подписала себе смертный приговор.

Император узнал новость, когда сошел с поезда, доставившего его в столицу из Сен–Клу. Когда ему о ней доложили, он непроизвольно сделал шаг назад; на его лице выступил румянец. Он задумчиво смотрел в пустоту, как будто увидел призрак на залитой солнцем платформе.

Сопровождавшие его приближенные стояли поодаль и в замешательстве наблюдали за ним. Они видели в императоре стареющего мужчину, рыхлого и пухлого от невоздержанности в еде и любви. Элегантные одежды уже не могли скрыть до предела ожиревшее тело, нездоровую бледность кожи и следы последних страданий на тщательно напудренном лице. На быстро лысеющей голове почти не осталось волос.

В этой развалине теперь никто бы не узнал человека, который когда–то отличался стройностью, подвижностью и романтичностью. Его погубили любовь к женщинам, необузданная жажда удовольствий.

Приближенные смотрели на стоявшего неподвижно императора и увидели в нем обычного человека со следами увядания на лице. «С ним все кончено», — думали они. У них не было чувства жалости к нему, а было лишь отчаянное желание сохранить свое социальное положение в надвигающейся катастрофе. Лица, однако, оставались бесстрастными.

Луи Наполеон Бонапарт собрался с силами и зашагал прочь. Он вновь ощутил тупую и всюду проникающую боль. Неизвестная болезнь, похоже, глодала его изнутри, высасывая последние соки жизни. Его охватило ужасное чувство одиночества, ему хотелось крикнуть этим людям: «Оставьте меня одного, убирайтесь!» Но это было невозможно. Его ждала карета с охраной.

Карета тронулась, кони понесли галопом. Молчаливый и неподвижный, император смотрел прямо перед собой, погруженный в свои мысли. Но теперь сквозь усталость пробивалось острое жало страха, страха перед Парижем, перед толпой и ее гневом. Пьер Бонапарт убил Виктора Нуара. Наполеон III всегда ненавидел своего племянника и изо всех сил старался держать его подальше от двора из–за его злой и необузданной натуры. И все же их связывала фамильная честь. Преступление одного неминуемо бросало тень на другого.

Несмотря на усталость от прожитых лет и болезней, император продолжал цепляться за трон, стремясь к чести и богатству. Его душа разрывалась на части. Он не желал ни от чего отказываться. Ему вспоминались любимые им когда–то женщины: Анна Дезлион, которую он совсем недавно осыпал золотом, Марго и многие, многие, многие. Он обладал неуемной и даже грубой натурой и привык, получая удовольствия, не обращать внимания на предрассудки, поэтому ненавидел окружавших его людей с их жеманством, притворной набожностью и напускной скромностью, особенно со всеми ее молитвами, вуалями и целомудрием.

«Они могут изгнать меня, — подумал он, — но что бы они ни сделали, я всегда буду утешаться тем, что любил всегда самое лучшее в жизни. Они хотят лишить меня всех моих удовольствий и оставить мне взамен лишь скорбное осознание собственного бессилия».

Глава восьмая

Вечером одиннадцатого января более пятисот человек собрались у дома, где находилось тело Виктора Нуара. Рабочие, студенты и представители многих других слоев населения пришли холодным сырым вечером, чтобы попрощаться с погибшим.

Похороны должны были состояться на следующий день. И уже с утра огромные толпы народа стали сходиться к дому. В этот день мастерские и лекционные залы были пусты, а огромная толпа мужчин, женщин и детей, объединенных ненавистью к режиму, все прибывала и прибывала.

Была предпринята безуспешная попытка организовать погребение на кладбище Пер–ла–Шез, однако власти настояли на том, чтобы Нуара похоронили там, где он жил, в Нейли. Правительство явно нервничало, были приняты соответствующие меры, приведена в готовность полиция. Привлекли версальский гарнизон, войска сгруппировались на Шамп–де–Мар и на площади Индустрии.

Армия, не знавшая, против кого ей предстоит выступать, являла собой странное зрелище. Среди военных бродили женщины, угощая солдат вином. В Законодательное собрание были принесены ружья, депутаты вскакивали со своих мест каждый раз, когда хлопала дверь, принимая этот звук за грохот начавшейся канонады. Группы полицейских стояли по обеим сторонам улицы.

Между тем толпа у дома Нуара все росла. Начался мелкий холодный дождь, но никто не уходил. Соседние переулки заполнились народом. Вскоре возле дома уже находилось более двухсот тысяч человек.

Было уже почти два часа, когда Рошфор добрался до дома Виктора Нуара, с трудом пробившись сквозь людское море. Многие друзья Нуара уже собрались в комнате, рядом с залом, где находился гроб с телом Нуара. Рошфор нашел здесь многих своих коллег: Гюстава Флоренса и других. Старый Делесклюз прибыл немного позже.

Бек пришел вместе с Дагерраном. Все стояли молча. За окном было слышно, как толпа требовала возмездия.

Лицо Рошфора было серым, глаза припухли. Он устало присел и попросил стакан воды. Его плечи вздрагивали каждый раз, когда он слышал крики на улице.

Он выпил воды, но нервное напряжение не проходило. Он оглянулся в поисках поддержки. Бек стоял у двери, под глазами у него были черные круги, время от времени на его лице вздрагивал мускул.

Человек, стоявший в другом конце зала, подошел и заговорил с Рошфором.

— Граждане, что вы собираетесь предпринять? Вы пойдете маршем на Париж или нет?

Этого человека звали Бриосн, он был профессиональным оратором. Рошфор не совсем доверял ему.

— По какому праву вы задаете такой вопрос? — спросил он сухо.

— Это право мне дал народ, — ответил он. — Вы представитель народа и должны повести людей за собой.

— Я не нуждаюсь в ваших советах.

— Мы выбрали вас, и ваш долг стать во главе народных масс. Толпа за окном ждет только сигнала, чтобы пойти за вами. Если вы отступитесь сейчас, люди скажут, что вы их предали.

Он поклонился и вышел из зала. За ним захлопнулась дверь. Рошфор поднялся и подошел к окну.

— Если бы мы были в центре Парижа, у нас был бы шанс, — сказал взволнованно Делесклюз, — но здесь, за пределами города нас просто раздавят.

— Я согласен с тем, что только что сказал Бриосн. Мы должны отомстить за Виктора Нуара, — вспыльчиво заявил Гюстав Флоренс, который до этого молчал, — мы должны идти на Париж, у нас больше не будет такой возможности.

Бек тоже подошел к окну, где стоял Рошфор и взволнованно посмотрел на толпу, в которой было много женщин и детей. Два маленьких мальчика, которым еще не было и десяти лет, стояли, прижавшись к молодому человеку в вельветовом пиджаке. Они ежились под холодным дождем, подняв воротники своих тонких плащей.

Сотни глаз неотрывно смотрели на дом, на то окно, где сейчас стояли Бек и другие и решали судьбу города. Стоявшая под дождем огромная толпа безмолвствовала. По спине Бека пробежал холодок. Он вдруг представил себе войска на Шамр–де–Мар, пули, слепо летящие в людское море, безумные крики и потоки крови. Панику и ужас бойни можно было легко представить. Имеют ли они право подвергать всех этих людей такой опасности, чтобы отомстить за друга? Это было бы сумасшествием.

— Час пробил! — раздался звонкий голос за их спинами. Бек повернулся и встретился глазами с Гюставом Флоренсом. Это был бледный молодой человек с горящими глазами и неукротимой жаждой социальной справедливости. Его благородные стремления уживались с фанатизмом и нетерпимостью.

Отвернувшись от рвущегося в бой Флоренса, Бек увидел усталое лицо Рошфора и понял, какая огромная ответственность ложится на плечи его друга.

— Откуда ты знаешь, что пришло время? — хрипло спросил он, снова повернувшись к Флоренсу. — Ты хочешь поднять народ на революцию? У солдат есть ружья, а эти люди безоружны, и ты должен об этом помнить!

— Когда две тысячи человек встанут грудью против этих ружей, отступать им будет уже некуда, — прошипел сквозь зубы Флоренс.

— Ты сошел с ума, — с горечью заметил Бек.

— Я не боюсь борьбы, — отпарировал Флоренс.

— Но позволь тебе заметить, — воскликнул Бек дрожащим от гнева голосом, — ты собираешься за что–то бороться, а за что — не понимаешь. Ты рассуждаешь о бедности, которую никогда не знал, говоришь о голоде, которого сам тщательно избегал.

— Вы еще пожалеете о своих словах. Я докажу вам. Я могу сражаться так же, как и вы, и даже умереть. Я не трус! — с этими словами он вышел из зала.

— Я обязан поговорить с народом, — сказал Рошфор усталым голосом. — Люди должны выслушать меня.

Они поднялись на этаж выше и попросили жившую там женщину разрешить им обратиться к народу из ее окна, которое лучше всего было видно снизу. Она испугалась, но согласилась. Рошфор с бледным лицом открыл окно и стал говорить громким голосом, уговаривая людей успокоиться.

В комнату ворвался Гюстав Флоренс.

— У вас нет никакого права говорить людям такие слова! — закричал он, пытаясь отогнать Рошфора от окна. — Мы должны идти на Париж. Мы должны сражаться!

— Как вы смеете командовать мной? — крикнул Рошфор.

— Вы этого заслуживаете! — Флоренс резко повернулся, выбежал из комнаты и помчался по лестнице вниз. Бек бросился за ним.

— Флоренс, вернись, ты сошел с ума. Ты не можешь бросить Рошфора в такой момент!

— Рошфор предатель! — истерично закричал Флоренс. — С этого момента у меня больше нет ничего общего с ним, и я больше не работаю в его газете. Все это лишь пустые разговоры и хвастовство.

Его лицо было мертвенно–бледным, а стального цвета глаза горели болезненным огнем.

Бек посмотрел, как он бросился вниз по лестнице, и пожал плечами.

Гроб с телом Виктора Нуара стали выносить по узкой лестнице. У двери его друзья остановились. Во дворе стоял Флоренс в окружении нескольких весьма решительного вида мужчин.

— Последний раз, — громко заявил Флоренс, — призываю вас отнести тело Виктора Нуара на Пер–ла–Шез и пройти маршем через военные заслоны!

На улице толпа, до этого с сомнением выслушавшая успокоительную речь Рошфора, угрожающе задвигалась.

Бек предостерегающе закричал. Пользуясь всеобщим замешательством, кто–то на улице выпряг лошадей из катафалка и теперь остервенело старался втолкнуть его во двор, пробив кордон охранявших гроб людей.

— Вперед, ребята! — раздался чей–то голос.

На Рошфора и его друзей набросились какие–то люди, намеревавшиеся силой отобрать у них гроб, погрузить его на катафалк и катить перед толпой, идущей на Париж.

Маленькая группа сторонников Рошфора отчаянно сопротивлялась. Какой–то человек с силой ударил Бека кулаком в грудь. Поскользнувшись на мокрой мостовой, Тома упал на землю. Он быстро пришел в себя и вскочил на ноги. Нападавший на него человек не отступал, предчувствуя легкую победу над одноруким инвалидом. Но Бек бросился вперед и, размахнувшись сплеча, ударил его по шее. Человек упал, увлекая за собой своего напарника. Оба покатились в грязь.

Неподалеку лежал Дагерран с глубокой раной на лбу, полученной от удара каким–то острым предметом. Бек помог ему подняться и, прислонив к стене, дал возможность прийти в себя. Рошфор, прижатый спиной к катафалку, спрятался за его открытой дверью и что есть силы отбивался от нападающих, дрыгая ногами. Тома бросился назад и столкнулся с огромного роста рабочим, одетым в комбинезон. Рабочий махнул в воздухе кулаком, они вместе упали и покатились к гробу, который стоял на земле возле катафалка. Схватившись за деревянные спицы колеса, рабочий изо всех сил стал колотить ногой по гробу.

Тома с ужасом понял, что они продолжают бороться, лежа на трупе. С большим усилием ему удалось вскочить на ноги. Собрав все силы, он схватил своей одной рукой рабочего, оторвал его от колеса и тряхнул головой о гроб так, что у того оказались выбиты зубы и разбито в кровь лицо. Затем он вновь рывком приподнял его за воротник и бросил на булыжную мостовую.

Бек бросился к Жозефу Дагеррану, который еле стоял, прижавшись к стене дома. Они оглянулись, оценивая ситуацию во дворе. Еще с десяток человек прибежали на помощь группе Рошфора, и сражение, похоже, было выиграно.

— Слава Богу, — сказал Дагерран, тяжело дыша, — Флоренс повел бы народ на верную смерть.

Наконец катафалк тронулся в путь. Во главе процессии шли Рошфор и Делесклюз. За ними шли их друзья. Бек поддерживал Дагеррана.

Огромная колонна людей мрачно шествовала сквозь дождь и грязь к кладбищу Нюиль. Двести тысяч мужчин, женщин и детей из всех слоев общества — рабочие, буржуа, школьники и студенты — несли транспаранты с требованиями свободы.

Друг Нуара Ульрих де Фонвиль шел за Рошфором рядом с Беком и Дагерраном. Под напором толпы он потерял равновесие и чуть было не упал, но друзья поддержали его. Он был бледным и уставшим, а его черный плащ был разорван руками тех фанатиков, которые хотели иметь сувенир от человека, ставшего свидетелем убийства Виктора Нуара. Теперь же, уставший от переживаний, избитый толпой, Фонвиль еле держался на ногах.

— Несите его сюда! — крикнул кто–то.

Фонвиля подняли на руки и отнесли к бакалейной лавке на ближайшем углу. Рошфор оглянулся и увидел, как его, словно мертвое тело, положили на тротуаре. Рядом с Рошфором шел Дагерран, голова которого была замотана тряпкой, пропитанной кровью.

— Рошфор, что случилось? — спрашивали друзья.

Рошфор молчал, его уже давно замутило от вида крови. Он испытывал ужас при мысли о том, что за ним следует слепая толпа, готовая в любой момент повернуться против него, если он не выполнит ее волю.

Перед его взором медленно колыхалось море людских лиц, и он потерял сознание. Его положили в карету, где через некоторое время он пришел в себя.

Вскоре толпа пришла на кладбище, где тело Нуара было предано земле.

Когда первые комья земли ударили о крышку гроба, люди в нерешительности замялись и были готовы разойтись. Момент фанатичного героизма миновал, и все хотели вернуться домой. Тем не менее вновь была сформирована колонна, которая под предводительством активистов двинулась к улице де Нюиль.

Было уже темно, и тяжелые облака плыли по серому небу, когда огромная толпа направилась в Париж, распевая «Марсельезу» и «Шант дю Депар». К небу взмывала зовущая на бой революционная мелодия.

За Порт–Майо их ждала небольшая группа полицейских. Спрятав свои дубинки под плащами, они молча отступили перед толпой. Как только основная часть колонны прошла мимо, полицейские обрушили дубинки на головы демонстрантов.

Трое человек упали и были растоптаны толпой. Пение стало громче. Люди были опьянены звуком своих собственных голосов. Дети падали, но их подхватывали сильные руки взрослых. Девушки в изнеможении падали коленями в грязь, мужчины поднимали их. Пожилая женщина, шедшая во главе колонны, крикнула: «Да здравствует республика!» — и, потеряв сознание, упала к ногам Дагеррана.

Шедшая рядом с Беком молодая женщина, потеряла ботинки в грязи и теперь стояла в розовых шелковых чулках в грязной жиже. Она попыталась нагнуться, чтобы подобрать ботинки, но толпа понесла ее дальше. Она ничего не могла сделать в этом людском потоке. Она вцепилась в плащ Тома, и он обхватил ее рукой за талию, чтобы поддержать. Так они и шли вместе по холодной уличной грязи.

Неожиданно она показала рукой вперед.

— Солдаты, — сказала девушка дрогнувшим голосом, — они собираются стрелять.

Колонна уже достигла Ронд–Пуа–дю–Шанзе–Лизе. Перед кавалерийским эскадроном с саблями наголо стояли несколько человек, очевидно, официальные лица.

«Она напугана, — подумал Тома. — Сейчас все напуганы». Он почти физически ощутил страх, который, подобно невидимому свирепому зверю, заметался в толпе. Вокруг все затихло, слышались только слабые шорохи и шевеления толпы.

Тут он снова почувствовал, как к нему кто–то прижался. На этот раз это был мальчик лет двенадцати, очевидно школьник, с аккуратной прической и ясными глазами. Тома положил руку ему на плечо.

Напротив них стояли кавалеристы с саблями наголо. Их лица под низко надвинутыми шлемами были бесстрастны. Перед ними остановилась карета Рошфора. Он вышел из нее и подошел к старшему полицейскому офицеру, стоявшему впереди.

Некоторое время оба мужчины молча изучали друг друга, понимая важность того, о чем они будут сейчас говорить. За спиной Бека по толпе прошел шумок.

Бек с ужасом подумал: «О Господи, всю свою жизнь я думал о том, что, по моему мнению, является справедливостью. Но какими идеями можно оправдать смерть всех этих людей, смерть этого мальчика, который стоит рядом со мной?»

Бек почувствовал, как за его спиной толпа заволновалась. Перед видом оружия тела инстинктивно сжимались.

Он закрыл глаза и представил себе, как армия обрушивается на народ.

Бек вновь с ужасом подумал: «Никакими идеалами нельзя оправдать смерть невинного ребенка».

Он еще крепче обнял за плечи стоявшего рядом мальчика.

Незадолго до появления этого людского потока в окне одного из больших частных домов, выходящих фасадом на Ронд–Пуа–дю–Шанзе–Лизе, можно было видеть человека. Мужчина смотрел на пустую площадь, черное небо и мокрую от дождя мостовую. Справа на площади стояли ряды конных солдат. Их шлемы тускло поблескивали в надвигающейся темноте. Несколько пеших человек прогуливались взад–вперед перед войсками. Вдали возвышались высокие тонкие деревья, силуэты которых были хорошо видны на фоне неба.

Этот высокий и крепкий человек был одет в ливрею слуги, его приятное лицо украшали бакенбарды. Светло–серые глаза неотрывно смотрели на площадь, придавая лицу выражение глубокой сосредоточенности. Дождь усилился. После неудачной попытки протереть стекла изнутри мужчина наконец оторвался от своих мыслей и пошел зажигать лампы. Немного покоптив, огонь разгорелся и стал отбрасывать танцующие отблески на полированную поверхность мебели.

Справа находилась дверь, ведущая в другую комнату, меньшую по размерам и более интимную: оттуда доносились тихие звуки вальса Шопена. Слуга открыл дверь, и перед его взором предстали сумрачные фигуры людей, сидящих в низких креслах. Он молча прошелся по комнате, зажигая лампы под розовыми абажурами, и в их неясном свете лица сидевших как бы ожили. Облокотившись на изогнутую ручку дивана, сидела молодая женщина. На другом конце дивана лицом к ней расположился мужчина с густой седой шевелюрой и такими же бакенбардами. Еще несколько мужчин покоились в креслах, а хозяйка дома, симпатичная стройная женщина в голубом платье, сидела за роялем.

— О, Виктор, еще рано зажигать лампы, — вежливо заметила молодая женщина, — я ненавижу свет ламп пока не стемнеет. Меня это раздражает.

— Прикажете погасить, мадам?

— Да, те, в дальнем углу. Оставь одну на рояле.

Комната снова погрузилась в приятный полумрак, нарушаемый только светом одной лампы на рояле. Молодая женщина поднялась со своего места и скромным, но в то же время кокетливым жестом поправила платье.

— Как, вы больше не будете играть, дорогая? — послышался резкий звучный голос с сильным русским акцентом. Он принадлежал человеку в бакенбардах, который таким образом попытался выразить свой учтивый протест против того, что музыка прекратилась.

— Уже поздно, — сказала молодая женщина, — и я не смею вас больше задерживать. Небо совсем затянуло, и я боюсь, начнется ливень.

В задумчивости она подошла к окну и поглядела на площадь. Когда она вновь заговорила, ее лицо выглядело озабоченным, голос звучал неуверенно.

— Шарлотта, — сказала она, обращаясь к женщине, сидящей на софе, — тебе надо идти. К сожалению, моя карета сейчас в ремонте, и я не могу отправить тебя домой. В такой поздний час тебе следует взять кабриолет, — она вновь посмотрела на площадь. — По–моему, бесполезно ждать, когда эти солдаты уйдут, они уже несколько часов стоят здесь, и наиболее разумным для нас будет сейчас разойтись.

Она повернулась к молодому человеку, который пытался размять свои длинные ноги, затекшие от длительного сидения на низком стуле.

— Месье Морель, мне хотелось бы, чтобы вы задержались, но, к сожалению, это невозможно. Я была очень рада, наконец познакомиться с вами. Если бы наш дорогой друг Бодар не опоздал, мы могли бы более приятно провести этот день…

— Я очень сожалею, дорогая, но поверь мне, меня могли задержать только самые неотложные дела, — послышался приятный грудной голос. Его обладатель с нежеланием оторвался от шахмат, которыми он был весьма увлечен.

— Интересно, что бы мужчины придумали в свое оправдание, если бы у них не было работы, — с укором произнесла Аврора. — Дорогой Бодар, вы же знаете, как я восхищаюсь вашим служебным рвением.

Проходя за спинами играющих в шахматы, она на секунду подняла свою руку и мимолетным ласкающим движением дотронулась до шеи Бодара. Это был тот непроизвольный жест, одновременно интимный и безразличный, который лучше всяких слов говорил о царящей в небольшой компании атмосфере раскованности.

Габен Морель нехотя поднялся с мягкой кушетки. Он чувствовал себя не в своей тарелке в этом напыщенном обществе, был неловок и даже стеснялся своего большого роста. Он вынужден был провести много часов в ненавистном салоне и нещадно ругал себя за то, что согласился сопровождать туда свою сестру Шарлотту.

Он снова посмотрел на Аврору Дюмулен и снова спросил себя: и что в ней так привлекает Шарлотту? Габен знал, что его сестра познакомилась с ней через Дельбреза, который также был другом Авроры. Шарлотта настояла на том, чтобы Габен сопровождал ее на этот ужин. Долгое время она с энтузиазмом убеждала его в том, что Аврора восхитительная женщина, что она вхожа в высшие аристократические круги и может помочь Габену найти покупателей на его картины. Инстинктивно Габен не доверял богатым патронам, чей интерес к искусству зачастую был не чем иным, как позерством, имевшим целью поднять свой престиж в обществе. Однако это был один из тяжелых периодов его жизни, у него не было денег, и к тому же Илла ожидала ребенка. Если ему не удастся продать несколько картин, то может наступить день, когда ему придется забросить искусство и найти какую–нибудь обычную работу, чтобы создать для Иллы нормальную жизнь.

Габен не мог избавиться от чувства раздражения, которое вызывала в нем Аврора Дюмулен, вероятно еще и потому, что он был предубежден против нее. Во–первых, его шокировал ее облик. По рассказам Шарлотты, у него сложился образ эксцентричной, высокой, вызывающе красивой современной женщины. Аврора же оказалась совсем другой. Это была маленькая хрупкая женщина, которой на первый взгляд можно было дать не больше двадцати двух лет. Когда он вгляделся в нее, она показалась ему гораздо старше. Мелкие черты лица создавали впечатление молодости и непорочности. Ее густые каштановые волосы были стянуты на затылке в пучок, от которого на шею спускались мелкие локоны.

Габен считал, что наиболее отталкивающими у нее являются глаза. Водянисто–голубого цвета, они казались глазами наивного ребенка и придавали Авроре особенно хрупкий и беззащитный вид.

Габен терялся под ее взглядами, которыми Аврора, возможно слишком часто, одаривала его. Бледные и прозрачные, как опал, ее глаза как бы не имели живого яркого зрачка и казались незрячими.

Что же представляла собой Аврора Дюмулен? Габен знал все, что о ней было известно в ее кругах. Говорили, что она пятнадцати лет убежала из дома, чтобы жить самостоятельно, зарабатывая на жизнь, как натурщица. По прошествии двух лет она встретила в доме Арсена Хуссе своего нынешнего мужа, некого Кларка Брайена, американского газетного магната, у которого был бизнес в штате Миссури.

Арсен Хуссе был хорошо известен в парижском обществе. Директор «Комеди франсез», писатель и археолог–любитель, он прославился своими вечеринками, о которых ходили бесконечно разные слухи. На одну из них Брайена пригласил его друг, и там Брайенвлюбился в Аврору. Он тут же предложил ей руку и сердце. Хуссе помог ей, распространив историю о том, что Аврора была якобы незаконной дочерью одного знатного француза, о чем, по понятным причинам, она никому не могла рассказывать. Брайен проглотил эту историю с детской наивностью. Он был весьма богат и щедр. Авроре достался дом на Ронд–Пуа–дю–Шанзе–Лизе, дом в Динаре, где летом собиралась вся американская колония Парижа, а также собственность в Виль д'Аврай. Она убедила Кларка присоединить к его фамилии фамилию его матери Дюмулен, француженки. Аврора считала, что так будет лучше, и постепенно начала писать свою фамилию раздельно — Дю–Мулен, присвоив этот символ принадлежности к аристократии, который никто не посмел оспаривать, хотя у многих это вызывало удивление.

Жалея о потерянном дне, Габен не мог простить Авроре, что она заставила его принять участие в этой жеманной комедии. Он сразу же заметил, что Аврора взяла на себя роль королевы салона, и ее желание считалось законом. Даже Шарлотта подсознательно подчинялась ей. Габена раздражал верноподданнический тон, каким она разговаривала с Авророй. Остальные разговаривали с ней так же. Всюду только и слышалось: «дражайшая Аврора», «милейшая Аврора».

Габен понимал, что его собственные, довольно грубые манеры, неуместны в этом пропахшем духами улье, который представлял собой двор Авроры Дюмулен.

«Так вот он какой, путь к успеху, — с горечью думал Габен. — Если бы я потратил половину своего свободного времени на танцы с этой женщиной, став ее постоянным партнером, то вполне вероятно, она могла бы сделать мне карьеру, но, естественно, только в том случае, если бы мое лицо ей не наскучило слишком быстро. Нет, я лучше совсем заброшу искусство и наймусь писарем в контору, чем буду раболепствовать перед этой кокеткой, строящей из себя благородную даму!»

Он был не очень любезен с Авророй, которая, однако, делала все, чтобы ему было приятно. Возможно, она делала это даже слишком явно, заставляя его задуматься над тем, почему она проявляет к нему такой интерес, какие цели преследует. Ей нужен новый обожатель, новый любовник? Конечно же, ей нравилось видеть нового мужчину у своих ног.

Она была не глупа, получала обширную информацию и могла со знанием дела рассуждать даже об искусстве. Но всегда и во всем она играла только отведенную ей кем–то роль. Она становилась самой собой лишь в редких случаях, когда спадала маска, и она вдруг делала какое–нибудь полное цинизма замечание о жизни или человечестве, производившее впечатление разорвавшейся бомбы.

Так или иначе для Габена день был потерян.

На ужин ожидали друга Авроры Эрнеста Бодара, широко известного торговца произведениями искусства. Бодар не пришел, и все остались сидеть в компании старого дурака с пышной седой шевелюрой и бакенбардами извозчика, которого им представили как графа Козлова, сказочно богатого русского, приехавшего в Париж в поисках развлечений, а также бледного, почти прозрачного молодого человека в очках, который, по его собственному заявлению, был музыкантом. Габен не запомнил его имени.

Было примерно три часа, когда, наконец, появился Бодар. Он извинился за опоздание, объяснив это тем, что к нему в последнюю минуту пришел богатый клиент. Он жадно поцеловал руку Авроры, назвал ее самой дорогой и любимой. Они поговорили об искусстве, и, наконец, Бодара повели смотреть картины Габена, которые заранее были развешаны в гостиной. Сжав руки в карманах, Габен изо всех сил старался скрыть свое волнение, пока Бодар рассматривал его картины, словно генерал, инспектирующий войска.

Торговец, мельком взглянув на работы Габена, сказал что–то о смелости их концепции и ничего не пообещал. Габен молча собрал картины.

— Ну, хорошо, — внезапно услышал он рядом с собой резкий голос Авроры. — Я в любом случае решила приобрести вашу картину с тюльпанами, месье Морель. Это эффектное сочетание желтого и голубого будет хорошо смотреться в моем будуаре.

Черт побери, опять этот стеклянный взгляд, это просто невыносимо! Он поблагодарил ее, пожалев о том, что не может ей отказать. Об этом не могло быть и речи! Он старался не глядеть на нее, но она уселась напротив него на диван, продолжая внимательно наблюдать за ним. Чтобы покончить с этим, он бросил на нее яростный и, как он надеялся, обескураживающий взгляд. В этот момент он понял, как близко она находилась, и ясно увидел толстый слои пудры на ее нежных щеках. Кожа у нее под глазами была припухшей и сморщенной, как осенний листок. И сейчас Габен окончательно убедился в том, что Аврора приуменьшает свои годы. Но такая слабость показалась ему вполне простительной.

Заметив, как изменилось лицо Габена, увидевшего ее вблизи, Аврора встрепенулась и быстро отпрянула назад. Лицо ее залилось краской, наплывающей как бы изнутри, подобно свету китайского фонарика. «Так вот в чем ее секрет, — подумал Габен, — вот какой «недуг» постоянно преследует ее». Ей не удалось отодвинуться достаточно далеко в тень. Ее лицо все еще было хорошо видно, и он продолжал рассматривать его. Ей хотелось встать и отойти в сторону, но она не могла этого сделать и поэтому стойко выдержала пытливый взгляд молодого человека. Было очевидно, что молодой человек сделал унизительное для нее маленькое открытие, и это испортило ей настроение, однако она смотрела на него в упор с легкой, но злобной ухмылкой на губах, продолжая изучать его.

Настала очередь Габена покраснеть. Легкая улыбка блуждала по губам Авроры, когда она отмечала про себя признаки его бедности: поношенные брюки, ботинки, испачканные грязью парижских улиц. Кожа на одном из его ботинок прохудилась настолько, что в нем образовалась дыра, пропускавшая воду.

Шли минуты, а они продолжали сидеть, глядя друг на друга. Габен ненавидел ее и ненавидел себя — за то, что предоставил ей удовольствие презирать себя. Ничто другое, сказанное за этот вечер, не могло так бесповоротно убить надежду на какую–либо дружбу между ними, как эта молчаливая схватка их взглядов.

Между тем события, ранее происходившие за пределами этой комнаты, на площади Ронд–Пуа, теперь практически не развивались. Дождь закончился, но небо оставалось свинцово–черным. Кавалерия оставалась на своем месте.

Габен встал и подошел к окну, в то время как Аврора вышла из комнаты. Он почувствовал, что за его спиной кто–то стоит. Это была Шарлотта. Стоя рядом с братом, она рассматривала Ронд–Пуа и не могла скрыть охватившего ее волнения.

— Почему они не уходят? — глядя на солдат, задала она вопрос, который мучил ее последние два часа и заставлял нервничать.

— Не бойтесь, дорогая, — раздался голос Бодара, в котором слышались нотки сарказма. — Ничего плохого не случится, уверяю вас. Просто время от времени те, которым поручена охрана режима, должны чувствовать необходимость потешить себя иллюзией того, что они действительно этим занимаются. Что касается друзей Виктора Нуара, то они не такие уж дураки, чтобы броситься сломя голову на сабли. Кроме того, все знают, что эти газетные революционеры не идут дальше пустой болтовни.

— Вы слишком оптимистичны, — холодно заметил Габен, — на вашем месте я бы не был так уверен!

— Да, один–другой из них действительно вбил себе в голову идею переворота, — снисходительно усмехнулся Бодар, — но уберите их лидеров, и все, что останется, — это несколько пьяниц!

Габен повернулся к Бодару. Склонившись над шахматной доской, тот продолжал сидеть, злобно поблескивая глазами.

— Да, пьяницы, но только в том случае, если вы хотите сказать, что они опьянены. Но их опьяняет не алкоголь, месье Бодар, их опьяняет надежда! А это самое опасное.

Шарлотта знала, что означает этот суровый взгляд Габена и его плотно сжатый рот. Она видела, как в нем закипает гнев, и это вызвало в ней ненависть к брату. Ту ненависть, которую она всегда испытывала к членам своей семьи и к своим друзьям, когда они начинали открыто отстаивать подобные взгляды перед людьми, принадлежащими к другим, высшим кругам. Это было низменное чувство, замешанное на уязвленном тщеславии и стыде. Габен холодно посмотрел на свою сестру. Ее умоляющие глаза вызвали в нем приступ гнева. Бодар на секунду оторвался от шахматной доски — только для того, чтобы бросить на Габена взгляд, полный удивления. Общество, в котором он привык проводить время, редко давало ему возможность встретиться с людьми, имеющими собственное мнение. Его язвительное замечание фактически основывалось на полном безразличии.

Почувствовав бесполезность дальнейшего спора, Габен пожал плечами. Бодар вернулся к игре, а Шарлотта осталась стоять рядом со своим братом у окна.

— Мне не нравятся эти люди, так же, как не нравится твоя подруга, — с горечью сказал Габен, даже не понизив голоса. — Не могу понять, почему ты ходишь сюда, в эту безвкусную гостиную, где все фальшиво. У тебя нет ничего общего с этой Авророй.

— Она была добра ко мне. Она помогла мне напечатать мои статьи в газете. Полагаю, тебе больше нравится твоя мансарда!

— Это мое дело.

Они замолчали. Каждый переваривал свою злобу внутри себя. Габен понял, что был обыкновенным неудачником, которому легко выражать презрение к роскоши, потому что он никогда не сможет предложить ее собственной жене. Шарлотта, чувствуя угрызения совести за нанесенное брату оскорбление, не могла заставить себя произнести ни слова. Габен чувствовал себя так, словно с него живого содрали кожу. Она подумала, что теперь он не сможет рассчитывать на чью–либо помощь, и в скором времени никто уже не сможет ничего сделать для него.

— Останемся друзьями… — тихо сказала она несчастным голосом, замявшись на секунду.

Габен с облегчением улыбнулся. Он нежно посмотрел на нее и вдруг с удивлением заметил, как она изменилась за эти последние несколько недель. Она сильно похудела, отчего ее орлиный нос приобрел какой–то хищный вид. Она также изменила прическу, сделав пробор посередине. Теперь ее волосы спадали двумя большими волнами с обеих сторон лица, делая его печально–нежным. В результате ее глаза с длинными ресницами казались необычно большими.

Некоторое время он с любопытством изучал ее. Он знал, как трудно судить о Шарлотте по ее внешнему виду. Ее легкие манеры обманули многих. Наблюдая за ней с детства, он знал, что под ее пассивной внешностью скрывались большая энергия и сила.

Задумавшись над этим, Габен удивился, какую большую работу Шарлотта проделала за эти прошедшие годы, удивился ее смелости и упорству. Она принадлежала к числу тех людей, у которых все получается легко и о которых никто не скажет, что они себя перегружают. Тот факт, что она собственным трудом зарабатывала на жизнь себе и своей дочери, было ее огромным достижением. Вместе с тем многие считали ее пустой и легкомысленной женщиной.

— Ты сегодня хорошо выглядишь, такая модная, моя старушка! — сказал он нежно и вдруг заметил ее новое платье, строгое и облегающее, со шнуровкой на лифе. Должно быть, она тратит целое состояние на свою одежду. Это платье весьма шло ей, но придавало какой–то мальчишеский вид, который ему не нравился. Ему стало любопытно, какие действительно отношения связывают Аврору и его сестру. Он попытался убедить себя, что явная тяга Авроры к мужчинам делает маловероятным какие–либо другие интересы, однако ему удалось убедить себя только наполовину, и он остался в плену своей обиды на эту женщину и ее компанию. Но он понимал, что не вправе что–то советовать Шарлотте. Она свободна, и вполне взрослая, чтобы выбирать себе друзей. Она выросла без него, и что бы он ни предпринял сейчас, она все равно поступит по–своему.

Стоя возле брата, Шарлотта даже не предполагала, что он думал о ней в этот момент. Делая вид, что она смотрит на улицу, она в действительности рассматривала свое отражение в окне, черты своего лица, которым темнота за окнами придала какую–то изысканность.

«Красивое лицо», — подумала она со смешанным чувством радости и муки, меланхолии и гордости. Она представила себя мраморной статуей, у которой где–то глубоко внутри еле слышно билось сердце. Есть ли у статуй сердца?

Она слышала, как Аврора вернулась в комнату, и ее резкий голос разорвал тишину.

— Тебе пора идти, моя дорогая.

Шарлотте так не нравился этот голос! Но что же тогда ей нравилось в Авроре? Нет, этот вопрос лучше не задавать, поскольку она не желает на него отвечать. Что она делает здесь? Нет, лучше об этом не думать. Но почему же в конце концов она чувствует себя здесь легко и спокойно. Уже в течение нескольких недель Аврора и ее круг занимали большое место в ее жизни. Она не пыталась дать им оценку, но визиты к Авроре походили на поездку в сказочную страну, необычные краски которой захватывали дух и воображение.

— Этим солдатам уже пора убираться в казармы, — сказал Бодар. — Друзья Нуара наверняка уже давно прошли окольным путем.

— Вы, должно быть, правы, — сказал Габен, с некоторым страхом рассматривая площадь.

— Я ненавижу толпу, — прошипела Аврора, и это чувство заставило ее вздрогнуть.

— Будем надеяться, что большинство из них разойдутся по домам, еще не дойдя до центра Парижа, — сказал Габен, — и они не предпримут попыток ворваться во что бы то ни стало сюда.

Почувствовав возбуждение Габена, Аврора подошла к нему поближе, не в силах скрыть свой страх. Инстинктивно она искала защиту вблизи этого сердитого молодого человека, будто его молодость может послужить в опасный момент надежной защитой.

— У вас есть там друзья? — спросила она, кивнув в сторону окна.

— Да, у нас там есть друзья, — ответил Габен.

Аврора посмотрела на Шарлотту.

— Ваш приятель Тома Бек, наверное, тоже пошел на похороны этого несчастного Нуара.

— Наверняка, — ответил Габен сдержанно.

На этом разговор закончился. Аврора задумалась, вглядываясь в темноту за окном. Габен не мог заставить себя взглянуть на сестру. В течение всего дня он не осмеливался упомянуть имя Тома. Теперь же, когда его имя было названо, мысль о Беке не выходила у Габена из головы.

Шарлотта замерла на месте, пытаясь собраться с мыслями в потоке захлестнувших ее эмоций. С какой целью Аврора упомянула имя Тома, размышляла она. Однажды она рассказала ей о нем во время одного из приступов женской откровенности, о которой, как правило, женщины тут же сожалеют.

Сейчас она была уверена, что Аврора упомянула о нем преднамеренно. «Что на меня нашло, — думала она, — зачем я рассказала обо всем этой женщине?» Конечно, Тома на похоронах, Шарлотта чувствовала это сердцем. От этой мысли ее охватил ужас, но она не хотела, чтобы ее состояние заметили, и поэтому глупо улыбнулась.

Тома! О, Господи, как она могла жить без него? Как могла жить, сгорая от желания видеть его? Она пыталась обмануть себя — отдавалась работе, покупала новые наряды, завязывала новые знакомства. В компании Авроры и ее друзей она могла забыть о своей тоске. Их ненавязчивый цинизм успокаивал ее, давал ей возможность передохнуть, а оценивая по достоинству их снобизм, их ложное чувство над другими, она могла позволить себе роскошь даже презирать их.

Однако в душе оставалась боль. С ужасом она поняла глубину своего падения. Она даже не предприняла попытку излечить себя. Вместо этого, закрыв глаза, бросилась в новый для себя мир, чтобы заглушить свое горе. Однако вера и надежда никогда не оставляли ее.

Шарлотта поняла, что ей пора идти. Другие гости тоже собирались расходиться. Судьба неумолимо вела ее навстречу Тома. Она чувствовала, что он где–то рядом. И уже люди в салоне не интересовали ее. Каждый удар сердца напоминал ей о любимом. Какая–то невидимая сила подталкивала ее к двери.

Уже у порога следовавший за ними Бодар как бы мимоходом взял Габена за руку.

— Месье Морель, мне пришла в голову одна мысль. Хотя, в определенном смысле, у меня есть некоторые сомнения по поводу ваших работ… Как я уже говорил вам, покупатели сдержанно относятся ко всему модернистскому, и ваши работы вряд ли можно назвать модными… но все равно я бы чувствовал себя плохо, если бы не помог художнику, который обратился ко мне за помощью.

Он замолчал. Габен посмотрел на него с плохо скрытой враждебностью. Шарлотте стало обидно за брата: она поняла, что сейчас будет разыгрываться какой–то спектакль между ним и Бодаром, где брату будет отведена унизительная роль.

— Мы можем прийти к определенному соглашению… своего рода контракту, — продолжал Бодар, — я мог бы гарантировать вам некоторое ежемесячное вознаграждение в обмен на исключительные права продажи ваших работ.

— Какого рода вознаграждение? — тихо спросил Габен.

— Ну, скажем, что–то около ста пятидесяти франков, может быть, двухсот. Это даст вам возможность спокойно работать…

— Но только что вы утверждали, что мои работы невозможно продать!

— Это правда, но мне не обязательно обращаться к своим обычным клиентам. Я могу найти контакты с коллекционерами в провинции, попытаться продать их за границей. Естественно, вам надо получить известность. Без имени нельзя добиться настоящего успеха.

— Вы предлагаете мне нищенскую плату в обмен на исключительное право распоряжаться моими работами, — холодно ответил Габен. — Другими словами, я буду умирать с голоду, пока вы будете продавать мои работы и оставлять все доходы себе.

— Мне придется пойти на риск, — возразил Бодар обиженным голосом.

— Действительно? Как же это?

— Если мне ничего не удастся продать, я потеряю все, что собираюсь уплатить вам.

Габен с трудом сдерживал себя.

— Я еще никогда не слышал о перекупщике, который разорился бы, помогая художникам, — спокойно сказал он. — Но я знаю многих художников, которые живут в нищете.

— Вы неправильно понимаете ситуацию. Вашим художникам просто нужны посредники. Я же предлагаю вам гарантированную оплату вашего труда.

— Лучше сказать, вы предлагаете мне бедность в надежде получить большую прибыль.

Ответ Габена прозвучал, как удар хлыста. Шарлотта быстро схватила брата за руку. Иронически улыбаясь, он посмотрел на по–детски румяное круглое лицо Бодара и с трудом продолжил.

— Прошу меня простить, но я по–другому рассматриваю свою работу. Если мне придется голодать, то я предпочел бы делать это свободно, имея хоть какую–то надежду на успех.

Бодар нехотя улыбнулся.

Габен слегка поклонился Авроре, и в этот момент с улицы неожиданно донесся мерный нарастающий гул, похожий на шум приближающейся толпы. Все встрепенулись. Окна задрожали от звука тысяч голосов.

Глава девятая

Все, как по команде, бросились к окнам. Войска выстраивались поперек площади.

— Это толпа возвращается с похорон Виктора Нуара, — сказал Габен. — Их всех разрубят на кусочки, сети они попытаются прорваться.

Он отодвинул занавеску. Рука его крепко сжалась в кулак, сердце громко стучало.

Лицо Авроры стало белым, как полотно.

— Прислушайтесь, — прошептала она, — похоже, на улицы выходит армия. Они всех поубивают.

Она вцепилась в руку Габена. Ее лицо исказил какой–то первобытный страх: уголки рта опустились вниз, глаза стали неподвижными, стеклянными.

«Вот ее настоящая сущность, — подумал Габен, — все остальное — только маска».

Он смотрел на темную массу народа. Над площадью нависла зловещая тишина. Побледнев, Шарлотта наблюдала за плотным морем мужчин и женщин, край которого, ближе к ним, слегка колыхался, словно приводимый в движение каким–то подводным течением. Кавалерию в другом конце площади из окна не было видно. Гул толпы зловеще нарастал, напоминая звук обрушивающейся старой стены.

До боли напрягая глаза, Шарлотта всматривалась в темноту, но ничего не могла разобрать. Она с трудом сдерживала желание закричать и броситься вниз в толпу. Тома должен быть там, среди них, но где?

Шарлотта начала молиться, шевеля губами, как старушка. «Тома, любовь моя,» — повторяла она про себя, стараясь страшным напряжением воли послать свои чувства туда, в пропитанную запахом смерти ночь. Внезапно она почувствовала, что Тома не погибнет сегодня вечером, что их любовь не закончилась. Всем своим существом она ощутила: судьба еще не отвернулась от них, и однажды, она не знала когда, они снова встретятся и навсегда останутся вместе.

Она закрыла глаза и на секунду забылась. Усилившись, шум вернул ее к реальности. Толпа снова пришла в движение.

Габен отворил одну створку окна и выглянул на улицу.

— Я пойду к ним, — сказал он быстро.

— Нет! — закричала Аврора, пытаясь удержать его. Шарлотта замерла, не в силах оторвать глаз от людского потока. Она была готова броситься вслед за братом, но Аврора вцепилась в ее платье.

— Они ворвутся в дом! Они все растащат! — визжала Аврора за ее спиной.

Шарлотта оглянулась. Они остались в комнате вдвоем. Бодар и граф Козлов удалились в соседнюю гостиную, которая была ярко освещена. Неожиданно в комнату вошел Бодар.

— Вы сошли с ума, — закричал он. — Закройте сейчас же окно!

— Я пойду вниз, — решительно заявила Шарлотта.

— Опомнитесь, дорогая, — удерживала ее Аврора.

Оттолкнув Шарлотту, Аврора отчаянным усилием заперла задвижку окна.

— Бодар, позовите Виктора! Скажите ему, чтобы принес револьвер из библиотеки.

— Хорошо, хорошо, успокойтесь, — сказал Бодар и направился обратно в гостиную.

Обе женщины остались одни. Аврора в страхе прижалась спиной к стене.

— И куда запропастился Виктор? Он должен спуститься и прогнать этих людей. Это мой дом. Я вызову полицию.

— Это бесполезно, — тихо произнесла Шарлотта. — Их там более пятидесяти тысяч.

— Что там думают эти солдаты? Они должны открыть огонь!

Обычно спокойный голос Авроры теперь трудно было узнать. Панический страх исказил ее лицо, губы тряслись.

Неожиданный взрыв песни на улице заставил Аврору бессильно опуститься в кресло на другом конце комнаты.

— Они поют! Зачем они поют? Почему солдаты не стреляют?

— Успокойтесь, — сказала ей Шарлотта с укором.

— Что они там делают? Вам не видно? Шарлотта, я так боюсь. Вы не знаете, что такое толпа! А я знаю, я видела ее, когда была еще девочкой. Это разъяренный дикий зверь. Я видела, как толпа сжигала людей, мучила женщин…

Шарлотта сидела молча. Ее глаза были закрыты. Напряженные нервы словно вибрировали в унисон с гулом толпы.

Во тьме послышались отдельные голоса. Аврора нервно пошевелилась.

— Что они говорят? — спросила она.

— Они кричат: «Да здравствует республика!» — сдержанно ответила Шарлотта.

— Однажды мне пришлось видеть толпу, — пролепетала Аврора. — Это было ужасно. Во время революции я жила на Монмартре с мамой. Мне было пятнадцать или шестнадцать, ночью раздавались выстрелы, погибали люди. Моя мать прятала меня под бельем в шкафу. Я слышала, как кричали люди, падая под пулями.

Помимо своей воли Шарлотта подсчитала: если речь идет о революции 1848 года, значит Авроре должно быть лет тридцать семь или тридцать восемь, хотя сама она говорила, что ей только двадцать девять. У Авроры явно разошлись нервы, и она ни с того ни с сего вдруг начала исповедоваться Шарлотте.

— Я никогда не любила, — сказала она с каким–то безумием в глазах. — Что значит любить? Ты любишь, Шарлотта, ты всегда любила Тома, но не догадывалась об этом. Ты готова отдать жизнь, чтобы вернуть его, но он не вернется. Ты останешься одна, как я.

— Успокойся! — сказала Шарлотта, холодно посмотрев на нее.

— Я ненавижу насилие. Я ненавижу мужчин, потому что они все насильники. Я познала мужчину, когда мне было пятнадцать. Это было животное. Он овладел мной, когда я была еще глупым ребенком, а потом бросил меня беременную.

— Зачем говорить об этом сейчас?

— У меня родился мальчик, но я отдала его. Он живет где–то в деревне. Он никогда не узнает, что я его мать. Я никогда даже не думаю о нем. Я просто чудовище.

— Тебе не следует рассказывать мне об этом, — беспомощно возразила Шарлотта, — ты будешь ненавидеть меня за то, что я это знаю. Я больше ничего не хочу слушать.

Однако Аврора, стоя на коленях на ковре и вцепившись обеими руками в спинку кресла, погрузилась в воспоминания детства. Страх смерти читался в ее глазах.

Крики за окном смолкли, и на улице воцарилась тишина. Тишина была еще ужаснее, чем шум. Не обращая внимания на всхлипывания Авроры, Шарлотта снова отворила окно и увидела множество людей во дворе дома за железными воротами. Толпа начинала волноваться, как будто над ней пролетел штормовой ветер. Обе женщины замерли на месте, их нервы напряглись до предела. Дверь в гостиную открылась, и показался запыхавшийся дворецкий Виктор.

— Мадам, вам больше нечего бояться, толпа разбегается. Слава Богу, этот сброд, простите за грубость, мадам, при виде солдат разлетелся в разные стороны, как стая перепуганных птиц. Если мадам соизволит выглянуть в окно, то увидит, что они полностью побеждены!

Все высунулись в окно и с интересом стали наблюдать, как разрозненные группки людей, среди которых были женщины и дети, метались по открытому пространству площади.

По спине Авроры пробежал мороз.

— Я поставлю свечку святой деве Марии — за то, что она предотвратила бойню, — сказала она.

А Виктор продолжал информировать присутствующих.

— Их лидеры удалились в направлении реки, — сказал он. — Их примерно человек тридцать. Мадам может мне поверить на слово, они далеко не уйдут. — Он монотонно, с разными вариациями повторил это утверждение несколько раз, словно заученный урок.

— Бедняги, — проговорила Аврора, поправляя перед зеркалом прическу.

Шарлотта продолжала смотреть в окно. Ее сковало внезапное чувство пустоты. Она видела, как во всех направлениях разбегались люди, но путь им преграждали то полиция, то омнибус, пытавшийся пробиться через площадь.

Она думала о Габене и Тома. Где сейчас ее брат? Что случилось с Тома? Они, должно быть, сейчас вместе с остальными людьми, лидеры которых, как сказал привратник, направились к реке, где по ним могут открыть огонь солдаты.

Даже не взглянув на присутствующих в комнате, она открыла стеклянные двери и побежала вниз по лестнице к воротам.

Кто–то окликнул ее, но она не оглянулась. Оказавшись на улице, Шарлотта быстро зашагала в сторону реки. Было уже темно, и люди разрозненными группами все еще спешили куда–то. Мимо нее промчался всадник: из–под копыт его лошади летела грязь. Шарлотта быстро шла вперед. Казалось, все было пропитано страхом. Он витал в воздухе над улицей, в темных облаках, несущихся над головой и отражался на лицах окружавших ее людей. Мимо нее быстро пробежала какая–то женщина, из проулка неожиданно выскочил мужчина с искаженным от ужаса лицом. Под деревьями мелькали какие–то фигуры, похожие на призраков. Что она может найти там, в конце улицы? Черный занавес ночи опускался перед ее глазами. Нет, теперь ей не найти Тома. Как вообще можно было кого–либо найти среди теней, мелькающих во мраке ночи?

Она остановилась, чтобы перевести дыхание, но затем снова бросилась вперед. Чем дальше она уходила в темноту, тем больше убеждалась в том, что осталась совершенно одна.

Наконец Шарлотта остановилась. Вокруг нее была кромешная тьма. Она чувствовала себя беззащитной и ничтожной. Надежда покинула ее. В течение многих дней она сохраняла способность бороться, упрямо цепляясь за свою веру в счастье, но сейчас непроглядная темнота заставила ее сдаться. Все оказалось бесполезным. Она удивилась, что не поняла раньше все безумие своей надежды.

Она дошла до конца улицы, где переполненная сточная канава образовала огромную лужу. Остановившись у обочины дороги перед этой преградой, она окончательно поняла свое поражение, и это привело ее в отчаяние.

Шарлотта медленно побрела назад к дому Авроры, чувствуя себя посторонней в этом бурлящем городе, посторонней во всей вселенной. У нее было странное ощущение, будто она не участвует в жизни, а наблюдает ее со стороны. Казалось, она утратила способность страдать. На смену любви и амбициям пришла душевная пустота.

Перед домом Авроры она на секунду остановилась. В главной гостиной ярко горел свет.

Как хорошо она теперь узнала Аврору и ее друзей, их цинизм и трусость пред лицом жизни, их примитивные и эгоистичные моральные устои. Но она уже больше не презирала их. Она не считала себя вправе судить их. Она не хотела возвращаться домой, ей хотелось вернуться к ним и вновь почувствовать их фальшивую, но успокаивающую дружбу.

Там она могла отдохнуть душой. Привычная атмосфера успокоит ее сердце, уймет ее гнев и воинственный Дух. Это был способ самозащиты.

Внезапно к ней вернулась жажда жизни, ей захотелось наслаждаться своей молодостью. Она хотела изо всех сил схватить обеими руками что–то или кого–то. На этом ее жизнь не должна закончиться, ее ждут новые приключения. Может быть, то, во что она верила, вовсе не было счастьем? И любовь тоже не счастье? Она будет приветствовать любые ласки, любые ухаживания.

Войдя в гостиную, она увидела, что приехал Жюль Дельбрез. За ним появился Поль Буше. Бодар отправился домой, а Козлов спокойно спал в кресле. Аврора потягивала бренди, с каждой минутой становясь все более оживленной и шумной.

— Я беспокоился о вас, — обратился Дельбрез к Шарлотте.

Шарлотта попросила что–нибудь выпить, и кто–то дал ей бокал.

— Я только что вернулся из Пале Бурбон, — рассказывал Дельбрез, — все закончилось спокойно. Рошфор и его друзья разбежались, не поднимая шума. Это была просто буря в стакане воды. Хорошо, что Рошфор спасовал перед войсками, иначе бы им устроили хорошую кровавую баню.

Буше молчал. Он выглядел болезненно усталым.

С насмешливой улыбкой Дельбрез повернулся к нему.

— А вы разве не были с ними? — спросил он. — Только не говорите мне, что вы бросили своих друзей в такую минуту, мой дорогой.

— Я не люблю толпу, — сказал Буше странным голосом, — и, поскольку вы требуете объяснений, не буду скрывать, что они напугали меня. Это все, что я могу сказать вам по этому поводу, мой дорогой.

— Давайте куда–нибудь поедем, — неожиданно предложила Аврора, — давайте развлечемся и забудем этот ужасный вечер.

Под глазами Буше были черные круги. Наблюдая за Авророй, он отметил про себя, что необходимость расслабиться может заставить ее сделать какую–нибудь отчаянную глупость. Его близорукие глаза за толстыми стеклами очков с сочувствием и нежностью встретили ее вопросительный взгляд. Он улыбнулся, Аврора подошла и склонилась под ним почти с сестринской заботой. Они были примерно одинакового роста, но рядом с ней он выглядел несколько обрюзгшим. Когда она находилась рядом, он часто искал свое отражение в зеркале и с горечью убеждался, как несуразно и даже глупо он выглядит.

— А зачем вы выходили на улицу? — неожиданно Дельбрез обратился к Шарлотте.

— Мне так захотелось.

— Вы гоняетесь за мужчинами, словно уличная женщина. Вы искали Бека?

— Нет!

— Она влюблена в него, — вмешалась опьяневшая Аврора. — Бедняжка, ее страдания вызывают у меня слезы!

Поль сочувственно взглянул на Аврору.

— Вы слишком много пьете.

Аврора налила себе еще бокал.

— Шарлотта — скрытная маленькая киска, — засмеялась она. — Но она глубоко страдает, позвольте вам сказать. И не надо меня винить за то, что выдала ваш секрет, мой котеночек, все давно знают ваши тайные страсти!

Взгляд Шарлотты стал суровым.

— Все тайное когда–нибудь становится явным! — не унималась Аврора.

Вдруг она застыла, открыв рот. С сожалением она вспомнила о том, как при виде толпы, охваченная страхом, недавно изливала душу Шарлотте. Потом она сделала движение рукой, словно отбросив это воспоминание. Два бокала бренди сегодня ударили ей в голову сильнее обычного.

— Ну, хорошо! — возбужденно продолжала она — Давайте играть в открытую. Что вы на это скажете, месье? Перед всеми вами я признаюсь в своем постыдном прошлом. Я родилась в семье бедняков и вышла замуж за этого дурака Кларка только ради денег. Я эгоистична и корыстна. Я закоренелая лгунья. Огласите свой приговор, друзья мои. Я никого и ничего не люблю, не люблю теперь даже деньги.

Она замолчала, повернув свое маленькое белое личико к собравшимся. Ее странный невидящий взгляд блуждал по комнате. Она пошатнулась; стоявший рядом Поль схватил ее за руку и с силой привлек к себе, словно пытаясь сделать ей больно в отместку за ту боль, которую она причиняет ему, выставляя себя в таком свете.

Со слабым стоном она прижалась к нему и руками обхватила его за шею. Дельбрез засмеялся.

— Никаких публичных признаний. Дорогая моя Аврора, вы пьяны. Вы не понимаете, что говорите.

Аврора продолжала прижиматься к Полю.

— Поль, вы любите меня? — жалобно прошептала она.

— Да, — ответил он.

Он нежно прижимал ее к себе, дивясь тому, как сильно он любит эту женщину. Он был бессилен сопротивляться этой любви.

— Поль, простите меня, — сказала Аврора с закрытыми глазами. Лицо ее было измученным.

— Придите в себя, Аврора. Посмотрите на меня.

Шарлотта внимательно рассматривала эту пару, в обнимку стоявшую посредине комнаты. Уже не первый раз она видела Аврору в таком состоянии, но только теперь она видела всю ее без прикрас. На сердце медленно ложилась томящая грусть.

Неожиданно к ней наклонился Дельбрез и игриво пощекотал у нее за ушком.

— Вы маленькая обманщица, — прошептал он. — Я уже говорил вам и скажу снова. У вас есть особый дар видеть слабости других, оставаясь самой в стороне. Если бы вы страдали непостоянством или кокетством, это было бы более честно.

Шарлотта ничего не ответила.

— Когда вы наконец пересилите свою любовь к этому глупому инвалиду?

— Я никого не люблю.

— Вы любите Бека. У вас все симптомы неразделенной страсти. Даже искусство самообмана. Но вы весьма уязвимы, бедняжка. Вы напрасно тратите время в погоне за несбыточной мечтой. В конце концов страсть иссушает сердце и мозг. Я был о вас лучшего мнения. Уверен, вы способны избавиться от этого бремени любви.

— Поедем куда–нибудь, — вновь воскликнула Аврора, выпустив Поля Буше из своих объятий, — поедем куда–нибудь все вместе. На Монмартр или в Кортвиль. Мне хочется сотворить что–нибудь ужасное.

— Аврора… — взмолился Поль, пытаясь сдержать ее.

— Вы поедете с нами? — спросил Шарлотту Дельбрез.

— Почему бы и нет!

Она была готова на все, только бы не возвращаться домой. Нужно же как–то жить! Она поднялась со своего места. От выпитого бренди ее тянуло в сон, и, поднявшись, она почувствовала легкое опьянение. Комната поплыла перед глазами. Дельбрез взял ее под руку.

— Я хочу, чтобы вы были счастливы, — прошептал он с какой–то угрожающей ноткой в голосе, — но со мной…

Она посмотрела на него ничего не видящими глазами.

— Счастье? — сказала она. — Мы не можем определить счастье, даже когда встречаемся с ним. У нас есть только воспоминание о нем.

— Интересное наблюдение.

Шарлотта подняла глаза и заметила оттенок раздражения на узком лице Дельбреза. Она стала придирчиво всматриваться в его порочно красивое лицо: правильные черты, длинный нос, тонкие губы с презрительной складкой в углу рта, маленькие бегающие глазки темно–серого, с металлом, цвета. И все же это лицо источало какой–то магнетизм. «Почему бы и не Дельбрез?» — подумала она про себя с каким–то сатанинским отчаянием.

— Поехали! — снова позвала Аврора.

— И немедленно! — поддержала ее Шарлотта.

Они быстро нашли кабриолет и отправились в сторону Бельвиля.

Аврора пожелала отведать чашку супа в одном из уютных кафе отдаленной улицы, чтобы, как она выразилась, посидеть плечом к плечу с пролетариатом. Шарлотта, пребывая в состоянии лихорадочно–отчаянной веселости, настояла на том, чтобы они остановились у мрачного заведения на одной из улиц возле ля Вилет.

Даже Аврора не предполагала встретить здесь такое убожество, и они уже были готовы уехать, как Шарлотта решительно направилась внутрь. Остальные волей–неволей последовали за ней. Несколько опухших пьяниц недовольно зашевелились у бара, освобождая им места, а суетливая хозяйка бара поспешила навстречу, вытирая сальные руки об еще более сальный передник.

Компания устроилась в углу, зажатая толпой работяг в выцветшей грязной одежде. Попросили омлет, который пришлось запивать дерущим горло красным вином.

— Это просто какая–то глупость, — возмутился Дельбрез. — Давайте уедем отсюда.

Буше положил свою руку на руку Авроры и слегка сжал ее. Он заметил, как она побледнела.

Когда они поднялись, чтобы уйти, в зале воцарилась гробовая тишина. Наконец за ними захлопнулась дверь.

— Поедем теперь в Куртиль, — предложил, улыбаясь, граф Козлов. Похоже, ему одному пришелся по душе этот район.

Когда они проезжали мимо знаменитых каменоломен, Дельбрез неожиданно предложил остановиться и взглянуть на них. Он взял Шарлотту за руку и почувствовал, что она дрожит.

Женщины с трудом шли по грязи, и у самого входа в каменоломни они увидели несколько больших цыганских повозок, поставленных кругом. Посередине горел костер. Остановившись поодаль, они наблюдали, как под звон гитары отчаянно плясала девушка в ярком платье. Музыкант выделывал со своим инструментом что–то невообразимое, притопывая ногой по ступеньке повозки. Завывающая и страстная музыка, казалось, взывала ко всем бродягам мира. Шарлотта хотела подойти поближе, но Дельбрез удержал ее.

Ее глаза смотрели недобро.

— Что они могут мне сделать, успокойтесь, — сказала Шарлотта.

— Будьте благоразумны!

— Кажется, вы трусите? — был ответ.

Дельбрез молча взглянул на нее и, демонстративно игнорируя ее иронию, вышел вперед, остановившись почти рядом с танцовщицей.

Вдруг в воздухе блеснул нож и воткнулся в мягкую землю у ног Дельбреза. Он отпрянул назад. Раздался смех, и из темноты вышел граф Козлов, который вместе с Полем и Авророй решительно направился к каменоломням.

Дельбрез резко повернулся и пошел прочь от пылающего костра. Шарлотта не сдвинулась с места. Она внимательно вглядывалась в фигуру человека, стоявшего в темном проеме между повозками.

Она была почти уверена в том, что именно этот прятавшийся в тени наблюдатель бросил свой нож. Когда он отступил немного в сторону, она заметила его светловолосую голову.

Внезапно музыка оборвалась на одной заунывной ноте. Светловолосый перепрыгнул через ступеньки повозки и скрылся за ней. Шарлотта непроизвольно двинулась за ним. Кто это? Конечно, не цыган. Она заметила темный плащ и белую рубашку под ним. Она шла вперед, зачарованная странной ночью. За повозками был пустырь. В сумраке она видела, как молодой человек стоял среди цыганских лошадей, ласкал их и нежно разговаривал с ними. В этот момент из–за облаков выглянула луна. Шарлотта заметила, что юноша увидел ее и молча разглядывает.

К своему удивлению, она узнала в нем белокурого незнакомца, которого впервые встретила вечером во время торжеств пятнадцатого августа. Шарлотта от неожиданности открыла рот. Она не могла оторвать от юноши глаз. Их разделяло ярдов десять. Она не знала, что делать: уйти или остаться, заговорить или нет?

На фоне окутанного дымкой печального пейзажа эта сцена казалась странно чарующей. Одна из лошадей мотнула головой, и ее уздечка просвистела в воздухе прямо перед глазами Шарлотты. Она резко отвернула голову и отступила назад. Юноша поймал лошадь за уздечку и заговорил тихим голосом.

— Спокойно, Чора. Ну, ну, тихо. Успокойся, злюка. Не бойтесь, она вас не тронет, — обратился он к Шарлотте.

По спине у Шарлотты пробежали мурашки: и от холодного ветра, и от того, как мягко, но властно этот юноша сказал «не бойтесь».

Молодой человек продолжал так же серьезно и внимательно рассматривать ее. Было что–то магнетическое в испытующем взгляде его темных глаз. Она помнила их, и сейчас они снова заставили ее смутиться. В его глазах, словно в зеркале, она могла видеть свое собственное отражение.

Внезапно она почувствовала радость от встречи с ним, в ее голове всплыли воспоминания об их встрече, когда она впервые увидела его лицо и была удивлена странным ощущением того, что уже где–то его видела.

Тишину нарушили голоса, Шарлотту позвали. «Должно быть, зовет Дельбрез», — подумала она с полным безразличием.

— Вас зовут, — сказал юноша.

— Да.

Все еще сдерживая лошадь, он повернулся к ней.

— Один из них ваш муж?

— Нет, это мои друзья.

— Я ненавижу ваших друзей.

— Да, иногда они несносны, — медленно произнесла она, разглядывая темные фигуры у каменоломни, — но я такая же, как они.

— Нет, — сказал он, — вы на них не похожи.

— Что вы знаете обо мне? — быстро спросила она.

Он увидел, что она дрожит, и подумал, что ей холодно. Дрожь не оставляла ее, она ждала его ответа. Его большие темные глаза были прикованы к ее лицу. Она продолжала дрожать всем телом, удивляясь своей смелости.

Дельбрез снова позвал ее, и чары распались. Она пожала плечами.

— Мне пора идти. Прощайте. Считайте меня своим другом.

Он молча стоял и провожал ее взглядом. Шарлотта присоединилась к остальным. Она вновь стала самой собой и с удивлением думала, что заставило ее искать этого человека, почему она его запомнила.

«Теперь мы отправимся домой, — думала она, — и я смогу выспаться».

Однако граф Козлов был в отличном расположении духа и намеревался посетить Кортиль. Остальные, хотя и без энтузиазма, последовали за ним. Знаменитый квартал, улицы которого были когда–то наполнены шумом карнавальных процессий и куда весь Париж собирался по воскресеньям на танцы, давно утратил свою былую привлекательность.

Прежняя мода прошла, и теперь открытыми остались лишь несколько небольших увеселительных парков. В одном из них, у Бон Лапине, кто–то справлял свадьбу, и они решили зайти. Дельбрез настоял, чтобы заказали шампанское, и по мере того, как его бокал наполнялся снова и снова, его поведение становилось все более грубым. Шарлотта тоже много пила, но голова ее оставалась холодной и ясной.

— Шарлотта, вы должны выйти за меня замуж, — сказал Дельбрез. Она посмотрела на него и встретила пылающий взгляд его серых глаз. Он взял ее руку и прижался губами к ее гладкой ладошке. Она почувствовала, как в ней растет раздражение.

— Выходите за меня.

— Вы недостаточно богаты, — ответила она холодно. Он засмеялся.

— Тогда будьте моей любовницей, счастье мое. Я бы все равно на вас не женился. Это так, к слову пришлось.

«А если я останусь с ним сегодня? — подумала она. Он или другой, какая разница? Это даже к лучшему, что я не люблю его».

Она подняла глаза и вдруг увидела, что белокурый юноша тоже пришел в танцевальный зал истоит в нескольких ярдах от них. За его спиной был смуглый цыган.

Сердце Шарлотты замерло. Она снова почувствовала приятное томление, какое бывает при встрече с чем–то опасно–привлекательным.

Это было давно забытое и ценное чувство молодости, которое, как ей казалось, она утратила навсегда. Она продолжала наблюдать за юношей с другого конца зала. «Он все–таки последовал за мной, — думала она, — несмотря на презрение к моим вульгарным друзьям, несмотря на свою ребяческую трогательную гордость». Внезапно она почувствовала счастье от своей тайной связи с этим юношей. Его глаза искали кого–то среди танцующих.

Пока он подходил к их столу, она смогла лучше рассмотреть его. Он весь был каким–то неестественно светлым и ярким. На нем были облегающий черный косном и романтическая старомодная кружевная рубашка, белизна которой подчеркивала красивую посадку головы. На лице застыло странное выражение скованности и внутреннего беспокойства. Он заметил ее и замер среди танцующих. Цыган стоял рядом с ним. Затем он подошел к пустому столику неподалеку.

Он сел за столик. Даже не смотря в его сторону, она чувствовала на себе его взгляд, и вся трепетала от страха и удовольствия. Юноша заказал две бутылки пива и, не прикасаясь к стоявшему перед ним стакану, сидел и смотрел в сторону Шарлотты.

Притворяясь, что она не видит его, Шарлотта несколько раз тайком взглянула на его стройную фигуру. У нее защемило в груди от сладостного ощущения своей молодости. Ей захотелось продлить эту радость до бесконечности. Она бросала на него взгляды, и ее восхищение им все возрастало, пока восторг не превратился в ощущение счастья, в сверкающий, но несмелый луч надежды.

Дельбрез что–то говорил ей, но она ничего не слышала. Ее захлестывала идущая откуда–то изнутри буря восторга. Прошлое и настоящее перестало для нее существовать. По сравнению с этим ярким чувством даже ее любовь к Тома показалась ей чем–то обыденным.

Дельбрез заметил, что ее взгляд прикован к незнакомому молодому человеку.

— Кто это? — раздраженно спросил он.

— Друг, — игриво ответила ему Шарлотта.

— Правда? — воскликнула Аврора. — Ты должна представить его нам, дорогая. Он выглядит весьма положительным молодым человеком.

Аврора встала и направилась к столику поляка.

— Аврора, — хотел ее удержать Буше.

— Месье, — сказала Аврора, — подойдя к соседнему столику, — друг нашего друга — наш друг. Прошу вас к нам за столик.

Юноша поднялся и подошел к ним. Дельбрез посмотрел на него с нескрываемой враждебностью.

— Фрэнк Ворский, — коротко представился незнакомец.

Граф Козлов приходил в себя после алкогольного оцепенения и, заметив Ворского, попытался оторвать свое тело от стула.

— Вы поляк, месье?

— Да, месье.

Козлов пошатнулся, схватился руками за стол и плюхнулся обратно на свое место. Он уставился на грубую поверхность деревянного стола, и его плечи затряслись, словно в приступе беззвучного кашля. Неожиданно он громко сказал:

— Разрешаю вам ударить меня, Ворский.

Ворский стоял неподвижно.

— Я русский, — промычал Козлов, — говорю вам, месье поляк, вы можете даже оскорбить меня!

— Козлов… — умоляюще произнес Дельбрез, знакомый с подобного рода выходками Козлова, испытывавшего, вероятно, потребность в самоунижении.

Шарлотта закрыла глаза, чтобы не видеть этой сцены. Но она не видела также ни оркестра, ни танцующих в страстных объятиях людей, ни слабого мерцающего света. Она только чувствовала близкое присутствие Ворского, отчего по коже у нее бегали мурашки.

— Козлов, вы сошли с ума! — резко повторил Дельбрез.

— Ударьте меня, прошу вас. Или вы трус, поляк?

Ворский побледнел и поднял руку. Звук совпал со звуком цимбал в оркестре. Козлов моргнул налитыми кровью глазами и сел на место, содрогаясь всем телом. Пронзительный смех Авроры потонул в веселом ритме вальса.

Ворский повернулся к Шарлотте.

— Мадам, — сказал он, — я пришел засвидетельствовать вам мое почтение. Считайте меня своим другом!

Он поклонился. Шарлотта окинула его торжествующим взглядом, полным удовлетворения. Рядом с Ворским Дельбрез выглядел жалким и незаметным. Она восхищалась благородными чертами его лица под шапкой необычайно светлых волос, ей нравились его высокий лоб, прямой нос, в меру чувственные губы и темные пылкие глаза, огромные и печальные, как восточная степь.

— Я пришел, — снова сказал Ворский, — чтобы проводить вас домой, мадам.

Их глаза встретились, и Шарлотта встала.

— Шарлотта! — окликнул ее Дельбрез. Его лицо стало безобразным от прилившей крови.

Даже не взглянув в его сторону, Шарлотта последовала за Ворским.

Глава десятая

На улице их ждала карета, запряженная двумя черными лошадьми. Ворский подал руку, и Шарлотта расположилась в карете. Она чувствовала себя как во сне. Она спросила, кому принадлежат карета и лошади, и он ответил, что это карета мадам Левиц. Она полька и была подругой его матери. В Париже он живет в ее доме. Его мать была графиней Ворской. Она умерла, когда ему было двенадцать.

— У вас ее улыбка, — добавил он.

Оставшуюся часть пути они проехали молча; он не сказал больше ни слова, но Шарлотте казалось, что окружающая темнота была наполнена теплыми хрипловатыми звуками его голоса. Она наслаждалась его близостью. Одно его присутствие наполняло ее чувством неземного восторга.

Это была не любовь, а более опасное страстное увлечение, от которого у нее замирало сердце. Куда он ее везет и что намерен делать? Она не осмеливалась спросить его об этом из опасения нарушить волшебную прелесть ночи. Она готова была не рассуждая следовать за ним, позволить ему делать с ней все, что он пожелает. Внезапно ей в голову пришла мысль о том, что они никогда не будут принадлежать друг другу полностью. И все же если он любит ее, то он сможет разжечь в ее сердце пожар страсти, который поглотит ее воспоминания о Тома и обо всем, что было раньше. Она сама превратится в один самопожирающий факел без прошлого и будущего, лишенный воли и честолюбивых замыслов. В глубине души она понимала, что значит любить такого человека. Это будет море страданий, море несбыточных надежд.

Карета остановилась у старого дома в пригороде Маре. Это был пришедший в упадок когда–то великолепный дом. Одно крыло его уходило в сад, полный огромных деревьев, толстые стволы которых в лунном свете напоминали стадо слонов. Шарлотта увидела стертые ступеньки и открытые створки высоких окон. Ворский повел ее внутрь дома. Она сделала несколько шагов по старому мраморному полу, который был весь в трещинах и выбоинах, словно сама земля продолжала дышать сквозь этот древний камень. Шарлотта остановилась и, оглядевшись вокруг, поняла, что находится в просторном, похожем на церковь зале со сводчатыми потолками. Ворский прошел мимо нее и стал зажигать огромные канделябры, расположенные вдоль стен.

Комната как бы ожила и приобрела реальные очертания. Шарлотта разглядела готический сводчатый потолок и огромную кровать, смутно вырисовывавшуюся в тусклом свете; она напоминала огромный катафалк со свечами по углам. Шкуры животных, разбросанные на кровати и полу, вызывали в памяти картины какого–то первобытного жилья. Старинный комод в дальнем конце зала был превращен в домашний алтарь. На нем сточи портрет женщины в круглой рамке и две иконы Божьей матери.

— Вы первая женщина, которая вошла в эту комнату, — сказал Ворский. — Я был здесь всегда один. Мне нравится быть одному.

В его голосе прозвучали гордые нотки. Похоже, эта гордость возвышала его над обычными чувствами и эмоциями.

— Иногда хорошо кого–то или чего–то ожидать, Ж ответила Шарлотта.

— Мне так и не удалось освоить искусство ожидания.

Он стоял к ней спиной, и она могла видеть его гордую осанку, говорившую о его уверенности в себе. Это ее восхищало, удивляло и настораживало.

Некоторое время она оставалась стоять в растерянности посреди комнаты. Овальные пятна сырости были на стенах в тех местах, где горели свечи, старое дерево покоробилось и в дверях зияли щели. Комнату наполнял кладбищенский запах прошлого века, который, словно какой–то смрадный ладан, пропитывал вещи, забивая наружный свежий воздух.

Шарлотте показалось, что она превратилась в существо из другого мира, в какую–то глиняную статуэтку. В этом почти пустом зале среди поблекшего сказочного великолепия старого обветшалого дома, среди этой неземной загадочной ночи ее собственный мир показался ей обыденным и ничтожным. Ворский все еще молчал. Она подумала, уж не забыл ли он про нее. Время, казалось, остановилось. Все, что было создано ею в этот вечер, собрано по кусочкам — драгоценным моментам проведенного вместе времени — сразу развалилось, словно карточный домик.

Ворский снял куртку и остался в облегающих брюках и рубашке с длинными рукавами. Шелковые складки рубашки не скрывали стройность его сильного торса, словно высеченного из камня. Мерцающий свет канделябров плясал вокруг его мужественной и надменной фигуры, как яркие птички вокруг фокусника.

Наконец он повернулся, очевидно, вспомнив о ней. Необыкновенная белизна его волос создавала впечатление, что на нем надет парик. Он стоял слишком картинно, его шея, словно мраморная колонна, поднималась из кружевного воротника старомодной рубашки. Шарлотта была поражена этой красотой, но вместе с тем ей не нравились его позерство, его игра и нереальная обстановка, которой он себя окружил.

Она была в замешательстве. Но она не могла судить Ворского. Время еще не пришло. Она продолжала цепляться за свою мечту. Ворский был не от мира сего. Он такой, какой есть. Причина заключалась в ней: это ее собственный вульгарный здравый смысл заставлял ее делать переоценку жизненных ценностей. Неужели она так постарела со времен Ниора, когда под каждой белокурой шевелюрой ей виделся бог, а под каждой военной формой — герой?

«Теперь я начинаю думать, как моя мать,» — подумала она в изумлении.

«Мне следует хотя бы что–нибудь сказать,» — подумала Шарлотта.

— Кажется, вы сказали, что живете здесь один?

— Да, — сказал Ворский. — В другом крыле дома живет мадам Левиц. Как я вам уже рассказывал, она была подругой моей матери. Она и мой очень хороший друг. Она верит, или притворяется, что верит, будто в меня воплотился ее собственный сын, который умер в Польше. Это одно и то же — верить или притворяться, что веришь, правда?

В том, что он сказал, не было ничего необычного, но иностранный акцент и то старание, с которым он подбирал французские слова, придавали его речи какое–то особое очарование. Время от времени его глаза останавливались на ней, но тут же взгляд перескакивал на что–нибудь другое.

Он спросил, как ее зовут. Она не нашла в себе сил ответить и промолчала.

— Значит, у вас нет имени, — сказал он и засмеялся, показав свои белоснежные зубы. Его смех резко оборвался, но его звук как бы звенел в воздухе пустой комнаты.

— Не будьте моим врагом, — попросила Шарлотта.

— Не буду.

Когда она направилась к двери, он крикнул ей:

— Мне кажется, я люблю вас!

Она засмеялась.

— Не смейтесь, — сказал он несчастным голосом. Что–то в его тоне заставило ее остановиться. Она в удивлении остановилась и с тревогой заметила, что он весь дрожит.

— Я мог бы овладеть вами сейчас, — хрипло сказал Ворский, — я мог бы, не правда ли?

Шарлотта молча смотрела на него.

— Но я этого не сделаю, — сказал он. — Я не могу поступить с вами так, как обычно поступают с девкой–служанкой или с уличной женщиной. Только не с вами. Любовь — это преступление.

— Вы еще ребенок, — пренебрежительно сказала она. Потом пожала плечами и добавила: — Какой вы еще ребенок. Вы не знаете жизни.

— Вы действительно так думаете? — ее слова задели его за живое. Он раздраженно посмотрел на нее и рассмеялся, но смех его был полон боли и насмешки.

— Вы ошибаетесь, — хрипло сказал он. Он близко пододвинул к ней свое лицо. — Я уже давно не ребенок. Вы не знаете, о чем говорите. Я был во многих странах, видел, как мучают, убивают людей. Когда мне было восемь лет, я видел, как мою мать схватили солдаты. Похоть, насилие и грубость — вот что окружало меня. Женщины любили меня. Они стали бегать за мной, как только мне исполнилось четырнадцать лет, Женщины были повсюду. Я был замаран их страстями, как убийца кровью своей жертвы. Не смотрите на меня так. Я не сошел с ума. Но если сумасшедший, то я этим только горжусь. Я свободен, и горжусь своей свободой. В конце концов они возненавидели меня. Однажды ночью пьяный солдат ударил меня ножом. Вот он, здесь, мой шрам.

Он распахнул рубашку и показал белый вертикальный рубец, такой прямой, будто сделанный клювом какой–то хищной птицы.

У нее вырвался крик сострадания:

— О, Фрэнк!

Кто он был на самом деле? Кто любил его? Или он все лжет? Что в его словах миф, а что — реальность? Он был ускользающим, как вода, и, по–видимому, в прошлом пережил много странных и кровавых любовных трагедий. Его любили, за него боролись, возможно, даже погибали. Глядя на его прекрасную фигуру и ангельское лицо и чувствуя внутреннюю напряженность — наследие трудного детства, Шарлотта испытывала ревность и тревогу. Несмотря на все его неописуемое обаяние, она видела в нем проповедника страшной роковой красоты.

Он стоял совсем близко от нее, его рука гладила ее лоб. У него был низкий, волнующий голос и, терзаемый мукой, он продолжал говорить, словно возбуждаясь от звука собственных слов. Шарлотта боролась со странной усталостью, как будто ей приходилось идти против сильного ветра. Все кончено, все потеряно. Она уже больше ничего не могла сделать для Ворского. Может быть, он действительно был сумасшедшим? Между ними ничего не могло быть. От этой мысли ей стало бесконечно грустно.

Он был теперь так близко, что его тело, казалось, искало в ней успокоительное тепло. Будучи слишком усталой, чтобы сопротивляться, она расслабилась рядом с ним. Может быть, это была некая снисходительность, а может быть, она все еще надеялась, что, несмотря на свою ложь, он все–таки не устоит перед неожиданной нежностью ее губ.

В какой–то момент ей показалось, что она прикоснулась к нему. Все физическое естество Ворского источало такое напряжение, такую глубокую многостороннюю чувственность, что Шарлотте вдруг пришла в голову мысль о том, что вся эта демонстрация чистоты и благородства было не чем иным, как самообороной, и он старался казаться таким героем, потому что был слаб и знал это. Вся поверхность его кожи была наэлектризована желанием. Его рот и губы затрепетали от охватившей его неистовой страсти. Чувствуя, как его тело прижалось к ней с отчаянием и мукой существа, всецело созданного для любви и ощущений физического удовольствия, она на секунду представила себе, какая глубокая бездна чувств разверзлась перед ними.

Она почувствовала, что достаточно одного поцелуя, одного прикосновения тел, чтобы разрушилась цитадель гордыни и затаенная сила выплеснулась наружу, Она медленно погладила его щеку, стараясь не спугнуть его. Он весь напрягся. Шарлотта нежно обняла его за шею. Грудь, к которой она прильнула, была массивной и твердой, как античная колонна. Мышцы на его спине казались отлитыми из стали и лишь подчеркивали тонкость его талии и бедер, которые были уже, чем ее собственные. Его ноги оказались короче, чем она предполагала. Мускулистые, как у атлета или акробата, они так плотно стояли на земле, что без напряжения могли бы выдержать вес их обоих.

Она закрыла глаза, чтобы избежать пристального взгляда Фрэнка. Она прижалась к его рту губами. Губы Ворского были теплыми и плотными, как недозревшая винная ягода.

Так они и стояли. Шарлотта, не в силах оторваться от него, чувствовала, что его зубы за нежными губами были крепко сжаты, а все тело в ее объятиях как–то враждебно напряглось. Наконец, понимая, что она совершает некое святотатство, она медленно расцепила руки и на секунду замерла так, уткнувшись лицом ему в плечо. «Он прекрасен, — думала она обреченно. — Я не люблю его, но все же в нем есть какая–то непостижимая сила, которой я никогда не смогу противостоять. Я могла бы умереть от нее, но так и не полюбить его».

Наконец она целиком высвободилась. Он печально смотрел на нее, его лицо было мертвенно–бледным, как мрамор. Ей стало стыдно за себя, за них обоих, за ту страсть, которую он не в силах был подавить и продолжал скрывать, как какой–то нелепый порок. Всем своим существом она ощущала его тело, его тепло и еле заметный животный запах, его прерывистое дыхание. Внезапно из какого–то далекого идола он превратился в живого человека.

Она закрыла глаза, ее захлестнула волна горькой обиды и разочарования, которые уже не имели ничего общего с Ворским, а были связаны с ее собственной трагичной неспособностью любить. Она с трудом выдавила улыбку. С нежной иронией она погладила его по затылку. Фрэнк был трагической и немного смешной личностью. Возможно, он страдал даже больше, чем она.

— Ты мне очень нравишься, — сказала она, но ее слова прозвучали как–то оскорбительно.

— Ты должна меня ненавидеть!

— Для этого я недостаточно люблю тебя. — Она взяла свои перчатки с маленького столика. — Ты проводишь меня домой?

Не дожидаясь ответа, она направилась к двери. Ворский, как был в рубашке, последовал за ней в туманный сумрак сада. Они молча подошли к воротам, где у тротуара их ждала запряженная карета. Конюх мирно спал на козлах.

— Поехали, — приказал Фрэнк.

Лошади в клубах пара помчали по мостовой, выбивая копытами искры. Воздух был пропитан туманом.

Ворский стоял на подножке, подставляя лицо холодному ветру.

— Забирайтесь внутрь, — попросила Шарлотта, чуть не плача.

Он сел рядом с ней, дрожа от холода. Кони мадам Левиц уносили Шарлотту прочь от загадочного дома. Ворский сидел, повернувшись к ней спиной. Страдающий чужестранец. Она старалась забыть о его присутствии, но не могла. Ни он сам, ни ее собственное разочарование не шли у нее из головы. Теперь она понимала, что его образ жил в ней всегда. Это была романтическая, несбыточная мечта школьницы, которую, как любимую куклу, можно пронести через всю жизнь, так и не выбросив и не забыв ее окончательно.

Из–за такого же обманчивого образа она исковеркала свою юность. Из–за него она цеплялась за Альфонса и отвергла Тома. Из–за него она не смогла любить Этьена. Под влиянием этого романтичного призрачного лика строилась и ломалась ее жизнь. Теперь она поняла, какую огромную роль играл этот образ в ее жизни, как сильно он владел ею.

Ворский зашевелился у нее под боком.

— Прощайте, — отрывисто бросил он. — Любите Бога! Любите только его! Мы безответственные создания.

В сумраке кареты его обращенное к ней лицо казалось бледным пятном. Ветер трепал рукава его белой рубашки, заставляя дрожать от холода. Он открыл дверь кареты.

— Не прыгайте, вы сломаете себе шею! — закричала она. — Вы с ума сошли!

Но он напружинил колени, прыгнул, пробежал немного и исчез из виду. Порыв ветра чуть не сорвал с петель дверь кареты, и Шарлотте стоило больших усилий захлопнуть ее.

Перепуганные лошади промчались мимо площади Сан–Мишель. Шарлотта попросила остановить карету и отправилась пешком сквозь ночной холод.

Ей хотелось узнать, встретит ли ее Фредерик. Вероятнее всего, в этот час он еще будет, поджидая ее, прогуливаться по бульвару перед домом.

Она заставляла себя не бежать и шла быстрым шагом неся, словно знамя, свою новую надежду на встречу с Фредериком. Шарлотта заходила в одно, потом другое кафе, быстро оглядывалась там, затем снова возвращалась на улицу. Большинство столиков были пусты. В такое позднее время посетители обычно перебираются к стойке бара, чтобы немного поболтать с официантом, пока тот моет стаканы. Несколько девушек все еще продолжали сидеть, респектабельного вида мужчина утешал себя стаканом вина, размышляя о том, как уладить домашнюю ссору, какие–то студенты стояли у печки, пытаясь согреться.

В одном из кафе Шарлотта увидела студента, которого она как–то видела вместе с Фредериком. Она послала ему лучезарную улыбку, и он с удивлением поднялся со стула, на котором сидел верхом.

Шарлотта снова вышла на улицу и уже собиралась оставить поиски, когда вдруг заметила Фредерика, который шел со стороны Вашет. Она бросилась за ним, но увидела, как молодая блондинка вышла из кафе и присоединилась к нему.

Девушка попыталась взять его под руку, но в это время он заметил Шарлотту и инстинктивно попытался высвободиться от нее. Потом он просто стоял с девушкой, размышляя над тем, может ли вообще так случиться, чтобы Шарлотта искала именно его.

Оставив на время свою девушку, Фредерик несколько нерешительно направился к Шарлотте. Он был все тот же: вельветовый пиджак, накинутый на плечи, жилетка, на которой не было ни одной пуговицы, и мятая поношенная рубашка. Полинявший старый шарф был повязан узлом на шее на манер галстука. Внезапно Шарлотту осенила мысль, которая раньше никогда не приходила ей в голову: таким небрежным видом он просто пытался прикрыть свою бедность. С этой же целью он носил и свое старое пальто, накинув его на плечи, так как в глазах посторонних людей человек, который носит пальто в накидку может быть либо испанцем, либо просто благородного происхождения бездельником.

— Шарлотта, — сказал Фредерик, — не ожидал встретить тебя здесь так поздно. — Видно, он был шокирован встречей с ней в такой час.

— Я была с друзьями. Карста сломалась, и мне пришлось добираться пешком. Это было не очень удобно, — добавила она, покривив душой, надеясь, что он предложит проводить ее.

Она искоса поглядела на него, стараясь найти в его серых глазах знакомое выражение нежной мольбы, но его лицо оставалось бесстрастным. В темноте он выглядел моложе. Он вынул из кармана свою трубку и выбил ее о ствол дерева.

— К сожалению, я не могу проводить тебя. Я не один.

Он отвел глаза, а Шарлотта посмотрела туда, где в нескольких ярдах в ожидании его стояла девушка. В это время она позвала его: «Фредерик!». У Шарлотты сложилось впечатление, что она уже где–то видела эту белокурую девушку.

— Ничего страшного, — сказала она.

— Я сожалею, — повторил Фредерик, и по его голосу она поняла, что это правда.

— Ну, хорошо, до свидания.

— До свидания.

— Ты тоже гуляешь так поздно… — немного замявшись, сказала она в надежде узнать что–нибудь побольше о его личной жизни.

— Это верно, — согласился он задумчиво.

Он выглядел смущенным и ковырял носком ботинка землю у себя под ногами, от чего отслоившаяся на ботинке кожа поползла еще выше.

— Ну, ладно. Мне надо идти. Я ужасно устала.

Она протянула ему руку и тут же задумалась — почему она сделала это? Обычно они не прощались за руку. Фредерик неуклюже пожал ей руку. Их обоих смутила неуместность этого жеста.

Шарлотта перешла улицу, стараясь держаться прямо. Оглянувшись, она увидела, как он удалялся, держась бок о бок с маленькой белокурой девушкой. Они шли к улице Шампольон, и в свете уличного фонаря она увидела ржавую вывеску второсортной маленькой гостиницы. Парочка остановилась как раз перед ней.

Шарлотта в спешке шла вдоль улицы, не замечая никого и ничего, даже того, что один молодой студент проводил ее взглядом, полным досады и отчаянной надежды. Она почувствовала себя всеми брошенной, лишенной даже горько–сладкой ночи любви с Фредериком, любви, которой теперь будет наслаждаться эта белокурая девочка в маленьком и грязном номере гостиницы.

Фрэнк Ворский, на которого она возлагала такие надежды, не смог утешить ее, а только заставил мучиться. Она натолкнулась на стену дома, и прошедший вечер встал в ее памяти, как страшный сон, наполненный искаженными образами. Она вспомнила свою отчаянную попытку по темным улицам добраться до реки, чтобы найти Тома, и вновь осознала всю тщетность своих надежд. Где же все–таки был Тома? Не растоптала ли его кавалерия, сверкавшая своими саблями? Жив он или мертв?

Она понимала, что только один он мог спасти ее от смертельного отчаяния, которое еще раз грозило поглотить ее. Неужели она окончательно потеряла его? В это невозможно поверить. Нахлынувшие воспоминания отогрели ее замерзшее сердце. Она шла по направлению к улице Месье–ле–Принс, и слезы тихо катились из ее глаз. Этим вечером они были так близко друг к другу. Но наступит день, когда они снова встретятся.

Оглавление

Мечта

  Глава первая

  Глава вторая

  Глава третья

  Глава четвертая

  Глава пятая

  Глава шестая

  Глава седьмая

  Глава восьмая

  Глава девятая

Шарлотта Морель

  Глава первая

  Глава вторая

  Глава третья

  Глава четвертая

  Глава пятая

  Глава шестая

  Глава седьмая

  Глава восьмая

  Глава девятая

  Глава десятая