========== Часть 1 ==========
Анна проснулась в смешанных чувствах — она была в радостном предвкушении дороги домой, к Якову… и в грусти от того, что ей нужно уезжать от Павла… У нее оставалась только встреча с ним в саду, как и всегда по утрам, и завтрак. После завтрака она должна была отправиться в путь. Она надела дорожное платье и поспешила в сад, к их с Павлом скамье. Но там его не оказалось. Неужели она так торопилась, что, не взглянув на часы, пришла слишком рано? Она вытерла влажную от росы скамью, что раньше делал Павел, и присела. Подождала, как ей показалось, довольно долго, но Павел так и не появился. Что ж, возможно, он просто еще не встал, он же не спал полночи.
В буфетной хлопотал дворецкий.
— Матвей, а где Павел Александрович?
— Так уехал он, Ваша Милость, еще до того, как мы все встали…
— К-как уехал? Куда?
— Во дворец.
— Во дворец? Ни свет, ни заря?
— Ну так у Его Сиятельства служба ведь не по расписанию, а по… мере надобности… А это и днем, и ночью может быть…
— Хоть бы не сам правил, — вслух подумала Анна.
— Нет, Ваша Милость, не беспокойтесь. Приехали за ним, судя по всему, на служебном экипаже. Все наши лошади на месте.
Мартынов, наверное… Хоть бы ничего не случилось! А просто… срочно понадобился… может, Государю…
— Он мне оставил записку с распоряжениями и Вам письмо. Вот, Ваша Милость, — Матвей отдал ей конверт, на котором был княжеский вензель. В нем оказались ключ и лист бумаги.
«Анюшка, родная моя!
Мне очень жаль, что не смог проститься с тобой. Меня срочно вызвали во дворец. Не волнуйся, ничего плохого не произошло, это обычная служебная рутина, у меня так бывает.
О Шторме также не беспокойся. Как я тебе уже сказал, мне ничего не грозит.
Я постараюсь приехать к вам с Яковом, как только будет возможность. Для меня очень важно, чтоб я рассказал о наших с тобой задушевных беседах Якову сам. Не говори пока ему про дневник Дмитрия, я привезу его с собой и дам ему его прочитать. Надеюсь, я не прошу о слишком многом и не ставлю тебя в неловкое положение.
Я приготовил для тебя небольшой сундучок, в нем книги, твой «бульдог» с коробками патронов и несколько мелочей. Для Якова там отдельная коробка.
Спиритическая доска тоже в сундучке. Будь с ней осторожна, а лучше положи ее дома обратно на дно дорожного сундука и больше не доставай. Хотя о чем это я, ты ведь не сможешь удержаться.
Буду скучать по тебе сам и уверен, слуги также будут скучать по Ее Милости. Ты всем очень понравилась в усадьбе, это не пустые слова. Аня, я буду очень признателен тебе, если в свой следующий приезд ты возьмешь на себя обязанности хозяйки усадьбы, хотя бы для вида.
Передай от меня наилучшие пожелания Якову и поклон Марии Тимофеевне и Виктору Ивановичу.
До скорой встречи,
твой Павел»
— Больше ничего?
— Нет, только письмо и сундучок.
— А где он?
— В кабинете Его Сиятельства. Он довольно тяжелый, его Демьян или Трофим заберут оттуда, если Вы не против.
Анна кивнула.
— Ваша Милость, изволите завтракать в столовой или в буфетной?
Аппетита у Анны не было:
— Я не хочу завтракать.
— Ваша Милость, так не пойдет. Его Сиятельство будет недоволен, если я отпущу Вас без завтрака. Перед дорогой обязательно нужно подкрепиться. По распоряжению Его Сиятельства Харитон для Вас напек блинчиков, тех, которые Александр Дмитриевич так уважает.
Анна улыбнулась, Павел побеспокоился даже об этом, предполагая, что от волнения утром ей совсем не захочется есть. Но блинчики Харитона, да еще с абрикосовым вареньем — перед ними она устоять не сможет.
Она попросила Матвея накрыть в буфетной, где часто завтракал Павел, когда спешил. Она не торопилась, но зачем только для нее одной накрывать в столовой за большим столом? Матвей поставил перед ней чайную пару из сервиза «Времена Года». Она была единственной, кто пил из нее чай с того времени, как Павел получил сервиз в подарок от Лизы — уже после ее кончины. Как Павел сказал, Лиза была бы рада, что этот сервиз он делил с ней — человеком, который стал ему дорог. Анна выпила чашку чая и съела несколько блинчиков. Матвей настаивал, чтоб она съела еще хоть что-нибудь, но она отказалась. Тогда Матвей сказал, что оставшиеся блинчики, пирожки и пирожные, к которым она так и не притронулась, он самолично добавит в корзину с едой, которую должен подготовить Харитон. Затем спросил, готова ли Ее Милость к отъезду, и может ли он передать Трофиму подавать экипаж. Анна Викторовна была готова.
Около столика в фойе ее ожидала красивая женщина, даже скорее дама. При быстром взгляде Анна сначала и не поняла, что это была Марфа. Она вспомнила, как увидев Марфу в день приезда, подумала, что если б она была в другом платье, она бы приняла ее за женщину из купеческого или помещичьего сословия. И вот сейчас на Марфе было пусть не очень дорогое, но хорошо сшитое дорожное платье из добротной ткани темно-зеленого цвета и милая шляпка с такого же цвета шелковой лентой. Выглядела Марфа совсем не как прислуга.
— Ваша Милость, это Его Сиятельство распорядился, чтоб я так оделась. Сказал, что будет лучше, если люди в поезде будут считать, что я вроде Вашей компаньонки, а не горничной… Правда, для компаньонки-то я необразована, но я постараюсь при чужих людях рта не раскрывать…
— Марфа, а вот это уже лишнее. Не молчать же всю длинную дорогу только потому, что, как тебе представляется, кому-то может показаться, что у тебя не хватает образования.
Когда Демьян с Трофимом погрузили багаж Ее Милости и Марфы на ландо, около него собрались все, кто мог. Все слуги желали Ее Милости хорошей дороги и передавали поклоны Его Милости Якову Дмитриевичу. После этого Матвей сказал, что кое-то из слуг хотел бы преподнести Ее Милости скромные дары, и что Его Сиятельству об этом известно. Анна очень удивилась и смутилась, сказав, что у нее самой ничего нет. На это Матвей ответил, что самым лучшим подарком будет их приезд с Яковом Дмитриевичем, поскольку радость, какая была у Его Сиятельства во время ее пребывания в усадьбе, они в последний раз видели давно, до кончины Его Сиятельства Дмитрия Александровича.
От Глаши Анна Викторовна получила набор платочков, на каждом из них помимо вензеля Ливенов было вышито раскидистое дерево — такое, под которым она с Его Сиятельством сидела на скамье каждое утро. Фрол от себя подарил панно, выполненное из засушенных цветов и растений, произраставших в княжеском саду, а от Его Сиятельства три черенка его любимых роз оранжево-персикового цвета, которые можно будет высадить в саду родителей Ее Милости. Харитон принес корзину с едой и советовал есть свое домашнее, а то кто его знает, чем в этих поездах могут накормить Ее Милость. А Матвей добавил в нее картонку с тем, что осталось от завтрака, и какой-то маленький сверточек и попросил Трофима поаккуратнее править экипажем с их госпожой.
Анна обратила внимание на эту просьбу. Их госпожой — еще одно подтверждение тому, что князь приказал слугам относиться к ней как в какой-то мере их хозяйке. Хозяйки в усадьбе нет, а, по словам Марфы, она нужна… Хозяйские заботы, что и говорить, были ей не особо по душе, но раз Павел просит, тем более, как он сказал, для вида. Но когда это еще будет. Возможно только тогда, когда они с Яковом будут жить уже в Петербурге…
Они отъехали от усадьбы настолько, что стоявших на дороге слуг не стало видно, и Анна спросила:
— Марфа, скажи, как Павел Александрович объяснил слугам, что хотел бы видеть меня хозяйкой усадьбы. Если, конечно, он вообще говорил подобное.
— Ваша Милость, он — владелец усадьбы, мы у него в услужении, он не обязан был ничего объяснять. Как приказал бы, так и было бы. Но он сказал, что очень рад, что у него появилась племянница, которая теперь будет за хозяйку, когда будет гостить в усадьбе. И что поскольку с таким положением Ее Милость не сталкивалась, ей нужно будет помогать… Не думаю, что Его Сиятельство будет устраивать в усадьбе балы или светские приемы, к которым нужно долго готовиться, он не любитель подобных сборищ. Он предпочитает общество близких ему людей, а организовать вечер для нескольких господ и дам — в этом нет ничего такого уж сложного. И Вы не беспокойтесь, если не будете чего-то знать, Вы всегда можете спросить у того же Матвея, да и у Его Сиятельства тоже.
— Да, я так и сделаю…
У Анны было еще много вопросов, но, наверное, их лучше отложить до того, как они сядут в поезд и останутся одни. Ей хотелось, чтоб ответы Марфы на ее вопросы были по возможности откровенными. А какая откровенность могла быть, если в экипаже кроме них были еще Трофим и Демьян?
Демьян, про которого только что подумала Анна, обернулся:
— Ваша Милость, Вы бы постарались вздремнуть. Дорога хорошая, гладкая, ухабов мало. А в поезде еще не известно какие соседи попадутся. Вам отдохнуть захочется, а они или разговорами будут досаждать, или шуметь. Вот мы как-то с Его Сиятельством ехали, так в соседнем купе была семья — граф с графиней и ребеночком. У того зубки резались, орал всю дорогу как блаженный, нянька с ним ничего поделать не могла. Ладно Его Сиятельство в ресторан от этого бедлама сбежал, а я так и промучился.
Анна подумала: «А когда у его собственного сына резались зубы, Его Сиятельство тоже куда-нибудь сбегал? Нет, не сбегал, скорее всего, сам носил его на руках, когда был дома, даже няньке не давал…» Она была уверена, что Павел был Сашеньке прекрасным отцом. Жаль, что его отцовство продлилось всего год… а после у его сына появился другой батюшка — Дмитрий Александрович…
— Или вот не лучше этого. Опять же соседи, не дай Бог таких. Там старый князь к своему сыну ехал, вместе с другим сыном и его женой. Его Сиятельство совсем глухой был, ничего почти не слышал, все время переспрашивал, да громко, а родственники еще громче его кричали… Тоже покоя никакого…
— Демьян, да сколько раз у Вас с Его Сиятельством такое было? Не каждый раз же.
— Такое не каждый, — согласился Демьян. — А вот изрядно подвыпившие господа в компанию к Его Сиятельству чаще пытаются набиться… Надо было ему кого-нибудь из нас с Вами отправить, Ваша Милость… Только вот мне нужно будет с ним в столицу ехать, да и Трофиму, наверное, тоже… А Клим с Его Сиятельством Александром Дмитриевичем уехал… А из других мужиков какая охрана?
— Демьян, будет тебе Ее Милость стращать. Так запугаешь, что она всю дорогу будет думать, как бы чего не случилось.
— Вот еще! — сказала Анна Викторовна. — Думать о таком. Я, я о… Якове Платоновиче буду думать… и вспоминать, как у вас в усадьбе было хорошо…
— А вот это правильно, Вас Его Милость встретить должен, ему Его Сиятельство из дворца телеграмму отправит.
— Если занят будет, может и не встретить, — вздохнула Анна. — У Якова Платоновича ведь как и у Павла Александровича служба не по расписанию, а как придется… Но ты, Демьян, не беспокойся, мы, если что, на станции сами извозчика возьмем.
— Ну если так, Ваша Милость… Вы уж потом Его Сиятельству телеграмму пошлите, что доехали благополучно, а то он от беспокойства изведется весь…
— Обязательно пошлю. Я, пожалуй, и правда, попробую вздремнуть, — Анна почувствовала, что ее стало клонить ко сну. Она не спала, дремала, но глаза открыла только тогда, когда экипаж остановился.
— Ваша Милость, на станцию приехали! — доложил Трофим.
Когда Демьян с Трофимом занялись определением багажа, на перроне появился один из двух графов, которых Анна встретила с Павлом в Императорском парке — тот, что был женат и, как сказал Павел, с дамами только флиртовал. Анна поняла, почему он искал внимания других дам — его спутница была невзрачной женщиной, как говорят про таких «серой мышкой».
— Мадам Ливен, мадам Ливен!
Анна решила не поправлять графа, тем более при даме:
— Да, Ваше Сиятельство?
— Позвольте мне представить Вам мою супругу, Анастасию Станиславовну… Настя, я говорил тебе о племяннице князя Ливена, Анне Викторовне.
— Очень приятно, — подала ей графиня руку, и ее лицо озарила улыбка, которая сразу сделала ее хорошенькой. Ну вот, не такая она и серая мышка.
Оказалось, что графская чета занимала соседнее купе с Анной и Марфой, и граф тут же вызвался «приглядывать» за ними.
— Не понимаю, как Ливену в голову пришло отправить таких красивых дам одних… — покачал он головой. — Ведь в поезде могут быть всякие соседи… Я свою Настю никогда одну бы не отпустил, даже с другой дамой. Вы нам представите свою спутницу, Анна Викторовна?
— Это моя… дальняя родственница… с матушкиной стороны… — придумала на ходу Анна.
— Марфа Федоровна, — назвалась только что обретенная родня.
— А Вы тоже у Ливена в гостях были вместе с Анной Викторовной?
— Нет, она наоборот к нам с мужем едет… в гости… У нее только сейчас появилась возможность для… длительной поездки.
Анна подумала, что теперь одна маленькая невинная ложь повлечет за собой несколько других. Зачем Павел решил представить Марфу не прислугой, а компаньонкой? По той причине, что к компаньонке больше уважения аристократов и меньше шансов, что к ней будет… ненужное внимание таких господ… как Георг, который навязывался ей в первую дорогу?
Граф предложил сходить в ресторан, но Анна отказалась. Возможно, позже. К чему было тратиться, если у них было много еды, наготовленной Харитоном, и ей не хотелось, чтоб она пропала. Когда граф с супругой удалились, Марфа тихо сказала:
— Ваша Милость, не думайте о деньгах, если хотите откушать в ресторане. Мне Его Сиятельство дал на дорогу более чем достаточно.
— Тебе дал?
— Мне. Сказал, что Вы бы у него все равно не взяли.
Анна усмехнулась — Павел был прав, она бы у него денег не взяла.
— А сама ты хочешь откушать в ресторане?
— Ну уж нет. Не для таких как я такое заведение, не для прислуги, а для господ.
— Марфуша, а про твою семью я могу спросить? — Анне не давало покоя любопытство по поводу внешности Марфы, столь непохожей на обычную горничную.
— Отчего же нельзя? Батюшка мой, Федор Гордеич, из торговых людей был, у него скобяная лавка была. Только умер рано, внезапно, упал и все, не болел даже. А матушка после его смерти меня в пятнадцать лет в услужение в помещичью усадьбу отдала.
— Что же так? Бедствовали сильно?
— Нет, не побирались уж точно. Лавка старшему брату досталась. Но у нее своих трое малых ребят было, а тут еще я…
— Своих?
— Батюшка меня около наших ворот в корзинке нашел и домой принес. У них после Авдея долго больше детей не было, а он дочку хотел…
— Так что же ты, подкидыш?
— Так и есть. Кто родители — неведомо. Ничегошеньки про них не знаю.
— Извини, что спрошу… А не батюшкина ли ты дочка? Может, согрешил с кем, а та женщина ему и подкинула?
Марфа засмеялась:
— Батюшка мой был черный, ну цыган цыганом, крепкий такой мужик, здоровый, по молодости в кузне работал. Сила у него была недюжинная, сердце доброе, а вот красоты Бог не дал. Авдей весь в него, да и остальные мальчишки тоже… Не пошла бы… знатная женщина с таким, да еще женатым, ради… развлечения… Подкинули, наверное, потому, что знали, что возьмет младенца по доброте душевной, да потому что тогда кроме одного сына у них больше деток не было. В детстве матушка меня привечала, а потом у нее один за другим трое мальчишек народилось, и я в семь лет из дочки превратилась няньку.
— В няньку? — переспросила Анна.
— Да, сначала Гаврюшка появился, когда мне семь было, за ним Ванюшка, а потом Василек, когда мне уж десять исполнилось. Все горластые, а как подросли, шустрые такие, шебутные, за ними только глаз да глаз… Когда меня к помещику в няньки отдали, я и представить не могла, что детки бывают спокойные. Я с ними отдыхала в отличии от своих… Жилось мне у Пшеничниковых хорошо, правда, часть моего жалования матушке отдавали, пока мне восемнадцать не исполнилось. Тогда Данила Нилович сказал, что я уже взрослая, что теперь деньги матери пойдут, только если сама захочу помогать, а на нет и суда нет. Справедливый был человек, хозяин хороший и семьянин каких поискать. У него был старший сын и три дочки возрастом примерно как братья мои. Все как куколки. Потом, когда подросли, я своих барышень стала одевать и прически им выучилась делать. Барыня наша любила по гостям разъезжать и сама в доме гостей принимать. Как никак трое дочерей, всех пристроить надо. Барыне журналы заграничные присылали, а там такие дамы в них были…Неужто бы я позволила своим барышням хуже их выглядеть?
— Ты говорила, что Павел Александрович тебя к себе в усадьбу взял, когда барышни замуж вышли?
— Так оно и было. Все в один год и вышли. И очень удачно. Одна — за сына соседа нашего, тоже помещика. Другая — за офицера, а третья и вовсе за чиновника из Петербурга, небогатого, но при приличной должности. И все живут хорошо, и мужья справные, и деток нарожали.
— А сама-то ты почему замуж не вышла? Не поверю, что ни один мужчина не звал…
— Звали, и не один… Но не любы были, вот и не пошла… А кто люб был, тот не звал.
А кто люб был, тот не звал… И тут Анну словно по голове ударили. Князь! Красивый мужчина, аристократ, в которого легко влюбиться, и красивая женщина из прислуги, с которой приятно развлекаться, но на которой Его Сиятельство бы никогда не женился. Она посмотрела на Марфу. Та прочитала ее немой вопрос.
— Ну что Вы, Ваша Милость. Не про то Вы подумали. Кто он и кто я. Никогда не было. Ни разу… Для меня уже счастье было, что я видела его… когда приезжал… иногда…
— Приезжал? Куда приезжал?
— Как куда? В усадьбу к нам.
— Так это не Павел Александрович?! — воскликнула Анна.
— Павел Александрович? Господь с Вами! Конечно, нет! Я Дмитрия Александровича любила. С того момента, как его впервые увидела, когда он с Сашенькой к нам приехал. Души он в нем не чаял, хоть и не его сынок…
— Не его сынок? Марфа, о чем ты говоришь?
— Анна Викторовна, да будет Вам… Сашенька же Павла Александровича сын. Вы ведь сами это знаете… А мне сразу было видно. Маленьким как нахмурится, бровки свои сведет, так одно лицо с Павлом Александровичем, когда он недоволен, хоть в целом тогда меньше на него был похож, чем сейчас. И когда нервничал, пуговичку на правом рукаве начинал дергать, как Павел Александрович, а не на левом как его батюшка…
— На левом Яков дергает… как Дмитрий Александрович, — зачем-то сказала Анна. — Марфа, ты кому-нибудь о своих подозрениях говорила?
— Зачем? Дмитрию Александровичу и так, верно, горько было, что его жена с братом изменила… Да и Сашенька ни в чем не виноват…
— А к Павлу Александровичу у тебя сочувствия нет?
— За то, что жену брата соблазнил? Не сама же она к нему пришла. Говорили, скромная, тихая женщина была. Такие полюбовников сами не заводят, да еще среди родни мужа… Так что хоть я к Павлу Александровичу, князюшке нашему, и очень хорошо отношусь, с большим уважением и симпатией, в этом случае доброго слова я о нем сказать не могу.
Анне стало до боли обидно за Павла. В рассказе Марфы он выглядел подонком. Она понимала, что вряд ли стоит раскрывать тайну Ливенов, но молчать была не в силах.
— Марфуша, не совсем так все было.
— Не так? А как же по-другому?
— Павел Александрович питал нежные чувства к Елизавете Алексеевне, правда, поначалу безответные. А поженили ее и Дмитрия Александровича насильно, помимо их воли. И Дмитрий Александрович знал про чувства брата к Елизавете Алексеевне. А потом оказалось, что Дмитрий Александрович болен. И детей иметь уже не мог. Но ему очень хотелось сына, законного, чтоб отцом его считал. Вот и договорились они с Павлом Александровичем, что тот будет с Елизаветой Алексеевной встречаться, раз уж так ее любит, а если от их отношений ребенок появится, то, конечно, он будет наследником Дмитрия Александровича.
— Значит, получается, что это у Павла Александровича сына забрали? А не Дмитрий Александрович глаза закрыл, что сынок не от него, а от брата?
— Получается…
— А забрал Дмитрий Александрович у него сына, когда Ее Сиятельство умерла… А до этого они, видать, все вместе жили… Теперь все понятно… — продолжила рассуждать вслух Марфа.
— Что тебе понятно? Кто вместе жил?
— Павел Александрович с Елизаветой Алексеевной и Сашенькой.
— Почему ты так думаешь?
— Ваша Милость, Его Сиятельство никогда женат не был, с полюбовницами вместе никогда не жил. А в доме женская рука чувствуется, в гостиных, к примеру. А главное — в покоях хозяйкиных, которые для княгини предназначены. Они не просто обставлены на тот случай, если в них когда-нибудь некая дама появится, а для определенной женщины, так, как ей самой бы нравилось… А в запертых сейчас комнатах внизу, видать, Ее Сиятельство жила, когда уже сильно болела… и была слаба, чтоб в покои подниматься… Там, скорее всего, и умерла… поэтому Павел Александрович туда никого и не пускает… Правильно Его Сиятельство сделал, что в те комнаты ее определил, к себе поближе, чтоб ему из кабинета ее слышно было…
— Из кабинета слышно?
— Между его спаленкой и другими комнатами дверь…
— Да? А я и не заметила, темно было… — проговорилась Анна и ужаснулась тому, что сказала.
— Так этого и при свете не заметить, — как ни в чем не бывало сказала Марфа. — Там эту дверь сейчас шкаф одежный закрывает. Я знаю, что она там есть, только потому, что шкаф отодвигали во время ремонта, который Павел Александрович затеял, вернувшись с Турецкой войны… А с другой стороны, возможно, дверь так и оставлена. Или тоже шкаф стоит…
— Нет, шкаф там у другой стены… там… высокие напольные часы стоят… — припомнила Анна.
— Вот поэтому Вы, Ваша Милость, двери, и не увидели, ни в спаленке Павла Александровича, ни в другой комнате.
— Марфа, я в спаленку… не заходила… просто дверь была открыта… — тогда дверь в спаленку была распахнута, а на узкой кровати спал уставший Павел, которого она разбудила, действительно не заходя в комнатку.
— Так и зашли бы даже, какая в том беда? Если уж Вы в тех комнатах с Его Сиятельством были, то про спальни уж и говорить нечего.
Анна зарделась:
— Марфа… ты меня не осуждаешь? Что я наедине с ним там была?
— С чего бы мне Вас осуждать? Не с полюбовником же Вы там уединялись, а с Павлом Александровичем, по душам там с ним, поди, разговаривали… Конечно, он мужчина очень привлекательный да и дамский угодник, но и порядочный, какие редко бывают… С таким совершенно… безопасно, хоть бы Вы с ним не только в тех комнатах наедине были, но и в его покоях, даже в опочивальне. Никогда бы он себе ничего по отношению к Вам не позволил. Для вольностей у него такие как графиня есть, простите уж за прямоту. Только таких он никогда бы не повел ни в закрытые комнаты, ни в свои спальни… туда, где, как теперь ясно, он с Елизаветой Алексеевной жил… которую, видать, женой своей считал…
— Марфа, тебе что-то Демьян рассказал?
— Нет, что Вы, он никогда бы подобного не сказал. Своим умом сейчас дошла. Мне раньше многое непонятно было, когда я думала, что у Павла Александровича с женой брата просто роман был, от которого Сашенька родился. А сейчас все на свои места встало… Но Вам-то, Ваша Милость, это и без меня известно было…
— От кого?
— От самого Его Сиятельства, от кого же еще…
— Почему ты так считаешь?
— Потому что Вы человек необыкновенно сердечный… вот Вам он и смог довериться… поведать то, что многие годы… глубоко от всех прятал… Потому что Вы стали его ангелом-спасителем… от него самого, от бескрайней тоски его по… тайной жене усопшей…
— Больше ты о Павле Александровиче плохо не думаешь?
— Нет, не думаю… он ведь получается вдовцом стал… любил Елизавету Алексеевну, видать, сильно, раз не женился после того… Вот ведь, какой мужчина, а счастья нет… как и у Дмитрия Александровича не было… — вздохнула Марфа. — Это видно было…
— Он всю жизнь матушку Якова любил, на которой отец ему жениться не позволил…
— Ваша Милость, я однажды портрет нашла, на полу. Думаю, Дмитрий Александрович его под подушку положил, а он выскользнул оттуда. На нем была молодая женщина со светлыми волосами и мальчоночка около годика. Я думала, что это портрет Елизаветы Алексеевны и Сашеньки, только не особо удачный. Не слишком была та дама похожа на Ее Сиятельство. Я ее большой портрет в Гатчине видела. Ну думала, хоть тот маленький портрет и не шибко похож, все равно он Дмитрию Александровичу дорог… А теперь понимаю, это та, другая его женщина была, матушка Якова Дмитриевича, с ним, когда он младенцем был…
Анна поняла, про какой портрет говорила Марфа — тот, что она нашла в секретере в комнате Дмитрия Александровича, который, судя по всему, ему отдал Штольман за ненадобностью. Хоть не выкинул со злости, отдал тому мужчине, который тоже любил его жену.
— Марфуша, а кроме тебя никто не догадывается, что Саша — сын Павла Александровича?
— Так никто и не приглядывался. Он ведь Ливен, издалека видать. И на батюшку похож, и на дядюшку. А что повадки у него от Павла Александровича, так кто это заметит?
— Как кто заметит? У Саши же и улыбка Павла Александровича, и усмешка… На них иногда посмотришь, у них выражение лиц совершенно одинаковое, они как отражение друг друга…
— Значит, и Вы это, Ваша Милость, подметили, не я одна… А тогда, когда Сашенька маленький был, я его сходство с Павлом Александровичем заметила, так как с ним время проводила. У Сашеньки была нянюшка Луша, она мне позволяла с ним играть. Когда никто не видел. А как-то раз Дмитрий Александрович случайно заметил и сказал, что, мол, видит, что я к Александру Дмитриевичу хорошо отношусь, и тот меня принял. Так что если хочу, он Павла Александровича попросит, чтоб, когда они приезжать будут, он позволил мне Луше помогать Александром Дмитриевичем заниматься. Конечно, я согласилась. И Сашенька мне в душу запал, и к Дмитрию Александровичу поближе… Он ведь не как некоторые отцы, скинет дитя на няньку и не вспомнит порой, что оно у него и вовсе имеется. Мы с Сашенькой играем в саду, а он тут же на скамье сидит, на нас смотрит и улыбается… А у меня на сердце такая радость на улыбку его смотреть… А уж когда разговаривал со мной, так и вовсе сердце петухом пело… Один раз сказал, что забрал бы меня к себе, да куда Александру Дмитриевичу две няньки, да и растет он быстро, скоро уж и гувернер ему нужен будет… Проплакала я тогда всю ночь. Что могла бы Дмитрия Александровича каждый день видеть, а не раз в несколько недель… Да ничего не поделать, судьба такая.
Анна подумала, вот ведь как бывает. Когда Марфа переехала в усадьбу к князю, ей должно было быть, наверное, лет двадцать пять-двадцать семь, а князю лет тридцать пять. Молодой красивый мужчина, как говорится, «под боком», а не дрогнуло сердце. А влюбиться ее угораздило в мужчину на тридцать лет старше, с чужим сыном, несчастного… Возможно, потому и влюбилась, что он несчастный был? Может быть, это вовсе не любовь была, а жалость? Павел Александрович-то то, что несчастен был, держал в себе, никому не показывал. Представлял себя дамским угодником, который менял женщин как перчатки. Разве такого заподозришь, что он тайком столько лет лил слезы по усопшей возлюбленной? А Дмитрий Александрович был вдовцом официально, понятно, что мог горевать по жене… а то, что не по своей, это уж только ему одному было известно…
— Марфа, а когда ты Дмитрия Александровича в последний раз видела?
— Больше двух лет назад. Когда он еще здоров был. А когда слабеть начал, больше к нам не приезжал. Да и Сашенька тогда уже взрослый был, чтоб самому к Павлу Александровичу ездить, без батюшки. А нас больше в Гатчину не приглашали, никаких он больше приемов не устраивал, чтоб прислуга брата ему в помощь могла понадобиться, как это ранее бывало. Да и приезжал он в Гатчину редко. Говорят, жил в основном в имении в Эстляндии да в особняке в Петербурге, а туда уж, конечно, мы никогда не ездили.
— Скажи, а к нам ты ехать согласилась, потому что Яков Платонович — сын Дмитрия Александровича?
— И поэтому тоже. Но прежде всего, потому что Вы, Ваша Милость, мне очень приглянулись. Добрая Вы, сердобольная, участливая. Мало таких людей сейчас, а уж среди хозяев и днем с огнем не сыскать. Такая как Вы замуж за плохого человека не пойдет, только за хорошего, с добрым сердцем. Ведь если Яков Дмитриевич — сын Дмитрия Александровича, это не значит, что из него обязательно мог хороший человек выйти. Но я по Вам вижу, что хороший, да и Павел Александрович о нем как о прекрасном человеке отзывается. А был бы плохим, не поехала бы, зачем мне каждый день расстраиваться, что у Дмитрия Александровича такой никудышный сын получился? Лучше уж такого и вовсе не знать.
— Марфуша, ты только не говори Якову Платоновичу, что любила Дмитрия Александровича, его батюшку. Не нужно ему это знать.
— Не скажу, то ли я не понимаю, что мужчина это неправильно истолковать может… Не все же такие, как Павел Александрович…
— Павел Александрович? Он что, знал? — ошеломленно посмотрела Анна на Марфу.
— Догадался, похоже… Когда он с новостями приехал, что Дмитрий Александрович умер, увидел потом, что я плачу… горько плачу…
— И что?
— Да ничего. Покачал головой и сказал так грустно: «Ох дурак Дмитрий был, ох дурак… Счастья своего под носом не разглядел…»
— Скажи, Марфуша… А позвал бы тебя Дмитрий Александрович, пошла бы с ним жить?
— Пошла бы, чего уж лукавить…
— Даже если как мужчина уже негож был?
— Ваша Милость, да разве это главное, если человека любишь? Приласкать ведь всегда можно найти как… Хоть просто по голове погладить… или за руку подержать… И то человеку счастье…
Просто по голове погладить… или за руку подержать… И то человеку счастье… Раньше хоть дальше держаний за руку и поцелуев руки у них с Яковом Платоновичем до последнего момента и не продвинулось… пока все не случилось… она бы и без этого любила Штольмана…
— Ты права, Марфуша, права. Когда любишь, это совсем не главное… Я Якова Платоновича полтора года любила, а он только руку мне целовать и смел…
«Верно Его Сиятельство подметил, что Анне Викторовне про любовные дела и поговорить не с кем, раз уж со служанкой решилась», — подумала Марфа.
— А я к Дмитрию Александровичу и прикоснуться не смела… А позволил бы, хоть бы за руку его подержала… Да что уж сейчас об этом говорить… Абы да кабы…
— Скажи, а если человек дорог… но не любишь его как мужчину… Что это?.. Что за чувство? — отважилась спросить Анна.
— А это, Ваша Милость, только сердце может подсказать.
— Только сердце может подсказать… — повторила Анна.
Тут ей в голову пришел вопрос, но она не знала, как правильно задать его.
— Ваша Милость, Вы, верно, еще о чем-то меня спросить хотели?
— Хотела. Да не знаю, как…
— Ну как есть, так и спросите.
— Марфа, насколько хорошо в комнатах слышно, когда по коридору кто-то идет?
— Это Вы насчет того, что ночами никаких шагов в коридоре не слышали? Так не ходил Его Сиятельство к графине, ни разу не ходил. Я у нее все время прибирала, не Демьян. Да и не пошел бы он к ней, пока Вы там были.
— Так за неделю и не посетил ее? Зачем же тогда приглашал? — удивилась Анна.
— Ваша Милость, неужто Вы сами не догадываетесь?
— Нет.
— Не мог он Вас одну в первый раз привезти. Не слышал ведь о Вас до этого никто. А сейчас увидели, узнали Вас. В следующий раз и графиня не понадобится.
— Обидно ведь, наверное, ей… что внимания ей как женщине ни разу не оказал…
— А какая тут обида? Чай не супружница ему, чтоб на посещения благоверного рассчитывать. Да и муж не всегда жене ласку дарит… Ничего, потерпит, пока в Петербурге не встретятся, — вынесла вердикт Марфа. — А если не в терпеж будет и с другим кавалером амуры закрутит, то, возможно, это и к лучшему… Его Сиятельству для счастья другая нужна, та, у которой такая красота в душе, что в сравнении с ней ему любая красавица невзрачной будет казаться…
— А так бывает?
— Бывает, Ваша Милость. Когда сердце подскажет, что она — та самая, единственная, с которой свою судьбу связать предназначено.
— А если у человека — душа потемки, как он сам считает?
— Так и в потьмах можно звезды разглядеть, коли захотеть, опять же когда сердце подскажет, — улыбнулась Марфа.
========== Часть 2 ==========
— А сейчас мне сердце подсказывает, что Вам, Ваша Милость, покушать надобно. Если Вы позволите, я на стол накрою.
— Не сердце тебе подсказывает, а желудок, — засмеялась Анна.
— Пусть так, — Марфа расстелила на столе салфетку и стала перебирать в корзине коробки и свертки.
— Марфа, ты помнишь, какой сверток положил Матвей?
— Вот он, Ваша Милость, — нашла служанка сверток.
Анна разорвала бумагу, под ней оказалась узкая коробка, а в коробке столовое серебро с позолотой. Растительный орнамент и вензель князей Ливенов были на каждом столовом приборе маленького набора на две персоны.
— Это что же… Матвей имущество Павла Александровича… разбазаривает? — нахмурилась Анна.
— Ваша Милость, никогда бы Матвей ничего из принадлежащего Его Сиятельству без разрешения не отдал, даже Вам. Наверняка это Павел Александрович велел ему набор дать Вам в дорогу.
— Надо будет потом не забыть его вернуть.
— Думаю, не надо. Мне кажется, это подарок Его Сиятельства. Там бумажка под верхней крышкой.
«Аня, этот скромный столовый набор для Вас с Яковом, в нем не все приборы, только самые необходимые. Большой набор, и даже не один, ждет вас в квартире в Петербурге. Павел».
— Как ты, Марфа, и говорила, подарок Павла Александровича. А тарелки с вензелем он не велел Матвею упаковать? — поинтересовалась Анна.
— Сейчас посмотрим, Ваша Милость, — Марфа открыла квадратную коробку и аккуратно сняла бумагу с чашки. — Нет, тарелки и кружки обычные, без вензеля. И не фарфоровые, а глиняные, чтоб дорогу выдержали, не разбились, — она протерла салфеткой и поставила стол кружку и тарелку из глазурованной керамики темно-синего цвета с необычным рисунком — серебристыми звездами и месяцем. Это было ночное небо.
Анна подумала про звезды, которые можно разглядеть в чьей-то душе, даже если она — потемки, как считал Яков. Если сердце это подскажет. А ей сердце давно подсказало про звезды в душе Якова Платоновича. Звездочки посверкивали в его глазах, когда он с нежностью смотрел на нее, когда улыбался и даже подтрунивал над ней. Теперь это будет ее любимый сервиз. Если он не понравится Якову из-за своей простоты, она сама будет пользоваться им, когда он на службе, и думать о нем. Как сейчас.
— Красивый сервиз.
— Ну у Его Сиятельства есть вкус, даже на простые вещи.
— Это он его купил?
— Он, кто же еще. Даже знаю где — в Царском Селе. Там есть посудная лавка, в ней изделия и из фарфора, и из глины. Лавочник тот глиняные изделия с одного заводика привозит, там его знакомый работает, как раз посуду и расписывает. Его Сиятельство или увидел этот набор, или заказал его.
— Для себя? Разве он такой посудой пользуется?
— Для Вас, Вам в дорогу.
— А записки там нет?
— Нет. Наверное, не посчитал такую простую посуду подарком. Может, решил, что побрезговать можете дома пользоваться… Но я Вам скажу, Ваша Милость, глина-то хорошо тепло держит, в кружках чай долго будет горячим оставаться. А зимой можно и руки погреть, когда кружку держишь.
— Это хорошо, придет Яков с мороза, а я ему эту кружку с чаем.
— Вот это самое милое дело будет — чайку с мороза… Конечно, такой сервиз гостям не поставишь. Его Сиятельство только для двух человек его и приобрел, для Вас с Яковом Дмитриевичем, если уж все-таки решите дома его когда-нибудь использовать… Заботливый он, беспокоится о родственниках…
— Да, беспокоится, — Анна подумала о том, что когда ей приснился кошмар про то, как Кузьму убивали садовыми ножницами, Павел прибежал ее утешить. Она успокоилась от того, что он обнимал ее и гладил по спине, а затем принес немного вина и горячий чай в большой керамической кружке, который заварил сам.
— Я Вам сейчас в кружку морса налью, а чай потом заварю, когда на большой станции за кипятком схожу. Что Вам покушать достать, Ваша Милость? Его Сиятельство всяких вкусных вещей приказал для Вас в дорогу приготовить.
— Даже не знаю. А ты как думаешь?
— Лучше то, что испортиться быстрее может. Здесь тарталетки разные, может, с них начнете? Буженину, пирожки с мясом, блинчики да сдобу сладкую можно и на потом оставить. А вот пирожные тоже надо бы поскорее съесть, не зима ведь, долго не продюжат, хоть и день сегодня прохладный… — Марфа поставила на стол 2 коробки — одну с тарталетками, вторую с пирожными. — Руки бы надо помыть прежде чем за еду браться. Если Вы, Ваша Милость желаете, я схожу полотенце намочу и Вам принесу.
Когда Марфа ушла в конец вагона, Анна не утерпела и съела маленькую корзиночку с заварным кремом и при этом запачкала пальцы. Вытирать их о салфетку она не стала, раз Марфа принесет полотенце.
— Вот возьмите, Ваша Милость, полотенце только с одного края мокрое, — сказала служанка.
«Вот ведь дитя дитем, хоть и замужем. Как будто бы пирожные у нее кто-то отнимет…»
— Каких тарталеток Вам положить? Вы уж извините, мне рукой их придется брать.
— Я сама возьму, — Анна положила на тарелку несколько миниатюрных формочек из песочного теста, не разглядывая, какая в них была начинка. Первая оказалась с паштетом, вторая с ветчиной, сыром и помидорами. — Марфа, ты почему не ешь? — спросила она, видя что ее попутчица ничего не взяла и даже не поставила перед собой тарелки. — Или тебе тарталетки не нравятся?
— Ваша Милость, как можно барскую еду есть да еще вместе с хозяйкой?
— То есть ты не ешь, потому что… это все для меня предназначено? — нахмурилась Анна. — Сейчас же бери тарелку и выбирай, что тебе больше по вкусу.
— Негоже так, Ваша Милость…
Анна поняла, зачем Павел сказал Марфе одеться поприличнее — прислуга-то точно вместе с хозяйкой не станет есть. Какой же он умный и предусмотрительный.
— Неужели? А что ж тогда Павел Александрович приказал тебе платье хорошее надеть, чтоб ты прислугой не выглядела? Да и графу с женой мы сказали, что ты моя родственница. Они из ресторана вернутся, а я тут одна ем, а родственница голодная, хоть и еды достаточно. Что они обо мне подумают? Что у меня никакого уважения к родне нет?
— Ну коли так, Ваша Милость… только это все равно неправильно…
— Ты это потом Его Сиятельству скажешь, что неправильно. А уж он решит, права ты или нет, — озорно посмотрела на Марфу молодая хозяйка.
«Непросто Якову Дмитриевичу с женой-то. У нее на все ответ готов.»
Анна снова подумала, как хорошо, что она едет домой и скоро увидит Якова. А потом о том, что Марфа уезжала из дома, а вдруг у нее есть мужчина? Когда коробка с тарталетками опустела, она спросила:
— Марфа, я могу задать тебе вопрос про… личную жизнь?
— Задавайте, Ваша Милость.
— А у тебя есть… кавалер, который оказывает тебе внимание… как женщине?
— Есть, как не быть.
— И вам придется расстаться, так как ты к нам в Затонск едешь? Мне так жаль…
— Отчего же расстаться? Он будет приезжать иногда…
— Будет? — воодушевилась Анна Викторовна. — Значит, чувства у него к тебе есть… Затонск-то ведь от столицы не ближний свет…
— Ну коли первым классом ехать как мы с Вами или вторым, то не так уж далеко, — улыбнулась Марфа.
— Первым классом? — удивилась Анна. — Он что же из людей с деньгами и положением, если себе такое может позволить?
— Сам он не может, а вот князь может, — засмеялась служанка. — Ваша Милость, да Демьян это. Когда Его Сиятельство к Вам поедет, и Демьян с ним. Так что будем мы с ним видеться, редко, правда, но мы и в усадьбе встречались нечасто, он ведь все время с Его Сиятельством, то в столице, то в поездках его сопровождает, а в усадьбе бывает как получится. Ну и в Затонске так же будет. А когда Вы в Петербург переедете, там уж, конечно, чаще.
— Марфа, а как это… любить одного мужчину… а сойтись с другим? Ты ведь Дмитрия Александровича любила… а отношения у тебя с Демьяном… Извини, что я такие вопросы задаю.
— Ваша Милость, так любовь любовью, а жизнь жизнью… Я ведь знала, что Дмитрий Александрович никогда на меня внимания не обратит… А ласки каждой женщинехочется… Только Вы не подумайте, что я с Демьяном только из-за ласки, что у меня к нему никаких чувств нет. Он мне нравится, и внешность у него приятная, и характер не чета другим. И хорошо с ним — и как мужчиной, и как с человеком, а это уже очень много.
— А замуж бы за него вышла?
— Я как-то об этом не думала. Может, если бы отношения с ним были серьезные, когда помоложе была, и вышла бы… А то что сейчас — мне сорок один, Демьяну пятьдесят через год-другой, детей нам уже не заводить. А для другого и жениться не за чем.
— А что разве только из-за детей жениться стоит?
— Нет, конечно, у всех свои причины для женитьбы… Просто у нас, у господских слуг, жизнь не совсем такая, как у других. Например, мы живем у Его Сиятельства, как говорится, как у Христа за пазухой, на всем готовом. И едим мы за счет князя, за еду у нас денег не вычитают. И комната у меня своя, и у Демьяна тоже, и не платим мы за это. И если б поженились, у нас бы ничего не изменилось. Но если б по какой-то причине нам пришлось новое место искать, то было бы очень трудно найти дом, где сразу нужны двое слуг — и камердинер, и горничная. Нашел бы, например, Демьян новое место, а мне куда? Мне бы вместе с ним жить не позволили, даже если б я ему и женой была. Снимать угол только для меня одной да еще за еду платить с одного его жалования было бы накладно. Мне бы пришлось свое место искать. А кто знает, где это место могло бы быть? Зачем тогда жениться, если порознь жить да еще далеко друг от друга? Лучше уж просто встречаться… до тех пор, пока это возможно… А у нас возможность есть. И Его Сиятельство насчет этого никогда не серчал… хотя, как оказывается, знал. Даже, похоже, про один раз в Петербурге…
— Ты о чем?
— Его Сиятельство разрешает выходной брать, особенного когда его самого нет в усадьбе. Ну вот я как-то поехала в Петербург встретиться с Демьяном. А он вечером мне предложил остаться у него, так как Павел Александрович был в отъезде по служебным делам. А утром мы проснулись, когда Его Сиятельство домой вернулся. Пришел к Демьяну и понял, что он не один… и с кем тоже, думаю, понял… Я свое пальто в прихожей оставила… Крикнул Демьяну, чтоб завтрак ему быстро сообразил, а то Харитон-то в усадьбе. И потом добавил, чтоб побольше приготовил, чтоб и ему самому с его дамой хватило. Ну и вышел из квартирки, к себе пошел.
— Разве Демьян не в доме Павла Александровича живет?
— Конечно, в его доме. Только для слуг там помещение с отдельным входом. Как квартирка, но в ней только Демьян и Матвей. А Трофим и Харитон над каретным сараем обитают.
— И все? Что же женской прислуги у него в столице нет?
— Живут только мужчины, да и то, как живут? Демьян и Трофим чаще там, где Его Сиятельство, куда он, туда и они. Харитон с Матвеем тоже то в городе, то в усадьбе. Его Сиятельство лишних слуг не держит. Есть Маняша, приходящая прислуга, она племянница Матвея. В кабинете и покоях Его Сиятельства убирает Демьян, там она только пол моет да ковры чистит, и то в его присутствии. Она убирает в остальных комнатах и стирает вещи Его Сиятельства. А если нужно большую уборку сделать, так для этого слуг из княжеского особняка на набережной присылают, комнат-то немало…
— А сколько всего?
— Так, дайте сообразить, Ваша Милость. Полуподвальный этаж — прихожая, буфетная, кладовая и кухня, квартирка, где Демьян и Матвей живут, за ними ворота во двор. На первом этаже большая гостиная, малая, столовая, кабинет Павла Александровича и библиотека. На втором покои Его Сиятельства — гостиная, спальня и гардеробная, и еще две спальни, одна для гостей, если к примеру, Дмитрий Александрович или Сашенька бы у него засиделись и остались на ночь, и еще одна… на всякий случай…
— На всякий случай… это если у него останется дама? — догадалась Анна.
— Ваша Милость, Вы уж извините, что прямо скажу… не расположен Павел Александрович к такому… Он и просто-то в гости своих дам приглашает не очень охотно… А уж что бы у себя дома дальше гостиной с ней время провести, это… исключительный случай…
Анна вспомнила о том, что Наталья Николаевна говорила ей, что дальше гостиной у князя и не была. Видимо, исключительного случая у Его Сиятельства с графиней не было…
— То есть сам он к себе дам приглашать не любит, а то что Демьян тебя пригласил, не возражал?
— Ваша Милость, если бы комната Демьяна рядом с покоями Его Сиятельства была, я бы никогда не осталась. Как можно было бы? Да и если бы он с другой женщиной встречался, не той, которая сама у Его Сиятельства служит, он бы ее тоже никогда у себя не оставил, он Павла Александровича очень уважает.
— Скажи, а теперь, когда ты к нам переедешь, кто твои обязанности будет выполнять?
— Глаша, возможно, первое время, а потом найдут кого-нибудь. Глаша в основном занимается одеждой Его Сиятельства — стиркой, глажением, чисткой, починкой, если нужно — последним не только в усадьбе, но и в столице, она туда ездит, когда потребуется. Такая мастерица, что никогда не найдете, где зашито было. Она и шить умеет, только, конечно, Его Сиятельству она ничего не шьет, он все у портных заказывает. А нам, кто в поместье, бывает, и шьет — вот это мое платье Глаша сшила и вышила сама. Вышивает очень красиво и аккуратно, Вы сами видели, как она для Вас платочки вышила. Это она вензеля князей Ливенов на постельном белье и других вещах, к примеру, на тех же носовых платках князя вышивает. Павел Александрович очень ценит ее умения, поэтому к уборке она не так много привлекается. Вашими нарядами и нарядами графини тоже она занималась.
Анна вспомнила, что когда она намочила подол платья, пытаясь достать кувшинки, она думала, что Павел был сердит на нее за это. Но он сказал, что ее платье стирать не ему, а Глаше. А беспокоился он, так как боялся, как бы она не упала в воду и не захлебнулась или не ударилась головой… Беспокоился, когда ему самому, возможно, грозила опасность от замышлявший против Шторма парочки негодяев. Анна погрустнела — хоть Павел и пытался успокоить ее, она понимала, что это… только слова… А на самом деле все может обернуться по-другому…
Как бы ей хотелось помочь Павлу. Только как? Попробовать дома еще раз вызвать дух Серебренникова? Может, она увидит еще немного? Например, как его стащили за рукав вниз. Тогда эти двое виновны в его смерти, и, кто знает, возможно, будет основание… призвать их за это в ответу… А когда они будут под подозрением в убийстве, пусть и непредумышленном, у них вряд ли будет возможность организовывать что-то против Шторма. Да, она непременно попробует в Затонске вызвать дух Серебренникова еще раз. Хорошо, что она не выкинула пустой лист из записной книжки капитана, а положила его в роман «Джейн Эйр», который Павел разрешил ей взять домой.
— Ваша Милость, Вы отчего загрустили?
— Про Павла Александровича подумала. Мало ли по какому делу его срочно вызвали…
— Ясно по какому, по служебному. Анна Викторовна, у Его Сиятельства служба такая. Вызвать могут в любое время, как и Якова Дмитриевича. Но это не означает, что случилось что-то плохое. Не так, как это у Якова Дмитриевича в полиции бывает… Он может в Петербург срочно уехать, как тогда, когда Вы только прибыли. Да куда угодно, туда, где будет нужен Государю. Мы к этому давно привыкли. И Вы со временем привыкните. Как привыкли к тому, что Яков Дмитриевич хоть когда может на службе понадобиться.
— Да тут привыкать особо не к чему. Мы ведь с Павлом Александровичем вместе жить не будем, только видеться будем изредка, когда в гости к нему будем приезжать.
— Сейчас так, а когда с Яковом Дмитриевичем в столицу переедете, будете чаще встречаться. А вот тогда и придется привыкать, пригласил Вас Его Сиятельство на ужин, Вы с Яковом Дмитриевичем приехали, а его дома нет — только что Государь вызвал по неотложному делу. И будете ужинать одни, без него.
— То есть как это без него?
— Ну как, как Дмитрий Александрович и Александр Дмитриевич, бывало, ужинали. Харитон-то уже ужин из нескольких перемен приготовил, в пору за стол садиться, а Его Сиятельство во дворец бегом. Не пропадать же явствам, хоть родственников Павла Александровича ими порадовать.
— Так прямо и бегом? — засмеялась Анна.
— Ну не бегом, быстрым шагом, если в Зимний дворец вызывают, до туда и десяти минут не будет. На извозчике, конечно, быстрее, но они не всякий раз поблизости бывают. А если в Аничков, то уж без извозчика не обойтись, свой-то экипаж время нужно заложить.
— Что же за ним коляски не посылают? Вестовой на лошади ему бумагу привозит?
— Ваша Милость, в столице Его Сиятельству обычно по телефону сообщают, что он незамедлительно прибыть должен.
— У него телефонный аппарат дома есть? — удивилась Анна. Хотя чему удивляться, если князь Ливен — заместитель начальника охраны Императора.
— Имеется, но диковинка эта дорогущая, а расходы за пользование баснословные, вроде больше двух сотен. Демьян говорил, что поставили тот аппарат Его Сиятельству даром, и хоть он за пользование из своего кармана платит, ему какую-то часть этой суммы возмещают, ведь аппарат-то для служебной надобности поставлен.
— А у нас в Затонске телефонной связи нет. Когда еще будет, может, только в следующем веке появится. Но ты не думай, что наш Затонск совсем как деревня. У нас в городе электричество есть, например, в полицейском управлении, где Яков Платоныч служит, и гостинице, где Павел Александрович останавливался. Водопровод в городе есть, у родителей в доме и в том, что мы сейчас с Яковом Платонычем снимаем. У нас даже ванна есть. Ну не настоящая ванна как в усадьбе, что-то вроде большого корыта, но помыться наскоро можно. И баня у нас есть.
— Баня — это хорошо, а водопровод — это и вовсе благо.
— Да, тебе гораздо легче будет убирать, чем если бы воду надо было носить.
— Ваша Милость, я работы не боюсь. Надо бы, носила бы. Но с водопроводом оно, конечно сподручнее. И обед приготовить, и посуду помыть, и пол. И устаешь не так, и на остальное времени больше остается, на одежду, к примеру. Рубашки Его Милости погладить или воротничок Вам к платью пришить… Да и на Вас саму, конечно. Анна Викторовна, Вы не представляете, как я рада, что у меня хозяйка появилась, после стольких-то лет, мне ведь очень нравилось за барышнями Пшеничниковыми ухаживать… Все мы, и я в том числе, очень надеялись, что Его Сиятельство когда-нибудь женится, а он так и не сподобился. Но теперь-то понятно, почему — была у него женушка да Господь ее забрал… А другой, которая ему так же дорога бы была как Елизавета Алексеевна, так и не повстречал…
— Не повстречал, — согласилась Анна.
— Ваша Милость, спрашивать подобное я права не имею… Но все же не могу не спросить… Это не из любопытства, а чтоб понять лучше… Вы сказали, что Дмитрия Александровича и Елизавету Алексеевну поженили насильно, без их согласия. Это из-за богатства, да? Потому что у Елизаветы Алексеевны приданое было большое, а Дмитрий Александрович был старшим сыном, основным наследником отца?
— Да, поэтому.
— А у Павла Александровича такого состояния не предвиделось, ведь он самым младшим сыном был… Понимал, видать, свое незавидное положение…
— Понимал, и тем не менее просил у отца позволения самому жениться на Елизавете Алексеевне, поскольку видел, что Дмитрий Александрович был совершенно равнодушен к ней, как и она к нему. Думал, что с ним самим в браке ей в любом случае будет лучше… — Анна посчитала, что может поделиться с Марфой тем, что знала сама.
— Значит, жениться хотел на Елизавете Алексеевне… А она была согласна выйти за него?
— Она о его намерениях тогда и не знала, он ей даже своего сердца открыть не посмел, ведь она считалась невестой его брата…
— А отец, получается, не разрешил ему жениться?
— Не разрешил да еще в лицо посмеялся…
— Носит же земля таких иродов, — покачала головой Марфа. — А Павел Александрович, значится, хотел, чтоб все… правильно было, а не так… как после получилось… Хотел, чтоб Елизавета Алексеевна женой ему была, а не полюбовницей… поэтому и жил с ней потом как с женой…
Анна кивнула.
— Вот ведь охота до богатства до чего доводит, сколько судеб ломает… Павлу Александровичу жениться не позволили, Дмитрию Александровичу жену навязали, которая ему не нужна была, а Елизавете Алексеевне мужа в возрасте, с которым семьи так и не получилось… Всех троих мне жалко, а пуще всего Елизавету Алексеевну…
— Почему ее?
— Потому что только счастье узнала, и женское, и материнское, и Господь ее к себе забрал… Как вот на той свет уходить было, зная, что сыночка и отца его на произвол судьбы оставляешь…
— Думаешь, она была счастлива с Павлом Александровичем? — решила узнать Анна мнение Марфы.
— Думаю, была. Павел Александрович не такой мужчина, чтоб женщину около себя удерживать… если он ей не мил… А Елизавета Алексеевна, как сейчас понятно, жила с ним как жена. Была бы к нему безразлична, вернулась бы к Дмитрию Александровичу. Дмитрий Александрович все же был ей супруг венчанный… а не муж тайный, как Павел Александрович… Счастлива была да переживала шибко, что ее положение было такое… запутанное… Не могла о таком не переживать, коль порядочной женщиной была… Может, от этого и болела больше… — вздохнула Марфа, а затем смахнула слезу.
— Марфа, что с тобой?
— Совестно мне, Ваша Милость, что я плохо про Его Сиятельство думала. Сейчас понять не могу, как мне в голову взбрело, что он мог Елизавету Алексеевну соблазнить. Он ведь мужчина порядочный, щепетильный, совсем не такой, чтоб к замужним дамам интерес проявлять. А тут дама не только замужем, а замужем за его братом… Просто у меня другого понимания не было. Сашенька ведь как-то у Павла Александровича с Елизаветой Алексеевной получился, а для этого нужно за женщиной не просто ухаживать, а в плотских отношениях с ней состоять… Вот я, грешная, и решила, что Павел Александрович так смог Елизавету Алексеевну обаять, что она не сумела устоять перед чарами красивого мужчины, на двадцать лет ее мужа моложе… А когда Сашенька от того романа родился, Дмитрий Александрович его своим сыном признал и полюбил его… Хоть и не свой сынок, а все же родная кровиночка… радость великая на склоне лет… коли своих-то деток Бог не дал, как я тогда думала… Про Якова Дмитриевича-то никто тогда и слыхом не слыхивал…
— Марфа, мне кажется, что ты не просто догадалась, что Саша — сын Павла Александровича, а знала об этом, — внимательно посмотрела Анна на Марфу. — Саша ведь мог просто на дядю походить больше, чем на отца, и не только внешностью, но и повадками, как ты сказала. Такое бывает.
— Бывает такое, — согласилась Марфа. — И Вы правы, Ваша Милость, я не только догадалась, знала я. Сначала догадалась, а потом, несколько лет спустя, подтверждение своим догадкам случайно услышала. Тогда Его Сиятельство с Турецкой войны вернулся, раненый, в усадьбе много времени проводил, на свежем-то воздухе лучше… Я поднималась у Александра Дмитриевича убрать. И из-за неплотно закрытой двери покоев Павла Александровича услышала голоса. Он с Дмитрием Александровичем беседовал.
— Димий, ну выжил же я, к чему теперь эти разговоры?
— Павлуша, а если бы не выжил, что бы я тогда нашему с тобой сыну сказал? Алексаша ведь тебя не меньше меня любит, сердцем чувствует, как с тобой связан…
— Ваша Милость, я больше не стала слушать, негоже чужие тайны подслушивать. Спустилась тихонечко, пошла большую гостиную убирать. И тогда то, что услышала, несколько раз в моей голове прокрутилось… Наш с тобой сын… У двух-то мужчин общего ребенка не может быть, не заведено такое природой. А сыном он обоим приходится, и одному Его Сиятельству, и другому. Дмитрию Александровичу, поскольку был его законной супругой в браке рожден, а Павлу Александровичу, получается, так как он истинный отец Сашеньки и есть. Значится, я прежде правильно поняла, почему Сашенька так на Павла Александровича похож…
— Значит, правильно. Наблюдательная ты, Марфа, и умная, вот и поняла.
— Будет Вам, Ваша Милость, — махнула рукой Марфа. — Но если бы я Якова Дмитриевича увидела, догадалась бы, что он сын Дмитрия Александровича, раз он с батюшкой своим на одно лицо… Вот ведь судьба злодейка какая — Дмитрий Александрович брата своего Павла Александровича, посчитай, как сына воспитал, а потом уже его сына Сашеньку как своего. А собственный сыночек без родного батюшки вырос…
— Марфа, Яков, можно сказать, вообще без отца вырос. Когда ему было девять лет, Платон Павлович отвез его в Петербург, в пансион, который, как оказалось, Дмитрий Александрович оплачивал. И ни разу к нему потом не приехал, не написал даже…
— Видеть его не хотел, потому что жену свою не простил? Чего на жену-то пенять, что изменила, коли удержать ее не смог. Не вертихвостка ведь какая была, приличная женщина…
— Екатерина Владимировна Дмитрия Александровича любила, как и он ее. А Александр Николаевич не разрешил ему жениться на ней, как позже и Павлу Александровичу на Елизавете Алексеевне… Родственники ее так же как Елизавету Алексеевну помимо ее воли замуж выдали… А потом они с Дмитрием Александровичем встретились… и Яков родился…
— Ирод он ирод и есть! Это я про Его Сиятельство Александра Николаевича. Тогда ж, поди, тоже из-за погони за богатством жизнь сыну и его нареченной сломал. Бедной, видать, матушка Якова Дмитриевича ему показалась, недостойной…
— Так оно и было.
— А Штольману тому думать надо было, прежде чем жениться, где князь, и где он, тем более, что знал, что барышня Его Сиятельство любила… Она ведь до свадьбы ему самому в вечной любви не клялась, а затем полюбовника завела, потому что он с титулом был… Был бы муж с ней обходителен и любезен, да ласку проявлял, может, она бы в нем что хорошее увидела, а оттуда хоть симпатия появилась… А то он, поди, только и выговаривал, что облагодетельствовал ее, женившись на ней… А как Яков Дмитриевич родился, наверное, и вовсе ей житья не давал своими упреками…
— Кто его знает, но Якова своим сыном признал.
— А куда деваться было? Сколько господ детей жен от полюбовников признают и не сосчитать. И не такие господа, как тот Штольман, а те, кто и титулы, и состояния огромные имеют, которые потом дети наследуют, которых им жены в подоле принесли… У Штольмана жена сына все же от князя родила, а не от холопа, и не от арапа какого-нибудь… Я вот тут историю вспомнила, говорят, что правда. Князь один жену графа соблазнил, она и затяжелела. А граф тот не будь дураком, княгиню окрутил и ребенком наградил. Княжеский-то родной сынок даже графом не стал, так как наследник уже имелся, а графский князем родился…
— Марфа, ты это к чему рассказала?
— Да так, к слову пришлось про детей, что женами от полюбовников рождены… У Штольмана-то, чай, не миллионы были, чтоб жалеть, что они сыну жены от полюбовника достанутся. Поместьице, поди, какое-нибудь завалящее было, если вообще имелось.
— Усадьба была, где Яков вырос. Только отец ему ничего не оставил, ни копейки.
— Что ж, и так бывает. Господь ему судья. Зато Дмитрий Александрович, насколько я слышала, оставил ему квартиру в Петербурге. А она-то той Штольманской усадьбы, поди, подороже будет. Хоть, конечно, и не равняется дому Павла Александровича, а особняку князей на набережной и подавно.
— А ты в той квартире была?
— Нет, ни была. А в особняке была. Последний раз, когда в город ездила по своим надобностям, и Его Сиятельство попросил от Дмитрия Александровича привезти одну вещицу, которую он в своих комнатах оставил.
— В своих комнатах? У Павла Александровича что же комнаты в том особняке есть?
— Есть, гостиная и спальня, он же иногда и в особняке ночует. Но в его комнатах я не была, мне дворецкий сверток в прихожей отдал… Ваша Милость, когда я Вам про дом Павла Александровича рассказывала, Вы, чай, подумали, что я по нему без позволения шныряла, когда к Демьяну приезжала. Без позволения я бы никогда не осмелилась. До Маняши у Его Сиятельства другая приходящая прислуга была, тоже Матвея племянница, но она замуж вышла да к мужу переехала на другой конец города. Вот я недели две-три и помогала дом убирать. Его Сиятельство меня сам по комнатам провел. Сказал, чтоб не трогала его покои и стол с бумагами в кабинете — как это в усадьбе заведено, а в остальных комнатах чистоту наводила. Ну вот я и старалась.
— А что же из княжеского особняка никого не прислали?
— Так Дмитрий Александрович с Сашенькой тогда в городе жили, зима же была. У них-то особняк больше дома Павла Александровича. Когда они в столице, ежедневной работы прислуге хватает. Были бы в одном из имений, Павел Александрович, может, на время бы из особняка прислугу и взял. Только вот, насколько я поняла, он не очень-то тех слуг жалует.
— Почему?
— Как Вам сказать… У Павла Александровича слуги, которым он полностью доверяет. Я не о том, что чужого не возьмут или тайком чего княжеского не съедят… Его Сиятельство бумаги на столе оставляет, и никто из нас никогда в них свой нос не сунет. Не из любопытства, и уж тем более с дурными намерениями. А при его-то должности всякие бумаги могут быть, государственные, к примеру…
Анна подумала, что секретные бумаги заместитель начальника охраны Императора уж точно на столе не оставляет. Когда кто-нибудь заходит в кабинет, сразу их переворачивает, притом делает это машинально. И шторы он задергивает, когда за стол садится… На столе у него бумаги, которые никакого значения для государственной политики не имеют и секретными не являются.
— Когда прислуга из особняка приходит, Демьян или Матвей всегда за ними приглядывают. А за нами никто не приглядывает, ни за мной, ни за Глашей… И если Яков Дмитриевич какие бумаги со службы приносит, я их трогать не буду. А если хотите, в его кабинете буду убирать только при Вас.
— У Якова Платоныча нет кабинета.
— Как это нет? Его Милость же при чине хорошем и при должности, — сказала Марфа и тут же извинилась. — Вы простите меня, Анна Викторовна, что глупость сморозила… Просто мне казалось, что у господ, которые положение занимают, всегда кабинеты имеются…
— Я тебе говорила, что сейчас у нас домик маленький.
«Что же за домик такой, что даже кабинета там нет? Совсем крохотный, видать. С одной стороны, хорошо, меньше хлопот. С другой, я же мешать им буду, если им захочется нежностями обменяться. Мне ведь Его Сиятельство говорил об этом, чтоб не смущала их… Вот голова дырявая» — подумала Марфа.
— Запамятовала я, Ваша Милость. Вы уж простите меня, я, видать, с домом, что в Петербурге, спутала.
— Наверное. Вот в той квартире у Якова Платоныча кабинет будет.
— Конечно будет, раз в ней князья жили. Князю без кабинета никак. Не в гостиной же ему делами заниматься.
— А Яков Платоныч в гостиной делами занимается. Но он и не князь.
— Хоть и не князь, но сын княжеский. Значит, кабинет положен, — изрекла Марфа. — А столовая есть?
— Столовой нет, мы в гостиной едим.
— Ну, а спальня-то есть? — на всякий случай спросила Марфа, а то вдруг еще княжеский сын с женой в гостиной спят и… супружескими делами занимаются.
— Спальня есть, небольшая, и кровать там тоже не такая большая, как в усадьбе.
— Ну, наверное, в квартире в столице в господской спальне кровать большая. Хотя, может, и нет, князья-то без жен там жили. А Вы с Яковом Дмитриевичем — супружеская пара, Вам большая кровать нужна. Но Вы, Ваша Милость, не беспокойтесь, если что, Его Сиятельство большую кровать вам купит.
Анне стало немного неловко, вот они с Марфой дошли и до обсуждения спальни… А Марфа как в воду глядела. Павел пообещал купить для них с Яковом большую кровать с балдахином в усадьбу и обновить в квартире мебель, если им будет не по вкусу та, что есть.
— Вижу, смутила я, Вас, Ваша Милость своими разговорами… Вы уж на меня не серчайте, для меня-то как для прислуги такие разговоры привычные… Прислуга ведь на то и нужна, чтоб хозяев обслуживать, все стороны их жизни, включая и ту, что для других глаз не предназаначена.
— Я понимаю, Марфа. У родителей дома ведь Прасковья есть. Только там дом большой, и я… замужем тогда не была…
— Ваша Милость, понимаю, о чем Вы. Что Вам с Яковом Дмитриевичем уединение нужно, а тут прислуга под носом. Какие уж тут супружеские радости? Но я ведь у Вас жить не буду, только приходить. И приходить буду, как сами скажете, как Вам удобно.
Анна подумала:
— Может, будешь по утрам приходить, как Яков Платоныч на службу уйдет? Чай или кофе утром я и сама могу сделать. А вот с обедом и ужином мне помощь нужна. А вечером, если он рано домой придет, то после ужина будешь уходить, а если он задерживаться будет, как часто бывает, то и ждать его не нужно.
— Как скажете, Ваши Милость, как Вам будет угодно.
— А днем он очень редко домой приходит.
— Ну если придет, а Вам с ним наедине побыть захочется, так я всегда могу в лавку или на рынок уйти.
Анна снова смутилась.
— Анна Викторовна, ну дело-то молодое. Поженились Вы недавно, конечно, Вам друг с другом помиловаться хочется. Так и должно быть, когда люди по любви женятся, как Вы с Яковом Дмитриевичем… Вот что я Вам скажу, Ваша Милость, слуги всегда рады, когда у их хозяев любовь и согласие. Любой желает служить в такой семье, а не там, где распри да ссоры бесконечные. Это неслыханная удача, что Его Сиятельство предложил у Вас служить. И уж будьте покойны, я все возможное буду делать, чтоб Вы с Яковом Дмитриевичем счастливо жили.
Анна не задумывалась, как Прасковья относилась к супружеской жизни ее родителей. Но знала точно, что самой ей несомненно повезло с Марфой, у которой было и доброе сердце, и житейская мудрость.
========== Часть 3 ==========
Когда граф и графиня Закревские вернулись из ресторана и с ее позволения присоединились к ним в купе, Анна припомнила слова Демьяна о том, что могут попасться всякие соседи, и такие, от которых покоя не будет. Граф почему-то считал, что приглядывать за дамами — это развлекать их разговорами. Притом теми, которые Анну совсем не занимали — о свете. Не то что бы ей совсем было не интересно, как живут столичные аристократы. Но она не знала никого, про кого он говорил. Повторялась история с Котом Василием, то есть графом Мусиным, с которым они с Павлом были в ресторане поезда. Но там Павел беседовал с графом с целью, чтоб светский сплетник разнес новость о том, что у него появился племянник — достойный член семьи Ливенов, человек уважаемый, солидный, при хорошей должности и чине, да еще женатый на очаровательнрой молодой особе, брак с которой перед смертью одобрил Димитрий Александрович, оставив ей кольцо, предназначенное супруге князя…
Анна посмотрела на кольцо и улыбнулась — пусть Яков и не князь, но для нее он лучше всяких князей. И даже при том, что он не законный наследник, а побочный сын, Дмитрий Александрович оставил и свой перстень именно ему. И Павел, и Саша, оба считали, что Дмитрий Александрович поступил в этом случае по совести, завещав его своему родному сыну… Дмитрий Александрович позаботился о том, чтоб Яков имел право его носить — попросил Павла отнести его ювелиру, чтоб его переделали в перстень бастарда. Интересно, что Павел не отдал этот перстень Якову в Петербурге, когда они там встретились. Наверное, хотел дать ему время осознать свое новое положение, так сказать, примириться с ним. Видимо, не исключил возможности, что незаконный сын брата со злости мог кинуть ему этот в перстень в лицо. Мол, ему ничего от Ливенов не надо, никаких подачек. Но если не брать во внимание, какую сцену Яков устроил в гостинице, когда они вернулись от Саши, он отнесся к известию о своем неоднозначном происхождении с достоинством. И даже, переступив через свою гордость, что было не в его характере, согласился принять от князя квартиру в Петербурге — не для себя, для них обоих. В той квартире они и обнаружили кольцо, которое было сейчас у нее на руке…
Думая о своем, Анна слушала графа в полуха. Графиня, скорее всего, догадалась об этом и сказала, что, по-видимому, Его Сиятельство еще мало кому представил свою племянницу, поэтому она вряд ли понимает, о ком ее муж ведет речь. Анна подтвердила, что сама она очень мало с кем знакома, разве что с графиней Потоцкой, которая в то же время гостила в усадьбе Павла Александровича. Граф ухватился за тему о графине как утопающий за соломинку — ведь ее можно было обсудить с Анной Викторовной вдоль и поперек. Ах, какая Наталья Николаевна дама — красивая, изысканная, бывает в таких модных салонах и на суаре, куда попасть очень непросто. Ее там всегда рады видеть, и одну, и, конечно, с князем Ливеном. Как они приходят, многие мужчины не сводят с графини глаз, и, естественно, завидуют князю, что у него такая дама. Анна подумала о том, что, возможно другие мужчины ему и завидуют, а вот он сам себе нет. Принимает роман с ней как данность, только и всего. Но этого графской чете знать совершенно не за чем.
— А Вы с графом, покойным мужем Натальи Николаевны были знакомы? — спросила Анна, чтоб хоть как-то поддержать разговор.
— А как же! Прекраснейший человек был граф Потоцкий, только, конечно, попроще князя Ливена. Не было в нем того светского лоска, да и талантов тоже, что есть у Павла Александровича. Знаю, не должен так говорить, поскольку граф и графиня Потоцкие были женаты по любви, но как пара Наталья Николаевна с Ливеном смотрятся гораздо лучше. Как созданы друг для друга.
Анне тоже казалось, что внешнее Павел и Наталья Николаевна очень подходили друг другу и были очень красивой парой, но вот только у Его Сиятельства на этот счет было свое мнение. Графиня подходила ему только до определенной степени и для определенной цели. Поддерживать образ дамского угодника в глазах таких, как сидевший напротив нее граф.
Объявили какую-то станцию, и граф Закревский, извинившись, вышел на перрон выкурить сигару. Анастасия Станиславовна обратилась к племяннице князя:
— Анна Викторовна, Вы простите моего мужа, если он Вам докучает. Он человек общительный, бывает, чересчур, особенно, когда человек ему нравится… Вы его в свете будете встречать чаще меня. Я хоть и люблю общество, но не могу в нем долго находиться, у меня от шума мигрени случаются.
— Он один, без Вас бывает в свете?
— А что тут такого? Не дома же ему сидеть пасьянсы раскладывать, если можно и в карты сыграть, и побыть в обществе красивых дам.
Анна вопросительно посмотрела на графиню. Та рассмеялась:
— Анна Викторовна, милая, мой муж только потанцевать и пофлиртовать горазд, больше ничего. Чтоб волочиться за дамой, будучи женатым — это не про него. Если б он был такого склада, не вышла бы за него, хоть он и был старшим сыном графа. Я хотела мужа и семью. И муж у меня чудесный, и трое детей — сыновьям десять и девять лет и дочке семь. Они сейчас у свекрови в Тверской губернии, туда и едем — из Царского Села, где были в гостях у моего брата, он служит там. Мы сойдем перед Тверью, так что завтра Иван Вам определенно надоедать не будет.
Когда граф вернулся, жена увела его в их купе, мол, нечего после того, как он выкурил сигару, подсаживаться обратно к дамам.
— Марфа, у меня от его болтовни даже голова разболелась, — тихонько сказала Анна.
— Немудрено. Может, у его жены мигрени-то вовсе не от шума случаются, а от того, что он трещит без умолку как сорока, — так же тихо ответила Марфа. — Может, приляжете, Ваша Милость? Я полотенце намочу или платок, на голову Вам положим, авось полегчает. Я когда вернусь, постелю Вам.
Отдохнуть Анна не удалось, даже если бы хотелось. В вагоне появился молодой человек, который не самым лучшим образом вел себя в первую дорогу — был пьян, пытался навязать ей свое общество, и Павлу пришлось увести его на его место в другой вагон. Увидев ее, он остановился:
— Мадам, я Георг Берге, Вы, должно быть, меня не помните. А если и помните, то отнюдь не с приятной стороны…
— Нет, я Вас помню, господин Берге.
— Я бы хотел принести Вам свои искренние извинения за тот случай. Я вел себя совершенно неподобающе. Рад, что Его Сиятельство не скинул меня тогда с поезда. Хотя тогда, наверное, я этого и искал…
— Искали того, кто бы скинул Вас с поезда? — не удержалась от улыбки Анна. — Что за странные… желания?
— Ну в тот момент мне жизнь была не мила. Я ехал из Москвы от невесты, она мне отказала. Такого поворота я и предположить не мог… От этого и напился… до непотребства… и искал внимания красивой женщины… Нет, не для непристойностей, просто чтоб почувствовать, что я, может, и не совсем пропащий человек… Я бы хотел пригласить Вас с Его Сиятельством в ресторан. Обещаю, что лишней рюмки я себе не позволю.
— Павел Александрович остался в усадьбе, у него дела по службе в Петербурге.
— Ах вот как. Но Вы едете не одна? Не мог же он отпустить Вас одну. Вдруг рядом будут такие пассажиры… как я в прошлую дорогу…
— Я еду с дальней родственницей. Она отошла на несколько минут.
— А я снова один, и снова в Москву, и снова свататься…
— Снова? — переспросила Анна.
— Да, к моей Кларочке… Понимаете, c осени она жила в Петербурге у своих дяди с теткой, которые дружны с моими родителями. В начале лета я уехал в имение, а она вернулась в Москву к старшему брату с семьей. Мы оба очень скучали в разлуке, я приезжал к ней раз в месяц, но разве этого достаточно, когда так тоскуешь? Вот я и решил, что хватит уже мучиться, что нам нужно быть вместе. Приехал, руки ее попросил. Сказал, что после свадьбы будем жить в отцовском поместьи в Лифляндии. А зимой в Петербурге с моими родителями, поскольку своих средств на хорошую квартиру у меня нет, а в дешевую я ее никогда бы не привел. А она ответила, что всю жизнь в городе прожила, и это не для нее, чтоб жить в лифляндской деревне… а если в столице, то с родителями мужа… Что она жизнь со мной по-другому представляла, не так, как я ей ее описал, и что не может выйти за меня… Ну я тогда напился не только от того, что она мне отказала, но и от переживаний, неужели сам я ей никогда не был нужен… что она принимала мои ухаживания, так как считала, что если я сын барона, то ее ожидает жизнь в роскоши, а без этого я ей и не мил более…
— Мне очень жаль, — искренне сказала Анна.
— Я тоже себя жалел. Неделю с лишним. Пока от ее брата письмо не получил. Что Кларочка плачет целыми днями, клянет себя на чем свет стоит, что наговорила всяких глупостей, обидела меня… Что пишет мне письма и рвет их, пишет и рвет… Что поехала бы ко мне в Петербург, и в поместье бы поехала, что хоть куда бы поехала, хоть на край света, только я такой обиды не прощу и даже на порог ее не пущу… Что я, наверное, все родителям уже рассказал, и она не знает, как им в глаза смотреть, ведь они к ней всегда относились радушно. Что могли бы жить все вместе дружно, коли не ее глупость несусветная… и гордыня, непонятно откуда взявшаяся…
— А родителям рассказали?
— Матушке нет, зачем ее волновать. А отец и так понял, что что-то стряслось, я ведь несколько дней сам не свой был, переживал очень из-за своего разбитого сердца… Не знаю, как рассказал ему про все. А он сказал, что я дурачина и простофиля, как в сказках, где младший сын дурак. Кто же про такое говорит, когда сватается? Помолвку заключили, обвенчались, а там семейная жизнь началась. Если счастливо жить, душа в душу, как они с матушкой, то не так и важно, где — хоть в лифляндском поместье, хоть в столице в квартире родителей… Сказал, чтоб не брал в голову то, что она наговорила. Что если бы она встречалась с мужчиной только из-за положения в обществе и возможного богатства, то им уж точно был бы не я. Младший сын лифляндского барона, у которого имеются два старших брата, ни титула не унаследует, ни Крезом никогда не будет. Хотела бы титулованного богатого мужа, нашла бы. Словила бы какого-нибудь вдовца на свою юношескую свежесть и очарование, а не влюбилась в мальчишку, которому чуть больше двадцати… Чтоб я поостыл немного, отпустил обиду и снова ехал свататься и не в коем случае не напоминал ей, что она сказала в прошлый раз, как этого и не было вовсе. Но чтоб не забыл сказать, с каким нетерпением барон с баронессой ждут встречи с ней. А если речь про имение все же зайдет, пояснил, что оно не в глуши какой, а в паре часов от Риги, куда можно ездить, когда она того захочет.
— Мудрый человек Ваш отец.
— Да, этого у него не отнять. У меня были романы, но отец видел тех дам и говорил, что это так, легкие увлечения, которые пройдут. А Клара ему сразу приглянулась — не кокетка, не легкомысленная барышня, нрава доброго и из хорошей семьи, из Остзейских дворян, как и мы сами, только, правда, они давно в Лифляндии не живут. Отец ее был офицером, как и брат. У нас в семье тоже военные, оба моих старших брата на службе, один в Варшаве, другой на Кавказе. А я вот с родителями, они ведь уже немолоды, на мою долю выпало за ними приглядывать, раз оба брата так далеко. Да и поместью тоже нужно внимание.
— Это так, — согласилась Анна. — Надеюсь, что и Ваша невеста это поймет.
— Тоже надеюсь… А поместье хорошее, ей там понравится. И соседи замечательные. Князья Ливены ведь можно сказать нам соседями приходятся. От имения Дмитрия Александровича наше только два поместья отделяет, а вот до имения Павла Александровича подальше, оно с другой стороны находится. Дмитрий Александрович в последние годы мало приезжал, говорят, предпочитал имения в Эстляндии и Гатчине, так они к Петербургу ближе. Теперь, может, Александр будет чаще наведываться. В этом году был весной недолго, по делам, но мы сами тогда еще в столице были.
Анна предположила, что в то имение Саша и уехал спешно, когда они с Яковом были в Петербурге.
— Мы с Александром виделись в последний раз ранней весной в Петербурге, набежали, как говорится, друг на друга. А Вы его давно видели?
— Только что. Он приезжал к Павлу Александровичу в Царское Село на несколько дней из Гатчины.
— Вы извините, я не совсем понял, в каком родстве Вы с Ливенами.
— Мой муж — сын Дмитрия Александровича, — сказала Анна, не вдаваясь в подробности.
— Вот как, близкие родственники, а не дальние, как я было подумал. Значит, Александр Вам приходится шурином, а Павел Александрович дядей. А что же муж с Вами к Ливенам не поехал?
— У него служба, он не мог отлучиться.
— Тоже офицер как Павел Александрович?
— Полицейский, начальник сыскного отделения, коллежский советник.
— Уважаемый, значит, человек, в приличном чине и в хорошей должности. Я другого от племянника Павла Александровича и не ожидал… Вы когда в Петербурге будете, обязательно приходите к нам. А если в Лифляндию к Александру или Павлу Александровичу поедете, тоже милости просим. Родители будут очень рады видеть сына Дмитрия Александровича, они с Его Сиятельством были в теплых отношениях. Вы кланяйтесь Их Сиятельствам от меня. Надеюсь, Павел Александрович на меня зла не держит.
— Да он, наверное, забыл уже.
— У Его Сиятельства хорошая память, особенно на такие… фортели, что я выкинул… — грустно улыбнулся Георг Берге. — Не буду больше утомлять Вас своим присутствием, госпожа Ливен. Желаю здравствовать, — поклонился он.
Анну снова назвали госпожой Ливен, поскольку не знали фамилии ее мужа, но считали его Ливеном в любом случае. Георг знаком с князьями Ливенами довольно хорошо, раз они соседи, и знает, что у Дмитрия Александровича только один законный сын — Саша. Сразу же понял, что ее муж — побочный сын Его Сиятельства, но не заострил на этом внимания и тем более не выказал своего пренебрежения, наоборот пригласил в гости. Приедет домой, кроме вести о помолвке — Анна надеялась, что барышня на этот раз Георгу не откажет, привезет родителям новость о сыне князя Ливена, которого те будут рады принять в своем доме.
— Ваша Милость, извините, что задержалась. То местечко не только мне понадобилось… А что это за молодой человек был? — полюбопытствовала Марфа.
— Это сын Остзейского барона, их имение в Лифляндии рядом с имениями Саши и Павла Александровича. Мы с ним встречались в первую дорогу.
— Знакомый, значится. А то я уж обеспокоилась, не успела я Вас одну оставить, как кавалеры возле Вас увиваться стали.
— Марфа, у него невеста есть.
— Молоденький вроде для жениховства. Хотя кто этих господ поймет, когда им жениться вздумается… Давайте, Ваша Милость, я Вам все же постелю.
Анна согласилась, ей и самой захотелось прилечь. Она думала, что как и в первую дорогу не сможет заснуть, но, возможно, влажное полотенце, которое Марфа все же настояла положить ей на голову, помогло ей расслабиться. Она заснула и, как ей казалось, спала без сновидений. Разбудил ее шум, через купе появились новые пассажиры, которые говорили на повышенных тонах. Она вздохнула — прав был Демьян насчет пассажиров, которые не дадут покоя. Она сходила в уборную, привела себя в порядок и заплела косу, расчесавшись гребнем, который подарил ей Павел. Она почувствовала, что немного проголодалась, но будить Марфу, чтоб она накрыла стол, не стала. Слугам тоже нужен отдых, и если нет в этом необходимости, беспокоить их не стоит — так считалЕго Сиятельство князь Ливен, и она была с ним полностью согласна. Анна съела пару пирожков с мясом, которые нашарила в корзине, запила их чаем, который Марфа приготовила, пока она спала. И снова легла. На этот раз заснуть было труднее, но раскачивание поезда все же помогло ей задремать. Ей приснилось, как они с Яковом сидели на лавке около их дома. В одной руке Яков держал ее руку и тихонько сжимал, а в другой письмо от Павла, которое читал вслух. О чем было письмо, проснувшись, Анна вспомнить не смогла. В предвкушении встречи с мужем, она потеряла всякий аппетит, и Марфа буквально заставила ее съесть последний пирожок с абрикосовым вареньем. Когда они проезжали мимо какого-то села, в котором была красивая деревянная церквушка, Анна подумала о том, что кое кто в Затонске считал, что общавшейся с духами барышне не место в храме, и что она еще не поговорила с Марфой о том, что той нужно было знать обязательно.
— Марфа, я тебе должна сказать кое-что важное до того, как мы приедем в Затонск. Чтоб ты решила, захочешь ли ты у нас остаться. Ты бы сама в Затонске узнала. В городе у некоторых жителей не только к Якову Платонычу особенное отношение, но и ко мне. Меня некоторые люди считают ненормальной, проклятой или ведьмой… Захочешь ли ты, чтоб у тебя была хозяйка, о которой ходят такие слухи…
Марфа недоуменно посмотрела на Анну Викторовну:
— Ваша Милость, Вы же в уездном городе, а не в глухой деревне живете. Неужто у вас про всякую нечистую силу байки сказывают… про ведьм да леших…
— Байки не сказывают, а пальцем могут показать… и похуже…
— Вы что же знахарка, Ваша Милость? Травками людей лечите, а Вас за это глупые люди нечистью считают?
— Нет, я людей не лечу. Скорее наоборот… Я вижу духов умерших, разговариваю с ними. Точнее раньше видела и разговаривала…
— Так Вы, Анна Викторовна, духовидица, значит?
— Да.
— И поэтому в Затонске некоторые Вас считают не в своем уме или одержимой?
Анна кивнула.
— Читала я про такое в газете, которую к нам в усадьбу доставляют, что в столице устраивают сеансы. Только вот люди там не духовидцами называются, а по-другому.
— Медиумами
— Вот-вот. Эти медиумы духов вызывают, а господа через них, к примеру, со своими умершими родственниками могут поговорить. Вы из этих?
— Ну можно сказать… Только я больше другим занималась. Когда происходили убийства, старалась духа убитого человека вызвать и узнать у него, что произошло, чтоб его убийцу найти. А, бывало, духи ко мне сами приходили… Я до Якова Платоныча… пыталась донести то, что узнавала…
— Яков Дмитриевич не из тех, кто в такие вещи верит?
— Не из тех, — вздохнула Анна. — Материалист он. Но со временем все же стал ко мне прислушиваться… и признавать, что мои… видения помогают ему раскрывать преступления…
— А сколько нужно дать, чтоб так лиходея найти? Наверное, немало.
— Марфа, полиция жалование получает, чтоб преступников искать. Если ты про подношения, то ни Яков Платоныч, ни его помощник Антон Андреич никогда бы себе не позволили подобного.
— Нет, я про то, чтоб дух на лиходея указал. Сколько за это нужно заплатить? А то, может, люди недовольны были, что позволить себе не могли…
На этот вопрос Марфы Анна не обиделась. Марфа же знала о медиумах из газеты, а там, наверное, упоминали, что спиритические сеансы — удовольствие недешевое.
— Я не знаю, сколько за такое берут. Я никогда ни с кого ничего не брала. Просто помогала. Людям, которые близких потеряли, ну и Якову Платонычу…
— То есть Вы людям от своего доброго сердца помогали, а они еще и напраслину на Вас возводили?
— Получается, что так…
— Ваша Милость, а это больно духов видеть?
— Больно? Нехорошо может быть. Иногда так, недомогание, а иногда и очень плохо. У меня такое бывало… Но сейчас у меня способности почти исчезли. Если я что-то и вижу, то больше как сны… Они в основном сами ко мне приходят, без моего желания… После того как мы с Павлом Александровичем съездили на место, где убили Кузьму, мне сон приснился, как его убивали…
— Страсти-то какие! Кричали, поди, от того кошмара.
— Кричала. Я такого ужаса раньше никогда не видела…
— Ладно хоть Его Сиятельство успокоить Вас прибежал, как крик услышал.
— Откуда ты знаешь? Он ведь… не говорил тебе от этом?
— Конечно, нет. Зачем он мне будет о таком рассказывать? Я у Вас из будуара утром его большую кружку убирала, ту, что он из Неметчины привез. Вы не сами ее взяли, она не на виду стоит, значит, он сам принес. Чай Вам ночью сам заварил и в кружке той принес, чтоб Вы поскорее успокоились. А то Вас от страха-то, поди, колотило всю…
Анна посмотрела на Марфу — все было так, как сказала она.
— Ты права, колотило… Павел Александрович у меня недолго пробыл… только пока я чай пила…
— А если б и долго. Сколько нужно, столько бы и пробыл, пока не удостоверился, что Вам полегчало. Кто бы Вам еще помог? Вы же с ним в ту ночь одни были. Графиня-то по гостям разъезжала. Да и какой бы от нее прок был? От ее ахов и охов Вам еще бы дурнее стало. А Павел Александрович не растерялся, он всегда знает, что сказать и сделать, чтоб другому страдания облегчить, такой уж он человек.
— Да, хорошо, что тогда графини не было… Она бы не поняла…
— Не поняла чего, Ваша Милость? Того, от чего Вам дурно сделалось? Или того, что Его Сиятельство к Вам прибежал?
— И того, и другого…
— Ну про первое ей бы Его Сиятельство вряд ли сказал, сказал бы, что Вам просто сон дурной привиделся, она вон от самой новости про убийство чуть чувств не лишилась. А если бы она сочувствие и заботу Его Сиятельства по отношению к Вам… по-другому расценила, то, думаю, в усадьбе она бы недолго задержалась… Павел Александрович бы не стал терпеть подобные… инсинуации.
— И откуда тебе такое мудреное слово знакомо? А еще говоришь, что не образована, — хотела подзавести Анна прислугу.
— Так было у нас в усадьбе событие одно, года три назад. В усадьбе тогда гостил Александр Дмитриевич, с камердинером своим Марком приезжал. Да уехал один на пару дней в Петербург, а в это время к Павлу Александровичу приехала дама, без приглашения приехала.
— Что значит без приглашения? Просто так… заявилась?
— Сказала, что была у кого-то в гостях неподалеку и решила нанести визит Его Сиятельству… Вот только у Павла Александровича не было ни желания, ни времени развлекать непрошенную гостью, она его из кабинета вытащила, где он бумаги изучал… Ну посидели они в малой гостиной, вина выпили. Он ее на ужин пригласил остаться, не выгонять же сразу, надо приличия соблюсти. Сказал, что до ужина, пока он занят, она может по саду погулять или книгу почитать, и если ей что-то будет нужно, то камердинер Марк к ее услугам. Демьян-то по делам Его Сиятельства отсутствовал, а у Матвея и своих забот полно. В общем, сначала ей сопровождение по саду потребовалось в лице Марка, вроде как заблудиться боялась. А чего там блудить-то, не лес густой, дорожки везде. А затем, как из сада возвернулись, то чаю принести, то шаль из дома. Так Марк и бегал взад-перед. Все разговоры у него с ней: «Да, Ваша Милость, нет, Ваша Милость, как угодно, Ваша Милость…» А она с ним разговаривать пыталась. И то за руку тронет, когда он чай на стол ставит, то попросит шаль ей на плечи накинуть. Он уже не знал, куда деваться от той дамы, но Его Сиятельство же приказал ей прислуживать… И за ужином та дама пожаловалась Его Сиятельству, что Марк на ее смотрит… непотребно… да еще и руки к ней протягивает…
— Вот нахалка!
— Не то слово, Ваша Милость. Марк никогда бы себе подобного не позволил — чтобы на гостью Его Сиятельства заглядываться, а уж прикасаться к ней и подавно. И Павел Александрович это знал. И на ее жалобу ответил, что в его доме такое невозможно. Что, должно быть, ей показалось. Она стала настаивать, что ей ничего не показалось. Что его холопа надо наказать за дерзость. А он сказал, что не видит повода для наказания в виду его отсутствия. Она еще что-то пыталась говорить, но Его Сиятельство сказал, что у нее слишком богатое воображение. Этот их разговор Матвей слышал. А на следующий день Его Сиятельство Демьяну рассказал, что произошло. Мол, плохо, что его самого по делам отправил, пришлось к ней Марка приставить, а оно вон как обернулось. И добавил: «Правду говорят, незванный гость хуже татарина. Вот чего добивалась? Вызвать у меня приступ ревности, чтоб я на нее внимание обратил? Так не того сорта женщина, чтоб я мог ей заинтересоваться. Или думала, что молодой красивый мужчина поддастся ее заигрываниям и тут же проявит всю страстность плотской любви? Может, у других прислуга и падкая на дамочек фривольного поведения, но не у меня в семье. И в своем доме я инсинуаций не потерплю».
— То есть она пыталась Марка соблазнить?
— Так ясно как белый день. Это ведь не только Его Сиятельство понял, но и прислуга. Бесстыжая женщина, что и говорить, хоть и барыня.
— А что там за Марк такой, что на него дама глаз положила? Или ей было все равно, с кем? Все же камердинер, не дворянин.
— Так если не знать, что Марк — камердинер, и не догадаться сроду, что из прислуги. Выглядит-то он попородистей иного барина. Фигура высокая, статная, кость узкая, руки с длинными тонкими пальцами, лицо красивое, благородное… И внешностью и умом выделяется, и образован получше многой прислуги… То что он из слуг, только одежда выдает. А надеть на него платье дорогое, так барин барином, ну или раздеть… Такого иная богатая дама бы и на содержание взяла, и на людях вместе с ним показаться бы не постыдилась… Вы уж извините, Ваша Милость, что про такое говорю…
— Марфа, я знаю, что подобное бывает. И мужчины богатые женщин на содержание берут, и дамы любовников содержат…
Анна ухмыльнулась про себя — графиня Потоцкая сказала ей, что у князя Ливена никогда содержанок не было, а вот его некоторые дамы сами были бы рады взять на содержание. Дорогое это, наверное, удовольствие — содержать князя… не то что мужчину, бывшего в слугах… Хотя, если такого, которого они видели в Петербурге, и на него средств нужно немало… Может, у князей Ливенов прислугу в том числе и по внешности отбирают? Марфа красивая, Глаша миловидная, Демьян хоть и не красавец, но видный мужчина, лакей в особняке князей привлекательной наружности, Марк…
— А у князей Ливенов много такой прислуги как Марк? Александр приглашал нас на обед в особняк на набережной, познакомиться, — сказала Анна. О том, что Саша приглашал их, чтобы сообщить, что Яков Штольман был не его отцом, как тот предполагал, а сыном Дмитрия Александровича, она умолчала. — Там был лакей, который подавал обед. Я его внимательно не разглядывала, но мужчина определенно приятной внешности, не мужицкой…
— Так это Марк и был. Больше в доме никого похожего нет.
— А почему он за столом прислуживал? Разве это обязанности камердинера? — удивилась Анна.
— Нет, конечно. Видно, Александр Дмитриевич его попросил. С ним ему спокойнее. Он ведь Вас с Яковом Дмитриевичем ранее не видел. Не знал, как между вами все сладиться может… Изо всей прислуги Марк ближе всех молодому Его Сиятельству. Марку он доверяет, а лакеи — зачем лишние люди при такой… деликатной встрече? Мало ли бы о чем потом судачить стали…
— Очень предусмотрительно, — согласилась Анна.
— А то, — улыбнулась Марфа. — Сашеньке есть в кого умом быть, явно в Павла Александровича пошел.
— А как Марк появился у князей Ливенов? Может, до этого и не камердинером был… А служащим, в конторе какой или управляющим… а жизнь так повернулась…
— По наследству он им достался.
— Как это по наследству? — не поняла Анна.
— Марк из имения в Эстляндии, что Александр Дмитриевич от прадеда получил. Сиротой был.
— А родители его кто? Возможно, не дворяне, но все же не из простых сельских жителей?
— Правильный Вы вопрос задаете, Ваша Милость — как Его Сиятельство говорит, — улыбнулась Марфа. — Отцом его лесник того поместья считается.
— Что значит, считается?
— Лесник тот в капкан угодил, который какой-то лиходей поставил, от того и помер. Его жена тогда на сносях была. Старый барин ее не выгнал, в том домике оставил, где с мужем жила, и деньгу положил. Как ребенок родился, на мужа усопшего записали, она ведь мужней женой была. А мальчонка-то, как подрастать стал, только на родителей и был похож, что светленький с голубыми глазами. Лесник тот помесь немца с чухонцем, здоровенный мужичина как мой батюшка, жена его тоже не из господ, а сынок как вовсе не родной, а из благородного дома подкинутый… Сказывали, лесник-то все по лесам, а жена в его отсутствие с полюбовником… Она внешне привлекательной женщиной была да раздалась сильно после родов… Кто ее полюбовником был, неизвестно, но судя по сынку, явно из господ. Домик лесника был близко к двум усадьбам, что прадед Александра Дмитриевича купил. В одной помещик с семьей жил, до женского полу шибко охочий, а во второй вдовец какой-то. На них думали, так как оба усадьбы свои прадеду Александра Дмитриевича почти в одно время продали и уехали. Может, как говорится, от греха подальше… Еще про самого барина судачили, он в то время, когда мать Марка затяжелела, в этом имении жил, а не в другом, а как померла она, в господский дом его взял. А когда сам Богу душу отдавал, наказал Дмитрию Александровичу позаботиться о нем. С чего бы такое участие?
— Ну, может, просто человек был сердечный, пожалел мальчика-сироту… Тебя же батюшка взял…
— Это правда, батюшка чужого ребенка взял… Может, старый барин и Марка взял, потому как один был, вдовствовал, жену лет за пять до того схоронил, дочь с семьей далеко жила… Но кто его знает, может, и прижил сынка, он ведь мужчиной был… мог полюбовницу иметь…
— А сколько лет прадеду Саши было, когда он якобы мог с женой лесника, как ты говоришь, сына прижить?
— Да лет семьдесят. Песок бы из него сыпался, никто бы и не подумал. Но, говорят, он тогда старик крепкий, бодрый был, в состоянии вроде как еще амуры крутить.
— Что-то я сомневаюсь насчет семидесятилетнего мужчины… — покачала головой Анна. — А мать Марку ничего не говорила, кто его отец?
— Говорила, что лесник Вольдемар Штальберг, муж ее. Может, когда бы и рассказала правду, да ему лет семь было, когда она померла. Это уж когда барин его к себе забрал, сплетен у дворни наслушался, что мать, скорее всего, нагуляла его. И на карточке своего отца увидел — мужика размером с медведя хорошего. Барин там после охоты с гостями да трофеями, ну и лесник с ними. Ни на того медведя Марк не похож, ни на барина старого. Дмитрий Александрович Марку потом ту карточку отдал. Барин говорил Марку, что отец его Вольдемар служил ему верой и правдой лет двадцать, лес знал как свои пять пальцев, а погиб по нелепости. Очень хороший человек был, такому жить бы да жить. Вот в память о нем в дом сына его и взял.
— А на каком положении Марк жил в доме барина?
— Так вот и непонятно, на каком. И воспитанником не назовешь, а челядью и подавно. Научили как за столом себя вести правильно, после этого барин с собой его за стол садил. Грамоте его выучили, стал барину газеты да книги читать. Одели хорошо, не как барчонка, но и не как холопа. Гулял он с барином, опять же если ему что-то нужно, то Марк всегда сбегает, принесет. Холодно барину, дров в печку или камин подложит,
— Мне кажется, он кем-то вроде маленького компаньона был.
— Вот, Ваша Милость, очень правильное слово — компаньон, для компании, значится, барину одиночество скрашивать. Привязался к нему барин, и он к нему тоже, вместе ведь все время проводили. И в завещании упомянул, как и своего камердинера, который ему почитай всю жизнь прослужил.
— А откуда ты все знаешь?
— Что-то Марк сам рассказывал, он из своей жизни тайны не делает, хоть, скорее всего, в его рождении тайна есть. Что-то Демьян рассказал. Как барин умер, Дмитрий Александрович поместил его в семью управляющего поместьем, они к нему всегда хорошо относились. Ему лет десять тогда было, так и жил с ними лет до восемнадцати. С ребятишками и по дому хозяйке помогал, потом управляющий стал его к делам привлекать, с разрешения Дмитрия Александровича, конечно. Павел Александрович Марка только после Турецкой увидел, когда он пришел наследника повидать, Сашеньку то бишь. Увидел, и заинтересовался, кто такой, что делать умеет и все тому подобное. А потом попросил Демьяна собрать сведения, ну и сплетни тоже. Ну вот люди и рассказали про барина старого да про двух соседей, у кого он усадьбы купил. Только все равно ни на кого из них Марк вроде как не похож. Тот женатый барин, что за каждой юбкой бегал, рыжий да конопатый был. А вдовец темноволосый да темноглазый.
У Анны замерло сердце. Неужели Марк — сын Платона Штольмана, которого тот так же бросил, как и Якова? Согрешил с женой лесника и решил бежать от греха подальше в прямом смысле этого слова?
— А как того вдовца звали, ты не знаешь?
— Фамилии не знаю, а имя знаю, Бальтазар.
— Это точно?
— Точнее не бывает. Марк-то Вольдемарович, Владимирович по-нашему. Говорил как-то, что не дай бог быть сыном Бальтазара, смешным почему-то ему это имя казалось.
Анна подумала, что произошла какая-то путаница. Владельцем усадьбы был вдовец Штольман, но его имя Платон, а не Бальтазар. Или же он был крещен Бальтазаром, а потом перешел в Православие и взял себе имя Платон? Но ведь если Павел собирал сведения, он должен был помнить фамилию Штольман, а он не знал, что усадьба ранее принадлежала Штольману. Или же у Платона Штольмана усадьбу купил тоже вдовец, этот Бальтазар, и местные жители думали на него, что он был любовником жены лесника? Нельзя исключать и того, что за давностью лет вообще могли всех смешать в одну кучу, и вдовца Штольмана, и Бальтазара…
— А сам Марк кого считает своим отцом?
— Ну так Вольдемара Штальберга, лесника, который его отцом записан. А насчет того, кто мог им на самом деле оказаться, он больше вроде как к небылицам относится, чем серьезно. Про старого барина, правда, говорил, что наговаривают на него, не мог такой достойный человек повести себя низко, с чужой женой амурничать. А про соседей-бар ничего не говорил, он же их не знал. А люди хоть что могут наплести. Иным только дай языком помолоть, они таких сказок нарассказывают. Ну или за копеечку напридумывают. Демьян-то, наверное, платил им за их, так сказать, воспоминания…
— Что ж, и так возможно.
— Ваша Милость, я почему Вам про Марка рассказываю. Не только затем, чтоб дорогу скрасить. Если к Вам потом дар вернется, а Марк услышит об этом и отважится попросить Вас узнать, кто его родитель настоящий, Вы уж ему не отказывайте. Он человек очень хороший…
— А сама почему за себя не просишь? Тоже ведь, наверное, хотела бы знать, кто твои родители.
— Так у кого спрашивать-то? Не у кого. А у Марка можно мать его поспрашать. Вдруг скажет, кто ее полюбовником был, и от кого она сынка родила…
«Хоть бы не от Штольмана», —вздохнула про себя Анна. Яков бы тогда оказался еще в более нелицеприятной ситуации, чем сейчас, и был очень расстроен. Не только потому, что возможный сын его приемного отца был слугой в доме его настоящего отца-князя. Хотя, и это тоже не самое приятное известие. Но и потому, что образ Платона Штольмана стал бы более неприглядным — мужчина, без сердца и души, бросивший на произвол и сына жены, которого признал своим, и своего собственного, которого и знать не пожелал…
— А надо ли ему это? Возможно, ему… легче считать своим отцом лесника. Все же тот отец, чью фамилию он носит.
— Может, и так… Но, наверное, на сердце-то все равно неспокойно от этого, хоть и не показывает… Он же понимает, что своим обличием на простого мужика совсем не похож…
— А почему Павел Александрович тогда так Марком заинтересовался? Тоже из-за его внешности?
— Потому как предложил Дмитрию Александровичу сделать его камердинером Сашеньки. К Александру Дмитриевичу Марк был очень расположен. Старый барин так радовался, что достойный наследник имению появился, князь, сын внучки его единственной. Не хотел внукам отдавать, мол, продадут они его или в упадок приведут, как второе имение, которое и так получат. А Его Сиятельство, муж его внучки, человек приличный и обстоятельный, который до совершеннолетия своего сына сохранит поместье, а даст Бог, еще и расширит… Вот Марк и приходил иногда маленького князя повидать, как его в имение стали привозить, а Дмитрий Александрович этому не препятствовал. А что, придет тот, поклонится маленькому Его Сиятельству, доброго здоровья пожелает, принесет ему что-нибудь, к примеру, свистульку, что сам вырезал, ничего более… Марк считал, что Его Сиятельство на прадеда чем-то похож. Не знаю, что уж он там похожего разглядел, если Сашенька весь в Ливенов. Видно, хотелось ему так думать, что он похож на человека, который его сироту на произвол судьбы не бросил… А Павлу Александровичу понравилось, что Марк с детьми умел обращаться, по дому тоже управиться, грамотный, а главное умный, схватывает на лету. Рослый и юркий, не увалень какой. Сказал брату, что такого молодого человека хорошо бы к Саше приставить, и для заботы о нем, и для охраны тоже. Обязанностям камердинера его Никифор быстро научит, а Демьян тому, как маленького князя защитить, если нужно будет. Возраст не помеха, главное, его преданность Саше, ее ни за какое золото не купишь.
— Это правда, преданность не купишь…
— Марк даже сначала поверить не мог своему счастью — предложению Их Сиятельств стать Александру Дмитриевичу дядькой и камердинером. Луша переживала, конечно, что больше Александру Дмитриевичу не нужна, но понимала, что тот уже вырос достаточно, чтоб мужскую прислугу иметь. А лучше Марка ему вряд ли слугу найдут, хоть он и молодой совсем.
— Ты говорила, что Марк образован.
— Когда Сашенька с гувернером занимался, тот как-то заметил, что Марк около приоткрытой двери стоял и слушал, что он Его Сиятельству рассказывал. Ну и Дмитрию Александровичу доложил. Тот Марка вызвал, спросил, почему тот слушал. Марк ответил, что мимо проходил, а гувернер Александра Дмитриевича так интересно рассказывал, что он заслушался. Он ведь только грамоту и арифметику знает, а наукам не обучен. Дмитрий Александрович и позволил ему, когда у него нет срочных дел, в классной комнате присутствовать и слушать учителя, не таясь. Ну вот он и милостью Его Сиятельства Дмитрия Александровича и пользовался. Но когда Дмитрий Александрович сам с Сашенькой беседовал — о науках или об искусствах, то уж только с ним, не любил, когда другие при этом находились. Да и Павел Александрович такой же, когда с Сашенькой музыкой занимался или в игры какие мальчишеские играл, не любил, когда при этом кто-то был…
Анна улыбнулась — ей на память пришла сцена, когда Ливены играли рондо в четыре руки, были отражением друг друга и с теплотой вспоминали, как Павел когда-то учил Сашу играть его. Конечно, Павел, который видел Сашу из-за своей службы не так часто, хотел проводить с ним время наедине, без лишних глаз, даже если они и были глазами преданного слуги. И Дмитрий Александрович ценил каждое мгновение с сыном, зачем ему кто-то рядом? Если понадобится прислуга, всегда можно позвонить в колокольчик или крикнуть.
— А когда Саша был маленький, Марк с ним в усадьбу приезжал?
— Не всегда, если Дмитрий Александрович с Сашей приезжали дня на два-три, то прислугу не привозили, в усадьбе достаточно слуг, чтоб за ними ухаживать. А если на дольше, то, бывало, с Никифором и Марком приезжали. Но и тот, и другой только в дневное время им прислуживали, на ночь уходили во флигель, как и остальные слуги.
— Что же Саша один был ночью?
— Так привык. Когда Павел Александрович с войны вернулся, Сашенька посчитал себя взрослым. Отказался, чтоб нянюшка в его комнатах спала. Луша, а потом Марк ему только переодеться помогали. После Дмитрий Александрович или Павел Александрович к нему приходили — или сказку почитать, или историю рассказать. Он обычно быстро засыпал, сон у него всегда был хороший, крепкий… А если проснется ночью, по надобности или пить захочет, так большой уже мальчик, чтоб с такими делами самому справиться. Ваша Милость, Сашенька никогда не был опекаем сверх меры, Их Сиятельства считали, что он не должен быть маменьким сынком, хоть, конечно, матушки у него и не было… И не любит Александр Дмитриевич, как и Павел Александрович, чтоб прислуживали ему без надобности. И одевается сам, и бреется, Марк ему только бритву и воду готовит. И в бане они с Павлом Александровичем сами управляются, когда вместе парятся. Что и говорить, настоящие мужчины, не неженки какие, как некоторые господа… Марк или Демьян им только белье принесут да стол в предбаннике накроют, квасу да морсу поставят. Павел Александрович и так-то водки не пьет, а уж после бани и подавно, и Саша такой же.
— Яков тоже после бани не пьет.
— Это хорошо, а то говорят, что так можно и Богу душу отдать… Ваша Милость, я для Вас с Яковом Дмитриевичем буду квас с морсом готовить, я знаю, как Харитон их делает. Он мне и несколько рецептов своих блюд записал, простых, конечно, не соусов там заморских, на которые по полдня надо тратить…
— По полдня на такое тратить, это совсем лишнее. У тебя ведь много работы по дому будет.
— Ну, судя по тому, что домик у Вас с Яковом Дмитриевичем маленький, не так и много.
— Марфуша, скоро увидишь его, уже подъезжаем… Марфуша, ты не против, что я тебя так называю?
— От чего же быть против? Мне очень приятно. Меня так немного людей и называло. Батюшка, барышни Пшеничниковы, Демьян… Павел Александрович иногда, Сашенька, тот чаще…
— А Дмитрий Александрович?
— Очень редко, но бывало… от этого так тепло на сердце становилось…
— А у меня сердце из груди выпрыгнуть готово, что я через несколько мгновений увижу Якова. Марфа, смотри, вон они все! Мама, папа и Яков! — расцвела в улыбке Анна.
Марфа тоже выглянула в окно и увидела, что на перроне в компании дамы и господина стоял молодой Его Сиятельство Дмитрий Александрович и в нетерпении поправлял манжет на левом рукаве.
========== Часть 4 ==========
Анна выбежала из вагона первой, Марфа вышла за ней. Сын Его Сиятельства, сияя как начищенный самовар, бросился к жене, обнял ее и поцеловал в щеку, а затем поцеловал ей ладонь. В этом жесте Марфа узнала Павла Александровича. Ей довелось видеть, как Его Сиятельство целовал ладонь Анне Викторовне. Совсем не так, как он целовал руку графине. Поцелуй ладони был проявлением нежности и теплых, светлых чувств, поцелуй руки — знаком учтивости, принятым в обществе. Губы Марфа чуть тронула улыбка — она была рада, что сын князя был мужчиной, имевшим сердечные чувства и не стеснявшимся их показать, а не только чином, занимавшим довольно высокую должность.
Марфа не стала подходить к своим новым хозяевам, но смотрела в их сторону. Сын Дмитрия Александровича был очень похож на него, но в то же время в нем не было степенности, некой вальяжности и лоска, присущих Его Сиятельству. Правда, она встретила князя, когда ему было за пятьдесят, а его сыну около сорока. Но и в пятьдесят с лишним он вряд ли станет таким же, каким был князь. И воспитание другое, и жизнь другая, не такая беспечная, какая была у Его Сиятельства, которому не нужно было зарабатывать на свое существование. Но в любом случае в Якове Дмитриевиче была видна порода, то, что передалось ему по наследству от отца, а не было следствием его жизненного опыта. Достойнейший человек, Его Сиятельство мог бы гордиться таким сыном. Да, видно, и гордился и брак его одобрил, раз оставил его жене перстень княгини. Яков Дмитриевич женился на прекрасной барышне, доброй, искренней, приветливой, не высокомерной или спесивой. А что до того, что ведет себя порой не как дама, из револьвера стреляет или полицейским расследованиям помогает, так, может, родит деток и угомонится немного. Ну или будет потом сынка своего стрелять учить на пару с его батюшкой или дядюшкой. Все лучше, чем ничем не заниматься цельными днями, от безделья маяться с кислой миной да прислугу шпынять без причины. А то, что странности у нее — духов видит, так это гораздо меньший изъян, чем дурной и вздорный характер, от которого ни себе самой, ни кому другому покоя нет. Лишь бы только не страдала, когда к ней духи приходят. Но у нее хоть муж понятливый и сердечный, не будет орать на нее благим матом, что она его ночью криком разбудила, а тоже сразу успокаивать бросится, чтоб ей не так тяжко было. Прекрасная они пара, сразу видно.
Марфа могла бы и дальше любоваться на супружескую чету, но нужно было поспешить, не дай Бог поезд уйдет, а багаж Ее Милости в нем останется. Она подхватила корзину и небольшой чемодан, которые поставила на перрон, выйдя из вагона.
— Ваша Милость, извините, что отвлекаю, мне нужно отойти, о багаже позаботиться.
— Да, Марфа, я от радости совсем забыла об этом.
— Позволь мне пойти с тобой, — сказал Виктор Иванович. — Ты сама можешь все нести?
— Не извольте беспокоиться, барин. Чемоданчик не тяжелый, а в корзине посуда, которую Его Сиятельство для Анны Викторовны в дорогу купил. Она недорогая, но Ее Милости понравилась, поэтому корзину с ней я никому не доверю, а то побьют еще.
— Ну смотри, а то я хотел тебе свою помощь предложить.
— Вот еще удумали прислуге помогать.
— Да на прислугу ты сейчас как-то не похожа, — Виктор Иванович отметил, что у Марфы внешность не деревенской женщины.
— Так и не только сейчас, — засмеялась Марфа. — Что ж поделать, коль такой уродилась, а судьба иной оказалась. Но Вы это в голову не берите, у Вас и своих дум, поди, хватает.
— Марфа, нас извозчик дожидается, я найму мужиков, чтоб помогли ему погрузить багаж.
Когда все сундуки и чемоданы вынесли на перрон, Миронов засомневался, что все это поместится на задок одной пролетки, пролетка — это не карета Его Сиятельства, где еще и не такие громоздкие сундуки можно было разместить без труда.
— Пожалуй, придется еще одного извозчика взять. Марфа, ты покажи потом, где твои вещи, их отдельно погрузят. Мы заедем сначала домой к Анне и Якову Платонычу, оставим там ее поклажу, а потом сразу же поедем к нам. Прасковья обед готовит, в дороге-то проголодались поди.
— Харитон, повар Его Сиятельства, нам много всего в дорогу собрал. Только вот Ее Милость сегодня от переживаний кроме пирожка ни к чему и не притронулась, даже к блинчикам, которые Его Сиятельство Александр Дмитриевич уважает, и которые ей самой так понравились… Мне их пришлось самой съесть, а то жалко было бы, если б пропали.
— Хороший повар у Павла Александровича?
— Очень хороший, много лет в его доме. Всякие заграничные изыски умеет готовить, да так, что не в каждом столичном ресторане могут. И простую пищу вкусно готовит. Его Сиятельство не только заморские блюда уважает, но и простую кухню.
— А ты сама сколько лет в доме князя прослужила?
— Лет пятнадцать, и все время в горничных.
— Только ли в горничных? Помогала, наверное, дамам, которых князь приглашал в усадьбу? — чуть ухмыльнувшись, спросил Виктор Иванович. — Или они со своей прислугой приезжали?
— Нет, Его Сиятельство не терпит чужой прислуги в своем доме. Вы правильно догадались, помогала я дамам. Я ведь до того, как Его Сиятельство меня в свой дом взял, у помещика жила, трех барышень одевала… Только про дам Его Сиятельства барыне знать не след, а то еще подумает, что он мужчина свободных нравов… И что прислуга из такого дома для ее дочери совсем не подходит…
— Ну подходишь ты или нет, решать Анне, а не ей. А Анна, видимо, уже решила, раз ты приехала. Только вот надо как-то на Якова Платоныча воздействовать, чтоб и он был за то, чтоб ты служила в их доме.
— А он может быть против, потому что мне Его Сиятельство будет платить, а не он сам? Что при его жаловании держать такую прислугу накладно, а чтоб его дядя мне платил, на такое он не может согласиться, так как это не в его характере?
— Марфа, ты Якова Платоновича и пяти минут не видела, а судишь о нем, будто всю жизнь его знала… Но что интересно, правильно судишь…
— Барин, я князей Ливенов знаю много лет, — серьезно ответила Марфа. — Этого хватит, чтоб полагать, что сын Дмитрия Александровича, скорее всего, пошел в него самого и его брата, хоть и воспитан ими не был… И это не гордыня, а достоинство… Что человек сам на себя рассчитывает, а не на других, как некоторые… Просто Яков Дмитриевич, сиротой выросший, еще не понял, что семья — это те люди, чью помощь принять — это не уронить своего достоинства, это позволить родным людям позаботиться о тех, кто им дорог. Как Дмитрий Александрович заботился о Павле Александровиче. Как Павел Александрович теперь заботится о Сашеньке и хочет заботиться о Якове Дмитриевиче и Анне Викторовне… Время ему нужно, чтоб подобное осознать…
— Марфа, мне кажется, Павлу Александровичу будет очень не хватать тебя.
— Будет. Но он понимает, что в доме Якова Дмитриевича и Анны Викторовны я сейчас нужнее. Он очень многие вещи понимает и в людях разбирается, чувствует их. Такое не каждому Бог дает.
— Да, далеко не каждому. Я вижу, с каким уважением ты относишься к Павлу Александровичу. Хотел бы спросить тебя, имеет ли для тебя значение, что Яков Платонович — побочный сын Дмитрия Александровича?
— Для меня важно только то, что он сын Его Сиятельства. А при каких обстоятельствах он появился на свет, нет. Я очень рада и за Павла Александровича, и за Александра Дмитриевича. Они ведь люди одинокие, особенно Павел Александрович, только вдвоем и остались после кончины Дмитрия Александровича, с другой-то родней у них связи нет. А тут счастье им выпало — близкий родственник нашелся, такой приличный человек, да еще с прекрасной женушкой. В Павла Александровича словно заново жизнь вдохнули с приездом Анны Викторовны. Он очень сильно убивался по Дмитрию Александровичу, хоть и старался не показывать этого, да и Саша тоже по батюшке горевал безмерно. А теперь Павел Александрович духом воспрял — и потому, что родственники появились, и, чего уж греха таить, если с ним что случится — служба-то у него вон какая опасная, то Сашенька ни один-одинешенек на свете будет. Яков Дмитриевич с Анной Викторовной его в одиночестве не оставят.
— Это так, они Александра не бросят… Пойду я, Марфа, еще одного извозчика найду, а ты около вещей постой. И называй меня Виктор Иванович, в доме князя-то, наверное, обращение барин никогда и не употреблялось.
— Нет, конечно, только Его Сиятельство. Барин только мужики лапотные сказать могут, а домашняя прислуга знает, как правильно к князю обращаться. Я подожду Вас, Виктор Иванович, Вы за вещи не беспокойтесь, не растащат их.
«Хороший у Анны Викторовны батюшка, переживает и за нее, и за зятя», — подумала Марфа. Она понимала, чего опасался адвокат Миронов. Когда она жила у помещика Пшеничникова, в соседнем имении у барина был побочный взрослый сын, которого он прижил в юности, задолго до женитьбы. Сын жил в городе и иногда приезжал к нему. Он был не от дворовой девки, не от крестьянки, а от мещаночки, которую выдали замуж, чтоб скрыть позор, поэтому незаконнорожденным не считался. Муж его матери был хорошим человеком, принял его, понимая, что из мальчишки девятнадцати лет, который наградил барышню ребенком, отец никакой. Когда мальчик стал постарше, ему рассказали про отца-помещика, поскольку он стал настаивать на том, чтоб незаконный отпрыск приезжал к нему в гости. Этим визитам не противилась и жена барина, поскольку понимала, что подобное в жизни случается, особенно по молодости, когда как говорится, кровь кипит. Да, сын у мужа есть, но их общим сыновьям не соперник, так как по закону считается ребенком мужа своей матери, а не ее супруга. Но Марфа видела, с каким презрением слуги в доме барина относились к молодому человеку. Но вели себя так только тогда, когда, как считали, их никто не видел. Байстрюк, сын мещанки, у которой муж тоже мещанин, в их понимании уважения не заслуживал, их-то хозяин был из дворян… Отец Анны Викторовны, видно, про такие случаи тоже знавал и беспокоился, что прислуга, много лет прослужившая в доме Его Сиятельства, могла посчитать новых хозяев недостойными родства с князьями Ливенами и тем или иным способом попытаться осложнить им жизнь.
По дороге к месту, где у вокзала собирались извозчики, Миронов подумал, что такую служанку как Марфа днем с огнем не найти. Князь Ливен, наверное, как говорится, от себя оторвал, направив ее в Затонск к родственникам.
После того, как прозвучал гудок и поезд тронулся, Анна с Марией Тимофеевной пошли в сторону, где ранее стоял багажный вагон. Штольман от них отстал, так как его задержал Карелин, который тоже был у поезда и только что проводил свою даму.
— Никаких известий, Яков Платонович?
— От полковника Дубельта никаких, пока рано. Анна Викторовна приехала от князя. Пусть отдохнет пару дней после поездки, а потом я попрошу ее попытаться поговорить с духом Вашей жены. Я дам Вам знать, когда она будет готова сделать это.
— Премного Вам благодарен.
Анна увидела, что Марфа на перроне была одна.
— Марфа, ты почему тут стоишь, где папа?
— Виктор Иванович пошел еще одного извозчика нанимать, на одну пролетку-то столько много всего не поместится.
— Да, — кивнула Мария Тимофеевна, — это он правильно решил. У тебя я смотрю, Марфа, не один сундук… Но ты ведь надолго приехала, а не на несколько дней, наверное, все свои вещи привезла.
— Почти все, моих сундуков два, все остальное Ее Милости.
— Анна, ты нарядов накупила? — с радостью в голосе спросила Мария Тимофеевна.
— Нет, мама, это Павел Александрович мне сундук оставил. В нем книги и что-то еще, что — я не знаю, я сундук не открывала, дома посмотрю.
Когда мужики носили сундуки и грузили на пролетки, один посетовал, что они все тяжеленные, и что барин должен прибавить за это копеечку.
— Я тебе сама копеечку прибавлю, коль будете порасторопней. А вы как мухи сонные, не ждать же господам до того, как солнце сядет. У них дела есть помимо того, чтоб у вокзала стоять, — строго сказала Марфа.
Виктор Иванович усмехнулся — Марфа доброго нрава, но с характером, может его показать, когда нужно. У князя Ливена слуги, если судить по Демьяну и Трофиму, ленью не отличались. Вещи Анны Викторовны и Марфы они, наверное, погрузили раза в два быстрее, чем местные мужики. У Ее Милости есть дела помимо того, чтоб стоять и ждать у кареты.
Супруги Мироновы и Марфа заняли одну пролетку, а Штольманы другую.
Яков Платонович приобнял жену и снова взял ее руку в свою.
— Аня, я так по тебе соскучился, — в который раз сказал он. — Я очень беспокоился, как ты доедешь. Павел молодец, что отправил тебя в дорогу не одну. Когда он ожидает Марфу обратно?
— А он ее не ожидает.
— Как так?
— Он попросил Марфу ехать со мной, так как нашел ей новое место, в новом доме с новыми хозяевами.
— А по пути попросил ее сопровождать тебя? И далеко ей потом еще от Затонска добираться?
— Она уже приехала, она будет служить в одном доме в Затонске.
— Ты знаешь, у кого?
— Знаю, у нас тобой, — рассмеялась Анна. — Павел узнал, что у нас теперь нет прислуги, и посчитал, что лучше Марфы нам не найти.
— Аня, это, конечно, хорошо, что он подумал о прислуге для нас. Но дело в том, что у нас нет возможности нанять ее. Жить ей у нас негде, ты сама знаешь, да и жалование ей Павел платил такое, которое мы себе позволить не можем.
— Яков, Павел нашел выход из положения. Жить Марфа будет у родителей, а к нам только приходить. За это она будет помогать маме с прическами и платьями. Он это обговорил с отцом, и тот ответил согласием.
— То есть с Виктором Ивановичем он это обговорил? А со мной, значит, это обсуждать было ни к чему? — нахмурился Штольман. — Хотя бы насчет того, что нам такая прислуга не по карману.
— Нет, с тобой обсуждать это было и, правда, ни к чему. Я сама сказала Павлу, что прислуге, служившей в его доме, мы не можем положить такое же жалование. На что он ответил, что ее жалование — это его забота, Марфа служит Ливенам, без разницы, в каком доме. Что он мог отправить ее в любое поместье, если бы была такая необходимость. Сейчас необходимость — обеспечить преданную Ливенам прислугу в Затонске.
— Ну Павел, Павел, — покачал головой Яков Платонович, — вот пройдоха! А ты сама бы хотела, чтоб Марфа помогала тебе?
— Да, она умелая, расторопная, с хорошим характером, а самое главное — относится к Павлу Александровичу и Саше с большим уважением и симпатией. Так же относилась и к Дмитрию Александровичу и будет относиться к тебе, потому что ты его сын… Кстати, она давно догадалась, что настоящий отец Александра не Дмитрий Александрович., а Павел. Павел сказал, что с ней можно говорить обо всем, что касается семьи, так как полностью доверяет ей.
— Доверяет настолько, что не боится, что она, догадываясь или зная тайны семьи, может сделать это достояниемобщественности?
— Яков, она догадалась про Сашу, когда он был совсем маленьким, а ему сейчас восемнадцать. И никто этой тайны за столько лет не узнал. Она поняла, что я знаю правду про Сашу, иначе бы и словом об этом не обмолвилась. Такого преданного человека среди прислуги найти трудно, да и не среди прислуги тоже.
— В этом ты абсолютно права. И для меня это много значит. Но мне не по себе, что мы будем пользоваться ее услугами, которые оплачивает Павел.
— Ну не отправлять же Марфу обратно к нему только из-за этого? — насупилась Анна. — Она очень хотела, чтоб у нее была хозяйка, а князь так и не женился. Вот ей выпал случай прислуживать даме, а мы из-за нашей… излишней щепетильности лишим ее этого… Это тоже неправильно…
— Но ведь она не будет только прислуживать тебе, насколько я понимаю. Ей придется делать по дому все, а это не то же самое, что одевать хозяйку и причесывать ее.
— Это только до того времени, пока мы не переедем в Петербург. Там она будет заниматься мной и нашими комнатами… Яков, так предложил Павел. А его, как ты понимаешь, переубедить трудно, он все равно будет настаивать на своем. И еще, думаю, он обидится, если мы отправим Марфу обратно к нему. Может, ты все же разрешишь ей остаться у нас?
— Так Вы с Павлом мне, похоже, и выбора не оставили… Пусть остается… Но я потом поговорю с ним, возможно, мы с ним придем к какому-то соглашению, например, что мы будем платить Марфе хотя бы часть жалования. Это было бы… справедливо, да и кроме того, тогда бы ты считалась ее настоящей хозяйкой… Это лучше, чем ситуация, когда Павел вроде как… одолжил ее нам…
— Да, наверное, такой вариант был бы наилучшим, — согласилась Анна.
— Аня, тебя беспокоит еще что-нибудь помимо того, что я мог не согласиться оставить у нас Марфу?
— Разве только то, что мама устроит мне допрос о том, как было в гостях у князя.
— Ну этого она не упустит. Но ее можно понять, не так ведь часто тебя к себе в дом приглашают князья.
— Да, до этого приглашал только Разумовский, — сказала Анна и пожалела, что напомнила о соседе-князе. Якову такое напоминание точно не понравится. — Извини, что сказала это.
— Аня, за что? Не ты, так Мария Тимофеевна бы непременно заикнулась о нем. Да, мне было неприятно, что ты жила у Разумовского, но в то же время с этим у меня связано очень теплое воспоминание — как я пришел проведать тебя, сорвал цветок с княжеской клумбы и преподнес тебе. И как ты его приняла — с радостью.
— Да, Яков Платоныч, знаков внимания от Вас ждать было… как у моря погоды…
— Но ты же понимаешь, почему… из-за обстоятельств… А не потому, что я неотесанный чурбан… Хотя и позже я тоже, к своему стыду, подарками тебя не баловал… Но за пальмой, которую тебе принес, я ухаживал. Мне, кажется, что за время твоего отсутствия она даже немного подросла.
— Да будет тебе! Подросла она! Как будто я отсутствовала не чуть больше недели, а несколько месяцев.
— А мне эти дни казались месяцами. Мне тебя не хватало… Не знал, как скоротать время…
— Делом бы занялись, Яков Платоныч, — усмехнулась Анна. — А то Коробейникову об этом постоянно говорите, а сами…
— Нет, делами я занялся… Среди прочих побывал в Дворянском собрании, и даже не один раз.
— Яков, ты серьезно?
— Абсолютно. Я же обещал тебе, что если ты поедешь к Павлу, то я наведаюсь в Собрание. В общем, не так уж там… уныло, как мне представлялось… Я там встретил своего знакомого из Петербурга, он приезжал к одному местному помещику.
— Был удивлен увидеть тебя в Затонске?
— Не только. Еще узнать от местного дворянства, что князь Ливен — мой дядя… И, видимо, решил, что произведет на них впечатление, сказав, что лично встречал заместителя начальника охраны Государя.
— То есть теперь должность Павла в Затонске не тайна?
— Уже нет.
— А Ребушинский, он ведь, наверное, не упустил случая написать об этом?
— Пока не написал. Но его не было в Затонске, когда про службу князя Ливена пошли слухи. Может, напишет, а, может, и нет…
— Думаешь, Павел или его слуги дали ему ясно понять, что лишнего про Его Сиятельство писать не стоит?
— Не исключаю того.
— Ну и правильно. А то он… границ не знает… Давно надо было, чтоб ему эти границы кто-то указал…
— Совершенно с тобой согласен… Кроме Дворянского собрания я еще ходил в ресторан при нем — с полковником Дубельтом, который прибыл в гарнизон с проверкой.
— Да я смотрю, Яков Платоныч, Вы тут без меня вовсю развлекались, то в Дворянское собрание, то в ресторан… Не знаю, когда Вы находили время для того, чтоб скучать по мне, — съехидничала Анна.
— Находил, уж поверь мне… А с Дубельтом мы встретились, когда он пришел в участок по делу Никанорова и тому, где был погром в трактире.
Анна сразу посерьезнела:
— Он ни к чему не стал придираться?
— Нет, но документы изучил и вопросы задал. Он прекрасно разбирается в подобных делах… Но кроме служебной у него была и другая цель визита.
— Какая же?
— Познакомиться с родственником князя Ливена, который оказался жертвой деяний офицера гарнизона.
— Он знает Павла?
— Знает.
— Он приехал в Затонск сразу же после того, как Павел вернулся в усадьбу?
— Вскоре после этого.
— Павел ездил в Петербург по служебным делам. Думаю, тогда же рассказал кому-то о том, что произошло в Затонске… И после этого в гарнизон приехал тот полковник.
— В Затонск и так кто-то должен был ехать с проверкой в ближайшее время. Думаю, заявление князя Ливена просто несколько ускорило данный процесс.
— А в ресторан вы ходили, поскольку он — знакомый Павла?
— Да, поэтому. Но и еще по другой причине. Аня, я расскажу тебе о ней, но не сейчас. Для этого нужно время, а мы уже подъезжаем к дому.
После дома Павла их дом показался Анне совсем маленьким. Но она была рада, что у них был хоть такой, пусть маленький, но тот, где были только они вдвоем с Яковом. Увидев дом новых хозяев, Марфа подумала, что у лесника в усадьбе дом был больше. Хорошо, что жить в нем им не так уж долго, в Петербурге их ожидает квартира, достойная сына князя. Сейчас же нужно было проследить, чтоб извозчики занесли сундуки хозяйки в дом, куда она покажет, а не бросили, где попало.
— Ваша Милость, Вы скажите, куда вещи Ваши нести.
— В кладовую, наверное, — решила Анна.
— Аня, это точно твой сундук? — кивнул Штольман на незнакомую ему вещь. — У нас такого не было.
— Это сундук Павла, с книгами и подарками.
— Целый сундук с подарками? Однако…
— Барин, ну так куда несть-то? — спросил один из извозчиков.
— Я покажу, следуйте за мной.
Штольман открыл ворота, затем дом. Извозчики, кряхтя, потащили большой сундук. Анна и Марфа пошли за ними, Марфа несла корзину, которую так и не выпустила из рук всю дорогу.
— Ваша Милость, куда посуду и столовые приборы прикажете деть?
— Посуду пока на стол в кухне поставим, а серебро я в ящик комода в гостиной уберу.
— А подпол у Вас есть? Надо бы корзину в холодное место поместить, там ведь еще осталось кое-что, буженина, к примеру, она по особому рецепту Харитона, дольше не портится, так что все еще хороша.
— Подпол есть. Но еду ты тут не оставляй, с собой возьми. Не знаю, что тебе в доме родителей дадут есть. Но пусть у тебя будет что-то про запас, та же буженина с хлебом. Пойдем в гостиную.
Марфа вздохнула — Его Сиятельству, поди, захотелось горючими слезами залиться, в дом зашедши. Если бы не пианино, нескольких дорогих вещей вроде красивой керосиновой лампы и штор да еще семейных портретов гостиная сына князя выглядела не лучше людской во флигеле. Марфа понимала, что хозяева сняли домик не у богатой семьи, а тот, что могли себе позволить. Мебель была добротная, но далеко не новая и не отличалась элегантностью. Даже не равнялась той, что в комнатах для гостей, которые обставили довольно просто в сравнении с покоями князя или гостиными. В доме князя Ливена Марфе больше всего нравились гостиная Его Сиятельства и большая гостиная внизу. Гостиная князя была обустроена красиво, со вкусом, но не вычурно или помпезно, в светлых тонах, как предпочитал сам Павел Александрович. Гостиные, особенно большая, были более роскошными, как и полагалось в доме титулованной особы… Чтоб там стоял обшарпанный, накрытый скатеркой сундук, место которому было не в парадной комнате, а в чулане или на худой конец в гардеробной, она не могла представить и в страшном сне. Но в доме было чисто и несмотря на простоту уютно.
— Хорошая Вы хозяйка, Ваша Милость.
— Ну тут в последнее время Яков Платоныч один хозяйствовал. Но ты права, приятно зайти в комнату, где порядок.
— Матушка Ваша, поди, приходит, наставления дает?
— Да как-то, знаешь ли, нет. Хотя я ожидала от нее другого… Давай пойдем на улицу к моим родителям, а то они в коляске остались, чтоб извозчикам не мешать. А Яков Платоныч потом к нам выйдет.
— Марфа, я вижу, с корзиной ты не расстаешься, — заметил Виктор Иванович. — Ценности что ли у тебя там какие-то? А ведь сказала, что посуда.
— Ценности как и посуду мы в доме у Анны Викторовны оставили. Ей и Якову Дмитриевичу Его Сиятельство серебро столовое на две персоны дал, не простое, с княжескими вензелями.
— Ты сказала, Якову Дмитриевичу? — уточнила Мария Тимофеевна.
— Так для нас, тех, кто у князя Ливена служит, Его Милость — Яков Дмитриевич, раз он сын Дмитрия Александровича. Его так Его Сиятельство распорядился называть, да и мы сами по-другому его величать бы не стали. В усадьбе все очень надеятся, что Яков Дмитриевич к Его Сиятельству в гости приедет.
— Кто в гости приедет? — спросил Штольман, услышав конец фразы.
— Так Вы, Ваша Милость. Я говорю, что все ожидают, что Вы к своему дядюшке Павлу Александровичу в гости приедете.
— Приеду, конечно, когда служба позволит. Мы с Анной Викторовной вместе приедем.
— Вот радость-то Его Сиятельству будет! И мы с ним вместе порадуемся.
— Ну а пока мы с Марией Тимофеевной порадуемся, что они нас сегодня почтут своим присутствием. А то из-за службы Яков Платонович не так часто у нас бывает, как хотелось бы.
— Хоть бы Вас, Яков Платоныч, Коробейников из-за стола не вытащил. А то прибежит, мол, никак без Вас, Яков Платонович, не обойтись, бросайте все и за ним…
— Мама, ну такое только раз и было. И там действительно было не обойтись без Якова. Антон Андреевич же не специально ему закончить ужин не дал.
Анна подумала, что хорошо, что мама напомнила только про прерванный ужин, а не про то, как ей пришлось идти в комнату дочери и будить Штольмана, когда он проспал на службу, и Коробейников потерял его.
— Мария Тимофеевна, Трегубов отпустил меня на целый день и наказал Антону Андреевичу без крайней надобности меня не беспокоить. С большинством дел Коробейников может справиться сам.
— Дай-то Бог, Яков Платоныч.
— Барин, так мы поедем? — спросил нетерпеливый извозчик. — У меня уже лошадь оголодала про ваши обеды наслушавшись.
— Она у тебя оголодала, может, потому что ты из ее овса кашу себе варишь, — не смолчала Марфа. — Сам-то вот какой фактурный, не то что лошадка твоя, — она погладила лошадь по гриве.
Виктор Иванович снова усмехнулся — хороша Марфа, за словом в карман не полезет. И в обиду не даст ни Анну Викторовну, ни Якова Платоновича, который для нее Дмитриевич, и злословить о них никому не позволит в своем присутствии. И не отвернется от них, как прислуга, что когда-то приходила к ним в дом, но перестала, узнав, что Штольман — незаконный сын князя. Надежный человек, что и говорить. Когда дочь с зятем уедут в Петербург, он уже не будет так тревожиться, так как рядом с ними будет Марфа.
========== Часть 5 ==========
На этот раз Марфа ехала в пролетке вместе с новыми хозяевами. Она видела, как они переглядывались и улыбались друг другу, видимо, не решаясь проявить при ней свои чувства более открыто. Она сделала вид, что ее интересовал городок, по улицам которого они проезжали, и отвернулась. Яков Дмитриевич тут же коснулся губами щеки жены, взял ее руку в свою, левую, ту, где на безыменном пальце был пестень его батюшки Дмитрия Александровича, и снова поцеловал ей ладонь, а после так и держал ее, пока они не подъехали к большому дому, выкрашенному в желтый цвет. Пока Штольман помогал жене сойти с пролетки, Марфа выбралась из нее сама.
— Марфа, это дом моих родителей, — пояснила Анна Викторовна, — я в нем выросла и жила, пока мы с Яковом Платонычем не поселились вместе в нашем домике. Конечно, к такому дому ты более привычная, чем к тому, где тебе придется заниматься хозяйством.
Дом Мироновых показался Марфе достаточно просторным для проживания там дворянской семьи. Однако поблизости не было флигеля, значит, прислуга жила в одном доме с хозяевами. Выходит, она неправильно поняла, когда Павел Александрович сказал, что жить она будет в доме родителей Анны Викторовны. В ее понимании в этом случае дом означал владение, а не постройку. Что ж, придется приноравливаться. Не все господа живут так, как князь Ливен или семья помещика Пшеничникова, у которых были усадьбы, и в них не только господский дом. Если матушка Анны Викторовны будет страдать нервами не только днем, но и ночью, и от этого не будет никакого покоя, придется снять комнатку, Его Сиятельство дал ей на это денег, на всякий случай. Но она так сделает, если уж будет совсем невмоготу.
Пока же Мария Тимофеевна была в хорошем расположении духа. Она видела, как Штольман был счастлив, что Анна вернулась домой, и как радовалась дочь тому, что теперь снова с мужем. В пролетке-то, наверное, как и на перроне обменивались нежностями, хоть Марфа и сидела вместе с ними.
Что касалось Марфы, она и представить не могла, что прислуга из дома князя Ливена окажется такой… необычной. Она думала, что горничная была простой женщиной вроде их Прасковьи, а она выглядела совсем по-другому. И дело было не только в хорошем, сшитом у портнихи платье, и подходящей к нему шляпке — явно не из дешевых, но и в красивом, умном лице, в ее стати, в привычке держаться с достоинством — в том, что не изменится от того, что на ней будет форма горничной. Такую женщину Мария Тимофеевна больше видела на должности экономки или гувернантки, если бы она была более образована.
Или у князя Ливена все домашние слуги такие? Демьяна с Трофимом ведь тоже мужиками не назовешь, не то что их Герасима. Трофим, конечно, был попроще, но отнюдь не из невежественной деревенщины, а Демьян как и Марфа не походил на слугу вообще. Если бы она встретила его в городе, сочла бы, что он, например, конторский служащий, управляющий или человек, державший свое собственное дело. Прислуга князя Разумовского, по крайней мере в Затонске, со слугами князя Ливена, как говорится, и рядом не стояла… Сколько же князь Ливен платил таким слугам? Она не догадывалась даже о примерном размере жалования, но в том, что дочь с зятем не смогли бы платить его сами, да и для них с Виктором это было бы весьма накладно, она не сомневалась. Но, как сказал Витя, жалование Марфы — по-прежнему забота Павла Александровича. С одной стороны, это очень хорошо, с другой — а вдруг Яков Платоныч рассердится, не захочет принять такой услуги от дяди? И тогда у ее дочери не будет прислуги, которой можно было бы поразить весь Затонск…
Мария Тимофеевна не успела проверить, подготовила ли Прасковья комнатку для Марфы, поэтому наказала, чтоб та отвела ее на кухню и, когда они будут обедать, дала ей поесть. Марфины сундуки по ее распоряжению отнесли в чулан на первом этаже.
В один из сундуков кроме одежды Марфа положила еще несколько вещей, которые были ей дороги — завернутый в платочек крестик, что батюшка нашел в корзинке вместе с ней самой, украшения, письма ее барышень с карточками их семейств, свою совместную карточку с Демьяном, сделанную как-то в Петербурге, и еще одну — которую ей оставил Павел Александрович в конверте вместе с деньгами и запиской. В записке он объяснил, что это деньги на дорогу и на возможный наем комнаты, если ей будет тяжело жить у Мироновых. Про карточку он написал, что, как ему кажется, Марфа хотела бы иметь изображение Дмитрия Александровича, поскольку видел, как она порой вздыхала, осторожно смахивая незримую пыль с портретов, на которых был он. К сожалению, лишнего снимка, где Дмитрий Александрович был бы один, у него под рукой не оказалось. Был только тот, на котором Ливены были все вместе — Дмитрий Александрович, Саша и он сам. Этого снимка Марфа ранее не видела, он был не парадным, а, если можно так выразиться, домашним. Мужчины расположились на диване в гостиной Павла Александровича. Павел Александрович, сидя в центре, приобнял старшего брата и их общего сына, у всех троих были очень похожие полуулыбки. Она знала, когда был сделал этот снимок — в тот же день, что и тот, что стоял в кабинете Его Сиятельства, и с которого, как он сказал, она столько раз смахивала несуществующую пыль. Павел Александрович извинялся за то, что вложил его, а не портрет Дмитрия Александровича, и в то же время надеялся, что в далеком и чужом Затонске он будет напоминать ей о доме, где она провела столько лет. Когда она прочла записку, она подумала, что всегда считала Павла Александровича человеком с добрым, чутким сердцем, пожалуй, лучшим человеком, который встречался ей в жизни, но чтоб он подарил ей снимок своей семьи, такого она от него не ожидала.
Хорошо, что семья Мироновых была не из тех хозяев, которые будут лазить по вещам прислуги, как это иногда бывает. И хорошо, что сундук запирался на надежный замок. Кто его знает, на что горазды слуги, даже если это дом адвоката. В Затонске только одна Анна Викторовна поняла бы, что князь подарил ей семейный портрет по доброте душевной, а не потому, что ее с ним связывали особые отношения, те, о которых не принято говорить в приличных домах.
Мария Тимофеевна зашла на кухню, чтоб поторопить Прасковью:
— Все уже за столом, давай поживее.
— Барыня, так прямо сейчас и несу уже.
— Мария Тимофеевна, я могу помочь, — предложила Марфа.
Мария Тимофеевна, помня разговор с мужем о том, что прислуга князя Ливена будет только помогать ей делать прически и при необходимости одевать ее, а не заниматься всем и вся, как в доме Анны, махнула рукой:
— Прасковья сама справится. А ты отдохни пока, дорога-то не ближняя была, да еще с перекладными.
Когда барыня удалилась, Прасковья посмотрела на новую прислугу недобрым взглядом, хмыкнула и взяла поднос. Марфа поняла, что если ей придется искать себе комнату, то, скорее всего, это будет не из-за нервов Марии Тимофеевны, а по другой причине.
Как только Прасковья подала закуски, Виктор Иванович налил дамам вина, а себе и зятю коньяка — того самого, что оставил ему в подарок Павел Александрович:
— За благополучное возвращение Анны!
— Папа, разве мое возвращение могло быть другим? — улыбнулась Анна.
— Ну в дороге всякое бывает. Слава Богу, обошлось без неприятностей. Ведь так?
— Конечно, я же туда и обратно ехала первым классом.
— Как будто в первом классе ничего не может случиться. И там всякое бывает, можешь мне поверить… — серьезно сказал Штольман.
— Яков Платоныч, Вы хоть за столом не рассказывайте, что там бывает… А то испортите аппетит еще до того, как мы к самому обеду приступим.
— Не буду, Мария Тимофеевна. У нас ведь есть тема поинтересней. Нам всем не терпится узнать, как Анна съездила к Павлу Александровичу.
— Да, да, Аня, мне хотелось бы услышать обо всем… Расскажи, какие гости были у Его Сиятельства. Только ты с графиней? Или же был кто-нибудь еще?
Мария Тимофеевна надеялась, что князь, возможно, пригласил еще кого-то из своих столичных знакомых-аристократов и представил им Анну.
— Сначала только мы с Натальей Николаевной. А потом на пару дней приехал Александр.
— Да? Александр был? Тоже по приглашению Павла? — спросил Яков Платонович, беспокоясь о том, не позвал ли Павел, который проводил время со своей любовницей, молодого кавалера для Анны — для компании.
— Нет, он приехал сам, ему не нужно приглашение в дом дяди. И он сам решил остаться на два-три дня, раз уж у Павла Александровича гости.
— А какой дом у Павла Александровича? Как у князя Разумовского?
Анна усмехнулась про себя — Яков был прав, если бы она и не упомянула Разумовского, мама бы непременно сделала это в любом случае. Она посмотрела на мужа и заметила у него легкую ухмылку. Видимо, он думал о том же, что и она сама.
— Дом большой. У Саши там свои комнаты, как были и у Дмитрия Александровича. Когда дядя Павел показывал мне дом, мы заглянули в комнаты, где жил Дмитрий Александрович, и в его тоже.
— Ты была в комнатах князя? А это… прилично?
— А что в этом неприличного? — не поняла Анна вопроса матери. — В его гостиной не было ничего такого, чтоб туда нельзя было кому-то заглянуть.
— А графиня…
— Что графиня?
— Разве она жила не в его комнатах? — Марию Тимофеевну волновало, не слишком ли вольно вел себя столичный дамский угодник в присутствии ее дочери.
— Маша, ну ты бы постеснялась подобное спрашивать, — с укором произнес Виктор Иванович. — Графиня князю не жена, чтоб жить в его покоях.
— Так кто этих князей знает… У них в столицах свои устои… — сказала Мария Тимофеевна, смотря не на мужа, а в тарелку с супом, который только что подала Прасковья.
— Мария Тимофеевна, даже если и так, не думаю, чтоб при Анне Павел Александрович позволил себе подобное, — высказал Яков Платонович свое мнение относительно родственника.
— Мама, графиня жила в комнатах на той же стороне дома, что и я. Но мне дядя Павел отвел самые лучшие гостевые комнаты. И в своем доме Павел Александрович следует приличиям. Таких вольностей, о которых ты спросила, он не допускает. И еще, он не проявляет своих чувств по отношению к Наталье Николаевне прилюдно. Если тебе интересно, я видела только раз издали, как он целовал графиню, и то потому, что пошла гулять в ту же часть сада, не зная, что там были они. Павел Александрович был очень занят все дни, ездил по службе во дворец, а приехав домой, долго работал с бумагами. Я рада, что он мог находить время для Натальи Николаевны.
— А для тебя? Для тебя он находил время?
— Да, мы с ним часто пили вместе чай по утрам, до того, как он отправлялся во дворец. Графиня в то время еще не вставала.
— Столовая у него, наверное, намного больше нашей… и фарфор какой-нибудь особенный.
Да, фарфор был особенный — тот, который Павел получил как посмертный подарок от Лизы и предложил второй прибор из этого, дорогого ему сервиза, только ей… Столовая, конечно, большая. Вот только в ней Его Сиятельство пил чай далеко не всегда. Но Анна не стала ронять в глазах матери образ дяди мужа, зачем ей знать, что князь частенько чаевничал в буфетной.
— Фарфор мейсенский, несколько сервизов, включая те, на которых вензеля князей Ливенов. Столовая большая, но ведь и дом гораздо больше нашего… Гостиная не огромная, но внушительного размера. Она выполнена очень изысканно, элегантно, со вкусом. Там красивая мебель, дорогой рояль. На нем Павел Александрович играл нам, звук у инструмента божественный, как и сама игра дяди Павла. Он еще пел дня нас. Саша тоже играл, и кроме того они с Павлом Александровичем играли в четыре руки. Это было, когда дядя Павел несмотря на свою занятость устраивал вечера.
— А сама ты играла?
— Нет, я не решилась, хоть Павел Александрович и просил. Он ведь играет блестяще, Саша тоже очень хорошо. Мне и Сашиного мастерства никогда не достичь, а дяди Павла тем более.
— А графиня? Тоже блистала своими талантами?
— Она не поет и не играет. Но танцует прекрасно, как и Павел Александрович. Смотреть на них было истинное удовольствие. Они очень красивая пара. Графиня, пожалуй, самая красивая женщина, которую я когда-либо видела. А в вечерних платьях она неотразима, от нее глаз не отвести.
То, что красота Натальи Николаевны в тех платьях была несколько помпезной и кричащей, Анна не сказала.
— А ты сама выглядела достойно?
— Думаю, что да. Конечно, мои платья с нарядами графини не сравнятся, но и Павел Александрович, и Саша делали мне комплименты, как и Наталье Николаевне.
— Может, только из вежливости?
— Мария Тимофеевна, Анна — очаровательнейшая молодая женщина, — вступился за жену Штольман. — У нее естественная красота, какой у многих светских дам нет. Не думаю, что Павел Александрович не понимает этого, и Александр тоже.
— А что касается гардероба, что я брала с собой, я хотела поблагодарить тебя за то, что ты дала мне шаль. Несколько вечеров были прохладными, и она мне очень пригодилась.
Более всего шаль пригодилась ночью, когда они с Павлом ездили в дворцовый парк, где убили Кузьму. Но этого говорить не стоило, особенно при маме, иначе Прасковье пришлось бы заваривать пустырник. Анне не хотелось давать повод для того, чтоб матушка устроила сцену со своими нервами, тем более в первый день пребывания Марфы в доме родителей.
— Вот, видишь, хорошо, что я настояла на этом. Было только прохладно или же шли дожди?
— Дожди были, но всего пару раз, в целом погода была прекрасная.
— А чем ты там занималась? Много ли времени проводила с графиней?
— Не очень. У нее были свои занятия, у меня свои. Но уток мы, бывало, кормили вместе. Еще она как-то днем уезжала в гости к знакомым.
— Как это? Она же приехала к своему… кавалеру, — Мария Тимофеевна не стала употреблять слово любовник. — И по гостям? Как на это посмотрел князь? Обиделся, наверное?
— Нет, не обиделся. Я же говорю тебе, что он был занят большую часть времени. Он был совсем не против, что Наталья Николаевна решила навестить кого-то еще. Он не из тех мужчин, которые видят повод для ревности в общении своей дамы даже с обычными знакомыми.
Штольман посчитал, что камень был брошен в его огород.
— Графиня понравилась тебе?
— Да, мама, она очень приятная женщина, мы с ней беседовали, она рассказала мне о себе, о своих сыновьях, об обоих мужьях, которые погибли… Мне было ее очень жаль, два раза выходила замуж по любви, и два раза овдовела. Оба ее мужа были офицерами, один погиб на Турецкой войне, а второй был его другом. Он так же скорбил по нему, как и она. Со вторым мужем она прожила в браке несколько лет, он утонул в их поместьи…
— Бедная женщина, — вздохнула Мария Тимофеевна. — Хоть бы один муж, а то обоих схоронила, да еще такая молодая…
— Она сказала, что одно утешение, что у нее есть по сыну от обоих мужей. Оба мальчика учатся в кадетском корпусе. После усадьбы Павла Александровича она собиралась с сыновьями ехать в поместье к родителям ее первого мужа.
— Это хорошо, что она поддерживает с ними отношения, тем более при ее вдовстве.
— Она вышивала подарок для своей свекрови. Я сделала для нее рисунок вышивки.
— Ты? Рисунок вышивки? — удивилась Мария Тимофеевна, подумав как благотворно повлияла графиня на ее дочь, что та заинтересовалась рукоделием.
— Да, но только рисунок. Наталья Николаевна предлагала мне присоединиться к ней за вышиванием, но я предпочла книги. У дядя Павла прекрасная библиотека.
— И что за книги ты читала? Неужели какие-нибудь заумные трактаты, какие предпочитают некоторые мужчины?
— У Павла Александровича есть книги на любой вкус. Я перечитывала «Три мушкетера», прочитала пару романов и историю про… сыщиков, — с ухмылкой посмотрела Анна на мужа.
— Анна! Опять сыщики… Надеюсь, кроме сыщиков там не было… привидений.
— Нет, привидений там не было…
— Мария Тимофеевна, есть рассказы и про полицейских, и про частных сыщиков. И они просто занимательные, никаких кровавых или жестоких сцен там нет.
— Ты их читал? — поинтересовалась Анна у мужа-полицейского. — Не очень-то похоже на тебя.
— Кое-что просматривал.
— И как тебе?
— В основном очень далеко от реальности. Но для развлечения читателей этого и не требуется. Я не воспринимаю такие книги серьезно. Так как если я начну придираться, то буду делать пометки на каждой странице и перечеркаю всю книгу, — усмехнулся начальник сыскного отделения. — Так же, как если бы Виктор Иванович читал рассказы о деятельности вымышленных адвокатов.
— А что читал сам Павел Александрович?
— Не думаю, что у него было время на чтение для удовольствия. У него было слишком много бумаг по службе, на изучение которых каждый день уходили часы. Мама, еще раз говорю, Павел Александрович — очень занятой человек.
Не могла же она сказать, что Павел читал роман «Джейн Эйр», который так любила его невенчанная жена Лиза.
— А что-нибудь примечательное за время твоего пребывания в усадьбе было? — задала следующий вопрос Мария Тимофеевна. — Прасковья, ну что ты стоишь? Забери суповые тарелки и подавай мясо и рыбу.
«Многое, убийство, например, но об этом не расскажешь ни маме, ни Якову», — подумала Анна. Она могла сказать, что ничего особенного не произошло, но не удержалась похвастаться.
— Я видела Императора.
— Как, где? Наверное, издалека?
— Нет, мама, близко, вот как тебя сейчас. Дядя Павел сказал, что будет занят только полдня, и потом мы с ним сможем посмотреть дворец и погулять в парке. Кучер привез меня ко дворцу, я хотела подождать Павла Александровича снаружи. Но офицер из охраны дворца показал мне, как пройти в кабинет Его Сиятельства. Когда я подошла в нему, из него вышел Государь. Спросил меня, куда я направляюсь. Я сказала, что иду к Его Сиятельству князю Ливену, что я его племянница. Тогда он придержал для меня дверь.
— Ушам своим не верю! Император придержал дверь для нашей дочери! Виктор, ты слышал?
— Маша, ну что в этом такого? Государь — воспитанный человек, придержал для дамы дверь, — улыбнулся Виктор Иванович. — Я бы удивился, если бы он этого не сделал.
— И больше ты его не видела?
— Нет, только тот раз.
— А Вы, Яков Платоныч, видели Императора?
— Я встречал его несколько раз в связи со службой как чиновник по особым поручениям. Но, как Вы понимаете, Мария Тимофеевна, о своей служебной деятельности рассказывать я не имею права.
— Понимаю. У Виктора как у адвоката тоже свои секреты.
— Маша, если бы у меня их не было, я уже давно не был бы адвокатом, — усмехнулся Миронов.
Прасковья появилась со вторыми блюдами, и Мария Тимофеевна вздохнула:
— Аня, ты, наверное, привыкла у князя с изыскам. А у нас по-домашнему, бефстроганов и фаршированный судак…
— Мама, у Павла Александровича тоже не только деликатесы, но и обычные блюда. Мне кажется, более изысканной кухне он отдает предпочтение в основном, когда у него гости.
Анна попробовала кусочек судака — он не шел ни в какое сравнение с фаршированным карпом Харитона. Но в то же время был не так и плох. Мама права, что она привыкла у Павла к столу, какого дома ожидать не стоит.
Яков Платонович не был столь привередлив и нашел фаршированную рыбу весьма вкусной. Хотя, наверное, ему любое блюдо показалось бы райским даром — он волнения он выпил утром лишь пустой чай, без ничего, хотя у него остались и пирожки, которые Мария Тимофеевна оправила ему в участок через мужа.
— Мария Тимофеевна, рыба прекрасная, как и все остальное… Хочу поблагодарность Вас также за то, что снабжали меня съестным, не дали умереть от голода в отсутствие Анны.
— Ну от голода Вы вряд ли бы умерли, купить хлеба и колбасы и порезать их да заварить чай Вы, думаю, в состоянии. А если нет, это бы для Вас сделал дежурный в управлении, — подначила она зятя.
— Про дежурного в участке я бы не догадался, так бы и смотрел на пустой стакан, — в шутливом тоне ответил Штольман.
— Будет, тебе, Яков. На пустой стакан ты бы смотрел, когда, зачитавшись делом, не заметил, как выпил весь чай.
— Кстати, о чае. Я сегодня заказала к чаю пирожные в ресторане Дворянского собрания. Скажу Прасковье, чтоб ставила самовар.
— Мама, мне кажется, что после всего чай сейчас в меня уже не поместится. Может, чуть попозже? — Анна доела рыбу и выпила оставшееся в бокале вино.
— Так пока еще самовар закипит…
— Яков, не хочешь прогуляться?
— С преогромным удовольствием, — Штольман встал и отодвинул стул жены.
— Мама, если хотите, вы с папой можете чаевничать без нас.
— Нет, мы подождем вас, посидим пока на веранде.
Анна взяла из вазы небольшую гроздь винограда и съела несколько ягод. Когда они с Яковом вышли на улицу, она по одной виноградинке скормила ему оставшиеся.
— Какая ты заботливая, милая моя, кормишь меня как маленького, — улыбнулся он.
— Тренируюсь. Когда-нибудь, надеюсь, это пригодится…
— Аня, конечно, пригодится. Даже не сомневайся.
Яков Платонович предложил Анне руку и повел ее в ту часть сада, где была аллея из переплетенных крон деревьев. Как только их скрыла живая изгородь, он заключил ее в объятья:
— Ну наконец-то я могу проявить себя как истосковавшийся по любви мужчина, а не как чопорный муж.
— А что, на станции и в коляске был чопорный муж? А я и не поняла, — засмеялась Анна. — Я думала, муж был ласковый и нежный…
— Аннушка, десять дней без тебя — это слишком долго, мне кажется, я не могу больше ждать, — Яков стал покрывать поцелуями лицо Анны, так, как это было в ту ночь в гостинице и еще много раз после. Когда от любовного дурмана он стал терять чувство реальности, Анна вскрикнула.
— Аня, что случилось? — посмотрел он на жену не совсем четким взглядом.
— Не знаю, волосы очень больно, как будто их вырвали.
Оказалось, что когда он перебирал пальцами ее волосы, перстень Ливенов зацепился за них. Яков осторожно высвободил руку.
— Как же я неловок, — вздохнул он и снова притянул Анну к себе. — Извини, Аннушка.
— За что извиняться? Мне было очень приятно.
— Вот именно было, — грустно улыбнулся Штольман, — пока я все не испортил… Ну почему так…
— Может, Дмитрий Александрович хотел тебе напомнить, что для любовных утех должно быть свое место и время, — пошутила она, чтоб приподнять насторение расстроившемуся мужу, и провела рукой по его щеке.
— Сам-то он место, а особенно время для любовных утех выбрал очень удачно, если судить по тому, что я появился после единственного свидания подобного рода, — усмехнулся Яков и тут же посерьезнел. — Аня, вы с Павлом говорили о Дмитрии Александровиче? — он разомкнул объятья и снова взял руку Анны в свою.
— Да, но немного, — чуть слукавила Анна. — Мне кажется, что если бы поехал ты, с тобой он бы говорил больше, все же Дмитрий Александрович — твой отец… Как я и сказала за обедом, я была в комнатах Дмитрия Александровича, но там даже его вещей нет, за исключением старого сюртука. Он не любил оставлять свои вещи у кого-то, пусть даже у брата. Саша не такой, у него в доме Павла, похоже, целый гардероб, если судить по тому, что он приехал в усадьбу без багажа, но менял одежду несколько раз. У него там есть даже вечерний костюм, видимо, для таких случаев, когда бывают гости вроде графини.
— Да, если дамы в вечерних платьях, в простом костюме к ним не выйдешь, — согласился Штольман. — Иначе это был бы моветон. А юный князь такого бы не допустил. Думаю, он щеголь еще тот, весь в своего родного папеньку Павла.
— Конечно, Саша одевается прилично, но не переусердствует с этим в усадьбе, как и Павел. Разумеется, когда Его Сиятельство отправляется на службу, другое дело. Там он должен выглядеть соответственно — на нем модный, но строгий костюм или мундир.
— Ты видела Павла в мундире?
— Конечно, видела, несколько раз.
— Хорош в мундире? — в ноткой ревности, которой не заметила Анна, спросил Штольман.
— Хорош, очень. Но в мундире он все же, наверное, больше подполковник Ливен, чем просто наш родственник… Как бы мне хотелось видеть в мундире тебя. А то ты не надел его даже на тот наш праздник.
— Если бы ты сказала мне об этом, надел бы… специально для тебя… Если честно, я не очень привычен к мундиру, мне ведь в силу особенностей моей службы приходится надевать его крайне редко, не так как подполковнику Ливену или полковнику Трегубову… Кроме того, я думал, что тот костюм, что я надел на наше торжество, мне шел…
— Яков, ты был в нем бесподобен! — Анна легко поцеловала мужа в губы. — Все так говорят. Тебе и этот костюм тоже идет. А особенно этот шейный платок и шляпа, которая осталась на вешалке в прихожей.
— Ты еще забыла про трость, — усмехнулся Яков Платонович.
— Не забыла, а не успела сказать. Вы меня опередили, Ваша Милость.
— Аня, Мафра собирается называть меня Ваша Милость?
— А как еще? Для нее ты сын князя Дмитрия Александровича.
— Сын князя Дмитрия Александровича… Только не говори мне, что я для нее еще и Яков Дмитриевич, как обращается ко мне Павел.
— Яков, ты — Дмитриевич и для Павла, и для Саши, и для всех их слуг тоже. Его Сиятельство распорядился, чтоб слуги именно так называли тебя. А Марфа сказала, что и сами слуги сына Дмитрия Александровича иначе величать бы не стали.
Штольман снова вздохнул.
— Яков, если тебе это не нравится, скажи об этом Марфе сам. Но как-нибудь… деликатно… Ведь для нее такое обращение — это выражение уважения к тебе, а не насмешка или желание унизить тебя. Как можно было бы подумать про других людей.
— Аня, я понимаю это сам.
— Тебе это неприятно?
— Нет, неприятным я это назвать не могу. Но это для меня непривычно… Всю свою жизнь я носил отчество, да и фамилию, мужчины, который считался моим отцом. К сожалению, он не любил меня, но он и не обязан был меня любить… Отчество родного отца, который, как оказалось, столько в жизни сделал для меня, пусть и тайно, и испытывал ко мне теплые чувства не может вызывать отрицательных эмоций. А вот неловкость может… Что если Марфа не только дома, но и в городе будет говорить обо мне так же?
— В городе, скорее всего, она будет говорить про тебя Его Милость. А про имя — ну не глупая же она…
— О, далеко не глупая, видит и понимает очень многое. Например, в пролетке специально отвернулась, так как думала, что смущала нас… Князь Ливен, как мне представляется, дураков вообще не держит.
— В этом Вы абсолютно правы, Ваша Милость. Дураков у Его Сиятельства не водится, — улыбнулась Анна.
— Марфа может просто оговориться.
— И что в этом такого? Во-первых, не все в Затонске знают тебя по имени и отчеству, скорее больше по фамилии. Во-вторых, даже если и оговорится, какая в этом беда? В городе же известно, что князь Ливен признает тебя как родственника, сына своего брата Дмитрия Александровича. Умный человек и сам поймет, что для него ты уж никак не Платонович, и для его людей тоже. А дурак, так ему хоть сто раз разъясни, это не поможет… Яков, мне кажется, ты придаешь этому слишком большое значение. Извини, если обидела тебя последними словами… Наверное, за дни пребывания в усадьбе Павла я уже привыкла, что про тебя говорят Дмитриевич, и сейчас это кажется мне почти само собой разумеющимся, не так как тебе… А тебе нужно время, чтоб свыкнуться с этим, если, конечно, ты не решишь пресечь такое обращение к тебе Марфы сразу же.
— Нет, Аня, ты меня не обидела. И ты права, наверное, я придаю этому большее значение, чем следовало бы… Да, думаю, для тебя это стало привычным… Возможно, и я привыкну… и через какое-то время у меня пройдет ощущение, что Яков Дмитриевич — это какой-то другой человек, а не я сам…
— Яков, а ты сейчас и есть другой человек… в какой-то мере другой… Не для меня, конечно, для остальных… включая моих родителей, от которых мы сбежали.
— Да, пожалуй, пора возвращаться… Аня, еще раз извини, что так неловко получилось. Когда мы приедем домой и продолжим наши ласки, я сниму перед этим перстень.
— А если я хочу, чтоб мне дарил ласки именно сын князя? — озорно посмотрела Анна на мужа.
— Как пожелаете, Ваша Милость. Для Вас все, что угодно. Лишь бы Вам было хорошо со мной.
— Яков, ты же знаешь, что мне с тобой хорошо, всегда хорошо.
— Знаю, Аннушка, и безмерно счастлив от этого, — Яков Платонович еще раз поцеловал жену.
— Нагулялись? — поинтересовалась Мария Тимофеевна, которая все еще сидела с Виктором Ивановичем за столом на веранде. — Теперь по чашечке чая? Чай тот, что нам оставил Павел Александрович.
— Да, Мария Тимофеевна, это было бы очень кстати. Марфа, ты не подашь нам чай? — Штольман решил посмотреть, как Марфа отнесетсяк тому, что он попросил ее о том, что не входило в ее обязанности в доме Мироновых.
Прислуга тут же встала со скамьи напротив входа в дом:
— Сию минуту, Ваша Милость. Что прикажете подать к чаю?
— Думаю, это на усмотрение дам. Но я бы предпочел пирожное месье Паскаля.
— Да, пирожные из его ресторана необыкновенно хороши, — согласилась Мария Тимофеевна.
— Когда мы с Анной пойдем в ресторан при Дворянском собрании, мы не упустим случая попробовать те, которые еще пока нам не довелось. Как говорится, пировать, так пировать.
Мария Тимофеевна недоуменно посмотрела на зятя — на какие средства он собрался там пировать? Или же он так говорил про то, что закажет для них с Анной по чашке кофе или чая и паре пирожных?
Штольман ответил на ее незаданный вопрос:
— Мой добрый дядюшка Павел Александрович открыл для нас с Анной счет в ресторане Дворянского собрания.
— Даже так? Очень щедро с его стороны.
— Разумеется, злоупотреблять его добротой мы не станем. Но посетить это чудное заведение раз-два в месяц, думаю, позволительно.
Марфа подумала, как это похоже на Его Сиятельство — дать родственникам возможность почувствовать немного больше радости в жизни. Интересно, где в Затонске помимо ресторана Павел Александрович открыл счета для своего племянника с женой?
Несмотря на недовольство Прасковьи Марфа понесла чай сама — ей это приказал хозяин, а хозяйка Прасковьи этому не возражала. Наверное, Мария Тимофеевна думала, что зятю будет приятно, если всю семью обслужит их с женой новая прислуга.
— Марфа, думаю, дальше твоя помощь вряд ли потребуется. Мария Тимофеевна, Вы ведь не против разлить чай?
— Напротив, Яков Платоныч, мне будет приятно, особенно так как чай — подарок князя.
— Мама, Павел Александрович велел кланяться вам с папой и послал черенки своих любимых роз для сада, — вспомнила Анна. — Только я не знаю, куда они потом делись.
— Ваша Милость, мы с Демьяном на станции положили их сверху в мой чемодан, чтоб не сломались. Я о них позабочусь. А потом их надо будет высадить.
— Да, нужно выбрать какое-нибудь хорошее место в саду.
Анна откусила от корзиночки со взбитыми сливками — она была столь же хороша, как и у Харитона.
— Я хотела бы, чтоб их посадили около веранды или беседки, — выразила свое пожелание Мария Тимофеевна. — Чтоб можно было пить чай и любоваться ими.
«И говорить гостям, что розы — подарок князя, дяди зятя», — добавила про себя Анна. Она понимала, что матери было лестно, что ее муж состоял в родстве с князьями, признавшими его несмотря на его неоднозначное происхождение. Не у всех же родственники князья, да еще так близки к Императору.
— А какие это розы? Аня, ты знаешь?
— Знаю, но хотела, чтоб это было для тебя сюрпризом. Поверь, они тебе очень понравятся.
— Не сомневаюсь в этом. У Павла Александровича прекрасный вкус. Наверное, сад бесподобен.
— Да, сад чудесный, есть фруктовые деревья, вишня и другие ягоды. Кусты подстрижены в форме разных фигур…
— Наверное, у него несколько садовников, чтоб ухаживать за таким садом.
— Всего двое.
«Точнее остался один, второго убили».
— А цветов много? Какие кроме роз?
— Астры, левкои, душистый горошек, маргаритки, анютины глазки…
— Анютины глазки? Какого же цвета? — полюбопытствовал Штольман. — Разноцветные, пестрые или же голубые как твои глаза, Анюта?
— Разные, голубые в том числе. Но больше всего мне понравились фиолетовые с желтым и синие с желтым, они самые веселые, — использовала Анна слово, которое услышала от Павла в отношении этих милых цветов. — Может, и нам дома посадить такие? Марфа, как думаешь, это возможно?
— Отчего же нельзя. Можно и в горшки посадить, не обязательно в землю во дворе, и поставить на подоконники. У Вас в доме вон какие подоконники широкие, Ваша Милость.
— Тогда давай как-нибудь такие пестрые и посадим.
— Как скажете, Ваша Милость, — почтительно склонила голову Марфа, думая о том, что Его Сиятельство предпочел бы, чтоб у него в покоях анютины глазки были голубыми — как глаза Анны Викторовны и напоминали ему о ней. Но, как говорят, на вкус и цвет…
— Марфа, а лично для меня все же горшочек с голубыми анютиными глазками.
Марфа улыбнулась — прям как Павел Александрович. Хотя, поди, в отличии от Его Сиятельства, Яков Дмитриевич проявил интерес к цветам впервые в жизни.
— Ваша Милость, непременно. Я схожу в цветочные лавки, куплю горшков и рассады или семян. А если у них нет, скажу, чтоб выписали из Москвы или Петербурга.
— Когда пойдешь, еще посмотри горшок для пальмы. Вдруг ей нужен побольше.
— Посмотрю и спрошу, можно ли ее сейчас пересаживать, а то вдруг не время. У нас в усадьбе-то пальм нет, не завели как-то…
— Что, ни в оранжерее нет, ни в доме, к примеру, в большой гостиной? В Затонске даже в участке пальма есть.
— Ваша Милость, в гостиной стоит рояль цены баснословной. Там другие растения, их нужно поливать по графику, чтоб в комнате была влажность, которая для рояля требуется.
Штольман отложил вилку, которой ел бисквитное пирожное, и от души рассмеялся:
— Значит, не только у нас в участке график полива пальмы, но и у Павла Александровича в гостиной. И кто сей график составлял?
— Его Сиятельство вместе с настройщиком, тем, который и в Петербурге рояль обслуживает. В столице у Его Сиятельства тоже рояль очень известной фирмы, только поменьше. Но в Петербурге и так влажности хватает, не то что в усадьбе, город-то ведь на воде, а его дом и вовсе рядом с Невой.
— И где же? — полюбопытствовала Мария Тимофеевна.
— На Миллионной улице, оттуда Его Сиятельству всего несколько минут до Зимнего дворца. А особняк князей Ливенов на Английской набережной. Там тоже, конечно, рояль есть, но, насколько я знаю, попроще, чем у Павла Александровича. Павел Александрович для себя в Европе особые рояли заказывал.
— Пыль-то на них позволяет вытирать? — снова засмеялся Штольман.
— Позволяет, а как же. А вот вазу с цветами, как это у других господ бывает, никогда бы поставить не разрешил. Вдруг бы еще опрокинули.
— Кто? Гости не совсем твердо на ногах стоящие?
— У Его Сиятельства в усадьбе гости редко бывают. Александр Дмитриевич, когда поменьше был, мог, например, нечаянно рояль толкнуть или набежать на него, ребенок ведь. Сейчас-то, конечно, по комнатам уже не бегает, как бывало, совсем мужчиной стал, — снова улыбнулась Марфа.
«Совсем мужчиной стал, — повторил про себя Яков Платонович. — По комнатам уже не бегает, бегает по женщинам. Красивый молодой мужчина, дамский угодник… как Павел, как Дмитрий Александрович… как я сам, до встречи с Анной». Он доел пирожное, которое теперь не казалось ему таким вкусным.
— А в столице? Там-то он, наверное, принимает гостей? — задала новый вопрос Мария Тимофеевна.
— Конечно, принимает. Но опять же нечасто. Не любит он, когда у него в доме чужие люди, такой уж он человек. Ему больше по душе проводить время с родственниками.
— Да, семья для Павла Александровича не пустое слово, как для некоторых…
Анна заметила, что Яков чуть хмурился. Наверное, устал от длинного разговора.
— Мама, нам с Яковом тоже нравится проводить время с вами. Но, как говорится, пора и честь знать. Мы пойдем, наверное. Спасибо тебе за обед, — она встала и поцеловала в щеку мать, а затем отца.
— Вам спасибо, что согласились к нам заехать. Могли ведь сразу к себе домой, так друг без друга наскучавшись… Аня, судака с собой заберите, до вечера-то еще проголодаетесь. А завтра вам Марфа приготовит что-нибудь. Марфа, пусть Прасковья остатки рыбы в кастрюлю положит и в полотенце завяжет.
Через несколько минут Марфа вернулась с узлом.
— Ваша Милость, когда мне завтра к Вам прийти прикажете?
— Приходи часов в девять. Дорогу найдешь?
— Найду, не заплутаю.
— Ну и хорошо.
Они попрощались с Марией Тимофеевной и Виктором Ивановичем.
Выйдя за ограду, Анна предложила:
— Яков, давай пойдем пешком, не будем ловить пролетку.
— Почему бы нет. Но тогда узелок понесу я. Не отдам рыбу голодным котам, что будут бежать за нами.
— Да, рыба нам и самим пригодится, а то ведь до вечера-то проголодаемся… друг без друга наскучавшись, как сказала мама, — усмехнулась Анна. — Не ожидала от нее таких намеков.
— Тоже не ожидал. Но рад, что она сказала это, а не что-то другое, к примеру, мол, Яков Платоныч, у Вас, наверное, завтра трудный день, Вам надо отдохнуть, выспаться, пусть Анна у нас остается…
— Отдохнуть Вам надо будет, Яков Платоныч, выспаться… после, если заснуть сможете, — рассмеялась Анна.
— Аня, за десять дней, точнее ночей, я отоспался в одиночестве дальше некуда… Даже если я за всю ночь глаз не сомкну, завтра на службе не задремлю.
— Так ли, Яков Платоныч? Я ведь завтра приду проверю.
— Приходите, Анна Викторовна, мне будет приятно, если Вы зайдете. Если я не буду занят, можем сходить выпить кофе.
— Выпить кофе? Чтоб Вы все же со стула в участке не упали от бессонной ночи, так, господин начальник сыскного отделения? — с усмешкой посмотрела на мужа Анна.
— Если ночь бессонная по той причине, о какой намекала Мария Тимофеевна, то упасть со стула, думаю, было бы простительно…
— Но не при Трегубове…
— Нет, не при нем, только при Коробейникове. Он бы мне еще какую-нибудь папку под голову положил.
— Яков, как же хорошо, что мы можем вот так подтрунивать друг над другом.
— Да, Аннушка, без этого наша жизнь была бы… скучна…
— А без друг друга — пуста… — Анна еще крепче взялась за локоть мужа.
— Совершенно верно, драгоценная моя Анна Викторовна. Я понял это намного раньше, чем насмелился сказать Вам… И каждый день убеждаюсь в том, что это — абсолютная правда, — Штольман посмотрел на жену взглядом, от которого у нее замерло сердце.
========== Часть 6 ==========
Как только они зашли в дом, Анна села на диван в гостиной. Яков Платонович снял пиджак, затем развязал шейный платок.
— Пойду опущу кастрюлю с рыбой в подпол, на всякий случай, а то, как знать, может, у нас до рыбы и не дойдет, — с усмешкой сказал он.
Вернувшись в гостиную, он увидел, что Анна все еще сидела в той же позе.
— Аня, с тобой все в порядке?
— Наверное, я переоценила свои возможности сегодня, устала, и ноги гудят невозможно.
— Что же ты не сказала? Могли бы ведь взять извозчика, хоть с полдороги. Зачем же было мучиться?
— Туфли неудобные, но ноги стали ныть только когда дошли до нашей улицы.
— Я помогу тебе, — Яков расстегнул туфли, снял их с ног Анны и осторожно стал разминать ступни. — Лучше?
— Да, спасибо.
— Я налью воды в таз, чтоб ноги отдохнули. Что-нибудь еще для тебя сделать?
— Я пожалела, что не переоделась, когда мы заезжали домой. Дорожное платье очень плотное, в поезде в нем было удобно, так как было прохладно. А в Затонске сегодня жарко и солнце во всю…
— Аня, давай помогу тебе и с платьем. Сможешь встать?
— Конечно, смогу, не калека же я.
Штольман стянул с жены платье:
— Да, такая тяжелая одежда сегодня совсем не по погоде. Тебе бы освежиться. Хочешь, баню затоплю?
— Нет, на баню у меня сил уже не хватит, — призналась Анна.
— Я ведро с водой на улице поставил, чтоб нагрелась. Сейчас принесу и обмою тебя. Сама сможешь раздеться?
— Смогу, но предпочла бы, чтоб это сделал ты.
— А Вы искусительница, Анна Викторовна, хотите, чтоб Ваш кавалер исполнял обязанности горничной, зная, как ему это приятно, — улыбнулся Яков. Он помог жене освободиться от чулок и нескольких слоев одежды, что были под платьем, целуя при этом ее солоноватую кожу. — Как же ты прекрасна, Аннушка. Дойдешь до ванной или тебя довести? Или донести?
— Дойду, а ты пока за водой сходи.
Анна вынула из комода свежую нижнюю рубашку и пошла в ванную настолько медленно, что Яков не только успел вернулся с ведром воды, но и снять жилет.
— Бедная моя, — вздохнул он, — ведь еле шагаешь…
Он помог Анне забраться в лохань, заменявшую ванну, и смыть с тела пот и дорожную пыль, хорошенько ополоснул из ковша и накинул на нее большое льняное полотенце.
— Спасибо, Яша. Теперь ты со мной как с маленькой, — улыбнулась Анна.
— Тренируюсь, — улыбнулся ей в ответ Яков.
— С завтрашнего дня этим сможет заниматься Марфа, она ведь так хотела прислуживать хозяйке. В усадьбе мне даже волосы не позволяла самой мыть…
— Ну уж нет! Такой приятной обязанности я ей ни за что не уступлю! Хотя что касается волос, за это я не возьмусь, еще дерну их нечаянно, как сегодня… Может, хочешь прилечь? На диване или в спальне? Или мне все же принести таз с водой?
— Наверное, воду, может, полегчает… Что-то ноги меня сегодня подвели, особенно левая.
Штольман принес с кухни таз и осмотрел ноги Анны, а затем ее туфли:
— Аня, на левом туфле расшатался каблук. Неужели ты не чувствовала этого, когда шла?
— Нет. Может, это случилось уже на нашей улице?
— Нужно будет отнести его башмачнику. Хочешь, сделаю это утром по дороге на службу?
— Нет, мы с Марфой все равно пойдем завтра в город, тогда и отдадим.
— Пойдете ли? Что-то я сомневаюсь.
— Яша, я надену туфли, которые никогда мне не доставляли неудобства, старые, разношенные. А эти — новые, странно, что у них расшатался каблук…
— Ну, может, на камень где-то ступила и не заметила. Ты точно не оступалась? Ногу не подворачивала?
— Нет, это не так, как… когда я тебя пошла как-то искать… ночью… — вспомнила Анна про свою глупость. — Все хорошо, мне кажется, что ногам уже легче. Может, я встану?
— Нет уж, милая моя, посиди спокойно хоть немного.
— Скучно так сидеть.
— А с мужем? — Яков сел рядом с Анной и обнял ее. — Я могу развлечь тебя.
— Знаешь, наверное, не очень удобно целоваться, когда ноги в тазу с водой, — засмеялась Анна.
— Я могу развлечь тебя и другим способом.
Штольман принес сверток.
— Аня, здесь несколько вещиц, которые я храню очень много лет и которые мне дороги. Эта фигурка из комнаты моей матушки, я взял ее с собой, когда уезжал в пансион, — протянул он танцовщицу Кати Анне.
— Невероятно, за столько лет она даже не побилась.
— Сам удивляюсь этому. У матушки было много всяких статуэток, эта была самая маленькая, она тоже ее любила, как и некоторые другие… Например, ту, где кавалер сидел у ног барышни, положив ей голову на колени…
— Наверное, как это делал ее Митя, — предположила Анна.
— Вполне возможно… Может, ту статуэтку ей сам Дмитрий и подарил… Вот еще одно мое сокровище, — Яков развернул мушкетера.
Анна взяла фигурку из рук мужа и стала внимательно рассматривать ее:
— Это не просто солдатик, а настоящее произведение искусства, думаю, весьма дорогая вещица. Яков, у него глаза такого же цвета, как и у тебя! Это чистое совпадение? Или же подарок Дмитрия Александровича?
— Нет, не совпадение. Если посмотришь на узор на кирасе и на одно из клейм на основании фигурки… зная, что искать, то обнаружишь там латинскую L.
— Ливен? Значит, все же подарок от Дмитрия Александровича.
— Да, от него, тайный подарок — на Рождество. Мне тогда сказали, что он от благотворителя, как и ажурная серебряная закладка, которую я получил несколько лет спустя, учась в Училище правоведения. На ней я тоже нашел знак принадлежности Ливенам. Закладка в книге в сундуке, я не буду ее сейчас доставать…
— Значит, Дмитрий Александрович все это время интересовался тобой, беспокоился о тебе, хотел хоть как-то скрасить твою жизнь…
— Да, именно так. Еще на одно Рождество я получил от благотворителя носки и теплую ночную рубашку, а на другое — шарф и перчатки на меху.
— Яков, Дмитрий Александрович заботился о тебе как отец… Как мужчина мог заботиться о своем сыне в данных обстоятельствах…
— Сейчас я это понимаю… Но если бы тогда я получил хоть намек, что это был не благотворитель, а родной человек, пусть тот, который хотел остаться неизвестным… Мне было бы намного легче… — грустно сказал Яков.
— Думаю, что если бы была такая возможность, он дал бы тебе знать… Он очень боялся, что его отец мог узнать про тебя. И тогда даже то, как он заботился о тебе — в тайне ото всех, стало бы невозможным.
— Да, наверное, если бы не его отец… все могло бы быть по-другому…
— Яша, — погладила Анна мужа по щеке, — абы да кабы… Хорошо, что ты хоть взрослым узнал про Дмитрия Александровича. А ведь он мог так и не насмелиться… И ты бы по-прежнему думал, что никому не нужен, и никто тебя не любил…
— И в этом ты права… Дмитрий Александрович мог и не открыться Павлу… или не успеть этого сделать…
— И такое могло быть, к сожалению. Но в последние дни он сделал все, чтоб ты все же узнал о нем… и позаботился о тебе, как мог.
Анна подумала о том, как перед смертью Лиза взяла с мужа слово позаботиться о внебрачном сыне как он сможет, как подскажет ему совесть.
— Да, признался Павлу, что у него есть сын от Кати, и оставил мне наследство, хотя и не был обязан делать это… Аня, как-то я случайно заснул с перстнем Дмитрия Александровича на руке, и мне приснился сон. А после пришли воспоминания о детстве… С той ночи у меня было несколько сновидений и связанных с ними воспоминаний… Например, я вспомнил, что к нам домой однажды приезжал Дмитрий Александрович.
— Что?! Он приезжал к тебе?
— Да, приезжал. Отец отвел меня в свой кабинет, где ожидал незнакомец. Мне сказали, что он родственник по линии матушки. Он взял меня на руки, поцеловал, посадил на колени, чего отец никогда не делал. И пообещал, что когда он уйдет к ангелам, то оставит мне свой перстень. Отец был крайне недоволен его визитом в целом и решением оставить мне кольцо в частности… Аня, я не помню его лица, только добрые зелено-голубые глаза, теплую улыбку и фигуру как у великана… Мне хотелось, чтоб он приехал еще, но отец сказал, что гость живет далеко и больше навещать меня не сможет… Вскоре после этого я заболел, а как поправился, ничего о том мужчине не помнил, а отец, конечно, никогда мне о нем не напоминал… Я не помнил ничего до тех пор, пока, как мне кажется, перстень князя не всколыхнул мои воспоминания… Аня, как ты считаешь, перстень мог повлиять на то, что ко мне вернулась память о детстве? Или же я схожу с ума? И мне нужно обратиться к Александру Францевичу, чтобы он посоветовал мне доктора, который разбирается в подобных вещах? — спросил Яков Платонович о том, что беспокоило его.
— А Дмитрия Александровича ты видел только во сне? Его дух к тебе не приходил?
Штольман с удивлением посмотрел на жену:
— Нет, не приходил…
— Ну, значит, ты не сумасшедший — в отличии от меня, как некоторые думают.
— Аня, ты определенно не сумасшедшая.
— Яков, а ты определенно не сходишь с ума, иначе бы не задавался этим вопросом — я читала об этом в каком-то журнале. Если хочешь, спроси об этом доктора Милца. Но, думаю, он скажет тебе то же самое… У меня было подобное как у тебя… Я как-то нашла в сарае свою старую сломанную куклу и вспомнила, как мне ее на именины подарила бабушка Ангелина. До этого я почему-то считала, что это был подарок отца…
— Аня, я тоже нашел кое-что в сарае в одном из сундуков, когда прибирал там…
— Ты прибирал в сарае? Должно быть, Вам и впрямь было себя нечем занять, Яков Платонович.
— Это нужно было когда-то сделать, а у меня было время… В сундуке была трость, я показал ее Марии Тимофеевне, она сказала, что это трость твоего деда Ивана Андреевича. Ты его помнишь?
— Совсем не помню. Он умер, когда мне было года три. А вот бабушку Ангелину помню. Ко мне даже как-то приходил ее дух.
«Да, дух деда к тебе вряд ли бы пришел, если старик считал духовидение сумасшествием и стыдился этого проявления у своих родственников».
— Ты тогда не испугалась?
— Нет, мне почему-то показалось это… естественным… Хотя все — мама, отец, дядя Петр почему-то переполошились.
— Аня, любые родители бы переполошились, если б столкнулись с подобным.
«А Мироновы, зная, что такая странность уже была ранее в семье, особенно».
— Еще я нашел книгу, в ней что-то про духов, но я оставил ее в сундуке… Возможно, эта книга Петра Ивановича, своей-то ты бы, наверное, в старом сундуке не забыла.
— Нет, все мои книги на месте. А о чем именно та книга, не помнишь?
— Не помню. Можешь посмотреть завтра. Не хочу, чтоб сейчас ты копалась в старом пыльном сундуке.
— А в чистом достаточно новом сундуке я могу покопаться? Мои ноги уже отдохнули, я сама схожу в кладовку, — Анна вскочила с дивана, чуть не расплескав воду.
«Вот ведь егоза», — с нежностью посмотрел Штольман на непоседливую жену.
Анна принесла свою находку:
— Яков, этот портрет я нашла в комнате Дмитрия Александровича. Павел позволил мне приходить в его комнаты, когда я захочу. Как-то я налетела там на секретер…
— Налетела на секретер? Как Саша налетает на рояль? — усмехнулся Штольман.
— Не знаю, как это было, когда Саша был маленький. Но при мне он на рояль не налетал — по комнатам не бегал и не пил столько, чтоб не понимать, куда идет…
— Ну не дуйся… Как все же ты нашла портрет, если, как сказала, в комнате нет вещей Дмитрия Александровича?
— Запнулась за ковер и, чтоб удержаться и не упасть, схватилась за стенку секретера, — не стала говорить правды Анна о том, что видела, как дух Дмитрия Александровича спрятал свои вещи в секретное отделение. — Видимо, при этом задела за какую-то потайную пружину, так как из секретера выпал узкий ящичек, в котором был этот портрет. Я показала его Павлу, и он разрешил мне забрать его для тебя. Думаю, это самый настоящий портрет, написанный с натуры, а не как тот, что стоит на пианино. Возможно, твоя матушка заказала его художнику тайно, когда Штольман был в отъезде. Художник сделал несколько набросков, уехав, написал основное, а потом приехал еще раз, нанести последние штрихи… Потом, когда Екатерина Владимировна умерла, Штольман разбирал ее вещи, нашел его и кольцо и отдал их князю… вместе с тем ее потретом, что ты получил от Саши в Петербурге… А, может, и еще с какими-то вещами, о которых мы не знаем…
Исходя из того, что он вспомнил в последние дни, Штольман мог не отдать, а продать князю Ливену вещи жены. А Ливен бы не поскупился, чтоб получить предметы, которые были до этого у его любимой женщины. В бескорыстность Платона Павловича Яков больше не верил… Но говорить об этом Анне он пока не решился.
— Судя по размеру портрета, и по тому, что он оказался в доме Павла, Дмитрий Александрович возил его с собой. Но зачем он спрятал его в тот секретер, если не оставлял у Павла никаких вещей?
— Возможно, это было, когда он уже чувствовал себя не так хорошо. Например, ему занедужилось, и он на время положил портрет в тот ящичек, чтоб его никто не увидел. А потом не смог его забрать, — предположила Анна.
— Да, скорее всего, так и было. Странно только то, что Павел не знал об этом. Секретер же стоит в его доме.
— Я спрашивала об этом Павла. Он сказал, что в таких секретерах потайные ящики могут находиться где угодно. И о них вообще могут не знать. Мне просто повезло, что я его обнаружила.
— Он не был на тебя сердит?
— Нет, он наоборот был рад, что таким образом нашелся портрет, на котором ты вместе с матушкой… Думаю, Дмитрий Александрович прятал его ото всех, от брата и, конечно, от слуг, хоть они безусловно преданы Ливенам.
«Не очень-то хорошо прятал, если Марфа нашла его рядом с кроватью Его Сиятельства. Хорошо, что женщина умная и не болтливая, не пошла рассказывать о своей находке. Со мной-то она поделилась этим, так как Павел Александрович разрешил ей говорить о своей семье».
— Ты поставишь этот портрет на пианино?
— Скорее всего, нет. Положу в комод, пусть лежит вместе с портретом матушки, который дал мне Саша. Пианино и так все заставлено семейными портретами.
Штольман вспомнил, что Левицкий обещал ему зайти в участок с фотографиями и рамками для Павла, но так и не появился. Но и он сам забыл взять пластину со снимком Анны, для которого выбрал рамку из слоновой кости. Нужно будет захватить его завтра. Если Левицкий не придет в управление, он отнесет ему пластину сам.
— Яков, мне очень нравится, что у нас столько семейных портретов. Это делает дом, который мы снимаем, нашим. И я стараюсь очень аккуратно вытирать с них пыть…
— Ну сейчас пыль с них будет вытирать Марфа. Она, что уж говорить, навострилась это делать за столько-то лет…
— Яков, ты видишь, что Марфа… не из простых слуг, таких как в доме родителей, хоть и была горничной?
— Конечно, вижу.
— Я хотела бы сказать тебе кое-что по этому поводу. В усадьбе слуги живут очень хорошо, у каждого во флигеле своя комната. Готовит для них стряпуха, которая помогает повару Харитону готовить блюда для Его Сиятельства…
— Аня, у нас самих домик, наверное, как кладовка в том флигеле… Увы, для более удобного размещения Марфы я ничего сделать не могу.
— Но чай-то ты можешь разрешить ей у нас пить.
— Да пусть хоть ведрами пьет, у нас водопровод в доме.
— Яков, я не о том… Ты не будешь против, если она будет пить чай вместе со мной, когда тебя нет дома?
— С каких это пор слуги пьют чай вместе с хозяевами?
— Ваша Милость Яков Дмитриевич, да Вы — сноб.
— Вовсе нет. Просто подобное в обществе не приветствуется… И Марфа первая скажет тебе об этом…
«Уже говорила, в поезде».
— А в обществе приветствуется, что князь пьет чай не в столовой, а в буфетной?
— В буфетной? Его Сиятельство пьет чай в буфетной? — с ухмылкой покачал головой Яков Платонович. — Какой скандал, какой конфуз…
— Да, когда торопится на службу. Мы с ним тоже пили там чай не раз. Не при графине, конечно.
— Вот, видишь, не при графине… значит, и Павел в какой-то мере все же придерживается норм, а не поступает только как ему заблагорассудится.
— Яков, я понимаю, о чем ты сейчас. Но постарайся понять и меня. Мне почему-то кажется, что в доме родителей Марфе будет не так просто. Там и вездесущая маменька, и Прасковья… Но Марфа ведь не будет говорить об этом, будет делать вид, что все хорошо. Потому что не захочет нас расстраивать, или чтоб мы вмешивались… У Павла слуги работают в доме только с утра до вечера, в другие часы занимаются своими делами, хоть во флигеле, хоть где-то еще в усадьбе. Даже если мама не задергает Марфу и будет давать ей отдых, что ей делать? Сидеть в своей комнатке, не решаясь лишний раз выйти из нее, даже если она проголодалась или захотелось пить? Здесь, у нас в доме, тоже не лучше — она постесняется есть или пить чай, если я рядом. Но если я буду настаивать, чтоб она мне составила компанию, ей, скорее всего, придется согласиться. И меня больше волнует не то, что у кого-то хватит наглости заглядывать в наше окно и высматривать, что прислуга сидит за столом с хозяйкой, а то, чтоб человек, которого оторвали от его дома — а усадьба князя Ливена была для Марфы много лет домом, чувствовал что наш дом теперь и его дом тоже.
— Браво, Анна Викторовна! Вы — истинная дочь адвоката! Выстроили такую речь в защиту, что у меня не осталось никаких аргументов, чтоб Вам оппонировать. Я горжусь Вами.
— Яков, ну зачем смеяться? — нахмурилась Анна.
— Аня, я не смеюсь над тобой. Я действительно горжусь, что ты можешь найти доводы, даже если они веские только в твоем представлении, а не как другие дамы просто заявить: «А я так хочу!». И топнуть ногой или скукситься, надеясь, что мужчина все же сдастся. Ты честно победила. Пусть Марфа пьет с тобой чай, если сама она, конечно, на это согласится.
— А как насчет Павла, который пьет чай в буфетной?
— Ну уж ему-то я точно не могу указывать, как вести себя в собственном доме, — рассмеялся Яков. — Я рад, что у него бывает возможность выпить чай хотя бы в буфетной, когда он спешит… Аня, он действительно был так занят, как ты говорила ранее?
— Да. Только не говори, зачем он приглашал меня, если у него не было времени.
— Не скажу. Я прекрасно понимаю, что у него служба, которая требует огромной отдачи. Кроме того, возможно, когда он приглашал тебя, он считал, что у него будет больше свободного времени, а когда вы приехали, обстоятельства изменились.
— Да, он именно так и сказал. Он думал, что будет свободнее. Но ему пришлось также заниматься делами, о которых он не предполагал ранее. Он на полдня, а то и на весь день ездил во дворец, а вернувшись домой, по несколько часов работал с документами.
— Значит, он много занимается бумагами?
— Да, и очень не любит, когда его при этом беспокоят.
— Кто же любит подобное? Часто нужно сосредоточиться, а это сделать невозможно, когда постоянно отвлекают… Он, наверное, запирает дверь кабинета на ключ?
— Нет, но бумаги переворачивает, когда кто-то заходит… Как-то сразу после обеда я зашла в его кабинет, не думая, что он уже начал работать. А он уже изучал какой-то документ и сразу же перевернул его, как только услышал, что открывается дверь. Сделал это машинально, даже не зная, кто зашел… Я тогда извинилась.
— Что ж, он осторожен с документами, это похвально. Но при его службе я другого не ожидал. Заместитель начальника охраны Императора не может быть ротозеем.
— Да, это исключено… А вот его племянница ротозейкой может быть, к ее большому стыду… Яков, в первое мгновение, когда я увидела Государя, я не поняла, что это был он. Можешь себе такое представить?
— Могу, почему же нет? Если он был одет по-домашнему, то, скорее всего, и монархом тебе не показался. Так, мужик какой-то ходит по дворцу, лицо знакомое, но вот где его видел, сказать затрудняюсь…
Анна засмеялась:
— Ты говоришь, как будто при этом присутствовал…
— Аня, я видел его в неформальной обстановке, только и всего. Но, конечно, мне была назначена аудиенция… А как получилось, что ты оказалась в кабинете Павла, когда там был Император? Я не Мария Тимофеевна, в случайность не поверю.
— А придется. Мы действительно встретились совершенно случайно. Я не знала, что Государь был в Царском Селе. Павел сказал, что он с семьей в Гатчине, поэтому я и приехала во дворец. Я никак не ожидала там его встретить. И он меня тоже.
— И что, он только дверь придержал?
— Нет, не только. Он вошел в кабинет Павла следом за мной. Сказал, что наслышан про мой дар. Спросил, не хотела бы я использовать его на благо Отечества.
— И что ты ответила?
— То, что есть на самом деле. Что он почти пропал.
— А Павел?
— Он дал какой-то обтекаемый ответ. Что-то вроде того, что раз дара у меня считай что нет, то не о чем и говорить. Мне показалось, что он был недоволен тем, что Император пытался… склонить меня к сотрудничеству…
«Значит, даже несмотря на то, что Павел служит Императору, он на моей стороне — не хочет, чтоб Анна была вовлечена в возможные интриги и политические игры».
— Рад это слышать.
— Еще Государь предложил Павлу Александровичу прогуляться со мной по парку, как мы и сами собирались, так как была хорошая погода.
— А дворец, Император тоже предложил Павлу показать его тебе?
— Нет, этого он не говорил. Павел сам решил мне его показать, но сказал, что даже если Государь во дворце, он не будет против, если он проведет меня по нескольким залам… В одном из них я представила танцующие пары и среди них Павла Александровича с Натальей Николаевной, как они кружились в вальсе…
— Они действительно подходят друг другу?
— Внешне — очень. Насчет остального судить самому Павлу… Графиня, конечно, женщина образованная, умная, но, если можно так сказать, в чем-то недалекая… Я спросила ее, чем на службе занимается Павел Александрович, а она ответила, что никогда этим не интересовалась, как, впрочем, и тем, что делали на службе оба ее покойных мужа. Мол, это не женское дело вникать в такие подробности. А я не понимаю, как можно состоять с мужчиной в браке или даже в любовной связи и не интересоваться тем, что для него представляет исключительную важность…
— Аня, таких женщин как графиня огромное количество. Таких как ты мало… Я рад, что тебе небезразлична моя служба. Хотя иногда я все же предпочел бы, чтоб она не казалась тебе столь интересной, — усмехнулся начальник сыскного отделения. — И мужчин, которым нравятся дамы вроде графини, тоже немало. Особенно, если они считают, что их служба, как и многие другие вещи, не женского ума дело.
— Но Павел не такой. Он не смотрит на женщин сверху вниз.
— И тем не менее его устраивают отношения с такой дамой. Возможно, такая любовница для него предпочтительней, чем та, которая будет совать свой нос куда не надо…
— Яков, думаю, ты попал в точку. Чрезмерно любопытная любовница ему явно ни к чему… Как, впрочем, и тебе такая жена…
— Ну что ты, я всегда мечтал иметь такую жену.
— Лгунишка… А если я сейчас суну куда-нибудь свой нос?
— Куда, например?
— Например, в тот сверток… У тебя ведь в нем есть что-то еще?
— Есть. Вот, — Штольман положил Анне на ладонь крохотную лошадку.
— Маловата лошадка для того солдатика, как бы он не раздавил ее.
— Он не седлает ее, она просто живет в его конюшне…
— Яков, эта игрушка тоже из твоего дома?
— Можно сказать и так.
— Подарок, да?
— Да. Наш сосед помещик пригласил на рождественскую елку окрестных ребятишек, когда к нему приехала внучка. Та добрая девочка и подарила мне лошадку. Пожалуй, той праздник — самое счастливое воспоминание из моего детства… после того, как умерла матушка. Поэтому я и храню эту игрушку.
— Как символ того, что в жизни все же может быть что-то хорошее… несмотря на все невзгоды?
— Да, наверное.
— Ты говорил ей об этом?
— Кому? — не понял вопроса Штольман.
— Лизе. Ей было бы приятно. Ведь той девочкой была Лиза? — спросила Анна.
— Да, это была она, — кивнул Яков — раз Анна догадалась про Лизу сама, отрицать это было бессмысленно, — но тогда я об этом не знал. Я не помнил, как девочка выглядела, не знал ее имени и никак не мог связать ее с молодой женщиной, которую встретил много лет спустя.
— Тебе об этом сказал Павел?
— Да, он. Я рассказывал ему про свое детство, а он начал хихикать…
— Что его так развеселило?
— То, что я не так и не понял, кто это был… Аня, для меня девочка с праздника и Лиза — два разных человека. И у меня нет подарков от Елизаветы Алексеевны…
— Вряд ли бы она подарила тебе что-то в тех обстоятельствах…
— Да, в той ситуации оставлять возможные, так сказать, улики было бы неразумно… Аня, наверное, тебе все же неловко говорить о женщине, с которой я встречался?
— Яков, ты с ней встречался. А Павел с ней жил, она была его женой, матерью его сына. Именно в таком качестве я воспринимаю Лизу, как жену Павла. Ты уж извини…
— Нет, Аннушка, это правильно… В жизни Лизы я был лишь страницей, а Павел — целой книгой.
— Павел, кстати, дал мне с собой несколько книг, они в том сундучке. что я еще не открывала. Страсть как хочется узнать, что в нем еще.
— А вот мне страсть как хочется показать тебе мою страсть, — улыбнулся Яков. — Аннушка, пойдем хоть полежим вместе. А то все эти ночи я только и думал, что кровать слишком большая для меня одного.
— Представь, каково было мне, в моей комнате в доме Павла кровать была гораздо больше нашей… Я не раз ночью шарила по пустому месту, думая, что ты просто отодвинулся.
— Аня, я бы точно не отодвинулся настолько, что ты не могла бы найти меня в той же кровати… Как же все-таки одиноко мне было ночами без тебя… — Яков подхватил на руки жену, она обвила его руками за шею.
— Яша, мне тоже.
========== Часть 7 ==========
— Аня, как же я счастлив, что ты вместе со мной, — Штольман вдохнул запах волос Анны, голова которой была у него на плече.
Конечно, когда он ранее принес Анну в спальню, просто полежать на кровати не получилось. Они потянулись к друг другу, как только коснулись свежих простыней, застеленных им к приезду жены… Нежность, желание, страсть, все их чувства слились в единое целое… как и они сами снова стали одним целым — и телом, и душой… Он ждал этого десять дней… ждал подобного полтора года в Затонске, а до этого не один десяток лет… Имея романы и связи без обязательств, тем не менее где-то в глубине души он ждал, что когда-нибудь встретит женщину, с которой станет одним существом, ждал и в то же время боялся при этом потерять себя… С Анной он не только не потерял себя, но и обрел новое, то, без чего счастье казалось невозможным — веру в человека, которому он отдал свое сердце.
— Я тоже счастлива, что мы снова вместе… Теперь наша кровать не кажется тебе большой?
— Совсем нет, даже скорее немного маленькой… Но это не беда, в Петербурге кровать в княжеской спальне больше этой. Как, разумеется, и сам дом.
— Тебе не терпится в столицу?
— Аня, мне не терпелось лишь снова быть с тобой, снова делить с тобой любовное блаженство… Где это произойдет, не столь важно…
— И все же ты скучаешь по Петербургу.
— С такой женой как ты у меня нет никакого повода для скуки.
— Но там другая жизнь, другие люди… Такие, как тот полковник, с которым ты встречался помимо службы… Что он за человек?
— Анна Викторовна, Вы лежите с мужем в супружеской постели, а интересуетесь другим мужчиной. Это как понимать? — подначил Яков жену, перебирая ее волосы.
— Ну так муж заинтересовался им прежде меня. В чем же его интерес к этому мужчине? — не осталась в долгу Анна.
Если бы он рассказал про исчезновение Тани, одну из причин по которой они, так сказать, сошлись с Дубельтом, он не удивился бы, если бы Анна решила помчаться к Карелину прямо с супружеского ложа.
— Ну прежде всего, как я уже сказал тебе, Дубельт — знакомый Павла. Он пришел в управление не только из-за преступлений, совершенных офицером гарнизона, в котором он проводил проверку, но и чтоб познакомиться с родственником Павла Александровича, пострадавшим от этого. Мы начали беседу, слово за слово, и перешли к темам, не связанным с теми случаями… Ты спросила, что он за человек. Насколько я могу судить, порядочный, честный, добросердечный… Человек, с которым мне было легко общаться… Ему немного за пятьдесят, он вдовец, жена умерла более десяти лет назад. Сын — офицер, служит где-то далеко от Петербурга. Дочь твоего возраста, недавно вышла замуж, ее муж примерно моих лет, офицер в Военном министерстве. Оказалось, я даже встречался с ним однажды — он сам пришел в полицию по одному делу как свидетель, если бы не он, могли бы осудить невиновного. За Юлией ухаживало двое мужчин, этого ей порекомендовал в мужья дух ее умершей матушки, чему поспособствовал месье Пьер — медиум, практиковавший тогда в столице, — чуть улыбнулся Штольман.
— Месье Пьер?
— Так он себя называл. Хотя нам он знаком как Петр Миронов.
— Как же тесен мир… Получается, дядюшка Петр устроил брак дочери полковника.
— Получается так. С мужем она счастлива, Дубельт рад за дочь, и сестра жены, воспитавшая девочку после смерти матери, тоже. Эта семья представляется мне очень приятной, поэтому когда Дубельт пригласил нас с тобой на обед к ним домой, когда мы будем в Петербурге, я не стал отказываться. Ничего, что я дал на это согласие без твоего ведома?
— Яков, ты сказал, что тебе легко общаться с полковником. Для меня это много значит. Почему я должна быть против ужина с его семьей?
— Полковник надеется, что его дочь и зять понравятся нам с тобой, и мы сможем поддерживать компанию с ними, ну и с ним самим тоже.
— Мне уже приятно, что дочь полковника не считает спиритизм чем-то… греховным… Ты пригласил Дубельта в ресторан, так как он пригласил тебя домой на ужин?
— Мне это показалось само собой разумеющимся — ужин в ресторане Дворянского собрания. Там и выяснилось, что Павел открыл для нас с тобой счет.
— То есть у моих родителей ты об этом не пошутил?
— Аня, какиешутки… Конечно, я хотел заплатить сам, но Дубельт сразу же стал настаивать, чтоб это сделал он, поскольку получает дополнительные столовые для инспекционных поездок. Потом пришел Паскаль — порекомендовать нам некоторые блюда и сказал, что князь Ливен открыл в ресторане счет… В общем, мы поужинали за счет Его Сиятельства…
— А как часто полковник ужинает за счет Его Сиятельства в Петербурге?
— Было пару раз, они не близкие знакомые, больше общаются по служебной надобности… Еще оба были на Турецкой войне, а там вместе в госпитале…
— Ты не знаешь, что за ранение было у Павла? Я как-то спрашивала его про войну, он лишь сказал, что был там ранен и что не любит говорить о войне…
— Дубельт мне ответил то же самое, что князь не любит говорить об этом. Однако сказал, что в отличии от него самого, вынужденного в связи с ранением перейти на другую службу, Павлу Александровичу свою менять не пришлось… А сама ты не видела никаких… последствий ранения? Это может проявляться, если он занедужит на погоду или устанет… Ты же с ним находилась больше времени, чем я, могла что-то заметить…
— Нет, я ничего не заметила… ни при перемене погоды, ни после его упражнений в стрельбе или фехтовании с Демьяном… Может, какое-то недомогание он когда-то и чувствует, но не показывает этого… А, может, просто остались шрамы… Где они у него, я, конечно, не знаю… — Анна подумала, что не видела Павла даже без рубашки, так как он, меняя ее после схватки на шпагах с Демьяном, попросил ее отвернуться.
Яков знал про крайней мере об одном шраме у Павла — на бедре, его он получил не на войне, а во время катастрофы.
— Тот мой знакомый из Петербурга, что был в Дворянском собрании, сказал, что видел заместителя начальника охраны Императора у министра Посьета после крушения Императорского поезда, и тот хромал…
— Павел был в том поезде?! И, судя по всему, был ранен? — нахмурилась Анна.
— Был, — Штольман не сказал Анне о том, что ранее узнал об этом от самого Павла. Зачем было расстраивать ее? А теперь это… пришлось к слову… — Но не думаю, что он расскажет о катастрофе… как и о войне… И о своих ранениях тоже…
— Да, это на него похоже… как и на тебя… Я ведь тоже не знаю, откуда у тебя все шрамы… Знаю про отметину от пули от дуэли с Разумовским, про ранение здесь в Затонске и все…
— Зачем тебе знать про это, милая моя? Это ранения, от которых только остались шрамы… не увечья… Они не мешают мне как мужчине проявлять мою любовь к тебе… — улыбнулся Штольман и поцеловал жену. — Или ты считаешь по-другому?
— Нет, что ты. Об этом я совсем не думала… Яков — ты самый лучший мужчина, какого только я могла пожелать…
— В данный момент я самый оголодавший мужчина… и по любви… и не только по телесной, но и по обычной пище…
— Ну насчет телесной пищи Вы, Яков Платоныч, преувеличили. Сейчас Вы точно не голодный, — усмехнулась Анна.
— Да я только червячка заморил, — ухмыльнулся Штольман. — Чтоб насытиться, этого совершенно недостаточно… А относительно того, что проголодался, это правда.
— Что-то мне подсказывает, что тот червячок, которого Вы заморили, был очень крупным… размером со змею, наверное… — рассмеялась Анна.
— Аннушка, как я тебя люблю, — Яков приобнял жену сильнее. — Ну пусть он со змею… или с рыбу, которая у нас в подполе…
— Ой, у нас ведь рыба осталась, я и забыла совсем.
— Куда уж тебе было помнить о рыбе, когда твои мысли были заняты совсем другим.
— Как в тот момент и твои… Но, видимо, ты действительно голоден.
— Мне бы очень не хотелось покидать спальню, — честно сказал Штольман. — Но, похоже, придется. Мне очень жаль.
— Яков, у нас вся ночь впереди… — Анна встала с кровати и накинула домашнее платье, которое муж приготовил для нее.
Оно было простым, еще проще пеньюара, в котором ее увидел Павел, когда под утро, услышав ее крик, прибежал утешать ее от привидевшегося кошмара. Чтоб узнать, успокоилась ли она, он позволил себе замечание, что для Якова ей лучше было бы носить нечто более пикантное. Она поддалась на его провокацию и сказала, что представляет, что он там покупает для графини. И Павел ответил, что он никогда не покупал подобных предметов одежды для любовниц, лишь, бывало, оплачивал счета. А когда Наталья Николаевна получила известие о том, что ее сын упал с дерева, она вместе с Мартой помогала ей собирать вещи и увидела, что пикантных предметов гардероба, о которых говорил князь Ливен, у его любовницы не было. Она еще тогда удивилась — графиня приехала к любовнику, на которого имели виды и другие светские дамы, но не пыталась поддерживать его интерес к ней с помощью фривольных нарядов. Видимо, князь Ливен не из тех мужчин, для которых подобное имеет значение. Ее губы тронула улыбка — ее Яков такой же, для него важно совсем другое. И она только что испытала это в полной мере.
— Аня, у тебя такая красивая улыбка, она тебе так идет, — Яков встал рядом с женой и снова поцеловал ее и погладил по волосам.
— Яков, ты не видел мой гребень? Я хотела подобрать волосы.
— Вот он, — Штольман вытащил гребень из кармана лежавших на стуле брюк — он положил его туда вместе с перстнем Ливена. — Я не припомню у тебя такого. Красивая вещь, изящная, искусной работы. Подарок Павла? — спросил он, когда стал одеваться.
— Да. Я собиралась в такой спешке, что многое забыла дома. У меня не оказалось с собой даже расчески и принадлежностей для умывания, — призналась Анна. — В поезде Павел разрешил воспользоваться его. А когда были в усадьбе, подарил мне несессер со всем необходимым и набор гребней… и не только… Еще гарнитур, похожий по стилю на эти гребни — я надевала его в те вечера, когда Павел собирал нас, а большой гостиной. Это украшения Ливенов, они не сравнимы с драгоценностями графини, но мне нравятся. Он предлагал мне в подарок и более дорогие украшения, но я отказалась. Но опять же я надевала их раз или два по вечерам.
Штольман подумал, что князю Ливену, наверное, было неловко, что у новообретенной племянницы нет драгоценностей как у его любовницы, и предложил ей что-то из семейных, чтоб Анна не чувствовала себя в сравнении с графиней бедной родственницей.
— Давай посмотрим подарки после того как подкрепимся?
— Давай, ты же не можешь этого дождаться.
Они прошли на кухню, Штольман достал из подпола кастрюлю с рыбой, а Анна вынула из коробки посуду.
— Это от Павла, Марфа сказала, что он купил сервиз в дорогу. Сервиз простой, но ты не против, если мы поедим из него?
— От чего же? Совсем нет.
Анна ополоснула, вытерла тарелки и чашки и столовые приборы.
Штольман поставил тарелки на поднос, чтоб отнести в гостиную, и разложил по тарелкам рыбу. Взяв вилку, он вгляделся в рисунок на ней и увидел вензель:
— Столовое серебро Ливенов… странное сочетание с глиняной посудой… в отличии от мейсенского фарфора… Это новая экстравагантная мода столичной аристократии? Или же политическая тенденция — быть вроде бы ближе к народу и пользоваться простой посудой как он, но в то же время не опускаться до него, держа в руках столовый прибор, стоимость которого равна половине деревни, где этот народ живет?
— Нет, в данном случае это сочетание практичности и изысканности. Практичность в том, чтоб было не жалко, если посуда побьется в дороге, про изысканность ты и сам понимаешь… Марфа сказала, что зимой из таких чашек пить чай очень приятно, они согревают руки.
— Да, в них чай будет оставаться горячим намного дольше, чем в тонком фарфоре… Хочешь, разожгу плиту и сделаю чай? У меня, правда, есть холодный, что я пил утром.
— Холодный вполне подойдет.
Анна поставила темно-синие чашки со звездами на второй поднос.
— Аня, я все принесу, не беспокойся.
Яков Платонович дважды сходил с подносами из кухни в комнату, а затем налил жене чаю — ему было приятно ухаживать за ней.
Рыба на этот раз понравилась Анне больше — она проголодалась, да и в компании Якова есть ее было приятней, об этом она ему и сказала.
— Проголодалась в компании со мной? — чуть переиначил Штольман фразу жены.
— И это тоже, — с улыбкой согласилась она.
— Аня, как мне нравится, когда ты улыбаешься, — еще раз сказал он. — Пойдем уж, посмотрим твои подарки, от них, думаю, ты засияешь еще больше.
Анна открыла сундучок, который Павел оставил для нее. Она была уверена, что он не оставил без внимания и племянника. Так и было — в сундучке оказались коробка и для Якова.
— Давай сначала посторим, что досталось тебе, — предложила она.
В коробке было полдюжины тонких платков с вензелем Ливенов — как без этого, книга со стихотворениями немецких поэтов, небольшой несессер — снаружи копия того, что был у Павла в дороге, а также жестяная коробка, из которой Яков достал что-то совершенно необычное.
— Что это?
— Это — бритвенный прибор братьев Кампф, я видел его в одном журнале, но в руках не держал ни разу. Говорят, порезаться им меньше шансов, чем обычной бритвой. У Павла такой же?
— Не могу знать, Ваше Высокоблагородие. У него в несессере было много всяких коробочек. Возможно, в одной и был такой прибор. Я не интересовалась, что было в каждой.
Анна вспомнила, что утром, когда она проснулась, Павел был побрит. На ходу раскачивавшегося поезда бриться, безусловно, было сложно, а Павел не порезался. Скорее всего, у него и правда был такой же инструмент, как он подарил Якову. Да и когда они вернулись в усадьбу, и оказалось, что подполковника Ливена срочно вызывают в Петербург, Демьян и Матвей очень быстро привели князя в должный вид, Наверное, Демьян брил Его Сиятельство такой же бритвой.
— Очень полезный подарок, — оценил Яков. — К такой бритве, конечно, нужно приноровиться, но за несколько раз я сумею.
— И все же будь осторожен, мало ли что про этот прибор говорят…
— Думаю, больший риск порезаться, когда лезвие притупится, а здесь лезвий целая коробка.
Рядом с коробкой, на крышке которой была надпись «для Якова», была похожая. Штольман открыл и ее, думая, что она также предназначалась ему. — Бельгийский бульдог, — определил он, взяв из нее револьвер. — Только зачем Павел положил его для меня?
— Не для тебя, а для меня, — пояснила Анна. — Яков, ты только не сердись. Павел учил меня стрелять. Я его очень просила, он отказывался, но потом все-таки сдался.
— Ты загнала его в угол шпагой во время поединка? Или он сдался без боя и сложил оружие? — усмехнулся Яков Платонович. — Что-то на него не похоже…
— Нет, но фехтование тогда имело место — Павел упражнялся на шпагах с Демьяном. Я тогда сказала, что папа научил меня фехтовать, а стрелять я не умею. И очень просила Павла меня научить. Он ответил, что если он возьмется за это, ты его пристрелишь…
На лице Якова появилась улыбка — Павел будто читал его мысли.
— Хотелось бы… Только если пристрелить заместителя начальника охраны Императора, да еще за подобное, тут каторгой не отделаешься, сразу повесят… А у меня семейная жизнь только начинается… и вдовой оставлять тебя не хочется…
— Ты бы мог остаться вдовцом… точнее не знаю в каком качестве… ведь мы даже не были вместе… если бы тогда не подоспел и не расправился с Магистром… — серьезно сказала Анна. — Я про это и рассказала Павлу, и он согласился, что научиться стрелять будет не лишним.
— Аня, прости мой веселый тон… Теперь я понимаю, почему Павел все же решился давать тебе уроки стрельбы… И как, у тебя есть успехи?
— Таких, как у тебя и Павла, мне, конечно, не достичь никогда в жизни, да и как у Коробейникова, пожалуй, тоже. Но Павел сказал, что для новичка неплохо. Бульдог не такой тяжелый, как другой револьвер, который я пробовала сначала. С тем было трудно, и Павел посчитал, что мне нужен другой. В доме оказался этот бульдог, и с ним пошло лучше. Потом Павел пообещал, что отдаст мне его насовсем.
— Но ты ведь не собираешься носить его с собой постоянно? — с подозрением посмотрел Яков Платонович на неугомонную жену.
— Нет, конечно. Только тогда, когда… будет опасно.
— Анна! Я очень тебя прошу не ввязываться больше ни во что опасное!
— Как будто всегда с самого начала ясно, опасно это или нет… Иногда опасность приходит оттуда или от того, что и не подумаешь… как, например, от моей бывшей соученицы…
— В этом ты права. Волк, точнее волчица в овечьей шкуре… и не она одна такая…
— Это ты про Нежинскую? — не удержалась от вопроса Анна.
— И про нее тоже, — не стал отрицать Штольман, — хотя овечкой она никогда не была…
— А кем?
Яков Платонович задумался:
— Возможно, кошкой. Кошкой, которая играет с собой как с мышью… до того, как попытается… загнать тебя в мышеловку… — сказал он вслух, хотя в мыслях у него были совершенно другие сравнения — те, которых он бы не стал озвучивать при Анне. При Павле он, скорее всего, выразился бы так, как сейчас чувствовал… Он вздохнул — он столько ждал Анну и омрачил их первый день вместе неосторожными словами… что за идиот…
Чтоб исправить положение, он спросил:
— Анна Викторовна, Вы, небось, надеетесь, что я как и подполковник Ливен буду заниматься с Вами стрельбой?
— Нет, не надеюсь, — ответила Анна. — Пойду к папе. Может, он согласится.
— Аня, только не это! Еще не хватало, чтоб Марию Тимофеевну не просто пустырником отпаивать пришлось, но и вызывать доктора Милца, чтоб прописал ей порошки от нервов.
— Да, пожалуй, ты прав… Маменька бы этого не перенесла — как это, ее дочь стреляет из револьвера… И кроме того она бы рассердилась на князя — что он потакает моим капризам… А пока он в ее глазах — само совершенство… — усмехнулась она.
— Может, и не совершенство, но его образ в ее глазах определенно портить не стоит. Давай посмотрим, что Его Сиятельство положил для тебя — о чем в отличии от револьвера ты сможешь рассказать Марии Тимофеевне.
В сундучке было несколько книг, они и занимали большую его часть. Как Анна понимала, Павел дал ей эти книги не в подарок, а во временное пользование, так так среди них была «Джейн Эйр», которую он читал Лизе. Еще в сундучке были четыре полотенца с вензелем князей Ливенов и с вышитым узором, два — бирюзовыми нитками и два — голубыми. В них были завернуты несколько брусочков французского мыла в разноцветных обертках.
— А где драгоценности, что тебе подарил Павел? Или их похитили, когда сундук был в багажном вагоне поезда? — спросил начальник сыскного отделения.
— Нет, они в другом сундуке, среди моих вещей, как и шкатулка с моими украшениями. Хочешь посмотреть на них?
— Нет, в этом нет необходимости. Посмотрю, когда ты их наденешь.
— Мне еще слуги сделали подарки. Например, садовник картину из засушенных растений и цветов из княжеского сада. Я хотела бы повесить ее где-нибудь, быть может, в кухне. Ты не возражаешь?
— Нет, на стене напротив окна есть гвоздь, можно повесить туда. Хочешь, сделаем это прямо сейчас?
— Я не знаю, куда картину положили на станции. Мы завтра вместе с Марфой повесим.
— Аня, я хотел сказать тебе насчет Марфы — не нужно озадачивать ее приготовлением семейных обедов в будние дни. Ты сама знаешь, в большинстве случаев я не могу днем приходить домой, слишком много дел. А если и могу, то предугадать в какое именно время — совершенно невозможно. Пусть Марфа готовит днем только для тебя. Что касается ужина, Марфе не стоит ждать моего возвращения и разогревать его, если я буду задерживаться. Мы можем сделать это сами.
— Я тоже так думаю.
Они вернулись в гостиную, Анна села на диван, Яков прилег и положил голову ей на колени. Теперь она стала перебирать его волосы.
— Яков, когда я гостила у Павла, у тебя было много дел?
— Не больше, чем обычно. Даже, скорее, наоборот. Хотя людей в участок приходило гораздо больше.
— Посмотреть на сына и племянника князя Ливена?
— Да.
— Трегубов, вероятно, был этим недоволен?
— Конечно, это ему не понравилось. Но не из-за того, что люди приходили на меня поглазеть, а что придумывали для этого поводы — например, кражи, которых никогда не было. Складывалось впечатление, что Затонск захлестнула волна краж, причем злоумышленники тащили все, что попадалось на глаза — хомуты, ношенные сапоги, самовары… Среди всего этого настоящим преступлением оказалось только одно — взлом столярной мастерской и кража из нее инструментов.
Анна покачала головой:
— Вот же людям неймется…
Штольман приподнялся и сел на диване:
— Еще ко мне в участок приходил Юрий Дубровин. Не совсем как к полицейскому чину, больше… просто поделиться ситуацией, в которой оказался. Ты ведь его знаешь?
— Да, знаю. Он унаследовал от деда имение рядом с Затонском. Мы с ним встречались несколько раз в библиотеке. С ним случилась какая-то неприятность?
— Как посмотреть… Недавно умер его отец, который был пьяницей, кутилой и бабником. Денег отец не оставил, имение оказалось заложенным…
— Это плохо, когда родитель ничего не оставляет…
— А когда оставляет что-то… сомнительного происхождения еще хуже… После отца остался его внебрачный сын от крестьянской девки, которому нет и четырех лет. Отцу мальчик был совершенно не нужен, мать не прочь избавиться от него… А вот Юрий привязан к Егорке, поэтому и решил взять его к себе в дом.
— Юрий — добрый молодой человек. Я рада, что он захотел привезти мальчика.
— Не все так просто.
— Потому что мальчик — незаконнорожденный?
— Нет, у него записан отец — пьяница, которому барин заплатил, чтоб тот женился на девке, которой он сделал ребенка. Он умер от запоя сразу после крестин… Дело в том, что Егорка очень похож на Юрия, и он опасается, что люди в Затонске посчитают, что это его ребенок…
— Его ребенок? — удивленно посмотрела Анна на мужа. — Яков, но Юрию не больше двадцати лет.
— Девятнадцать.
— А то, что это его брат… никак сказать нельзя?
— Можно, но он считает, что горожане не поверят этому. И для этого, к сожалению, теперь есть все основания.
— Какие же?
— Юрий на днях привез Егорку, и тот постоянно называет его тятенька Юрий Григорьич, не только наедине, но и на людях.
— Почему тятенька?
— Потому что отца у мальчика не было, а старуха в деревне сказала, что барин Юрий Григорьевич заберет его и будет любить как тятенька.
— То есть Егор воспринимает Юрия как бы своим родителем?
— Видимо так. Он ведь не понимает, что Юрий еще очень молод. Для него-то в его неполные четыре года молодой человек — это взрослый мужчина.
— И Юрий думает, что сейчас пойдут сплетни о том, что он привез своего незаконного отпрыска и без стыда появляется с ним в городе?
— Да, что-то вроде этого.
— Но ведь Юрий живет не в самом Затонске, а в имении, в город приезжает нечасто. Люди в усадьбе явно не подумают, что мальчик — его сын. Юрий же не дамский угодник, наоборот, скромный, застенчивый человек. Они понимают, что вряд ли у молодого человека такого склада мог бы быть свой ребенок… А что до людей в городе, так Господь с ними, посудачат и перестанут. Вон о тебе сколько слухов ходило, но ты все же сын князя да и в Затонске не последний человек — на видной должности… А теперь этих разговоров уже поубавилось…
«Разговоров поубавилось, а вот подметные письма появились», — с горечью подумал Штольман.
— Да, их стало меньше, — вслух сказал он.
— Ну и с Юрием будет также. Конечно, неприятно, но это… проходящее…
— Аня, его беспокоит не только это. Дед назначил Юрию попечителя из Петербурга, офицера в отставке, до тех пор, пока ему не исполнится двадцать один год. Видимо, чтоб отец не промотал и состояние Юрия. Попечитель требует отчета за малейшие траты. Юрий боится, что до него дойдут слухи, что он взял мальчика к себе, и тот будет этим крайне недоволен.
— Наследство у него есть, но он не может им распоряжаться без ведома попечителя? — задала вопрос дочь адвоката. — То есть ему не на что сейчас содержать ребенка?
— Да, примерно так. Еды в доме достаточно, так как в имении в основном все свое, а вот как тратить на мальчика деньги, чтоб об этом не узнал попечитель — это проблема…
— Давай купим мальчику одежды? — предложила Анна.
— Это хорошая мысль.
— Я знаю, что еще можно сделать. В семье Галицких, где я занимаюсь с Полей, есть младший сын, ему года четыре-пять. Аглая Гавриловна недавно сказала, что ее брат прислал для племянника одежду, но оплошал с размерами. За пару месяцев после его визита племянник значительно подрос, ему впору оказались только те вещи, которые дядя купил на вырост. Те же, что он купил мальчику для того, чтоб тот носил их сразу, оказались малы. У родственников и друзей все дети гораздо старше, никому эти вещи бы не подошли. Она думала отдать их тем, кому бы они пригодились. Какой-нибудь приличной семье, у которой есть денежные затруднения, но где ребенок приучен беречь вещи, так как одежда недешевая.
— Аня, та дама вряд ли посчитает приличной семьей Юрия с мальчиком, непонятно кем ему приходящимся… и обрадуется, что такой ребенок будет носить вещи, подаренные ее сыну…
— Яков, когда в городе стало известно, что ты незаконный сын князя, она поддержала меня. Сказала, что только глупые и желчные люди могут злословить по этому поводу.
— Я все же сын князя и потомственной дворянки… а не провинциального помещика и крестьянской девки…
— Я понимаю, о чем ты — о разнице в положении… Я скажу Аглае Гавриловне про мальчика так, как есть. Если захочет подарить ему одежду, то хорошо. А на нет, и суда нет… Я еще могу предложить ей не брать плату за несколько уроков Поли, если она согласится отдать что-то для Егора… Мы ведь не бедствуем, можем себе это позволить.
— Аня, мы можем позволить себе и то, чтоб ты вообще не давала уроков. Конечно, это дополнительный доход, но и без него бы мы справились. Поэтому я был бы рад, если б та дама согласилась на твои условия.
— Я схожу к ним, наверное, послезавтра.
— Я тоже решил принять в деле посильное участие. Я предложил Юрию, чтоб князь Ливен в Петербурге встретился с его попечителем и рассказал о сложившейся ситуации. И в какой-то мере обнадежил его, что князь сможет ему помочь.
— Яков, какой ты молодец!
— Не совсем… Я ведь по сути пообещал, что Павел сделает это, даже не спросив его согласия.
— Неужели ты думаешь, что он откажет?
— Нет, не думаю. Просто негоже давать обещания подобным образом… Я напишу Павлу на неделе. Я заказал для него наш с тобой снимок с торжества. Как только получу его, сразу отправлю его Павлу вместе с письмом.
— Надеюсь, что офицер в отставке прислушается к словам заместителя начальника охраны Государя и князя.
— Я тоже на это надеюсь… Его Сиятельство умеет быть убедительным. Даже тебя убедил съездить к нему в гости. Ты ведь не жалеешь об этом?
— Конечно, нет. Я была рада побывать там, жалею только о том, что ездила туда одна, без тебя.
— Потому что предпочла бы кормить уток со мной, а не с графиней?
— Нет, потому что предпочла бы разделить с тобой спальню, а не спать в ней одной.
— Ну да, графиня-то одна в спальне не была, — усмехнулся Яков.
«Как раз одна и была. Ее кавалер так ее и не посетил»
— Яков, по ночам я спала, а не прислушивалась к тому, что происходит вне моих комнат… Я видела лишь однажды в саду, как Павел обнимал и целовал графиню… по-настоящему, страстно… Еще раза два он целовал ее так… как, наверное, возможно для пары из высшего света в присутствии посторонних… Он не любит демонстрировать свои чувства к даме прилюдно, наверное, считает это недопустимым.
— Рад, что Его Сиятельство не из тех мужчин, которые любым способом стараются подчеркнуть, что имеют права на женщину. Подобное поведение часто выходит за рамки приличий.
— А Павел, как я сказала, печется о приличиях.
— Полагаю, особенно, если это касается женщины, к которой он неравнодушен.
— Он безусловно увлечен графиней, испытывает к ней интерес как мужчина, — о том, что Павел прямо сказал ей, что сердечных чувств у него по отношению к графине нет, Анна промолчала, и том, что Павел все еще любил Лизу, она также не решилась сказать. — Они очень красивая пара. Думаю, ты был бы о них того же мнения.
— Я доверяю твоему суждению. Мария Тимофеевна счастлива, что ты съездила к князю.
— Думаю, мама была бы больше счастлива, если бы он пригласил не только графиню, но и других знакомых из высшего света. Но он не любит чужих людей в своем доме.
— Как и я. В этом мы с ним похожи… Аня, я пригласил Юрия как-нибудь зайти к нам вместе с Егоркой. Он располагает к себе.
— Да, располагает. Жаль, что только некоторые и правда не поймут его благородного намерения взять к себе брата.
— И того, что мальчик, возможно, с особенностями, тоже.
— С особенностями? Иными словами… не очень развитый?
— О нет, для своего возраста он развит достаточно… У меня в кабинете Егорка сказал, что видит барина Григория Ларионыча, он качается, болеет. Юрий ответил, что отец просто в стельку пьян как всегда. А потом понял, что сказал это про покойника, и попросил Егорку не выдумывать. Но мне кажется, что столь маленький ребенок не мог придумать такого. Тем более что по сути барин был ему никем. Если бы он тосковал по умершему родителю, возможно, и мог представить его, но по сути чужого ему человека — вряд ли.
— То есть, ты думаешь, что Егор видел дух своего отца? — уточнила Анна.
— Да. Только, конечно, не понял этого. Сам Юрий подобного никогда не видел, но когда их отец был сильно пьян, к нему якобы приходил его покойный родитель и бранил за пьянство и распутство. Но Юрий не придавал этому значения, в пьяном угаре мало ли кому что ни кажется… Вот он и подумал про Егорку, что тот выдумал про барина.
— Яков, когда я была маленькая, я видела бабушку Ангелину — я говорила тебе. А родители мне сказали, что я тоже выдумываю, и что обманывать нехорошо… Мне тогда было обидно, я до сих пор помню об этом, ведь я действительно видела бабушку, а не обманывала… А потом я долгие годы не видела такого… Пока ты не появился… и дядя Петр… Если бы у нас в семье были ранее такие как я, возможно, мои родители относились к моим видениям с большим пониманием.
Яков Платонович не знал, что делать — сказать Анне о том, чем поделилась с ним Мария Тимофеевна, или оставить все как есть. И все же он решил, что Анна должна знать.
— Аня, мне нужно сказать тебе то, о чем, наверное, ты должна была узнать раньше и не от меня… Мария Тимофеевна призналась мне, что ее свекровь рассказывала ей о своей свекрови, что ей являлись ее умерший муж и дочь Ираида. Дочь, умершая во время родов, каялась, что сбежала в Москву с офицером, а муж ругал жену за то, что не уследила за дочерью.
— Моя прабабушка видела своих умерших родственников?
— Со слов Марии Тимофеевны, это так.
— А почему мне об этом никогда не говорили? — на лице Анны появилось хмурое выражение.
— Твой дед Иван Андреевич был человек непростого характера. Свою мать он считал не в себе и стыдился ее. Когда ты родилась, дед посчитал, что изо всех выпавших на крестины имен, твои родители намеренно выбрали имя Анна в честь его сумасшедшей матери — назло ему… и что ты можешь унаследовать ее безумие.
Анна смотрела на Якова широко распахнутыми глазами:
— Значит, я, похоже, унаследовала дар от моей прабабушки Анны? Случилось то, чего так стыдился дед?
— И чего из-за его… зашоренности и непримиримости, судя по всему, не смогли принять твои родители…
— То есть моя мама, которая меня любит, в какой-то мере стесняется меня потому, что дед ей внушил, что такой дар — это зло, грех? И что от этого нужно… открещиваться как от… напасти?
— Полагаю, что это так. Аня, не суди ее строго, видимо, внушение свекра было настолько сильным, что позже она не смогла изменить своего отношения… И в ее понимании она поступала правильно — пыталась оградить тебя от неприятностей.
— Яков, мама боялась, что про меня будут ходить слухи. Но если моя прабабушка видела духов, почему не ходило слухов о ней? Ведь не так уж много времени прошло, кто-то что-то мог слышать, а когда духи стали являться мне, вспомнить, что в семье Мироновых подобное уже было…
— Насколько я понял, твой дед… не приветствовал общение матери с местными жителями… чтоб она не наговорила при них лишнего…
— Он что же прятал ее дома? Не позволял ей выходить в город?
— Не думаю, что он держал ее под домашним арестом. Но, возможно, в город она ходила… в сопровождении, например, снохи. Чтоб та могла увести разговор в другую сторону или сказать, чтоб не обращали на это внимания, мол, у матушки такое от горя. Вот люди и не придавали этому значения.
— А как же дядя Петр с его даром?
— Если ранее у него и были какие-то проявления дара, то он это скрывал, чтоб не гневать отца. А когда уехал в Европу и стал испытывать там финансовые затруднения, видя интерес людей к спиритизму, решил поправить этим свое материальное положение и начал практиковать. Ну а когда после Петербурга вернулся в Затонск, наверное, не посчитал нужным скрывать это от родных. Ведь кто-то из живущих или приезжавших в Затонск мог встречать его в столице. Как, например, полковник Дубельт. Кроме того, интерес к духовидению достиг и провинции… и медиум Петр Миронов сразу стал почитаем в Затонске… в определенных кругах…
— Зато у нас дома это ему почета не добавило… Кроме всего прочего мама стала обвинять его в том, что он… сбивает меня с пути истинного…
— Аня, тебя и собьешь… если только ты сама этого не захочешь, — рассмеялся Штольман. — Это ты можешь сбить с пути… велосипедом, моя милая девочка на колесиках… — Яков приобнял жену.
— Яков, сколько же всего я не знаю… Мне не говорили даже о том, что у моего деда была сестра.
— Твой дед вычеркнул ее из жизни и запретил упоминать ее имя, так как, по его мнению, она опозорила семью, сбежав с офицером.
— Но она ведь вышла за него замуж? Или не вышла, а жила с ним невенчанной?
— Нет, она была замужем, ее мать переживала, что не решилась ехать в Москву на свадьбу одна, что упустила возможность увидеть тогда дочь в последний раз.
— Значит, она умерла при родах.
— Это то, что свекровь говорила Марии Тимофеевне.
— А ребенок? Он остался жив или тоже умер?
— Про него ничего не известно.
— Возможно, он и выжил, а офицер решил не сообщать об этом родителям жены.
— Я думал об этом.
— А, может, он и написал деду, а тот даже не сообщил об этом родственникам, и ему не ответил. Поставил таким образом для себя точку в истории со своей сбежавшей сестрой… А офицер не стал более пытаться связаться с семьей жены…
— Такая мысль мне в голову не приходила, — признался Штольман. — Зато приходила другая.
— И какая же?
— Не являются ли Егорка и его беспутный отец Григорий потомками сестры твоего деда.
— Ты подумал об этом потому, что Егор видит духов? — догадалась Анна.
— Да, поэтому. Когда я узнал об особенностях Егора, я вспомнил о том, что Мария Тимофеевна сказала, что твой дед хотел внука, так как был уверен, что мальчику странности его матери не передадутся. А твоя бабушка Ангелина считала, что на все воля Божья, что и мальчик мог пойти в прабабку, а не только девочка… Вот я и подумал, а что если… И увидел в двух историях — про твою двоюродную бабку и про прадеда Юрия некоторые совпадения… Прадед Юрия был офицером, вдовцом, его жена умерла при родах, сына он воспитывал один. О матери сыну ничего не говорил, только что женились они по любви, и она умерла, когда он появился на свет. Служил он много лет в Москве, оттуда, выйдя в отставку, переехал в имение около Сосновска.
— Яков, сколько офицеров остаются вдовцами с детьми в Москве. Москва — большой город, не Затонск.
— С этим не поспоришь. Я сам не исключаю простого совпадения. И все же… Чтоб сбежать в Москву с офицером, с ним сначала нужно познакомиться. У тебя много знакомых офицеров из Москвы? Да и вообще офицеров, которые бы являлись твоими личными знакомыми?
— У меня только знакомый офицер из Петербурга — подполковник Ливен… Из Москвы, если не ошибаюсь, ни одного…
— Не думаю, что и у других барышень из Затонска их много. Твоя родственница вряд ли встретила своего офицера в Москве, иначе бы туда не сбегала, а просто там осталась… И вряд ли тот офицер служил в Затонске, а затем получил назначение прямо в Москву… Скорее всего, он был из этих мест, где-то неподалеку жили его родители или родственники, или он приезжал к кому-то в гости. Сосновск — уездный город, который немного дальше Малиновска, но всего в нескольких часах езды от Затонска.
— То есть, по-твоему, этот офицер приехал в наши края, скажем, в отпуск, познакомился с моей двоюродной бабкой, между ними вспыхнул роман, и когда ему нужно было возвращаться на службу в Москву, она сбежала с ним?
— Как вариант.
— Да, такое вполне могло быть. Но как же с этим? Ираида — сестра моего деда, а тот вдовец с ребенком был прадедом Юрия. Мы с Юрием одного возраста.
— Аня, с этим как раз просто. Твой дед женился очень поздно. Его сестра могла родить ребенка лет за пятнадцать, а то и раньше того, как он сам вступил в брак и стал отцом. Виктор Иванович тоже женился не в юности. А у Дубровиных мужчины женились рано. Так что у Мироновых сейчас третье поколение, а у Дубровиных четвертое… Я ничего не утверждаю, это лишь предположение, иными словами версия. Думаю, ты скажешь, что странно, что я, будучи следователем, основываюсь на предположениях, а не на фактах. Но, как мне кажется, мои умозаключения не так уж далеки от истины…
— Мне тоже кажется, что ты прав. Действительно, много совпадений… Что ты еще думаешь по этому поводу?
— Мне представляется, что офицер Дубровин не рассказывал сыну про его мать не только потому, что ему было тяжело говорить об этом. Он не желал об этом говорить — я бы сформулировал это так. И, по-видимому, для этого была причина. Ведь если у сына умерла мать, могли остаться какие-то родственники с ее стороны, которые хотели бы общаться с мальчиком. А Дубровин, судя по всему, этого не хотел. Возможно, был зол на них или считал их недостойными.
— Такими, как родственники Саши со стороны Лизы? Ее братья, устроившие скандал на ее похоронах?
— Да. Когда я думал про Дубровиных, я тоже вспомнил про ситуацию у Ливенов.
— Яков, Павел сказал, что такие родственники Саше не нужны. Я тоже считаю, что от таких алчных дядек лучше держаться подальше. Но граф с графиней? Саша ведь их внук. Неужели и им он был не нужен? Или они тоже не те люди, с которыми стоит поддерживать родственные отношения, по мнению Дмитрия Александровича и Павла?
— Аня, я этого не знаю. Об этом нужно спросить у Павла. Возможно, граф был зол, что его свекр оставил свое наследство не полностью его сыновьям, а разделил между ними и внуком от дочери, который, конечно, Крейцем уже не был, да и без прадедового поместья имел более чем достаточное состояние. А графиня не смела перечить мужу или не считала нужным вмешиваться…
— То есть, чтоб не портить отношения с мужем, отказалась от внука? — Анна тяжело вздохнула.
— Такое, к сожалению, возможно… Но как было на самом деле, может сказать только Павел, если он сам, конечно, знает. Но тот факт, что Павел не упомянул, что родители Лизы приезжали на ее похороны, говорит о многом…
— Совершенно с этим согласна… А касаемо возможного родства Мироновых и Дубровиных —что, нет совсем никаких фактов? Например, какая фамилия была у офицера, с кем сбежала та Ираида? Какая была фамилия или имя жены офицера Дубровина? Ведь если в именах нет совпадений, то это совершенно разные истории…
— Аня, неужели ты считаешь, что я не думал об этом? Полагаю, свекрови Марии Тимофеевны имя того мужчины не было известно. Твой дед запретил упоминать о своей сестре. Что уж говорить о том офицере, его имя без сомнения было под запретом… Юрий не помнит, как звали его прабабку. Семейные документы у него вряд ли есть, иначе он бы сказал, что может уточнить про своих предков. Скорее всего, какие-то бумаги хранились в имении отца, где сейчас другие хозяева…
— Но ты ведь можешь спросить это у Юрия? — задала вопрос Анна и подумала: «А я попытаюсь вызвать духов и спросить это у них».
— Конечно, я сделаю это, когда увижу Юрия в следующий раз.
«А я — когда ты не будешь видеть меня».
========== Часть 8 ==========
— Яков, ты мне так и не рассказал всего про полковника Дубельта — по какой еще причине приглашал его в ресторан, — напомнила Анна мужу, склонил голову на его плечо.
— Аня, давай об этом не сегодня. Завтра-послезавтра. Это не к спеху, — сделал попытку Штольман.
— Нет уж, если начал сегодня, то и закончи. А то мне это покоя не даст.
«А если я расскажу, то это еще больше покоя не даст — ни тебе, ни мне».
— Ну же, Яков Платоныч!
Яков понял, что Анна просто так не сдастся.
— Я хотел просить его о содействии.
— В расследовании?
— Можно сказать и так. В поисках человека. Ты знаешь помещика Карелина?
— Знаю. Он что же поехал в Петербург и пропал?
— Нет, это он ищет пропавшего, но из Петербурга. О том, что я сейчас расскажу, в Затонске не знает никто.
Штольман кратко поведал жене историю Карелина.
— И ты еще говоришь, что не к спеху! — возмутилась Анна. — Яков, ребенок пропал!
— Аня, девочка пропала полтора месяца назад. Если бы ее поиски были, так сказать, по горячим следам, то да, каждая минута была бы на счету…
— И все же… Почему ты не обратился к Павлу? Уж он-то бы точно не отказал тебе. Да и в Петербурге у него столько знакомых…
— Я не хотел беспокоить его, — честно сказал Штольман. — У него и так дел немерено. К тому же Дубельт был в Затонске, и я мог поговорить с ним обстоятельно.
— Значит, вы с Дубельтом считаете, что Таня может быть у того офицера?
— Да, пока больше другой версии у нас нет. Я жду ответа от полковника, возможно, кто-то из бывших сослуживцев Каверина и знает, где он… Поэтому я и не хотел говорить тебе о Тане сегодня. Вдруг бы в ближайшие пару дней Дубельт узнал, где Каверин живет. Тогда бы мне и не пришлось просить тебя вызвать дух Ульяны.
— Ты сомневаешься, что у меня получится?
— Не в этом дело. Я не хочу, чтоб тебе стало дурно…
— Яков, мое недомогание от попытки вызвать дух несравнимо с тем, как может быть плохо девочке у отца, которому она не нужна…
— В этом ты права, моя милая. И все же, давай подождем день-два. Я сообщу Карелину, что ты согласна попробовать.
— Яков, думаешь, Карелин пришел к тебе, потому что узнал, что ты — незаконный сын князя? Что, скорее всего, ты не отнесешься предвзято к происхождению Тани?
— Да, он мне сам об этом сказал.
— Мне так жаль девочку. Я не понимаю Ульяну. Какой же непутевой нужно быть, чтоб все так закрутить… Если бы она была одна, пусть бы жила как хотела и рассказывала небылицы про своего мужа и любовников… Но впутать в свои отношения с мужчинами дочь? Каково будет Тане, когда она узнает всю правду? Что ее мать была замужем не за ее отцом, а за мужчиной, которого представляла ей дальним родственником? И что другой якобы родственник на самом деле был любовником матери? Она ведь уже большая, чтоб понять…
— Аня, я боюсь даже думать, как Таня может отреагировать на эти новости. Хотелось бы надеяться, что если она у Каверина, то он не станет вдаваться в подробности…
— А я не надеюсь, — резко сказала Анна. — У этого Каверина ни стыда, ни совести. И чести тоже нет. Ему все равно, что почувствует девочка. Он даже дочерью ее не считает. О ней заботились Карелин и столичный любовник матери, который их содержал. Вон как оба обеспокоены, что она исчезла… И тебе с Дубельтом не все равно…
— Не все равно, иначе бы я не стал этим заниматься. И тебе тоже не все равно. Анна, дай мне слово, что не будешь пытаться вызывать дух Ульяны, пока я сам тебя об этом не попрошу, — строго посмотрел на жену Штольман.
— Обещаю, что без твоей просьбы дух Ульяны вызывать не буду, — сказала Анна и отметила, что относительно других духов Яков с нее слова не взял.
Можно будет попробовать вызвать дух ее родственницы, которая вышла замуж за офицера без благословения родных. Анна подумала о сестре своего деда еще раз поздно вечером, когда,разомлев от любовной неги, стала засыпать в объятьях мужа. Она спала так крепко, что даже не почувствовала, что Яков выбрался из кровати. Ее разбудил солнечный луч, проникнувший через щель между задернутыми шторами. Анна лежала и обнимала пижаму мужа, которую он сложил так, чтоб ей казалось, что он все еще рядом с ней. Она улыбнулась — когда они стали жить вместе, он однажды так же сделал со своей рубашкой…
Яков был уже побрит и одет и готовился уходить.
— Доброе утро, Аннушка! — поцеловал он жену в щеку. — Ты так сладко спала, что я не стал тебя будить.
— Ты даже чаю не попил.
— Одному без тебя не хотелось. Попью в управлении. Если хочешь, я разожгу плиту и поставлю чайник. Или ты подождешь Марфу?
— Марфу подожду. Она уже скоро придет.
— Аня, ты помнишь, что обещала мне?
— Помню. Не вызывать духа Ульяны.
— Вот именно. И пожалуйста, не стреляй во дворе из револьвера. А то мало ли, шальная пуля… попадет в прохожего… Мне не хотелось бы, чтоб тебя обвинили в непредумышленном убийстве.
— А в предумышленном? — озорно посмотрела Анна на начальника сыска.
— Тем более. Анна, это не шутки.
— Не шутки, — вздохнув, согласилась она, — да и убивать вроде некого… Магистра ты убил. А остальные злодеи далеко…
— И слава Богу, что далеко.
— А где-нибудь в лесу можно попробовать?
— Нельзя! И в лесу бывают несчастные случаи. Вон, Елагины тому примером.
— Но с тобой-то рядом такое вряд ли может произойти. Давай тогда так-нибудь поедем вдвоем подальше, и я там постреляю…
— Не уверен, что я на это соглашусь.
— Яков, да что это такое? Мне что же ждать, когда приедет Павел? Он, может, через несколько месяцев приедет. К тому времени я совсем потеряю и те навыки, что уже получила…
— Ну хорошо, — сдался Штольман. — Сходим как-нибудь в оружейную лавку, там на мишенях можно потренироваться. Одна туда не ходи.
— А с Марфой? Ты же всегда занят…
— С Марфой тем более. Только со мной. Я выберу как-нибудь время. Но не в ближайшие дни.
— Ну а чем мне себя занять? Марфа и убирать будет, и готовить…
— Вот уж правду говорят, дурная голова рукам покоя не дает… Книгу почитай, вот сколько книг тебе Павел дал. Их ведь нужно будет потом ему возвращать.
— Да, пожалуй, так и сделаю. Мне зайти к тебе днем? Проверить, не упадешь ли со стула… — с усмешкой посмотрела Анна на мужа, которой проявил себя неутомимым любовником накануне.
— Аня, я выспался, впервые так хорошо с того времени, как ты уехала… Так что я бодр и свеж, если бы не служба, мы бы с тобой все еще не покинули спальни… — улыбнулся Яков Платонович. — Ну все моя дорогая, мне пора, — он еще раз поцеловал Анну.
Анна проводила мужа за ворота и села на лавку под окном кухни. Надо бы переодеться, а то она накинула домашнее платье. Перед Яковом она, конечно, так ходить не стеснялась. И перед Марфой, если бы только что вышла из спальни. Но днем, хоть и при прислуге, ей было бы неловко… Но вставать и идти внутрь не хотелось, сидеть хорошо — еще не жарко, и ветерок обдувает… как на скамье под вязом… Она прикрыла глаза.
Стрелять нельзя, духов вызывать тоже… Анне припомнилось, что во сне она увидела офицера у постели умиравшей жены:
— Ирочка, голубушка моя, не оставляй меня. У нас ведь сынок теперь. Как же мы без тебя будем?
— Господь меня наказывает, друг мой. За то, что без благословения за тебя вышла…
— Не говори так, душа моя. Ты ведь по любви вышла, и ребеночек у нас с тобой по любви. Мы его так ждали. Надо родным твоим написать, что сын у нас родился.
— Не пиши, милый мой, не нужно этого. Не хотели они, чтоб я была счастлива с тобой, не приглянулся ты моему брату. Вон как лютовал. А матушка и слова сказать не посмела… Напишешь, а в ответ все равно ничего хорошего не услышишь… только то, что ты меня своим сладострастием со свету сжил…
Значит, это Ираида не хотела, чтоб ее родные знали про сына. Не простила им того, что не благословили ее на брак с любимым мужчиной. А своего мужа-офицера она по имени не назвала, только друг мой и милый мой. Ничего она так и не узнала, разве что мундир мужа родственницы видела. Нужно про мундир спросить у Павла, он должен в этом разбираться. Что-то его все еще нет. Нет, вон уже шаги слышны.
— Павел, ты снова засиделся с бумагами допоздна? — спросила она.
— Ваша Милость, я это, Марфа. Закимарили Вы, Анна Викторовна. Привиделся Вам Его Сиятельство.
С Анны слетела дрема.
— И правда, закимарила.
— Скучаете по Павлу Александровичу, значится, раз привиделся.
— Скучаю, — кивнула Анна, — хоть и расстались совсем недавно…
— Так это всегда так, коли человек в сердце войдет.
— Марфа, ты слышала, как я Павлу Александровичу обратилась…
— Это Вы о том, что по имени и на ты назвали?
Анна кивнула.
— Так я и до этого это знала. И другие тоже. Вы, поди, подумали, что я могла посчитать, что у Вас никакого уважения к Его Сиятельству нет… Но Вас никак иначе сам Его Сиятельство попросил его так называть. Вы же Павлу Александровичу родственница, а не чужой человек. И приятно ему, что его родные к нему могут просто по имени обращаться. Саша вон тоже всегда называет его Павел и на ты, хотя Дмитрия Александровича батюшка и на Вы называл…
— А при посторонних Павел Александрович предложил мне называть его Павел Саныч или Пал Саныч.
— Он так мало кому к себе обращаться позволяет. Только приятелям своим и некоторым сослуживцам.
— А как в усадьбе его за глаза называют?
— Между собой больше князь или князюшка. Ну и Павел Александрович. А так, конечно, Его Сиятельство… Ежели Вы, Ваша Милость, о Павле Александровиче поговорить желаете или расспросить что, так я завсегда… Да и сама, как пить дать, не раз его упоминать буду…
— Про пить. Хорошо бы чаю. А то я проспала, даже не слышала, как Яков встал.
Марфа подумала, что раз Анна Викторовна проспала, то это супружеские радости на нее так подействовали — ладная семейная жизнь у сына Дмитрия Александровича и его жены.
— Как прикажете, Ваша Милость. И чай поставлю, и к чаю соберу.
Зайдя в дом, Марфа сменила шляпку на наколку, а на приличное темно-серое платье с вышитым воротничком надела фартук, что принесла с собой.
— Ваша Милость, Вы не против, что я в своем платье? Мне ведь придется в город выходить — за покупками, с поручениями Вашими…
— Да как тебе удобно. Давай сразу в кухню пройдем.
Марфа огляделась:
— Ваша Милость, а самовар у Вас где? Не вижу его.
— А у нас его нет.
— Нет? С ним намного сподручнее, ежели только чай ставить, а не готовить. Зимой, понятно, печку топить хорошо — и для готовки, и для тепла в доме. А летом и жара ненужная, и расход угля или дров лишний.
— В приданом самовара не было, а сами мы с Яковом как-то и не подумали об этом. Да и все равно я его разжигать не умею…
— Ну я-то умею. Надобно купить.
— А сколько самовар стоит?
— Так смотря из чего и сколько в нем весу. Вам на двоих с Яковом Дмитриевичем даже если с гостями, ведерный-то, поди, ни к чему. А с полведра или чуть поменьше, пожалуй, подойдет. Можно и чаю попить вдоволь, и для другого горячую воду использовать — для бритья или омовения, к примеру, если понадобится. У нас в усадьбе такое случается. Конечно, самовар у нас не один, и на большую компанию есть. Тот, что буфетной, где-то на полведра — и чаю князюшке попить, и если нужно, для других целей тоже.
Анна вспомнила, что когда по прибытии в усадьбу Павлу нужно было привести себя в порядок перед срочным отъездом в Петербург, Матвей налил в ведро горячей воды из самовара, стоявшего в буфетной, и понес его наверх в комнаты Его Сиятельства.
— Да, пожалуй, самовар вещь нужная. Только покупку придется отложить до того, как Яков Платоныч жалование получит.
— У меня есть деньги, от Его Сиятельства. На домашние траты.
Марфа решила не уточнять, что деньги, что у нее были, утром ей дал Виктор Иванович, пригласив ее в кабинет. Павел Александрович просил, чтоб он нашел прислугу для дочери с зятем и потом платил ей. Но князь отправил Марфу, поэтому вся сумма, которую он дал своему поверенному в Затонске, оказалась не потраченной. Денег Павел Александрович обратно не возьмет, в этом Виктор Иванович был уверен. Вот он и посчитал, что будет справедливо дать часть этой суммы Марфе, если ей понадобится купить что-то в Затонске, ведь всего с собой не перевезешь, а часть использовать на ведение хозяйства в доме Штольманов. Марфа ответила, что если для нее самой что-то понадобится, то ей деньги Его Сиятельство и так дал. Лучше пусть они на домашние расходы пойдут. У молодых-то, может, в хозяйстве чего нужного нет. Вот, она как в воду глядела — самовара нет, а надобен.
— Не знаю даже, — ответила Анна Викторовна, — удобно ли так…
— А чего ж неудобного? На вещь хорошую деньги потратим, а не на глупость какую… Павел Александрович приедет, сам из этого самовара чай будет пить.
Последний довод показался Анне очень весомым:
— Хорошо, позже сходим в лавку, где продают всякую утварь. А пока на плите воду вскипяти, а я переоденусь.
— Помочь Вам, Ваша Милость?
— Нет, не нужно, я же не в вечернее платье буду облачаться.
Анна надела голубое платье с синим цветочным рисунком, которое любила.
— Как же Вам оно идет, Ваша Милость! — сделала комплимент Марфа молодой хозяйке. — Прям под цвет глаз! Что ж Вы его в усадьбу не брали?
— Мне оно показалось простоватым. У Павла Саныча ведь еще и графиня в гостях была, а у нее наряды сама видела, какие…
— Видела, и обряжала в них графиню. И прически ей делала. Бывало, за час еле управлялась.Только толку-то? Его Сиятельство все равно с Вами больше времени проводил, чем с ней… Может, поменьше бы графиня старалась перед Павлом Александровичем титулованной дамой быть, он, глядишь, к ней и по-другому расположен был… А так, подобных ей в столице, да и не только там видимо-невидимо…
— Не скажи, Марфа. Наталья Николаевна — исключительно красивая женщина, таких немного.
— Ох, Анна Викторовна, мало Вы еще жизни знаете… На красоту только глядеть приятно, а жить-то с человеком, с тем, что у него внутри — с душой и сердцем его, а не с тем, что снаружи… На внешнюю красоту всерьез только пустой человек зарится, а Павел Александрович не таков. Только графиня этого до сих пор не поняла, хоть дважды замужем побывала.
— Марфа, она за обоих своих мужей по любви выходила. Первый ее муж был другом графа. Они по нему оба скорбели, так и сблизились. А граф красавцем не был, да и ранен был сильно, но человеком был хорошим, вот Наталья Николаева его и полюбила…
— Что ж она тогда в Павле Александровиче человека разглядеть не может, а только князя и видит?
— Не знаю, Марфа, — вздохнула Анна. — Хорошая ведь супружеская пара могла бы быть…
— Могла, да никогда не будет, — уверенно сказала Марфа. — Не та она особа, чтоб ей Павел Александрович сам чай заваривал… Ваша Милость, Вы присаживайтесь, я сейчас все с кухни принесу, и чай, и все остальное.
Она вернулась с подносом, на котором был чайник с сахарницей и чашка с блюдцем, а также тарелочка с пряником:
— Ваша Милость, я больше ничего к чаю не нашла.
— Так Яков Платоныч не покупал, видно, ничего. Без меня-то дома, наверное, чай и не пил. Только у себя в управлении.
Анне хотелось пригласить Марфу выпить чаю с ней, но не будешь же делить единственный пряник — не голод ведь, когда последним куском делятся…
— Анна Викторовна, Вы чаевничайте. Если Вам ничего не нужно, я пойду делами займусь.
— Нет, Марфа ничего.
Чай был вкусный, Марфа умела его заваривать. Только пить его в одиночестве все же было не так приятно как в компании Якова или Павла, поэтому Анна потратила на чаепитие всего несколько минут. За это время Марфа привела в порядок маленькую спальню — взбила подушки, застелила кровать и аккуратно положила клетчатую пижаму и домашнее платье поверх одеяла. Что ж поделать, если у новых хозяев нет гардеробной, где обычно господа переодеваются.
Анна нашла Марфу в комнатке, которую они с Яковом приспособили под кладовку.
— Анна Викторовна, нужно разобрать вещи, которые Вы в усадьбу брали. Что в шкаф повесить, что почистить, что постирать, что починить… Вы скажите, куда какие платья…
— Марфа, шкаф, что в спальне, у нас небольшой — нем только костюмы Якова Платоныча и несколько моих платьев, тех, что обычно ношу. Вечерние платья нужно будет обратно в сундуки сложить. Я ведь их не надеваю…
— Как это не надеваете, Ваша Милость? А на приемы, на званые вечера в чем же ходите? — удивилась прислуга.
— Так не ходим мы туда с Яковом Платонычем… Как поженились, только праздник для родных и друзей в Дворянском собрании устраивали и на балу одном были. В некоторых платьях, что я у Павла Саныча была, Яков меня и не видел…
— Он что ж таких развлечений не любит? Или танцевать совсем не умеет? Так ведь танцам-то можно и не в юности научиться…
— Нет, танцует он прекрасно. Только все как-то не складывается у нас выбираться, как говорят, в люди…
— Ну в Петербурге-то будет по-другому. Даже если Якову Дмитриевичу недосуг будет, с Павлом Александровичем пойдете или на бал, или на суэре какое. Одна Вы дома в столице сидеть скучать не будете… вот как сейчас…
— А мне и с тобой не скучно…
— Будет Вам, Ваша Милость, — махнула рукой Марфа и подумала о том, что другая хозяйка только бы указания дала, а сама поскорей из дома — с подругами своими посплетничать или по магазинам за шляпкой или кружевами, или к портнихе. А девочка эта другая совсем, посиделки с другими дамами, которые только наряды обсуждают да мужьям кости перемывают, не по ней. С графиней компанию она не стремилась делить, все больше с Павлом Александровичем, с которым и по душам разговаривала, и про всякие житейские дела… а теперь вот с ней… И все же придется ей привыкать к новой жизни в столице, той, что не у жены полицейского чина, а у княжеской родственницы. — Анна Викторовна, как вот такое платье в сундуке хранить и людям в нем не показываться? — спросила она о платье цвета чайной розы, которое хозяйка надевала в последний вечер в усадьбе, что провела вместе с Его Сиятельством. — А это? Это просто чудо расчудесное! — кивнула она на расшитое жемчужинками платье в сундуке у окна. — Можно его вынуть посмотреть?
— Смотри, конечно, — разрешила Анна.
— Ох, Ваша Милость, Вы в таком платье всех столичных дам затмите, ту же графиню… Поди, в нем так и хочется в вальс пуститься…
— Марфа, я в этом платье как раз с Яковом Платонычем вальс и танцевала… Когда мы начало нашей семейной жизни праздновали.
— А подвенечное платье у Вас, Анна Викторовна, наверное, еще прекраснее этого было.
— Не было у меня подвенечного платья, — тихо сказала Анна. — Мы с Яковом тайно венчались… Когда он скрывался… Его же в смерти князя, соседа нашего, обвиняли… Князь ко мне сватался, но я согласия ему не дала…
— А на Его Милость, стало быть, думали, что раз сватался тот князь к Вам, то Яков Дмитриевич не стерпел такого, хоть Вы и отказали?
— Там много всего было, не только это, — не стала вдаваться в подробности Анна. — Поэтому и обвенчаться нам пришлось в тайне…
— Лучше в тайне да по любви, чем при всем честном народе, но по принуждению или только из-за выгоды, — изрекла Марфа. — Вон у других и венчание в богатой церкви, и свадебный пир горой, а живут как кошка с собакой, одна все время шипит, другой гавкает…
Анна рассмеялась:
— Да, бывает так. Слава Богу, не у нас с Яковом.
— Анна Викторовна, тут на подоле чуть шов распустился, — заметила Марфа. — Я зашью, пока дальше не пошло. Я так искусно как Глаша шить не умею, но лучше многих. За дырку на видном месте на дорогом платье я, конечно, не возьмусь, с этим лучше к модистке, чтоб к примеру, вышивкой закрыла. А коли шовчик распоролся как здесь или на нижней юбке дыра, я могу аккуратно починить. Где у Вас нитки с иголками?
Анна принесла шкатулку, Марфа умело подшила подол.
— Вот, теперь хорошо. Может, Якову Дмитриевичу что-то зашить нужно?
Анна подумала, что кое-что из гардероба Якова лучше бы было не зашить, а выбросить, а вместо этого купить новое.
— Марфа, хочу тебя спросить о кое о чем… деликатном… Якову Платоновичу не мешало бы белья купить. Как его заставить сходить в лавку или к портному?
— Да, есть такие мужчины, которые не любят этим заниматься. Ну не хочет, сами сходим. Возьмем его нательное, чтоб размер знать, и купим или закажем. Он ведь обычное исподнее носит, не заграничными портными сшитое.
— Как Павел Александрович?
— У Его Сиятельства всякого хватает. Есть и из-за границы, и из английского магазина в Петербурге, и от столичных портных…
— Мы с Яковом Платоновичем были в английском магазине, он там пижамы себе купил.
— У Его Сиятельства тоже есть. Такие, как у Якова Дмитриевича. Хорошая вещь, удобная. И ему идет.
Анна чуть было не сказала, что она сама видела князя в пижаме. И поинтересовалась у Марфы:
— Ты что же Павла Александровича в пижаме видела?
— Видела. И не только в пижаме, но и без нее тоже.
— То есть совсем без ничего? — уточнила Анна.
— Ваша Милость, я же прислуга. Некоторые господа прислуги совсем не стесняются, как будто и не люди они… Не то что Его Сиятельство. А нагим я его случайно увидела — Демьян занят был, пришлось мне Павлу Александровичу на речку записку нести, что его во дворец срочно требуют. Я пошла к тому месту, где они с Сашей купались. Там тропинка кривенькая, я их увидела, только когда приблизилась. Они там рядом на песочке лежали в чем их мать родила и разговаривали… Внимания сначала не обратили, видать, думали, что Демьян пришел…
— И каков он? — поинтересовалась Анна.
— Который из них? — не смогла сдержать усмешки Марфа.
— Павел Александрович.
— Мужчина как мужчина — голова, две руки, две ноги и остальное все при нем, природой-матушкой не обижен. Как и Саша — все же его сын.
— Марфа, я не об этом спрашивала, — смутилась Анна. — А о том, как Павел Саныч сложен. Какая фигура у него, наверное, мышцы одни, он ведь физическими упражнениями занимается, фехтованием… — ей было любопытно потому, что после того, как Павел фехтовал с Демьяном, он переодевал рубашку и попросил ее отвернуться.
— Очень хорошо сложен, хотя и немолод уже. Хоть сейчас статую с него лепи.
— А шрамы у него есть?
— Какой же офицер без шрамов, коли он на войне был? На левом плече отметины от пули, что насквозь прошла.
«Как у Якова», — подумала Анна.
— Еще сбоку и на бедре. Тонкие шрамы, полосы только, не страшные как у некоторых. Хорошая рука была у того доктора, кто его зашивал.
— Когда он с войны вернулся, жил в усадьбе?
— Больше в нашей усадьбе, но и в Стрельне тоже. Дмитрий Александрович там специально по его возвращении усадьбу купил — она на море, а морские купания, говорят, хорошо помогают здоровье восстанавиливать… У Дмитрия Александровича на взморье около Риги была усадьба, только туда ездить далеко. А Павлу Александровичу по службе все же нужно было в Петербург наведываться… Когда он у брата в Стрельне гостил, у нас в усадьбе в некоторых комнатах ремонт сделали — к примеру, в той спаленке, что рядом с его кабинетом. И еще в той комнате, где бильярдный стол потом поставили. Чтоб Его Сиятельство лучше руку разрабатывал после ранения в плечо. Он ведь обеими руками управляться может — и стреляет, и фехтует… На войне-то, наверное, ему это шибко помогло, чтоб в живых остаться…
— Вы очень боялись, что Павел Александрович мог погибнуть?
— Конечно. Не за себя, за него переживали, ведь и человек прекрасный, и хозяин, какие редко бывают… Мы-то что, мы бы все равно в усадьбе остались — она бы Александру Дмитриевичу досталась, и ей бы Дмитрий Александрович управлял, пока тот не вырос.
— Марфа, ты знаешь такие подробности…
— Так Павел Александрович сам нам сказал об этом. Что беспокоиться не о чем. Что если он не вернется, Дмитрий Александрович усадьбу не продаст, ее Александр Дмитриевич унаследует.
— Он о таком говорил слугам? — удивилась Анна.
— Говорил. Всех нас тогда собрал и объявил об этом. Мы ему в ответ, что, мол, о таком лучше и не думать. А он сказал, что о таком как раз нужно думать. Поскольку это касается не только его самого и его родственников, но и людей, которые ему верой и правдой служили.
— Он во всех своих поместьях известил слуг об этом?
— Не думаю. В том имении, где он вырос, и в другом, что рядом с поместьем Дмитрия Александровича в Лифляндии, слуг в основном управляющие нанимали, так как туда Его Сиятельство ездит редко. А если и едет, то берет Демьяна и Трофима. А в нашу усадьбу он отбирал людей очень тщательно, как в свой дом в Петербурге. Причем сам судил о человеке, а не на чужое мнение полагался…
— Ты о том, что, мне как-то сказали, там у каждого своя история?
— Ну не у каждого, но у многих. Матвея, к примеру, один граф выгнал, обвинил его в том, что он деньги украл.
— Так что ж он его в полицию не сдал, если тот кражу совершил? — спросила жена начальника Затонского сыска.
— Так Матвей не крал ничего. Он честнейший человек, оговорил его барин. Он и сам не был уверен, что это дворецкий. Но кого-нибудь надо было обвинить… Его Сиятельству про него Демьян сказал, что тот новое место ищет, только не берут его никуда — слухи-то о том, что он нечист на руку, уже поползли. Павел Александрович сказал, что ему на слухи плевать с высокой колокольни, к тому же он уверен, что дворецкий ничего не воровал. Он предполагает, кто украл деньги — один из сыновей графа, который завел новую содержанку-мотовку. Вот только графу проще в воровстве обвинить слугу, чем признать, что его собственный сын — вор. А Матвею сказал, что верит ему, что у графа он ничего не крал, но ежели в его доме что-то пропадет, то он будет первым на подозрении. Матвей чуть князю ноги целовать не бросился, что он на службу его взял.
А недели через две посмел спросить Его Сиятельство, не нужен ли тому повар отменный. Он знает одного, у того тоже на службе не все ладно. Хозяин его мнительный очень, в последнее время вообразил, что повар на его жену стал заглядываться да еще и отравить его задумал. Вот он и хотел на новое место поступить, пока барин сам чего негожего не съел и ему отравление не приписал. Павел Александрович решил, что повар ему подходит, мол, жены у него нет, чтоб на нее засматриваться, сам он ничего испорченного есть не собирается, скорее повара заставит это съесть — силой. Так и сказал Харитону, что если он приготовит что-то непотребное, то будет стоять над ним с револьвером, пока тот все до последней крошки не съест.
— Суров у вас хозяин, — усмехнулась Анна.
— Не то что бы суров, но порядок любит, чтоб все делалось ладом, а не как у некоторых бывает через пень колоду. Постращал он, конечно, а как без этого, коли новый человек в дом приходит? Зато у нас в господском доме такой порядок, что другим и не снилось. А уж еда на столе у князя, говорят, получше, чем в иных столичных ресторанах. Да и у нас не как в других домах, где слуг или отбросами кормят, или тем, что негоже уже. Заморских явств, понятно, нет, простая еда, но свежая… Однако и нам удавалось попробовать то, что никогда бы слугам не позволили. Не раз бывало, что Его Сиятельству приходилось спешно уезжать, а для него что-то или уже сготовлено или еще на огне было… Тогда Павел Александрович говорил, чтоб его кушания между слугами разделили. И никогда Харитон и Матвей своим положением не злоупотребляли, как некоторые старшие слуги у других господ. Так что я раньше и рыбу фаршированную пробовала, и мясо с каким-то мудреным соусом, и тарталетки, и пирожные…
— А мне в поезде говорила, как можно еду с барского стола есть, — улыбнувшись, покачала головой новая хозяйка Марфы.
— Так я с барского стола и не ела, блюда на стол во флигеле ставились, — также с улыбкой ответила горничная.
— Я смотрю, ты, Марфа за словом в карман не полезешь…
— Это правда, и Его Сиятельство так говорит…
— Ты как с платьями моими закончишь, только пыль протри. Нам ведь в город надо.
— Да, в городе дел много — за продуктами на рынок, за самоваром в лавку…
— Я пойду почитаю книгу, что мне дал Павел Александрович.
Анна решила начать с “Эммы” Джейн Остен. С первых страниц роман увлек ее. Вот почему Павел назвал ее Эммой — потому что она как и та английская барышня пыталась, если так выразиться, сводничать… Только между ней и Эммой была разница, она в отличии от героини романа не только пыталась уговорить знакомых составить партию, которая, по ее мнению, могла быть удачной, но и сама нашла свою судьбу. Интересно, к концу романа Эмме все же повстречается молодой человек, который сможет завоевать ее сердце? Но Анна не успела прочесть и двух следующих глав, как пришла Марфа.
— Ваша Милость, с Вашими нарядами я управилась. Вы приказали пыль протереть. Прикажете подождать, когда Вы чтение закончите? Или разрешите при Вас?
— При мне. У нас не так много пыли, чтоб я расчихалась, если ты этого опасаешься.
Марфа прошлась метелочкой по мебели и остановилась у пианино с портретами.
— Это тот праздник, что Вы говорили, Ваша Милость, когда Вы с Яковом Дмитриевичем семейную жизнь начинали? — спросила она про фотографию четы Штольман, на которой Анна Викторовна была в платье с жемчугом. — Вы такая замечательная пара, так бы и любовался на вас…
— Да, это снимок с того праздника. Мне он самой очень нравится. Такой Яков собирается Павлу Александровичу послать.
— Его Сиятельству будет приятно. Поставит его у себя в покоях.
Анна подумала, вот еще один пример, как хорошо Марфа знает князя — сразу поняла, где будет стоять карточка — не в его кабинете, а личных комнатах.
— Смотрю я на Дмитрия Александровича, на матушку Якова Дмитриевича, на него самого, — сказала Марфа, смахивая пыль с другого портрета, — какая семья могла бы быть счастливая — жили бы в любви и согласии, деток еще нарожали. Если б не отец Дмитрия Александровича со своим сквалыжничеством… Дмитрий Александрович смог себя отцом проявить, только когда Сашенька появился. Матушка Якова Дмитриевича, поди, от разбитого сердца умерла, что ее с любимым разлучили да за нелюбимого выдали. А Яков Дмитриевич после сиротой вырос… Вы извините мое любопытство, Анна Викторовна, а портрета родителей Якова Дмитриевича нет? Я имею в виду матушки его и Штольмана? Хоть бы посмотреть, что за человек был тот, кто все же ему свое имя дал…
— Марфа, у Якова даже с матушкиного портрета не было, пока ему Саша не отдал тот, что у Дмитрия Александровича нашел. Павел Александрович говорил, что Штольман был высоким статным мужчиной, похожим на испанца, приятной наружности, с темными волосами и глазами…
— А как у сыночка глазки зелено-голубые увидел, сразу понял, что не его кровинушка, а князя Ливена… — вздохнула Марфа. — Говорите, ранее у Якова Дмитриевича даже портрета матушки не было? Он хоть помнит ее?
— Почти не помнил. В последнее время начал вспоминать.
— Знать бы, где тот портрет, что я в комнате у Дмитрия Александровича на полу находила. Хоть и младенец на нем Яков Дмитриевич, а все ж с матушкой…
— Вот он, — Анна достала портрет из комода. — Я его случайно нашла. Мне Павел Саныч разрешал в комнаты Дмитрия Александровича заходить…
— Отчего ж ему не разрешить? Вы ж Дмитрию Александровичу невесткой бы приходились.
— Я в комнате за ковер запнулась, налетела на секретер, из него ящичек выпал, а в нем этот портрет был, — сказала Анна Марфе то же самое, что и Якову.
— А что ж Яков Дмитриевич его со всеми на пианино не поставил?
— Сказал, что и так все пианино семейными портретами заставлено, куда еще…
— А, может, больно ему на него смотреть… Это ведь настоящий портрет, на самом деле срисованный с него и матушки, а не… воображением Дмитрия Александровича и художника созданный…
— И так может быть, — согласилась Анна.
Она окинула взглядом гостиную, Марфа не только смела пыль, но прибрала немного — сложила аккуратной стопкой книги, которые Анна получила в пользование от Его Сиятельства и, пролистав, в беспорядке положила на стол. Гостиная выглядела очень уютно.
— Марфа, спасибо, что так в комнате постаралась. Сейчас в город пойдем. Я только ридикюль возьму и туфли другие надену. Ой, нам еще нужно одну пару в починку отнести, у меня вчера каблук расшатался. Яков обещал башмачнику занести, но, видно, забыл.
— Ваша Милость, как будто у Его Высокоблагородия других дел нет, как по башмачникам ходить. На то прислуга имеется.
— Ну и к башмачникам он ходит — по служебной надобности, если они к преступлениям касательство имеют, — улыбнулась жена начальника сыскного отделения. — Марфа, я про твои служебные обязанности хотела спросить. Тебе Павел Александрович ключи от комнат доверял?
— Доверял, конечно, как без этого. Комнаты-то некоторые, бывает, и на ключ закрыты…
— Тогда если в городе кто-то будет слишком любопытствовать, кем ты у князя служила, скажем, что ключницей была. Что Его Сиятельство по своей доброте такую прислугу к племяннику отправил. Глядишь, некоторые к Якову Платоновичу большее уважение будут иметь…
— Это Вы о том, Ваша Милость, что князь настолько своего племянника ценит, что не комнатную прислугу ему дал, а рангом повыше для того, чтоб в его доме управлялась? Ох и голова у Вас, Анна Викторовна! — восхитилась Марфа. — Да, при таком раскладе и к Его Милости уважения будет больше, и мне в городе полегче. С горничной-то некоторые церемониться не станут, а вот с экономкой многого уже себе не позволят и на обман, о товарах своих, к примеру, не так просто пойдут. Так что получается, с какой стороны не взгляни, одна выгода.
========== Часть 9 ==========
Марфа посмотрела на свою хозяйку, которая вернулась с туфлями, ридикюлем и шляпкой в руках.
— Я только шляпку закреплю.
— Ваша Милость, позвольте мне к этой шляпке Вам прическу сделать? Несколько минут, не более.
— А по мне и так хорошо. Разве нет?
— И так неплохо… Но у Вас, Анна Викторовна, вон какие волосы богатые. А при этом фасоне шляпки их можно показать во всей красе.
— Ты меня точно не будешь как графиню час мучить? — с сомнением спросила Анна. — Прическа все же дело долгое… и болезненное.
— Ваша, Милость, это правда займет совсем немного, и за волосы я Вас не собираюсь дергать… Зато все увидят, что у Вас прислуга появилась, которую стоило из столицы привозить…
— Ну хорошо, — вздохнула Анна.
Марфа ее не обманула, ей потребовалось несколько минут, чтоб соорудить новую прическу и закрепить шляпку. Анна посмотрела в зеркало:
— Марфа, как?! Ты даже лишней шпильки не попросила, а прическа будто из журнала какого! Где ты так навострилась? Дамы-то у Павла Александровича нечасто бывают…
— Дамы нечасто, зато женщин вокруг много, — улыбнулась Марфа. — Жена управляющего Евдокия Кондратьевна, дочь их Арина, Глаша, другая прислуга… Я им прически делала, если, к примеру, праздник какой, и Павла Александровича нет. Конечно, не такие прически как дамам, попроще, но такие, которые им к лицу, и на которые времени мало уходит…
— Ты, наверное, и Наталье Николаевне могла прически быстрее делать? — хитровато посмотрела Анна на Марфу.
— Могла. А зачем? — усмехнулась Марфа. — Ей нравится, когда ее прислуга обихаживает. А Вам с Павлом Александровичем, глядишь, время лишнее чай вдвоем попить… из того сервиза, которым он так дорожит… Третьей-то чашки в том сервизе нет, на две персоны он только…
— Павел Саныч им действительно очень дорожит, но не потому, что фарфор мейсенский, больших денег стоит. Для него этот сервиз Елизавета Алексеевна заказала. А получил он его, когда ее уже не стало. Это ее прощальный подарок ему — чтоб он после нее пил чай с тем, кто станет ему дорогим человеком…
«Кто станет ему дорогим человеком», — повторила про себя Марфа.
— Простите, Ваша Милость. Стало быть, ценность этого сервиза в памяти, а не в стоимости… Я этого не знала, конечно… Мне казалось, что это в какой-то мере… прихоть Его Сиятельства. Что сервиз настолько дорогой, что даже больше чем на две персоны его князь купить не мог. А когда купил, решил, что если уж сам разобьет, то себя и винить будет, а не кого другого… А если уж и прикажет поставить вторую чашку, то только тому, на кого, ежели он побьет, зла держать не сможет… Вот только не понимала раньше, почему он этот сервиз не приказывал ставить ни для Дмитрия Александровича, ни для Саши, когда он вырос…
— Думаю, Дмитрий Александрович знал, чей это подарок, и понимал его назначение… А Саша, возможно, и не задумывался — ну не разрешает Павел Александрович никому кроме себя этот сервиз выставлять, какая в том беда, в доме вон сколько других сервизов, не менее дорогих и красивых…
— Ваша правда.
Анна еще раз глянула в зеркало:
— Теперь-то мы можем идти в город?
— Теперь можем. Ваша Милость, надо бы сначала туфли Ваши в починку отдать, а потом уж на рынок.
Так они и сделали — сначала зашли к сапожнику. Из дома напротив вышел доктор Милц, видимо, он навещал пациента. Анна окликнула его:
— Александр Францевич!
— О, Анна Викторовна! Рад Вас видеть! Вернулись от Его Сиятельства?
— Вернулась, и не одна, — улыбнулась Анна. — Позвольте Вам представить Марфу Федоровну. Она заправляла хозяйством у Павла Александровича в усадьбе, а вот сейчас у нас с Яковом Платоновичем.
— Приятно познакомится, — поклонился Александр Францевич красивой женщине, совсем не похожей на прислугу. — Милц Александр Францевич, здешний доктор. Врачую пациентов и обследую усопших. Добро пожаловать, Марфа Федоровна, в наш городок. Как он Вам?
— Я почти ничего еще не видела. Мы приехали только вчера.
— А устроились как? Надеюсь, не в мебелированных комнатах, где царит черт знает что? — спросил с опаской доктор Милц, зная о том, что у Штольманов в доме нет места для пристуги. — Простите, такой привлекательной женщине как Вы в подобном месте нужно быть очень осторожной. Там такие постояльцы бывают, что не неделя, так я там — то один так напьется, что на тот свет еле не отправится, то другой драку затеет, а то и поножовщину…
— Не извольте беспокоиться. Я у господ Мироновых живу, к Их Милостям только прихожу.
«Если у Мироновых, то, возможно, ненадолго там задержитесь, — подумал Милц. — Как бы от хозяйки в те же мебелированные комнаты не сбежали. С непривычки. Князь-то уж точно истерик не закатывает».
— Это хорошо. Как у Марии Тимофеевны здоровье? Как настроение?
— И со здоровьем, и с настроением все благополучно. И Виктор Иванович тоже в добром здравии.
— Вот и прекрасно. А если сами занедужите — бывает так у некоторых после переезда, то обращайтесь. Пожалуйте в больницу или в морг, — сказал Милц, не сводя глаз с новой знакомой.
— Александр Францевич, что ж Вы Марфу в морг приглашаете? — рассмеялась Анна. — Это только я к Вам туда хожу.
— Сплоховал, каюсь… Морг, конечно, неподходящее место… Меня еще, бывает, в полицейском участке можно найти…
Анна продолжала смеяться:
— Одно не лучше другого, то морг, то полицейский участок. Марфа подумает о Вас Бог знает что. Марфа, доктор Милц еще и патологоанатом, он помогает в расследовании преступлений, делает вскрытие и разные экспертизы. И знаешь, благодаря кому он стал им?
— Кому же?
— Дмитрию Александровичу! Он ему книги по медицине подарил, после того, как он Павла Александровича вылечил. А он увлекся этими книгами, — поделилась Анна о том, что когда-то рассказал ей Яков.
— Значит, Вы, доктор Милц, с князьями Ливенами знакомы?
— Знакомства, конечно, я никогда с ними не водил — не их я круга человек. Но Павла Александровича в его отрочестве как-то врачевал. И книги Дмитрий Александрович мне дарил… Но не подумайте, что я только книги по медицине читаю…
— А что еще?
— Газеты читаю. «Затонский вестник», к примеру, где статьи про Якова Платоновича и Его Сиятельство были. Ребушинский, журналист здешний, местных жителей развлекает, когда правдой, когда байками, когда и вовсе глупостями несусветными… Если он к Вам будет с расспросами про князей Ливенов приставать, проходу не давать, скажите, что или следователю Штольману об этом доложите, или адвокату Миронову, иначе не отвяжется, — посоветовал Милц.
— Это точно. Этот Ребушинский приставучий как банный лист, — подтвердила Анна.
— Сударыни, не соблаговолите составить мне компанию для прогулки в полицейский участок? Я ведь, собственно говоря, туда и собрался. Мне нужно сказать Якову Платоновичу пару слов.
— Как Марфа? Давай и правда зайдем к Якову Платонычу? — предложила Анна. — Рынок от нас никуда не убежит… А ты посмотришь, где Яков Платоныч служит. Вдруг придется когда обед ему туда нести…
— Давайте тогда Его Милости по дороге купим чего-нибудь. Негоже ему пустым чаем на службе довольствоваться.
Анна купила у лоточника несколько пирожков с разными начинками, и они направились к полицейскому управлению. Доктор Милц, которого очень заинтересовала новая знакомая, продолжил разговор с ней:
— Вы из каких краев будете, Марфа Федоровна? Я вот сам из поволжских немцев, на Волге-матушке вырос. Батюшка мой Франц Фридрихович был аптекарем, весьма уважаемым в нашем городе человеком. Хотел, конечно, чтоб я продолжил его дело, но только я предпочел лекарства не составлять, а назначать их.
— А мы из Новгородской Губернии. Батюшка Федор Гордеич скобяную лавку имел. Она после его смерти старшему брату досталась.
«Скорее, батюшка Ваш имел скобяной завод и земли, на которых этот завод стоял», — решил доктор Милц, смотря на женщину, у которой были слишком тонкие черты лица для дочери лавочника.
Марфа, видимо, поняла, о чем он думал:
— Батюшка меня во младенчестве у дома нашего нашел, вот они с матушкой меня и взяли. А кому я своим появлением на свет обязана, не знаю.
— Простите, Марфа Федоровна, что свое мнение выскажу, но Ваши кровные родители ребенка подкинули все же тем, кто бы его в свою семью взял… Это лучше, чем иногда бывает…
— Знаю, о чем Вы. О том, что просто выкинуть могли или грех на душу взять… Поэтому я на тех людей не в обиде, видно, не могли они младенца у себя оставить, но и на произвол судьбы бросить тоже.
— Добрый Вы человек, Марфа Федоровна. Другой бы на мир обозлился, что судьба у него могла быть другая…
— А я на свою судьбу не ропщу. И у господ иных судьбинушка куда хуже бывает, чем у меня. А я только у хороших людей служила. У помещика камеристкой его дочек была, пока они все замуж не вышли. Потом вот у Его Сиятельства. Ну и сейчас у Их Милостей.
— А у князя сколько прослужили?
— Лет пятнадцать.
— Не тяжело было уезжать?
— Так место новое, я семья та же — Ливены. Когда в семье остаешься, легче, чем к совсем чужим людям.
— А с родными своими отношения поддерживаете?
— Как к Его Сиятельству уехала, так не видела их более. А письма писать они не горазды, так раз в пару лет напишут… А вот с барышнями своими я чаще письмами обмениваюсь. А младшую барышню, что за столичного чиновника вышла, еще и навещаю изредка… А Вы, доктор Милц?
— Родители мои, конечно, давно умерли. А младший брат, который дело отца продолжил, тоже не большой любитель переписки… Ну вот, сударыни, мы и пришли, — придержал Милц дверь для обеих женщин.
— Анна Викторовна, доктор Милц, сударыня! — приветствовал дежурный компанию.
— Яков Платоныч у себя? — спросила Анна.
— У себя. Один.
— Яков Платоныч! Мы вот решили к Вам зайти, пирожков принесли. Ну и Марфе показать, где Вы служите…
— Пирожки, это хорошо. Мы их с Коробейниковым разделим, он должен скоро прийти, — Штольман взял у жены бумажный кулек. — Марфа, это, как ты понимаешь, мой кабинет. Я здесь вдвоем с помощником, Антоном Андреевичем. Если тебе что-то будет нужно мне передать, а меня не будет на месте, можешь сказать ему или дежурному. Или записку на моем столе оставить.
— Лучше записку, Ваша Милость. На словах-то бывает ненадежно. Есть люди, у кого голова дырявая, влетело и сразувылетело…
— Ну это не про Коробейникова. У него голова не дырявая. Да и Павел Александрович ему записную книжку подарил, чтоб важные вещи записывать…
— Как скажете. Ваша Милость, Вы что-нибудь желаете на ужин? А то мы с Анной Викторовной на рынок собрались.
— Что Анна Викторовна будет, то и я.
— Хорошо. Тогда, если позволите, я Ее Милость у крыльца подожду, — Марфа вышла из кабинета сыскного отделения.
— Яков Платонович, я к Вам по делу, — сказал доктор Милц.
— По делу? — встрепенулась Анна. — У нас что же, новое убийство?
— Не знаю, как у Вас, Анна Викторовна, а у нас, слава Богу, насильственных смертей в последнее время не было, — сказал начальник Затонского сыска. — Тьфу-тьфу, хоть бы не сглазить… Так что у Вас, Александр Францевич?
— Я сегодня получил посылку из Петербурга. Не по почте, доставили поездом, оставили для меня на станции. Там микроскоп Цейса, о каком я только мог мечтать, и набор хирургических инструментов, сделанных в Германии.
— Рад за Вас, доктор Милц. Наконец-то сбылась Ваша мечта.
— Я был в замешательстве, от кого посылка. И только когда распаковал все, узнал, кто сей благодетель. На бумаге, в которую был обернут ящик с микроскопом, было указано, что это заказ для П.А. Ливена… Это Вы попросили Его Сиятельство это для меня купить?
— Нет, это Павел Александрович спросил меня о том, что Вам нужно. Я сказал про микроскоп, так как сам от Вас о нем не раз слышал, — честно сказал Штольман. — Хирургические инструменты — это его инициатива.
— Яков Платонович, Вы хоть представляете, сколько все это стоит?
— Думаю, столько, насколько Павел Александрович считает себя признательным Вам… за то, что его офицерская карьера не закончилась во время обучения в военном училище…
Милц посмотрел на Штольмана — точно племянник своего дяди князя Ливена. Павел Александрович, скорее всего, ответил бы ему так же.
— Передайте мои слова благодарности Его Сиятельству, как будете писать ему… Ну не буду больше отнимать у Вас время.
— Яков, я тоже пойду, — сказала Анна и поцеловала мужа в щеку, когда доктор Милц повернулся к двери.
У кабинета Анна и доктор Милц столкнулись с Коробейниковым. Он расплылся в улыбке:
— Анна Викторовна, рад, что Вы вернулись. Вы ведь к нам еще зайдете?
— Зайду, Антон Андреевич, — улыбнулась в ответ Анна. — Только в другой день.
— Хорошего Вам дня. И Вам тоже, Александр Францевич.
— Антон Андреевич, что Вы так сияете? — спросил Штольман своего помощника.
— Анну Викторовну только что видел… И еще даму у входа, она такая… глаз не оторвать… Дежурный сказал, что она к Вам с доктором Милцем и Анной Викторовной приходила.
— Впечатлила, значит, Вас та дама, Антон Андреевич?
— Впечатлила. Очень впечатлила…
«Скоро, похоже, Марфа весь Затонск впечатлит. И про меня уже не так интересно будет, что я незаконный сын князя. Поутихнут слухи, когда появился другой объект для людского любопытства».
— Не из местных жителей дама. Из благородных, но не богата — платье скромное… хотя шляпка миленькая… Может, на воды приехала, да еще доктор Милц ее пользует? На больную, правда, не похожа, но, возможно, меланхолию приехала лечить? А приходила она зачем? Случилось у нее что?
— Нет, у нее ничего не случилось. Она приходила наш участок посмотреть.
— Да разве в полицию ради любопытства ходят? — спросил Коробейников. — Хотя о чем это я, ходят и для этого. Вон какое нашествие на участок было, сколько народу приходило на Вас, Яков Платоныч, посмотреть… Неужели и она с той же целью была?
— Вы правы, приходила удостовериться, так ли я похож на князя Ливена, как говорят. Князей-то она знает, а я для нее — новое лицо, — Штольман решил не раскрывать пока правды, а посмотреть, к каким еще выводам придет его помощник.
— Князей Ливенов знает. Из Петербурга, значит, дама…
— Из Петербурга.
— От молодого князя Ливена, что Вам семейный портрет и молитвенник с Баллингом отправлял, поклон передать приходила? — предположил помощник начальника сыскного отделения.
— Скорее, от Павла Александровича.
— А от него-то зачем? Неужели он его через Анну Викторовну не передал?
— Передал, только, видимо, подумал, а что, если она его не довезет, потеряет по дороге. Вот и подстраховался. Он ведь все наперед привык учитывать, при его-то должности… Вот и решил передать еще один поклон, так сказать, с оказией, раз уже его знакомая тоже в Затонск ехала.
— Шутить изволите, Яков Платонович?
— А это уж как Вам будет угодно, Антон Андреевич.
— Но эта дама — также знакомая доктора Милца?
— Нет, доктор Милц ей по дороге встретился, взялся проводить в полицейское управление.
— И Анна Викторовна ей тоже по дороге встретилась?
— Нет, вот Анна Викторовна с ней и пришла. Точнее она с Анной Викторовной.
— Откуда?
— Из дома. Нашего дома, Антон Андреевич.
— В гости, значит, с Анной Викторовной приехала…
— В услужение. Не буду Вас, Антон Андреич, больше мучить. Павел Александрович отправил эту женщину Анне Викторовне в помощь по дому. Она из его усадьбы.
— Ну сейчас-то Вы точно меня разыгрываете.
— Нет, не разыгрываю.
— Быть такого не может, — не поверил Антон Андреевич. — Она не похожа на прислугу.
— Не похожа, но ей является.
Коробейников стал серьезным.
— Что, Антон Андреевич, разочарованы?
— Нет, озадачен… и, если можно так сказать, сочувствую ее положению…
Однако Марфа, судя по всему, в сочувствии Антона Андреевича Коробейникова не нуждалась. Пока она ждала Анну Викторовну с доктором, ей поклонились двое проходивших мимо господ, и она ответила им улыбкой. Как бывало всегда в таких случаях. Особенно во время ее поездок в Петербург, когда она надевала свои лучшие платья и шляпки. Для встречи с Демьяном или для визита к Лидии Даниловне, младшей дочери помещика Пшеничникова, вышедшей замуж за столичного чиновника Свиридова. Она никогда не пыталась намеренно вводить людей в заблуждение. Просто ей нравились красивые вещи, а князь платил ей достаточно, чтоб она могла позволить себе несколько платьев, какие носили некоторые женщины из более высоких сословий, чем то, к которому она принадлежала не в силу своего рождения, а жизненных обстоятельств. Вкус у нее тоже был — это она слышала от самого Его Сиятельства. Видимо, это передалось ей от родителей, которых она никогда не видела. Платье, которое она надевала в дорогу, было отнюдь не самым элегантным изо всех, что у нее имелись. Оно было из хорошей материи, добротным, практичным и отлично сидело. Как и то, что было на ней сейчас.
— Марфа, ты потом найдешь дорогу из дома в участок? — спросила Анна, как только вышла на улицу. — Не заблудишься?
— Так чего тут блудить? Затонск ведь не Петербург. Всего несколько улиц… А нет, так спрошу у кого. Люди, смотрю, у вас приветливые.
— Да, хорошие у нас люди, по большей части. Как и везде… Как у вас в усадьбе. Вон как ко мне были добры и сколько всего подарили. Как и Павел Саныч… Кстати, он прислал доктору микроскоп.
— Да, Его Сиятельство был очень щедр. Эта модель микроскопа — исключительная для нынешнего времени, вершина технического прогресса. Я видел только его фотографию и читал описание в одном медицинском журнале… Не хотите, Марфа Федоровна, как-нибудь посмотреть, как в микроскопе преображается мир?
— Спасибо за приглашение. Только видела я. У Его Сиятельства тоже микроскоп имеется, в его кабинете. Они с Александром Дмитриевичем, когда он поменьше был, что только в нем не рассматривали, и листья, и цветы, и букашек всяких — флору и фауну, как Павел Александрович говорит. И мне как-то тоже давали посмотреть. Там Божья коровка размером с корову видится…
— У меня объекты для исследования гораздо более прозаичные, хотя для меня куда более важные… Но я могу принести то, что бы Вы хотели рассмотреть, но не имели возможности у Павла Александровича. И Вы, конечно, тоже, Анна Викторовна.
Марфа задумалась:
— Пчелу можно? Интересно, она такая же пушистая, как на ощупь кажется, будто меховая…
— Пчелу так пчелу, — согласился доктор. — А Вы, Анна Викторовна?
— А я бы пулю посмотрела… Мне Павел Александрович револьвер подарил и стрелять научил. Когда мы с Яковом Платонычем пойдем в оружейную лавку пострелять, я пару пуль подберу и к Вам принесу посмотреть, одинаковые ли они…
«И как это князя Ливена угораздило племяннице револьвер подарить… Хоть бы без Штольмана за него не бралась, а то ведь всякое может случиться… Идет человек по улице или по лесу, и нет его… Как бы Штольман не сглазил про отсутствие насильственных смертей. Лучше бы по голове себе постучал, чем сплюнул…»
— Вы уж, Анна Викторовна, поосторожнее с оружием…
— Не беспокойтесь, доктор. Я попрошу Его Милость, чтоб он револьвер под ключ куда-нибудь запер… от греха подальше…
— Марфа?! У меня слов нет! — возмутилась Анна.
— Не игрушки это, Ваша Милость. У Его Сиятельства оружие всегда в сейфе, никогда на виду не лежит. А у вас дома сейфа нет, значит, надо запереть куда-нибудь…
— Мудрая Вы женщина, Марфа Федоровна. Снимаю перед Вами шляпу, — Милц приподнял свой котелок. — Ну вот мы и до больницы дошли. Не желаете зайти?
— В другой раз, Александр Францевич, а то мы так до рынка и не дойдем. А у нас дома, к нашему стыду, и продуктов почти нет, — призналась Анна. — Яков Платонович-то дома не ужинал.
— Марфа Федоровна, Вы уж за Яковом Платоновичем приглядывайте. Чтоб он днем не только чай с засохшими пряниками пил. Его Сиятельство-то поди себя так не изводит…
— Нет, пряников засохших Его Сиятельству не подают, — улыбнулась Марфа. — У нас выпечка свежая, как и все остальное. Повар у нас замечательный. Я, конечно, изысков готовить не умею, но Их Милости голодными не будут.
— Вот и славно. Ну что ж, сударыни, пойду, пациенты ждут. Желаю здравствовать! — откланялся доктор.
— Марфа! Мне же Павлу Александровичу телеграмму нужно отправить! — вспомнила Анна.
Они зашли на почту, но она не знала, что писать. Поэтому написала только «Доехали благополучно». И отправила телеграмму на адрес князя Ливена в Петербурге, раз он собирался ехать туда.
— Это чтоб Павел Саныч не беспокоился.
«А он все равно будет беспокоиться, еще как будет…» — подумала Марфа.
— Теперь на рынок. В усадьбе-то, наверное, почти все свое, не так, как у нас…
— Своего, конечно, много. Но и покупного тоже. Рыбу красную, птицу дикую, какой у нас не водится, Харитон из города привозит. Так это в любом имении так — у Пшеничниковых также было, что свое, а за чем и в город приходилось ездить… Вон, для князя Ливена, когда он приезжал, помню, повар стерлядь покупал…
— А как Павел Саныч вообще у твоих хозяев оказался?
— Сестра Данилы Ниловича удачно замуж вышла — за офицера из Петербурга, и сын их единственный тоже офицером стал. Вот его князь и знал по службе. Как-то разговорились они о лошадях, и он сказал князю, что у его дяди лошади настолько хороши, что такие мало у кого и в столице есть. Дядя решился продать пару из них, так как все три дочери замуж собрались. И если Его Сиятельство интерес имеет, то надо ехать сразу, медлить никак нельзя, а то их купит кто другой. Вот и приехал Его Сиятельство с Никитой Константиновичем к нам. Ему Ураган с первой минуты в сердце запал. Сделку совершили, с тем условием, что Ураган у Пшеничниковых останется, пока князь хорошего конюха не найдет. Грех ведь такого коня кому попало в руки давать. Его Сиятельство приезжал к Урагану раза три, проведать, так сказать. А потом они с Данилой Ниловичем сговорились, что он Климку отпустит, чтоб за Ураганом ухаживал. Климка, хоть и молод еще совсем был, лет пятнадцати, но в лошадях толк знал и относился к ним с душой. Тогда же Павел Александрович и предложил, что и меня может в усадьбу забрать после свадьбы моей третьей барышни.
— И больше ты в этом имении не была?
— Была однажды. Его Сиятельство тогда решил кобылку у Пшеничниковых купить. Ну и взял с собой меня с Климом. Клима, понятно, для дела, а меня, чтоб господ своих прежних повидать. Тогда и сказал, чтоб оделась хорошо, чтоб Пшеничниковы видели, что не зря меня к нему отпустили, — улыбнулась Марфа. — А Молнию, что мы привезли, позже с Ураганом связали, от них Гром и появился.
— Марфа, а когда Павел Александрович к Пшеничниковым приезжал, неужели на него внимания не обратила? — не удержалась от вопроса Анна.
— Обратила, конечно. Что и говорить, князь, красивый мужчина, да, видно, дамский угодник еще тот, раз брал меня к себе не только в горничные, но и для своих дам, а не для жены… Только не юбочник он, какие среди господ бывают, чтоб от одной к другой метаться, а то и с несколькими амуры крутить… Романы у него с дамами, а не абы что…
— И сколько его дам ты видела?
— Четверых, считая графиню — за десять с лишним лет… Первую он только после Турецкой войны пригласил. Она потом еще раз или два приезжала. Одна дама в тот же день уехала.
«Наверное, та, про которую Павел сказал, что она слуг за людей не считает», — подумала Анна.
— Следующая раза четыре приезжала, а, может, и все пять. Это года три-четыре назад было. Вот эта мне изо всех больше всего понравилась — красивая, умная, добрая, участливая, к Павлу Александровичу душевно относилась, и он к ней тоже… Мы надеялись, что Его Сиятельство женится на ней. Но нет, не женился. Видать, не хватило ему всех ее добродетелей, чтоб женой своей сделать… Ну и графиня, эта дважды была. Может, еще пригласит, а, может, и нет… Анна Викторовна, вон на Вас один господин смотрит, только подойти не решается, — кивнула Марфа в сторону мужчины, стоявшего около лоточника.
Анна увидела, про кого сказала Марфа — помещик Карелин. Наверное, не подходит, так как Яков просил его ее не беспокоить. Но раз уж встретились…
— Господин Карелин, добрый день. Яков Платоныч рассказал мне о Вашей беде. Я готова попытаться помочь Вам…
— Премного Вам благодарен, госпожа Штольман. Только у меня образовались дела, я должен буду уехать на пару дней…
— Дела касательно Тани? Что-то прояснилось? — с надеждой спросила Анна.
— Увы, нет. Это касательно дел в имении. Про Таню пока никаких новостей.
— Яков Платоныч ждет вестей от полковника Дубельта… Но что, если их не будет? Вы завтра еще не уедете?
— Нет.
— Тогда давайте условимся встретиться завтра. Мне будет нужна какая-нибудь вещь Вашей жены. Надеюсь, мне это поможет вызвать ее дух.
— Я принесу.
— Зайдите к Якову Платоновичу в участок, скажите, что уезжаете и договоритесь, где и когда встретиться, — Анна решила, что будет лучше переложить ответственность за принятое решение на плечи приемного отца пропавшей девочки, с которым Штольман будет более сговорчив, чем с ней.
— Непременно. Тогда до завтра.
— У этого господина в Петербурге после смерти жены пропала приемная дочь. Яков Платоныч помогает ее искать, — пояснила Анна. — Я тоже хочу помочь — вызвать дух матери девочки, чтоб расспросить ее. Яков согласился, только медлит. Ждет новостей от одного полковника из Петербурга…
— Значит, на это у Его Милости есть свой резон. Боится, как бы Вам не стало плохо, как в усадьбе…
— Да понимаю я это. Но ведь с каждым днем, возможно, найти девочку будет все сложнее… А вдруг бы у меня получилось, и я смогла узнать у духа ее матери, где она…
Тут по телу Анны пробежала дрожь — как бы после духа Ульяны к ней не пришел дух Тани. Сам.
========== Часть 10 ==========
После рынка Анной с Марфой купили в одной лавке конфет и печенья, а в другой самовар — тот, который посоветовала выбрать Марфа. В самоварах, судя по ее разговору с лавочником, она разбиралась неплохо. От обеда Анна отказалась, сказала, что лишь попьет чаю из нового самовара — с печеньем и конфетами. И непременно с Марфой, сама-то она не поймет, хороший ли самовар они приобрели, а Марфа в этом понимать должна.
Марфа усмехнулась — придумала новая хозяйка повод, чтоб одной не чаевничать… Не дело это, конечно, но Павел Александрович велел, чтоб она была Анне Викторовне не только прислугой, но и какой-то мере компаньонкой… Видно, сейчас такой случай и есть — разделить с хозяйкой компанию. Обедать она, конечно, вместе с хозяевами никогда садиться не станет. Это было бы уж совсем… из рук вон… А когда Анна Викторовна одна, и никто не видит… пусть, раз уж ей так хочется…
— Вы правы, Ваша Милость, надо самовар опробовать.
— Ну и как твое мнение? Хороший? — спросила Анна, когда они пили чай с печеньем, в центре каждого цветочка которого была капелька варенья — клубничного, вишневого или малинового. От конфет Марфа отказалась, как она не настаивала.
— Замечательный самовар. Надо бы будет Вас, Анна Викторовна, разжигать его научить на то случай, если меня у вас в тот момент не окажется.
— Боязно мне как-то…
— А лампу Вам не боязно зажигать?
— Лампу нет.
— Значит, бульотку* надо купить, как та, в которой Павел Александрович себе воду кипятит, когда в доме на ночь один остается. Они тоже разного объему бывают. У Его Сиятельства на две чашки или большую кружку, Вам с Яковом Дмитриевичем можно на четыре… Только попроще, чем в имении, на серебряную да со всякими узорами нечего зря деньги переводить, в квартире в Петербурге уж точно есть такая. Завтра же и купим, если в город пойдем. Вам с ней намного легче будет. Если Его Милость утром плотно не завтракает, а только чай пьет с чем-нибудь, то бульотка самое то. В ней и яйца варить можно. Павел Александрович, конечно, в ней яйца не варит, только для чая воду кипятит…
Анна засмеялась:
— Еще бы князь себе яйца в бульотке варил…
— Анна Викторовна, Павел Александрович не только аристократ с титулом, но и человек военный. А такие приучены к тому, чтоб, если придется, и себя обслужить…
— Да, наверное, это так… А то, что Павел Саныч вечером всю прислугу отпускает — как это в усадьбе воспринимают?
— Ну это не как у всех, конечно. Но так у нас и хозяин не праздный господин, а подполковник, да еще при какой должности — при самом Государе состоит, чтоб его безопасность охранять… Вы сами видели, сколько времени он с бумагами проводит. А самые важные, где думать надо и сосредоточиться, видно, ночами и изучает, когда уж совсем никто отвлечь не может. Ну и завел себе этот порядок — чтоб одному с вечера до утра быть… Конечно, если б мужчина семейный был, по-другому было бы. Но раз холост, живет, как ему больше удобно… Анна Викторовна, я посуду после чая помою, а затем Ваши воротнички постираю и накрахмалю. Да и рубашки Якова Дмитриевича тоже. А потом ужин приготовлю.
Марфа занялась домашними делами, а Анна продолжила читать книгу. Штольман вернулся домой довольно рано. Марфа только что пожарила мясо с картофелем и яиц к нему — то, что из простых блюд предпочитал Его Сиятельство, и поставила самовар.
— Ваша Милость, хорошо, что Вы пришли уже, я на стол собралась подавать.
— Марфа, а откуда у нас самовар? — поинтересовался Яков Платонович. — Только не говори мне, что ты привезла его из Петербурга?
— В лавке сегодня купили с Ее Милостью. Затонск ведь не в степи безлюдной, чтоб сюда из Петербурга самовар везти. Все ж уездный город.
— А на какие деньги Вы его купили, я могу спросить?
— Конечно, Ваша Милость. На те, что Павел Александрович на хозяйство предназначил, — сказала Марфа. Князь ведь адвокату Миронову давал деньги, чтоб хозяйство хорошо велось. Так что вроде как и правда…
— И много ты на хозяйство получила?
— Немного, на самовар хватило и еще на бульотку хватит. Сами-то Вы, Ваша Милость, вряд ли утром самовар растапливать станете, а Анна Викторовна все ж дама, чтоб с таким самой справляться. Вот и купим бульотку, чтоб ей по утрам было сподручно.
— Да, пожалуй, ты права, бульотка бы в доме не помешала. Как и самовар. А насчет денег с Его Сиятельством я потом… улажу.
«А тут и улаживать нечего. И вообще о таком с Его Сиятельством разговор лучше и не начинать… Но, видно, Вы, Яков Дмитриевич, этого пока все еще не поняли…»
— Как Вам будет угодно, Ваша Милость.
Штольман похвалил простое, но очень вкусное блюдо, приготовленное Марфой, и за чашкой чая из нового самовара поделился с женой новостью:
— Аня, ко мне заходил Карелин, сказал, что уезжает. Я подумал, что раз так, то лучше, если ты попытаешься вызвать духа его жены до этого. Я предложил ему прийти ко мне в полицейское управление завтра утром, часов в десять.
— Ну не в участке же Ее Милости этим заниматься. Мало ли что… — посмотрела на хозяина Марфа — неужели он не понимает, что Анне Викторовне может сделаться дурно, а полиция совсем не то место, где следует приводить даму в чувство…
— Нет, конечно. Просто я еще не решил, где лучше…
— Дома, наверно, мне было бы легче попытаться, чем в другом месте… — высказала свое мнение Анна.
— Можно и дома, только… скромно у нас… Кроме того, мне и пригласить Карелина некуда, если ты, Аня, будешь в гостиной…
— Ничего, у нас тут, конечно, не барокко или рококо, но мебель не поломана, чтоб с нее гости падали… Так что стыдиться, Ваша Милость, нечего… Поздоровается тот господин с Анной Викторовной, а потом Вы с ним вместе у дома на лавке посидите, пока Ее Милость с духом беседует. Чай не зима.
— Марфа, ты и с князем Ливеном такая бойкая? — усмехнулся Яков Платонович.
— Его Сиятельство сам бы предложил вне дома обождать. Он из любой ситуации быстро выход находит.
— И на лавке бы с гостем сидел?
— А то он не сиживал… В былые времена на лавках в трапезных и цари сидели, — поделилась своими познаниями Марфа, — а он только князь… Хотите для Вас с тем господином столик вынесу — чаю попить или чего покрепче…
Штольман представил картину — они с Карелиным сидят на лавке, а перед ними столик с чайными чашками или графинчик с рюмками…
— Нет уж, чай мы потом можем попить… все же в гостиной… как сейчас…
Это Яков Платонович и предложил Карелину, когда привел его домой следующим утром. Сначала Анна Викторовна попробует вызвать дух Ульяны, а потом они выпьют чаю. Алексей Александрович принес с собой обручальное кольцо жены, которое вернул ему Полянский, и фотографию Ульяны и Тани:
— Больше я не знал, что взять… Есть и старые вещи Ульяны, к которым она не прикасалась несколько лет, с того времени, как уехала с Кавериным. Но вряд ли они могли бы быть Вам полезны, Анна Викторовна… А кольцо она носила… А карточка, сами понимаете…
— Думаю те вещи, что Вы мне дали, самое лучшее.
— Давайте подождем Анну Викторовну на улице, дадим ей возможность сосредоточиться в полной мере.
— Да, конечно, — кивнул Карелин.
Как только мужчины покинули гостиную, Анна поставила фотографию на стол, села за него, и, зажав кольцо Ульяны в руке, стала пристально вглядываться в снимок. Пока ей не стало казаться, что женщина на снимке пошевелилась.
— Дух Ульяны Карелиной, явись! Дух Ульяны Карелиной, явись! Дух Ульяны Карелиной, явись! — повторила она и увидела, как дух женщины, покинув снимок, вплыл из него в комнату. Красивая женщина в элегантном платье с фотографии встала перед ней.
— Ульяна, я хочу поговорить с тобой. Это важно. Твоя дочь Таня пропала. Где она?
— Не знаю, — монотонно ответил дух.
— Таня сейчас тоже дух? — спросила Анна о самом ужасном.
— Нет.
— Тане кто-нибудь желал зла?
— Нет.
— А тебе?
— Нет.
— Ты говорила Тане, что делать, если с тобой что-то случится?
— Ехать к Алексею.
— К какому Алексею? У тебя их было двое.
— Карелину.
— У него Тани нет, он сам ищет ее. Может, она у Каверина?
— Не знаю.
— Каверин собирался переезжать. Куда?
— Не знаю.
— Где он жил?
— В Твери.
— Где именно в Твери?
— Не знаю.
— Но ты же ему писала. Какой у него адрес?
— Не знаю.
— Как не знаешь? — удивилась Анна. — Может, не помнишь?
— Не знаю.
Она задумалась, как лучше задать вопрос.
— Ульяна, какой адрес ты писала на конверте?
— Почтамт. До востребования.
— Когда от Каверина было последнее письмо?
— В июне.
— Этого года?
— Того.
— А когда ты видела его в последний раз?
— В мае.
— Этом мае?
— Прошлом.
— Что он писал?
— Просил денег.
— Ты дала?
— Нет
— А раньше давала?
— Да.
— Когда?
— Когда приезжал к Тане. Он ее отец.
— А в последний раз почему не дала?
— Много просил. У меня не было.
— Много, это сколько?
— Пятьсот. Илья бы узнал…
— Второе письмо тоже было про деньги?
— Да.
— Зачем ему деньги?
— Был должен.
— Кому?
— Не знаю.
— Ему угрожали?
— Не знаю.
— Сколько денег было у тебя в шкатулке?
— Не помню.
— Таня могла отдать Каверину те деньги?
— Да.
— Каверин мог забрать деньги и выгнать Таню?
— Не знаю.
— А продать Таню он мог?
— Не знаю.
— Ты хоть что-нибудь еще знаешь про свою дочь? — не смогла сдержаться Анна.
— Ничего, — дух Ульяны начал становиться более прозрачным, а затем, потеряв свою форму, словно струйка дыма проплыл к фотографии и исчез в ней.
Анна положила на стол кольцо Ульяны и взяла карточку. Обычный портрет матери и дочери. Или нет? Она присмотрелась к снимку — на правой руке Ульяны не было обручального кольца… Ей казалось, что ранее кольцо было. Или не было, а ей это именно казалось? Может, Ульяна не всегда носила его? Она ведь не жила с мужем, у нее был другой мужчина. Нужно будет спросить об этом Карелина позже… Пока же ее больше занимал другой вопрос — это дух Ульяны такой… несведущий, или сама Ульяна даже толком не знала своего бывшего любовника, от которого родила дочь? Одно хорошо, что раз Таня не дух, то она не на том свете, а на этом, то есть жива.
Анна вышла на улицу. Яков тут же бросился к ней и обнял ее:
— Аня, ты очень бледная. Тебе было дурно?
— Нет, я просто устала и… разочарована…
— Пойдем в дом, милая моя.
— Нет, на воздухе мне лучше…
— Присядь тогда, — Штольман усадил жену на лавку и снова приобнял:
— Аннушка, ты в порядке?
— Да, в порядке. Мне просто нужен свежий воздух и ты…
Марфа решила, что чужие глаза сейчас тут совершенно лишние:
— Господин Карелин, Вы, должно быть, желаете чаю. Не изволите ли пройти в дом?
— Да, от чашки чая я бы сейчас не отказался. — сказал Карелин, хотя ему сейчас бы не помешал коньяк…
Марфа, видя в каком состоянии был гость хозяев, поняла об этом и принесла ему рюмочку:
— Господин Карелин, выпейте, пока Их Милости там отдыхают… Яков Платонович пить не будет, так как ему на службу, а Анна Викторовна и вовсе коньяк не пьет… А Вам нужно, Вас же почти трясет от переживаний, оно и понятно, дочка пропала… Хоть и глоточек, но, может, успокоит.
Карелин подумал, что успокоить его сейчас вряд ли мог целый графинчик. Но и глоточек лучше, чем ничего.
— Премного тебе благодарен. Ты уж убери рюмку, а то еще хозяева ругать будут…
— Господин Карелин, если б Яков Платоныч сейчас не был с Анной Викторовной, он бы Вам и сам предложил… А Вы уж извольте все же чаю с хозяевами выпить…
Когда Штольманы зашли в дом, Марфа усадила Анну Викторовну за стол, на котором были не только фотография и кольцо, но и поставленный ей чайный сервиз.
— Анна Викторовна, сначала чайку сладкого, а потом уж все разговоры. А то Вы хоть и не такая бледненькая, как на улицу вышли, но все же не как обычно…
— Спасибо, Марфа.
Марфа сходила за шалью и накинула ее на плечи хозяйке:
— Вот так-то лучше, Ваша Милость… А теперь, если Вы не возражаете, я в кладовую пойду, мне Вашими платьями нужно заняться.
Штольман с одобрением посмотрел на Марфу — заботливая женщина и понимающая, не зря ее Павел отправил к ним:
— Да, Марфа, иди. Я позову тебя, если будешь нужна.
Анна сделала несколько глотков чая, от чего ей стало почти совсем хорошо, так же, как и после чая из большой кружки, которую в усадьбе ей принес Павел. Сколько теперь у нее людей, которые заботятся о ней — Яков, Павел, Марфа… Ее есть кому поддержать… от отличии от Карелина с его бедой…
— Алексей Александрович, мне удалось вызвать дух Ульяны.
— Ну слава Богу… — выдохнул Карелин. — Если, конечно, это не богохульство сказать так относительно духовидения…
— Господин Карелин, давайте оставим рассуждения по вопросам теологии и спиритизма на потом, — довольно резко сказал Штольман. — И послушаем Анну Викторовну.
— Анна Викторовна, простите меня, я ничем не хотел Вас обидеть. Это от… нервного напряжения… Так что там с духом Ульяны?
— К сожалению, дух Ульяны на большинство моих вопросов ответил «не знаю». Или дух не хотел со мной разговаривать, или Ульяна действительно почти ничего не знала ни о Каверине, в том числе, какой он как человек, ни о дочери… У меня сложилось впечатление, что ей было… все равно, что Таня пропала… Извините, господин Карелин, что сказала это… в Вашем присутствии…
— Что Вы, Анна Викторовна, уж Вам-то не за что извиняться. У Вас сложилось такое мнение от общения с духом Ульяны… Конечно, Ульяне было бы не все равно, что Таня исчезла, она любила дочь. А вот насчет остального… Думаю, Каверина она на самом деле не знала хорошо, да и, честно говоря, наверное и не хотела знать, каков он… пока с ним можно было развлекаться… А после их расставания у нее и вовсе не было причины пытаться узнать его получше…
— Аня, но ты узнала хоть что-нибудь… полезное? — спросил Штольман.
— Да, кое что.
Анна рассказала, что ей поведал дух Ульяны Карелиной.
— Таня жива — это самое главное… Остальное, даже самое ужасное… с ним как-то можно справиться…
— Вы правы, Анна Викторовна, — Алексей Александрович вздохнул. — А Каверин, каков все же подлец! Брал-таки у Ульяны деньги. Другой отец приезжает к ребенку, деньги привозит, копеечку каждую откладывает, а этот наоборот — за деньгами ездил. И не гнушался ведь, скотина… А в том году и вовсе посмел клянчить непомерную сумму… Хорошо, что хоть Ульяна Полянскому об этом не сказала, а то бы уже тогда между ними вышла размолвка… А так Ульяна все же еще год с ним провела…
— Кто знает, было ли это лучше, — с сомнением произнес Яков Платонович.
— Вы о том, что если бы год назад у Ульяны с Ильей Анатольевичем произошла ссора из-за того, что она давала Каверину деньги, то, воможно, он уже тогда решил с ней расстаться? Но ведь она бы и от этого могла быть в расстроенных чувствах и так же попасть под лошадь…
Штольман оставил ремарку Карелина без внимания и сказал о другом:
— Давайте лучше пройдется по тому, что нам стало известно. Год назад Каверин жил в Твери или хотя бы наведывался туда, чтоб забирать с почтамта письма, которые приходили ему до востребования. То есть если жил не в самой Твери, то все же недалеко от нее. Ульяна давала ему деньги, когда он приезжал к дочери. Не понятно только, было ли это благодарностью Ульяны за его визиты, то есть следствием, или же их причиной. В письмах Каверин просил большую сумму — пятьсот рублей. Говорил, что кому-то должен денег. Было ли это на самом деле, или же он в тот раз просто решил обобрать мать дочери по-крупному — кто его знает. Ульяна денег не дала. Если долг все же был, он мог договориться с кредиторами выплачивать его частями. За год, возможно, и выплатил всю сумму, но не исключено, что и до сих пор что-то должен…
— А тут приехала его дочь, и к его радости привезла некую сумму. Деньги он, разумеется, взял… Но что дальше? Таня живет у него, или же он выгнал ее на улицу? — задал вопросы Карелин.
— Думаю, живет у него. Если бы выгнал, то она бы, скорее всего, пошла в полицию — денег-то на дорогу в Петербург у нее не было, или бы ее туда кто-нибудь привел, если она бродяжничала…
— Может, держит ее у себя, чтоб потребовать у Полянского выкуп? — предположил Алексей Александрович. — Решил повременить, чтоб Илья Анатольевич подольше попереживал…
— Сомневаюсь. Мне думается, что для этого и месяца хватило бы за глаза, а сейчас уж полтора минуло…
— Он не продал ее? Ульяна даже в этом не была уверена…
— Давайте пока не будем думать о самом плохом… Я отправлю телеграмму полковнику Дубельту. А Дубельт попросит своего знакомого офицера по-тихому узнать, не ездил ли кто из офицеров того полка в Тверь. Возможно, случайно встречал в городе Каверина…
— Я сам поеду в Тверь. Сегодня же поеду. Я ведь туда и собирался, по делам поместья. Я утром оставил чемоданчик у своей… знакомой, Вы ее на вокзале видели, Яков Платонович, она вернулась уже. Так что мне даже в имение не придется за вещами ехать… Дай Бог, удастся хотя бы напасть на след этого негодяя… Анна Викторовна, я Вам крайне признателен, что появился хоть какой-то сдвиг в этом деле…
— Если б я могла помочь больше… Но увы… совсем немного…
— Немного гораздо лучше, чем ничего.
— Алексей Александрович, я хотела спросить, Ульяна всегда носила обручальное кольцо?
— Всегда, никогда не снимала. Она ведь для Тани была замужем.
— Не припомните, а на фотографии у нее было кольцо? Может, сняла его?
— Нет, зачем же ей его снимать? Кольцо было, рядом с тем, что ей Илья Анатольевич подарил.
— Его сейчас на снимке нет.
— Как нет? — удивился Карелин. — Такого быть не может.
— Сами посмотрите.
Алексей Александрович взял со стола снимок и внимательно вгляделся в его. Обручального кольца на руке Ульяны не было, было лишь то, что ей подарил Полянский.
— Как такое возможно?
— Я не знаю… Быть может, дух не мог забрать кольцо, так как я его с помощью него и вызывала? В общении с духами очень много непонятного… и необъяснимого…
— Даже для Вас?
— И для меня. Я ведь медиум, а не… исследователь природы и поведения духов… Я, собственно говоря, даже не знаю, как это у меня получается…
Анна подумала о том, что сейчас, когда ее дар медиума был слаб в сравнении с тем, что был прежде, вызвать дух при помощи фотографического снимка у нее получилось довольно легко. Дух Ульяны откликнулся сразу. А что до того, что не сообщил ей так много, как она ожидала, так и ранее духи были крайне своенравны и далеко не всегда хотели отвечать на ее вопросы… Кроме того, ей не было так плохо, как иногда раньше, она чувствовала лишь усталость и легкое недомогание… Не так, как, например, когда, взяв карточку, на которой ее отец был со своими однополчанами, она вызывала духов запечатленных на ней офицеров или увидела военную баталию… Может, в ней что-то изменилось, и общение с духами с помощью фотографии — это то, что будет получаться у нее лучше и легче, чем что-то другое? Интересно, будет ли удаваться такое и с нарисованными портретами? Или же это возможно только с настоящим изображением человека, выполненным посредством фотографии, а не с его интерпретацией с помощью красок или карандаша? Надо будет как-нибудь проверить это… О своих размышлениях Анна решила пока не говорить.
Карелин еще раз поблагодарил Анна Викторовну, пожелавшую ему удачи, и они со Штольманом вышли за ворота.
— Яков Платонович, моя дама живет за полицейским управлением, так что нам по пути. Схожу за чемоданом, и сразу на вокзал.
— Мне нужно отправить телеграмму, — напомнил Штольман.
— Я подожду Вас, если Вы не против.
На почте не было других клиентов, и Яков Платонович сразу же подошел к окну:
— Я бы хотел телеграмму…
Он не успел договорить, как начальник почтамта Печкин, стоявший около телеграфного аппарата, сказал:
— Господин Штольман, к чему же было идти самому? Вам бы доставили телеграмму незамедлительно…
— Телеграмма пришла? Вообще-то я пришел отправить свою… А теперь это будет зависеть от того, что в той, что я получил…
Дубельт сообщал, что офицер гарнизона год назад видел Каверина в Твери на почтамте. Он забирал письма до востребования. Теперь ситуация изменилась. Есть сведения от реальных людей, которые, в случае чего, можно оформить как показания. А не только от духа, который за свои слова никакой ответственности не несет, и их, как говорится, к делу не пришьешь… Нужно телеграфировать Белоцерковскому.
— Я получил телеграмму от полковника. Каверин действительно год назад жил в Твери и получал письма до востребования, его видел бывший сослуживец. Я уже послал свою Белоцерковскому, чтоб тот связался с полицией Твери, — сообщил Штольман Карелину, ожидавшему его около здания почтамта.
— Значит, теперь полиция Твери будет заниматься этим, господин Штольман? Они не могут отказать, так как против Каверина все же нет доказательств, одни подозрения?
— Вы правы, доказательств нет. Но то, каким образом Каверин вышел в отставку, может быть нам на руку. Даже если его причастность к делу доказана не была, тот факт, что он был подозреваемым, а потом был с позором уволен из полка, говорит о том, что он человек не обремененный моралью и склонный к тому, чтоб нарушать закон… Кроме того, у меня есть одна мысль. Я очень надеюсь, что это получится. Для этого Вам придется пройти со мной в управление и немного подождать там.
— Конечно, время до поезда у меня есть.
В кабинете Штольман честно сказал Карелину:
— Алексей Александрович, то, что я сейчас Вам предложу, Вам может не понравиться, Вы ведь хотите, чтоб информация о Вашем… своеобразном браке оставалась в тайне. Но все же я прошу Вас подумать и не отказываться сразу. Я хочу пойти к полицмейстеру и попросить его о содействии, для этого мне придется посвятить его в Вашу историю.
Карелин, не думаю ни секунды, ответил:
— Если это может помочь в поисках Тани, даже если это может дать лишь надежду на маленький шанс, я согласен.
Штольман надеялся, что Трегубов согласится, как говорится, приложить руку к делу. Он кратко изложил суть вопроса. Николай Васильевич покачал головой:
— Да, история заковыристая… Жаль девочку, у самого дочери. Мать у нее совсем безголовая… А ротмистр каков мерзавец! От такого действительно можно ожидать чего угодно… Но отпустить Вас, Яков Платоныч, я не могу — Вы ведь об этом хотели просить меня? Действовать в Твери официально Вы не сможете, не Ваша, как говорится, епархия…
— Нет, я хотел просить Вас о другом. Карелин собирается в Тверь. Вы ведь знаете кого-нибудь из тамошнего полицейского управления?
— Знаю, конечно, — кивнул Трегубов. — Полицмейстера, например.
— Николай Васильевич, не могли бы Вы написать ему записку, чтоб розыском Каверина поручили заняться тому, кто хотя бы предпримет попытку, а не только поставит галочку в бумагах… И посоветовали, к кому в случае неудачи Карелин мог бы обратиться — в Твери ведь есть человек, занимающийся частным сыском… Карелин отвезет Вашу записку. Он очень переживает за девочку.
— Ну будем надеяться, до частного сыска дело не дойдет… Яков Платоныч, Вы уж сами составьте письмо — изложите то, что считаете необходимым, а я подпишу.
Через несколько минут полицмейстер поставил свою подпись на письме, которое тут же было отдано Карелину. Яков Платонович уповал на то, что это поможет в поиске Тани или хотя бы в определении местонахождения Каверина.
Комментарий к Часть 10
* Бульотка — небольшой металлический сосуд с носиком как у чайника или сливным краником как у самовара. Нагревается керосиновой или спиртовой горелкой.
========== Часть 11 ==========
— Анна Викторовна, прилечь отдохнуть не хотите? — спросила Марфа, когда хозяин с гостем ушли.
— Нет, я бы наоборот прогулялась. Давай сходим за бульоткой?
— Я бы все же повременила. Но Вам решать, Ваша Милость.
В лавке, где они накануне приобрели самовар, у прилавка стоял молодой человек с мальчиком,похожим на него:
— Нет, Егорушка, пирожное я сегодня купить не могу. Нет у нас на это денег. Я тебе дома варенья или меда на хлебушек намажу, вот и будет тебе пирожное. А в воскресенье Акулина ватрушек и пирожков настряпает. А сейчас чайник надобно купить, наш-то прохудился, течет, паять такой смысла нет.
— Юрий Григорьевич, я смотрю, Вы хозяйством обзаводитесь? — улыбнулась Анна.
— Добрый день, Анна Викторовна! Да, вот чайник совсем негодный стал. Только не знаю, какой лучше. Я в этом ничего не понимаю.
— А вот Марфа Федоровна понимает. Она у Павла Александровича в усадьбе хозяйством заправляла. Мы вчера самовар здесь купили, а сегодня за бульоткой пришли. Марфа, ты ведь поможешь Юрию Григорьевичу чайник выбрать?
— Конечно, помогу.
Марфа поняла, что молодой барин ограничен в средствах, и нашла для него довольно простой, но добротный чайник. Для Их Милостей она выбрала вполне приличную бульотку. И еще новый утюг — не след наряды Анны Викторовны и рубашки Якова Дмитриевича гладить тем, что Штольманам, видно, от хозяев достался. У тех, судя по всему, и вещей деликатных не было. Денег у нее осталось мало, но и новых больших расходов на хозяйство вроде бы не предвиделось.
— Давайте, я подвезу Вас, я ведь на коляске, — предложил Дубровин. — Или же Вы хотите, чтоб Вам покупки из лавки доставили потом?
— Чего же откладывать? Мы, пожалуй, воспользуемся Вашей любезностью, Юрий Григорьевич.
Лавочник вынес к коляске все проданные товары. Анна с Марфой заняли сидение, Марфа с позволения барина взяла на колени Егорку, державшего паровоз. К удивлению Юрия брат пошел к незнакомой женщине без боязни, сам он сел не козлы.
У ресторана Дворянского собрания Анна попросила остановиться на пару минут. Егорка хотел пирожное, она сама тоже бы не отказалась полакомиться. Она купила разных пирожных и записала это на счет Его Сиятельства князя Ливена. Она не злоупотребила добротой Павла — полдюжины пирожных это все же не обед из нескольких блюд на две персоны.
— Давайте я Вам помогу, утюг-то все же не пушинка, — обратился Дубровин к прислуге, когда они подъехали к дому Штольманов.
— Барин, не извольте беспокоиться, я ведь гладить им потом буду, — улыбнулась Марфа.
— Ну тогда я откланяюсь.
— Юрий Григорьевич, зайдите к нам на чашку чая.
— Удобно ли это, Анна Викторовна? Да и не один я, а с Егорушкой…
— Это еще лучше, что двое гостей. Проходите, пожалуйста.
Марфа подумала о том, что, скорее всего, Анне Викторовне надо побеседовать с молодым барином, а какой разговор, если ребенок будет мешать.
— Егорка, я сейчас самовар разжигать буду. Оставайся со мной на улице, с паровозом поиграешь, по лавке его покатаешь или по крыльцу, а то в доме-то по половикам неудобно.
Егорка посмотрел на Юрия, тот кивнул:
— Оставайся, Егорушка. Только будь осторожен, по двору не бегай, ни Марфу Федоровну, ни самовар не сшиби.
— Вы присаживайтесь, Юрий Григорьевич, где Вам удобно, — пригласила Анна гостя.
Дубровин занял одно из кресел, Анна села в другое.
— Хороший у Вас Егорка, — похвалила она воспитанника Юрия.
— Хороший, робкий только, сейчас все со мной да с Акулиной нашей. Других сторонится. Удивлен, что он к Марфе Федоровне так легко пошел.
— Марфа умеет с детьми обращаться, она своих братьев помогала растить, а потом няней у дочек одного помещика была, затем их камеристкой стала… А когда к Павлу Александровичу в усадьбу приезжал его брат Дмитрий Александрович с сыном Сашей, она няне помогала за Александром Дмитриевичем ухаживать. Она очень привязана к нему.
— Александр Дмитриевич, получается, брат Якова Платоновича, законный сын его батюшки? Сильно, наверное, горевал, что батюшка его умер… Теперь только он своей матушке опора, хоть и молод еще, наверное…
— Юрий Григорьевич, Александру восемнадцать, Дмитрий Александрович поздно женился. А жена его умерла, когда Саше был год, она была слабого здоровья.
— Вот как… Значит, князь один сына воспитал…
— Вместе с Павлом Александровичем, который Александра тоже очень любит.
— Отец и дядя. Хорошо, что двое… Я вот у Егорушки, можно сказать, один… Вам, должно быть, Яков Платонович рассказал, кем мне Егорушка приходится…
— Рассказал, — не стала скрывать Анна. — Он — Ваш брат, незаконный сын Вашего умершего отца.
— Так оно… Только люди другое могут подумать, зовет-то он меня тятенькой…
— Юрий Григорьевич, так ведь Вы и будете ему по существу родителем. Пусть лучше Вас зовет тятенькой, чем барином. А подрастет немного, поймет, что Вы его брат, а не отец… А что до злых языков, то пусть судачат. Добрые люди о другом подумают, что даже если Егор — Ваш сын, Вы его к себе забрали, а не бросили… А через какое-то время сплетни утихнут.
— Вы правы, Анна Викторовна… Только пока я предпочел бы, чтоб появляться в городе поводов не было. Или чтоб одному ездить. Только вот Егорушка оставаться дома без меня отказывается. А в город нужно, то одно, то другое, то в лавку, то в библиотеку…
— Юрий Григорьевич, мы ведь с Вами ранее помимо библиотеки, собственно говоря, и не общались. А ведь могли бы…
— Анна Викторовна, я хотел этого, — признался Юрий, — только… кто Вы, и кто я… Вы такая образованная, такая… прогрессивная… да еще медиум… А я неуч и в последние годы больше с крестьянами, чем с помещиками дела имел… Куда мне до Вас… и ранее-то… а сейчас и подавно… Вы вон за начальника сыскного отделения замуж вышли, а он из самого Петербурга… да еще и княжеский родственник… Яков Платонович хоть меня и приглашал к Вам, но, скорее всего, он это из вежливости сделал. Ему, наверное, не понравилось бы, что Вы с таким лапотником как я знакомство свели… Да еще после того, как я в такой ситуации оказался…
— А вот это совершенный вздор, Юрий Григорьевич! Яков Платонович не ханжа. Если пригласил Вас, значит, от души. И я очень рада видеть Вас у нас дома. И Вы вовсе не лапотник, а учиться никогда не поздно, главное, желание иметь.
— Мне бы Егорушку выучить. А сам я уж как-нибудь… — Дубровин махнул рукой. — Или правда тоже потом учебой заняться?
— Непременно, Юрий Григорьевич. Как возможность появится, так и сделайте это. Предки-то Ваши ведь, наверное, все же какое-то образование получали. Чем же Вы хуже их?
— Да, все они были образованы, даже папаша мой никудышный. И я бы мог хоть в гимназии выучиться, если бы не его пьянство и мотовство… Вам, Анна Викторовна, наверное, такое трудно понять. Вон, Ваши родители постарались, чтоб Вы гимназию закончили. А Его Сиятельство, отец Якова Платоновича, и вовсе какое ему образование обеспечил.
— Это так, Юрий Григорьевич. Но скоро Вы сами себе хозяин будете, не так долго и осталось.
— Да, полтора года всего. Так, наверное, и поступлю, не только Егорушке, но и себе учителя найму. А Вы мне пока книгу какую хорошую посоветуйте. Чтоб жизненная была… но не очень сложная
— Жизненная… — задумалась Анна. — «Отцы и Дети» Тургенева не читали? Там много про жизнь, про людей разных. Правда, легкой я ее назвать не могу. Я ее давно читала, а Яков Платонович в прошлом году. Если не ошибаюсь, она среди книг, что у него сундуке. Я могу посмотреть.
— Нет, Анна Викторовна, не утруждайте себя. Я в библиотеку заеду и эту книгу там возьму и каких-нибудь книжек, чтоб Егорке почитать. А сами Вы сейчас что читаете?
— Я — английские романы. Мне Павел Александрович дал на время. У него в усадьбе прекрасная библиотека, есть книги на любой вкус.
— А я могу посмотреть на тот снимок Его Сиятельства и Якова Платоновича, что был в газете?
— Можете, конечно.
— Как же Яков Платонович похож на своего батюшку и на дядюшку тоже. Как хорошо, что у Вас есть семейные фотографии.
— А у Вас, Юрий Григорьевич, разве нет?
— У меня только несколько, в основном со стороны Черкасовых, то есть Затонские. Карточка матушки Веры Васильевны до ее замужества, та, где мы с ней и дедом Василием Савельевичем и с бабушкой Таисией Степановной, когда я маленький был, и пара с дедом и бабкой. А те, где родня со стороны Дубровиных, были да сгорели. Кроме одной, где я со своими родителями и дедом Илларионом Ардалионовичем, отцом папаши моего. Она в моей комнате стояла.
— Фотографии сгорели?
— Да, папаша мой в кабинете как-то пожар учинил — по пьяни сигару помимо пепельницы на бумаги бросил, а те и занялись… Немного и сгорело — стол его да ковер… Меня Яков Платонович про родню мою спрашивал, а я даже не вспомнил, что бумаги некоторые семейные тогда и сгорели, они в ящиках стола были.
Анна погрустнела — она так надеялась, что у Юрия есть фотографии Дубровиных. И она, возможно, с их помощью могла бы попытаться вызвать их духов, чтоб узнать, не являются ли они с Юрием родственниками, как предположил Яков
— Анна Викторовна, я Вас расстроил чем-то?
— Нет, я только подумала, что семейные документы и снимки жалко… Но могло быть и хуже, если бы дом сгорел.
— Уберег нас тогда Господь, Степан с Пахомычем потушили.
— А отец Ваш тогда в кабинете был?
— Нет, спал в своей спальне, без задних ног. Пахомыч не посмотрел, что барин, так его выбранил, что папашу даже проняло. Он курить бросил, представляете? Видно, правда, сгореть заживо побоялся, так его Пахомыч настращал. А то бы и правда рано или поздно дом сгорел, папаша ведь, бывало, совсем не соображал, что делал… С огнем-то и трезвому надо быть осторожным, а пьяному и подавно…
— А я вот, представьте себе, опасаюсь самовар разжигать.
— А зачем Вам это делать, Анна Викторовна? У Вас Марфа Федоровна для этого есть.
— Она ведь только приходит к нам. А чаю и без нее выпить хочется. Пойду-ка я посмотрю, самовар, должно быть, закипел уже.
— Ваша Милость, как хорошо, что Вы вышли. Мне самовар нести надо. Егорушка, ты с барыней Анной Викторовной иди к тятеньке.
Анна повела мальчика к Юрию, а Марфа внесла в дом самовар и перелила кипяток в новую бульотку. Затем принесла в гостиную ее и чайный сервиз, а также пирожные, печенье и конфеты.
— Анна Викторовна, Вы уж не обижайтесь. Я быстро чай попью, чтоб Егорушке еще не ждать… Вы же, наверное, его с собой за стол не посадите…
— Это почему же? Чем он провинился, чтоб его за стол не садить? — нахмурилась Анна. — Он что же дома у Вас не в столовой, а в кухне ест? — она поняла, что имел ввиду Юрий — что, возможно, несмотря на свои взгляды, ей будет неприятно иметь за столом ребенка крестьянской девки.
Юрий увидел, что Анна Викторовна догадалась, о чем он вел речь. Ему стало не по себе — такая добрая душа, а он ее, видимо, обидел своим суждением. Нужно было как-то выйти из неловкой ситуации.
— Нет, дома я его с собой за стол сажу. Но ему Михей сиденьице сделал, чтоб на стул ставить. Так-то его из-за стола совсем не видать будет…
— А мы Марфу попросим, чтоб она Егорку на коленях подержала. И Егорку подержит, и чая с нами выпьет… если Вы не против…
— Как я могу в гостях против быть? Я дома с Акулиной тоже вместе обедаю. Она как Марфа Федоровна — ключница. Она всегда ко мне хорошо относилась, еще я когда в детстве с матушкой к деду приезжал… Марфа Федоровна, Вы уж Егорушке дорогую посуду не ставьте, побьет еще, попроще какую-нибудь дайте.
Марфа чуть усмехнулась и принесла фаянсовые чашку с блюдцем. Усадила Егора к себе на колени, а Анна Викторовна налила всем чаю.
— Егорушка, выбирай, какое тебе пирожное, — предложила она мальчику.
Егорка посмотрел на Юрия, тот покачал головой:
— Анна Викторовна, так не пойдет. Я же видел, что Вы пирожные купили в ресторане Дворянского собрания, а не в кондитерской. В кондитерской и то дорого, я одно покупал, мы его с Егоркой разделили. А в ресторане и вовсе цены поднебесные. Вы же пирожные для себя с Яковом Платоновичем взяли. Мы с Егорушкой и печеньем обойдемся.
— Для нас с Яковом Платоновичем тоже пирожные есть, а эти я специально для нас всех купила. Гости к нам, Юрий Григорьевич, ходят крайне редко, поэтому ради такого случая я решила купить то, что уж точно всем понравится. Мы эти пирожные ели, когда Павел Александрович приглашал нас с Яковом Платоновичем и моими родителями в ресторан, — о том, и сейчас счет будет оплачен князем Ливеном, Анна откровенничать не стала. — Так что прошу Вас.
— Тогда Вы, Анна Викторовна, сначала.
Анна купила не самые дорогие пирожные — для гостей эклеры и бисквит с кремом. Себе на вечер она оставила корзиночку с желе и фруктами, а Якову эклер. Значит, она возьмет бисквит.
— Анна Викторовна, не будет ли это непростительным нарушением этикета, если я решусь разрезать наши с Егоркой пирожные на половинки, чтоб Егорушка попробовал оба.
— Юрий Григорьевич, пожалуйста, делайте так, как Вам угодно.
Егорка получил половину эклера и половину бисквита с розочкой. Марфа взяла оставшийся эклер. Ей приходилось немного отклоняться, уворачиваясь от Егорки, орудовавшего ложкой. Она вспомнила свое детство, вот так она держала на коленях кого-нибудь из братишек, когда кормила. Теперь все трое взрослые мужчины. Василек самый младший Авдею в лавке помогает, Гаврюшка столярным делом занялся. А Ванюшка, который изо всех братьев мощной фигурой больше всего в отца пошел, кузнецом стал, как тот по молодости. И никто из четверых братьев не любитель писать письма, как она и сказала доктору Милцу. Напишут раз в пару лет, сообщат, что ребенок очередной родился или помер кто. Даже не написали вовремя, что матушка умерла. Отдалились они, конечно, друг от друга, особенно когда Евдокия Ивановна ее в услужение Пшеничниковым отдала, но ведь мать, другой у нее никогда не было. Она бы на похороны съездила, ехать-то всего несколько часов, уж князь бы отпустил на пару дней. Но что теперь вздыхать, чужие они теперь с братьями, с ее барышнями и то ближе, хоть она барышням и не ровня. Вон дети Лидии Даниловны, когда поменьше были, всегда к ней на колени забирались, а про племянников она даже не знает точно, сколько их сейчас и как всех зовут…
Егорка доел свои пирожные и попросил:
— Малфа, дай конфетку.
Юрий услышал это и строго сказал:
— Егорушка, ты уже довольно сладкого поел, нельзя все, что на столе стоит, просить. Барыне Анне Викторовне с Марфой Федоровной тоже нужно оставить. В другой раз конфетку получишь.
Анна подумала, что сейчас Егорка заревет. А он спросил:
— Балыня, когда я снова плиду, ты мне конфетку дашь?
Анна еле сдержалась, чтоб не расхохотаться. Юрий покраснел.
— Егорушка, если нас еще пригласят, Анна Викторовна сама даст тебе то, что сочтет нужным.
— Егорка, я сейчас конфет дам, только не тебе, а тятеньке. А он тебе завтра к чаю даст. Договорились?
Егор кивнул.
— Не нужно, Анна Викторовна…
— Нужно. Марфа, сделай кулек из газеты и положи гостинец.
— Анна Викторовна, я Вам на днях варенья крыжовенного пошлю, его Акулина так варит, как никто другой, у нее какой-то секрет имеется. И меду баночку, у нас своя пасека.
Анна хотела отказаться, но Марфа, которая протянула Юрию кулек с конфетами, ее опередила:
— Вот спасибо, барин Юрий Григорьич! Варенье — это хорошо, а медок и вовсе — на случай если простынет кто.
— Я тогда с Акулиной передам, как она в город поедет. А сейчас, Анна Викторовна, я откланяюсь, мне еще в библиотеку надо за книгами. Спасибо Вам за гостеприимство. Поклон Якову Платоновичу от меня передайте.
— Непременно передам, — пообещала Анна Викторовна.
— Марфа, зачем ты согласилась варенье с медом принять? Разве мы купить не можем? — спросила Анна, когда гости уехали.
— Можем, только надо было Юрию Григорьевичу уважение оказать, он от души предлагал. Ему совестно, что он Вас в такие траты ввел, а сам он ответить Вам тем же не может, нет у него денег на подобное угощение. Вот и предложил то, чем, как говорится, сам богат, что у него свое в поместье. А приходить и, как ему кажется, объедать кого-то он не приучен. И Егорку тому же учит. И правильно. Чтоб ребенок понимал, что можно, и что нельзя. А то вырастают такие, что только о себе думают, как бы урвать побольше. Сашеньку вон тоже с малолетства учили, что и как, приличным молодым человеком стал.
— А в детстве Саша Павлу Александровичу один блинчик из стопки дал, — засмеялась Анна, — тот сам рассказал.
— После этого, верно, Дмитрий Александрович ему наставление прочитал, что так поступать нехорошо. Что нужно предложить все, не думая, сколько другой человек возьмет. Потому как воспитанный человек сам больше одной штуки не возьмет. А в окружении князей люди все же по большей части воспитанные.
— Марфа, ты, думаю, прямо словами Дмитрия Александровича сказала, — улыбнулась Анна.
— Слышала много раз, как он с Сашенькой разговаривал. Учил его, конечно, что к чему. Спокойно, рассуждениями да примерами. А не криком или хуже того розгами, как некоторые… Юрий Григорьич вон тоже Егорку словами, а не затрещинами жизни учит.
— Хороший человек Юрий.
— Хороший, добрый, не пустоголовый, скромный, Егорку любит. Только как его угораздило в такие-то годы ребенка заиметь? Он ведь не намного Александра Дмитриевича старше, а мальчонке года четыре на вид… Небось, и не чаял, что особа, с которой он амурничал, такой сюрприз ему преподнесет… — вздохнула Марфа. — Он ведь не женат?
Анна тоже вздохнула — вот даже Марфа решила, что Юрий — отец Егора. А что еще посторонний человек может подумать, если Егорка так похож на Юрия?
— Юрию девятнадцать и он не женат. Но он Егорке не отец, а брат, — объяснила она. — Их отец пьяница с крестьянкой… Так Егор и появился… Отец умер недавно, поместье, как оказалось, прокутил. Матери Егорка не нужен. Юрий и привез его к себе в имение, которое унаследовал от деда по матери, так как любит брата, а из родных у него тут никого не осталось.
— Вот ведь какую ношу себе на плечи взвалил — за чужие грехи лямку тянуть взялся… А что же поместье совсем махонькое с гулькин нос или никакого дохода не приносит, раз Юрий Григорьевич каждый медяк считает?
— Ему дед попечителя из Петербурга назначил, чтоб отец и это имение не промотал. А попечитель, офицер в отставке, очень строг насчет финансов, вот Юрий и крайне осторожен с тратами. И кроме того, боится, что попечитель может принять какие-нибудь меры, чтоб он не мог оставить Егора у себя.
— Так надо Павлу Александровичу сообщить об этом. Пусть бы тому опекуну нанес визит. Уж при его-то должности этот отставной офицер должен к нему прислушаться…
— Марфа, Яков Платонович уже пообещал Юрию, что напишет князю.
— Значит, Его Сиятельство съездит к тому господину в скором времени. Ребенку у молодого барина хорошо, но на него деньги нужны. Приодеть бы его, а то ведь барчонок… хоть и наполовину… Крестьянским сыном-то не выглядит, в папашу их общего, видно, пошел, раз с Юрием Григорьичем так на лицо схож.
— Я хочу в одной семье вещи попросить, которые сыну хозяев подарили, а они ему малы, чтоб отдали их или в счет моих уроков с их дочерью дали. Только Яков Платонович сомневается, что дадут — Егорка-то видишь, из какой семьи…
— Ну не дадут, так материи купим, я ему хоть пару рубашек сошью. Это-то я умею. Только это отложить придется немного, я ведь еще утюг сегодня купила…
— Марфа, как Яков Платонович жалование получит, пойдем ему белье покупать и для Егорки ткани купим. И анютиных глазок тоже, как хотели…
— Так и поступим, Анна Викторовна… А сейчас я со стола уберу и делами займусь. Хочу новый утюг опробовать. Вчера только пару рубашек для Якова Дмитриевича накрахмалила, а сегодня остальные надобно бы. И ужин приготовлю. Вы что-нибудь хотите, Ваша Милость?
— Блинчиков, таких как Харитон печет хотелось бы, — помечтала Анна, — но ты ведь не умеешь такие…
— Такие как он, никто не умеет. Простые умею. Но и мои вкусные будут, ежели их сдобрить крыжовенным вареньем или медом, что Юрий Григорьич обещал послать.
— Ну тогда подождем. А ты приготовь то, что сама решишь.
Анна продолжила читать «Эмму», отвлеклась она только тогда, когда Марфа спросила ее, не желает ли она поужинать, мясо с тушеными овощами уже готово. Она решила подождать Якова и отпустила Марфу домой. Но когда та ушла, ей стало грустно. Почему-то, вдруг. Почему она и сама не могла понять. Она поставила на пианино ноты «К Анне» и сыграла сочинение Павла, не так хорошо как он, но без ошибок. От берущей за душу мелодии защипало глаза. Какой Павел необыкновенный человек и как одинок, и как она хотела бы, чтоб он был счастлив…
Анна вернулась к роману, ей хотелось узнать, встретит ли Эмма свое счастье. Счастье барышни, как оказалось, всегда было рядом с ней, только она этого не видела. Хорошо, что она сама увидела свое счастье во сне и сумела распознать его наяву… Что-то ее счастье задерживалось со службы, или ей так казалось, потому что она соскучилась по нему?
Яков пришел всего через несколько минут, как Анна подумала о нем. Поцеловав жену, он сразу поинтересовался:
— Аня, милая моя, как тебе было? Не дурно после того, как мы с Карелиным ушли? Я беспокоился о тебе.
— Нет, ничего подобного. Ты беспокоился напрасно. Я действительно выглядела так только потому, что устала и была разочарована, даже скорее огорчена тем, что мне так мало удалось узнать у духа Ульяны. Я думала, что дух матери… проявит большее желание… помочь, чтоб девочка нашлась… А он был таким… безразличным… Неужели Ульяна и к дочери была так безучастна?
— У людей, знавших Ульяну, о ней другое мнение. Но что людям казалось может не совпадать с тем, что было на самом деле… В любом случае, ты сделала все, что было возможно. И я после тоже.
— А что сделал ты?
— Я попросил Трегубова о содействии, он подписал письмо к полицмейстеру из Твери. Я отдал его Карелину.
— Это ты хорошо придумал, надеюсь, это поможет.
— Тоже надеюсь… Аня, я проголодался, если честно. Ты уже ужинала?
— Нет, решила подождать тебя. Марфа потушила овощи с мясом.
— Я разогрею сам. И накрою на стол тоже.
— Яков, что ты со мной как с фарфоровой куклой. Мне было неважно всего несколько минут, когда мы сидели с тобой на лавочке. Ты меня тогда обнял, и у меня сразу же все прошло. Правда. Если хочешь, разогрей овощи и поставь воду для чая. А я накрою на стол.
Штольман разжег плиту и поставил на нее сковороду и чайник.
— Аня, я пока схожу умоюсь.
Когда он вернулся на кухню, Анна переливала кипяток из чайника в бульотку.
— Откуда у нас бульотка?
— Оттуда же, откуда и самовар — из лавки. Марфа еще утюг купила.
— Анна, сколько Павел дал ей, как она сказала, на хозяйство?
— Не знаю. Но думаю, что деньги уже почти все истрачены…
— Вот и хорошо. Надеюсь, продукты не на те деньги куплены?
— Нет, на наши… в основном…
— Как это понимать?
— Вот, — Анна достала из буфета тарелку с пирожными, — за них я сама не платила. Я взяла пирожные в ресторане Дворянского собрания и записала на счет Павла. Я встретила в городе Юрия Дубровина с Егоркой и пригласила к нам. Ну и купила каждому по пирожному… Ты сам говорил, что Юрий очень ограничен в финансах, вот я и решила побаловать его с Егоркой… ну и нас с тобой заодно… Ты сердишься?
— Почему я должен сердиться? Ты пригласила гостей и решила их угостить. Думаю, лишних денег у тебя с собой не было, поэтому ты и записала на счет, открытый князем.
— Я тебя не понимаю. Насчет пирожных, которые я записала на счет Павла, ты не сердишься, а что Марфа купила бульотку и утюг, ты недоволен…
— Аня, ты никогда не будешь тратить больше… чем необходимо… Пирожных ты купила не две дюжины…
— Марфа тоже не тратит больше, чем необходимо… на необходимые вещи…
— Да, но я не знаю, сколько денег у Марфы, и какие покупки еще последуют… Потом она посчитает, что плита нехороша, и что ее нужно заменить… затем, что нужна швейная машинка, чтоб подшивать тебе платья… И все это будет куплено, поскольку Его Сиятельство дал ей денег и сказал, чтоб тратила, сколько она считает нужным для дома его родственников…
— Марфы и без машинки подшивает мои платья, — насупилась Анна.
— Аня, я это для примера. Я не хочу быть в долгу… и по сути жить за счет Павла… Ресторан — я все же смирился с этим, так как могу изредка порадовать тебя хорошим ужином… Но повседневные расходы, а тем более дорогие покупки за счет Павла… это уже слишком…
— Я тебя поняла. Только прошу, не высказывай ничего Марфе. Она тут ни при чем, что князь ей приказал, то она и делает. Напиши Павлу или поговори с ним, когда увидитесь в следующий раз…
— Я сегодня написал ему небольшое письмо, приложил к нему нашу с тобой карточку, что он хотел получить. Поблагодарил его за гостеприимство, что он оказал тебе, и за Марфу. Рассказал о Юрии Дубровине и Егорке и попросил нанести визит попечителю молодого человека и похлопотать за него.
— Хорошо. А я сегодня пыталась узнать что-нибудь про предков Юрия. Оказалось, что фотографии и некоторые семейные документы были уничтожены во время пожара в кабинете его отца.
— Жаль.
— Зато я узнала кое что о Ираиде Мироновой.
— Каким образом? Духа все же вызывала? — строго спросил Яков.
— Нет, не вызывала, честно. Мне недавно приснился сон. В нем Ираида была с мужем, по имени его она не называла. Ираиде было плохо, она умирала. Она сама попросила мужа не писать о их сыне ее родным, так как боялась, что он могут обвинить его Бог знает в чем…
— В том, что это он виноват в ее смерти? Она вышла за него, он наградил ее ребенком, и она от этого и умерла?
— Примерно…
— Не простила, значит, своих родных.
— Не простила.
— Анюта, ты прости меня, — Штольман накрыл своей рукой руку Анны.
— За что же?
— За то, что наговорил всякого. Расстроил тебя, испортил тебе настроение… Я понимаю, что ты хочешь как лучше, и Павел, и Марфа тоже… Но мне неловко принимать от него помощь… Если бы мы действительно нуждались, но я ведь на службе, получаю жалование, неплохое жалование… Мы бы и самовар могли купить, и бульотку, и утюг. Не все скопом с одного жалования, а постепенно… И пирожные мы можем позволить себе купить в этом ресторане, хоть изредка… Я в какой-то мере чувствую себя нахлебником…
Анна понимала чувства мужа, но не могла во всем согласиться с ним.
— Яков, знаешь в чем ты, возможно, не прав?
— В чем же?
— В своем подходе. Если бы ты был лодырем и не желал работать или пропивал жалование как отец Дубровина, и из-за этого Павлу приходилось нас содержать, этого бы стоило стыдиться. А он хочет помочь нам именно потому, что уважает тебя, уважает твою службу, за которую ты получаешь жалование, вероятно, по его мнению недостаточно высокое, чтоб позволить себе некоторые вещи… без того, чтоб пришлось экономить на чем-то другом… Пожалуйста, когда будешь говорить с ним о его помощи, постарайся сделать это… деликатно…
— Я постараюсь… Аня, давай все же сядем за стол. Я принесу все сам.
За ужином Яков Платонович похвалил блюдо, приготовленное Марфой, и поблагодарил Анну за пирожное, которое она купила для него… пусть и на деньги Павла. Эклер был не менее вкусным, чем если бы он заплатил за него сам.
========== Часть 12 ==========
Анна проснулась, когда Якова уже не было дома — он снова положил свою пижаму так, чтоб ей казалось, что она обнимает его — так же, как когда они заснули поздно ночью…
Она вышла на улицу и села на лавочку. Утренних разговоров с Павлом ей определенно не хватало. Ведь с ним можно было поговорить обо всем, в том числе и о них с Яковом… Она вздохнула. Ей снова сделалось грустно, и она, как и накануне, пошла к пианино и сыграла «К Анне». Как все же Павел умел передать музыкой свои чувства… Она была уверена, что помимо «К Элизе» и «К Анне» у него были и другие сочинения, но вряд ли он играл их для кого-то. Хотя для Лизы, возможно, и играл. Исполнит ли он для нее, если она попросит?
Она открыла один из нескольких нотных сборников, которые обнаружила под книгами на дне сундучка. В них были в основном сочинения композиторов-романтиков, какие и нравились Павлу. Конечно, такого мастерства, как у него, ей не добиться никогда, да и ноты ему не нужны — он почти все играл по памяти. Вот же память у человека — помнит столько музыкальных произведений и играет так, будто только этим постоянно и занимается. А ей хоть бы, глядя в ноты, без запинок сыграть что-нибудь…
Пролистав несколько страниц, она остановилась на сочинении Вивальди, рядом с названием «Лето» в скобках стояло «Шторм». Надо попробовать, возможно, Шторму или Павлу Ливену, как она его знала, это произведение итальянского композитора по вкусу. Она проиграла несколько тактов — не исключено, что эта экспрессивная пьеса Павлу и нравилась, но определенно он не был бы рад слышать ее в ее исполненин — сыграть ее с листа, да еще в таком темпе, что был указан, для нее было сложно, она лишь сбивалась… С «Маленькой ночной серенадой» Моцарта дело обстояло лучше, тем более, что она играла ее прежде. В этом же сборнике она нашла «Утро» Грига, которое Павел исполнял для нее в последний их вечер вместе. Ей захотелось сыграть его самой — так, как уж получится. Но у нее вышло довольно неплохо…
Анна закончила играть, закрыла крышку пианино и встала со стула. В дверном проеме, прислонившись к косяку, стояла Марфа.
— Марфа, ты давно тут стоишь?
— Не так чтобы давно. Самовар во дворе поставила и вернулась Вас послушать…
— А я и не слышала, как ты пришла.
— Я тихонечко, беспокоить Вас не хотела. Шибко уж мне Вашу игру послушать хотелось… Анна Викторовна, что же Вы у Павла Александровича не играли?
— Стеснялась, — призналась Анна. — Я неважно играю. Даже с Сашей не сравнить, а с Пал Санычем тем более…
— Да разве ж им было бы важно, как бегло Вы клавиши перебираете? Им было бы просто приятно, что Вы для них играете… Графиня, вон, вообще никакими талантами не блещет, кроме… определенных…
Анна ухмыльнулась:
— Ну, как мы видим, и такие ее таланты ценятся… Павел Александрович вон уже сколько времени с ней…
— Так оно, только скучно ему с ней… помимо того, как она эти свои таланты проявляет…
— А со мной не скучно?
— С Вами не скучно. Как и с Сашей. Они всегда найдут, чем себя вместе занять и от чего радость получить. Хоть на рояле поиграть или на бильярде, хоть на речку сходить искупаться или на лошадях вместе проехаться…
— Саша пытался учить меня кататься на лошади. А потом это как-то… сошло на нет…
— В следующий раз, значит, продолжит — или он, или Павел Александрович. В усадьбе-то прогулка на лошадях — одно из главных развлечений для многих помещиков. Помимо охоты…
— А Павел Саныч и Александр охотой увлекаются?
— Нет, ни тот, ни другой. Его Сиятельству, видать, стрельбы и на службе хватает. А Саше каждую зверушку жалко. Маленький был, так то котенка таскал, то кутенка… Павел Александрович тоже зверье любит.
— А почему тогда в доме хотя бы кошки нет?
— Думаю, из-за того, что у Его Сиятельства бумаги важные. А за животным не всегда и уследишь — мало ли что… У нас во флигеле кот живет, здоровенный, пушистый, рыжий с зелеными глазами. Его Павел Александрович сам откуда-то принес, когда тот размером с ладошку был, и Васькой назвал. Сказал, что у него в детстве такой же Васька был.
— А я его не видела.
— Он больше в людской обитает, а Вы туда и не заходили. Васька часто там на диване спит, как развалится, так и сесть места нет. А мурлычет так громко, что, бывает, в других комнатах слышно, особенно когда Его Сиятельство его на руки берет и гладит. Видно, помнит, кто его в дом принес…
— А кто за Васькой ухаживает?
— Глаша, он ее любимец, а Харитон кормит его. Только он не любит, когда Васька в кухню приходит. Он под ноги может попасть, а мяукает так, что хоть уши затыкай. Да еще с видом, будто неделю ничего не едал. Страсть, как любит покушать, а до остального ленив, даже до женского пола не охоч. Есть у нас в конюшне кошечка Муська, обычная правда, пятнистая. Так у нее котятки лет за пять только два раза и были — по котеночку. Первый пестренький, сильно пушистый, его Степка, сын управляющего взял. А второй раз рыженький с белым брюшком получился, но не пушистый, мастью в папашу, а короткой шерстью в мать. Его в деревне захотели взять, как же, кот из княжеского дома. Глаша перед тем как котейку в деревню снести, принесла его Ваське показать. Мол, смотри, какой у тебя сынок — на тебя похож. А Васька так мявкнул, будто недоумевал: «Это пищащее недоразумение мое? Да ты, верно, шутишь». Как же, барином, видать, себя мнит, раз в доме на диване спит, а не на сене. Милость простой оказал, удостоил, как сказать, своим вниманием, но потомство от простой иметь да еще такое неказистое, не уж, увольте…
Анна рассмеялась:
— Марфуша, ты так рассказываешь, что слезы из глаз.
— Ну вот и повеселели, Ваша Милость. А то грустная были, как я пришла…
— Грустная. Яков ушел, тебя нет, Павел Саныч далеко…
— Да уж, когда Вы с Его Сиятельством по утрам встречались, никогда Вас печальную после этого не видела. Может, конечно, и сервиз особенный в том роль играл… — чуть усмехнулась Марфа.
— Возможно, и это… Марфа, я сегодня хочу чай попить из той чашки, что Павел Александрович в дорогу дал.
— А отчего ж не попить? Вы ведь одна, не с господами какими из высшего света, чтоб на это криво посмотрели.
— Нет, не одна. С тобой.
— Ваша Милость, так я чай уж пила, в доме Ваших родителей.
— Ничего, еще чашку выпьешь. Как там, кстати, они?
— Оба в добром здравии, слава Богу. Мария Тимофеевна Вам записку отправила, я хотела Вам ее после чая дать. Она сказала, что неспешно…
— Давай уж сейчас прочитаю.
В записке мать просила Анну отпустить Марфу с ней к тете Липе, так как отец занят подготовкой к слушанию на следующей неделе. Там будет званый вечер со старыми знакомыми, а Марфа умеет преобразить даму. Она убедилась в этом накануне, когда городе в разных местах ей сделали несколько комплиментов по поводу ее новой прически.
— Марфа, ты знаешь, что в записке?
— Думаю, то, что Мария Тимофеевна хочет, чтоб я с ней к ее сестре Олимпиаде Тимофеевне поехала, у той именины, а Виктор Иванович компанию ей составить не может, занят.
— А сама ты как? Хочешь поехать?
— Как Вы, Ваша Милость, скажете.
— А на сколько мама ехать собирается?
— Дней на пять, не больше. Сказала, что в следующие выходные они с Виктором Ивановичем куда-то приглашены, здесь, в Затонске. Вроде к помещику какому-то, чьи дела Виктор Иванович ведет.
— Если так, то поезжай. Уж пять-то дней, надеюсь, выдержишь… Да и мама не все время будет тебя при себе держать. С тетей Липой будет время проводить, с гостями ее. Если совсем уж невмоготу будет, скажи, что я тебе какое-нибудь поручение дала. Например, кружев в магазине посмотреть или для Якова Платоныча что-нибудь. В общем, сама придумаешь…
— Тогда я поеду… Но я все по дому сделаю, полы помою, наготовлю разного, чтоб хоть пару дней у Вас что на обед и ужин было, и в подпол поставлю… А сейчас все к чаю соберу.
После чаепития из сервиза со звездами было решено идти в город. Поскольку Марфа уезжала, нужно было купить продуктов про запас. Марфа предложила сходить на рынок одной, без Анны Викторовны, но Анне не хотелось оставаться дома в одиночестве.
— Марфа, нам еще мои туфли нужно забрать. Я их хочу у сапожника посмотреть, вдруг мне не понравится, как он их починил.
— Ну давайте тогда сначала к сапожнику и зайдем. Потом в лавку, а уж после на рынок.
Около сапожной мастерской они снова встретили доктора Милца, он в очередной раз навещал своего пациента. Доктор тут же напомнил о своем предложении касательно изучения предметов с помощью микроскопа.
— Сударыни, я Вас жду, непременно жду! Вы и не представляете, какой это прибор! Выше всяких похвал! Даже не знаю, как благодарить за него Его Сиятельство.
Анна вспомнила, что когда Яков сказал ей, что написал короткое письмо Павлу, он не упомянул о том, что передал для него слова благодарности от доктора Милца. Нужно будет напомнить ему, чтоб сделал это в следующий раз.
— Так как, сударыни, окажете мне честь своим визитом? Марфа Федоровна? Анна Викторовна?
— Может быть, через неделю, Александр Францевич? Марфа завтра уезжает с моей мамой, а я еще с Яковом Платонычем в оружейном магазине не была, чтоб Вам пули принести… — Анна подумала, что завтра у Якова свободный день и нужно будет уговорить его во что бы то ни стало сходить и пострелять.
— Ну хорошо, давайте через неделю… Марфа Федоровна, про пчелу я не забыл. Но, может, Вас еще и заинтересует бабочка или стрекоза — какие у них крылья при увеличении? Если так, то за неделю я постараюсь найти… Хотя, я бы, скорее, предпочел лицезреть бабочек и стрекоз, так сказать, в их естественной среде… Не желаете, Марфа Федоровна, прогуляться как-нибудь? У реки, например, там стрекоз много… Вы ведь еще ничего у нас не видели, а природа в Затонске красивая…
Анна припомнила, что когда Саша приглашал ее на прогулку у реки, Павел посоветовал ему не забыть гвоздичное масло, чтоб комары не покусали. Сказать что ли доктору?.. И хоть бы он как Саша в воду за кувшинками для Марфы не полез…
— Благодарю за приглашение. Но пока ничего Вам обещать не могу. Давайте об этом после поговорим, как мы с Анной Викторовной к Вам в Ваш чудный микроскоп придем посмотреть.
Простившись в доктором, они направились лавку Потапова. Купили там конфет взамен тех, что отдали Юрию с Егоркой, пряников — чтоб Якову было что брать на службу, и печенья. Затем пошли покупки по списку, составленному Марфой: мука, дрожжи, гречка, манка… Насчет манки Анна выразила сомнение, нужна ли она.
— Анна Викторовна, я, как вернусь, Вам котлеток манных пожарю. Александр Дмитриевич маленький кашу манную не любил, вот ему Харитон котлетки из манки и пек. А тот их с малиновым или клубничным вареньем уплетал. Такое-то варенье у Вас дома есть, от родителей Ваших.
Лавочник Потапов предложил им нового кофе, который только что получил и обжарил. Анна сначала хотела отказаться, у них дома еще было немного. Но потом подумала, что Марфы не будет дней пять, а за это время кофе дома все же может кончиться, и согласилась взять четверть фунта на пробу. Михаил Иванович спросил:
— Марфа Федоровна, а кофей Вы мелете?
— Я. Только я уезжаю на несколько дней.
— Я понял это. Я сейчас же и смелю, что ж Анне Викторовне потом этим заниматься. Я кофей даже еще с подноса не пересыпал. Оттуда сразу и возьму для помола. А потом в баночку ссыплю, чтоб аромат не выдохся.
— Сделайте любезность, Михаил Иванович, — улыбнулась Марфа.
— А в какие Вы, голубушка Марфа Федоровна, края едете? Не в Тверь ли? А то мне в Тверь по моим торговым делам нужно. Может, вместе бы и поехали…
— Нет, не в Тверь. И я не одна еду, а Марией Тимофеевной.
— А как едете? Поездом или по воде?
— Не знаю, не спрашивала.
— Может, как вернетесь, я Вас на лодке покатаю?
Анне хотелось сказать — только после того, как Марфа с доктором Милцем на стрекоз налюбуется.
— Право, не знаю, Михаил Иванович. Как бы меня в лодке не укачало…
— Так ведь по реке, не по морю… Хотя иным и в коляске дурственно бывает…
— Михаил Иванович, Вы нам кофе обещали смолоть, — напомнила Марфа. — А то у нас еще и другие дела в городе имеются.
— Уже иду, это не займет долго.
Вскоре Потапов вернулся с баночкой с кофе, поместил ее в бумажный пакет да еще завязал узкой ленточкой, которой обычно перевязывал гостинцы с конфетами:
— Кофе я со всеми Вашими покупками с Ефимкой отправлю, как только он от других господ вернется. Не извольте беспокоиться.
Когда они вышли из лавки, Анна усмехнулась:
— Я смотрю, Марфа для тебя и бабочек готовы наловить, и кофе смолоть… Что-то доктор Милц меня стрекоз смотреть не приглашал, а Потапов ни мне, ни маме кофе молоть не предлагал и кататься на лодке не звал…
— Анна Викторовна, у Марии Тимофеевны муж имеется да еще адвокат. Скажи лавочник хоть слово игривое, Виктор Иванович бы засудил его, — ухмыльнулась в ответ Марфа. — А доктору Милцу Вы поначалу, наверное, девочкой казались, а потом, когда Вы с Яковом Дмитриевичем расследованиями занялись, понял, что преступлениями-то Вы гораздо больше интересуетесь, чем, к примеру, насекомыми…
— Интересуюсь, с того боку, чтоб их ни в овощах, ни во фруктах не было. А ежели окажутся, чтоб к Их Милостям на стол не попали… Хотя, говорят, яблоки, где червяк поселился, самые вкусные… Вы, Анна Викторовна, ничего не желаете?
— Может, того, чего у родителей в саду нет? Винограда, например?
Они нашли прилавок, где торговали виноградом и взяли пару кистей. В соседнем ряду Марфа выбрала мяса, оставалось только молоко. Прислуга прошлась вдоль нескольких торговцев и остановилась у женщины, которая в отличии от других покупателей не зазывала и свой товар не расхваливала. Одета она была бедновато, но чисто, и прилавок, на котором стояли кринки, тоже содержался в порядке. Марфа спросила, давно ли она занимается торговлей. Та ответила, что совсем недавно, что ранее нужды в том не было. Сын ее старший вместе с постояльцем, что у них комнату снимал, в Москву подались. Теперь и денег от сдачи в наем нет, и на два мужицких рта в доме меньше, а корова много молока дает. У всех соседей свои коровы, им молока не надо. Вот она и пытается на рынке продавать, чтоб хоть что-то выручить. Марфа попробовала ее молоко — оно было свежим, приятного вкуса, не горчило, творог и сметана тоже были ей одобрены. Она отозвала Анну Викторовну в сторону:
— Ваша Милость, я нашла женщину, у нее все молочное хорошее и берет недорого. Торговать она не приучена, а излишек продавать бы хотела. Как Вы насчет того, чтоб она для Вас с Яковом Дмитриевичем прямо домой к Вам свой товар приносила? Без меня-то хоть творожка со сметанкой покушаете или свежего маслица намажете. Женщина она чистая, опрятная и вроде как честная — молоко водой не разбавлено. Думаю, она была бы рада прямо в дом к господам приносить, а не на рынке стоять. Да и Вам хоть за этим самой не ходить. А если Вам ее провизия понравится, могли бы потом у нее постоянно покупать.
Анна согласилась — в вопросах хозяйства она доверяла Марфе.
— Голубушка, Ее Милость хотела бы, чтоб ты к ним домой свой товар доставляла. Пока раза два-три, а если по вкусу придется, то потом она может подумать и о том, чтоб все время у тебя брать. Семья почтеннейшая, Его Милость человек в Затонске уважаемый — начальник сыскного отделения, никого, склонного к обману или уверткам, не потерпит. Поэтому ежели ты согласна, нам надо знать, кого мы в свой дом пускаем.
Торговка широко распахнула глаза:
— Барыня, да неушто Ваш муж — это тот господин из полиции, что самому князю из Петербурга родственник?
Марфа ответила за хозяйку:
— Тот самый. Так что, ты согласна?
— Согласна-согласна! Вот уж не думала, что до меня такие господа снизойдут… А насчет семьи нашей не извольте беспокоиться, она у нас приличная. Муж мой Иван Федотов на складах у купца Игнатова работает, там же и Савка сын старший был, пока в Москву не уехал. В Москве он тоже у Игнатова на складах. Был бы на руку нечист али ленив, разве ж ему бы купец у себя в Белокаменной место предложил?
— Тебя-то саму как зовут? — спросила Марфа.
— Авдотья я.
— Ну так вот, Авдотья, в понедельник утром принеси Ее Милости Анне Викторовне молока, сметаны, масла и творога. Молока-то у твоей коровы на все это хватит?
— Хватит, Зорька у нас за две коровы молока дает, повезло нам с ней.
— На рассвете не приходи, Их Милости еще почивать изволят. Его Милость, как ты поняла, в полицейском управлении служит, а не на покос по первой росе ходит.
— Как Ее Милости удобно, так и приду.
Анна решила, что в первый раз, пока она не знает женщины, лучше, если та придет, когда дома еще будет Яков, чтоб она сама видела барина, состоявшего на важной должности и имевшего высокородных родственников в столице.
Только они с Марфой добрались до дому, как появился Ефимка с их покупками из лавки. А вслед за ним прибежал мальчишка с запиской — его послал барин, вышедший из полицейского участка.
— Анна Викторовна, надеюсь, ничего… нехорошего… — забеспокоилась Марфа.
Анна развернула бумажку и улыбнулась:
— Нет, наоборот. Яков Платоныч пригласил меня на прогулку в парк. Видишь, не только тебя приглашают.
«Ну надо же, сподобился! Жену пригласить, хоть и в парк. Полюбовниц-то своих в Петербурге, поди, не только в парке выгуливал… Неужели не понимает, что к жене как к женщине надо гораздо больше внимания проявлять, чем к тем, чьи спальни время от времени посещал…»
— Анна Викторовна, очень за Вас рада! А сколько времени у нас в запасе?
— Ты куда-то торопишься?
— Я нет. Но мне нужно знать, каким временем я могу располагать. Если Вы выберете платье, которое в порядок привести надо, то я сразу скажу, успею ли, или лучше другое надеть, чтоб не опоздать. Конечно, чуть-чуть даме опоздать позволительно, но намного все же… неуважение к мужчине…
— Ты хочешь меня… приодеть?
— Ваша Милость, я хочу Вас так нарядить, чтоб при Вашем виде у мужчины, который Вас на свидание пригласил, дыхание перехватило, а другие оглядывались и завидовали ему, что у него такая дама.
— Так муж пригласил… стоит ли так наряжаться…
— А муж что же не мужчина? Вы уж извините, Анна Викторовна, Яков Дмитриевич мужчина хоть куда. Его хоть в лохмотья одень, а порода все равно видна будет. Хотя, конечно, в костюмах он более привлекателен… И ему будет приятно, когда Вы при всем параде покажетесь. Для Павла Александровича ведь согласились красивое платье надеть. Разве Вы были разочарованы, что князь Вам комплемент сделал? Дайте же и своему мужу возможность побыть галантным кавалером…
— Ну хорошо, — вздохнула Анна. — Тогда давай выберем платье вместе.
Выбор пал на синее платье, отделанное серебряной нитью — одно из тех, что она согласилась заказать, когда ожидала возвращения Штольмана. Платье, возможно, могло бы показаться строгим, но вышивка очень оживляла его, однако делала не легкомысленным, а элегантным. К платью Марфа подобрала шляпку с вуалью и потрудилась над ней. После обновления шляпка понравилась Анне даже больше той, которую они с Яковом купили в английском магазине в Петербурге.
Когда Марфа причесала и одела хозяйку, она решила, что Ее Милость была настолько хороша, что ее было бы лучше сопроводить до парка, а то как бы она не припозднилась на свидание из-за внимания местных господ, расточающих комплименты. На ее удачу около дома проезжал извозчик, и Анна Викторовна воспользовалась им.
Коляска остановилась у парка, и Анна прошла на знакомую аллею. Яков в ожидании сидел на скамье.
— Анна Викторовна, — приподнялся он и поцеловал Анне руку. — Вы выглядите блистательно! Вас можно поздравить?
— С чем? — не поняла Анна.
— Слышал, князь просил Вас погостить в его усадьбе, — лукаво посмотрел на жену Штольман.
— Просил, и что же?
— Вы что же согласились?
— А что мне нельзя сделать такое предложение как любой другой девушке? — Анна продолжила игру, в которую ее вовлек Яков. — И кроме того, Вы же сами, Яков Платоныч, на этом настаивали…
Она не смогла больше удерживать серьезное выражение и улыбнулась:
— Помнишь, значит, ту встречу.
— Конечно, помню. Всегда буду помнить… Аня, я вел себя так глупо, как настоящий идиот…
— И я не лучше…
— Аннушка, я хотел просто прогуляться по парку, там, где мы не раз встречались… А пока ждал тебя, та сцена стала крутиться у меня в голове… Вот я и… переиграл ее.
— Вам это удалось, Яков Платоныч, — Анна сдвинула набок котелок Якова.
Штольман поправил шляпу, а затем протянул Анне цветок, который до этого держал за спиной — такой, что подарил ей, когда приходил навестить ее в усадьбу Разумовского.
— Что же, Яков Платоныч, снова клумбу у дома князя Разумовского разорили?
— Нет, на этот раз по дороге у кого-то в палисаднике сорвал, пока хозяева не видели, — признался Яков.
— А если бы они увидели Ваш неблаговидный поступок?
— Сказал бы, что цветок нужен для следствия, что на месте преступления кто-то обронил такой же. Что их цветы вроде бы не очень похожи, но сравнить нужно.
— Ну Вы и жук, Яков Платоныч!
— Чего не сделаешь для любимой женщины, — Яков поцеловал жену в щеку, чуть приподня вуаль на шляпке. — Особенно, когда приглашаешь ее на свидание.
— Мне было очень приятно, что Вы пригласили меня прогуляться.
— Так пройдемтесь же, Анна Викторовна, — Штольман взял жену за руку. — Я вижу Вам настолько это приятно, что надели платье, которое надеваете очень редко, и шляпку, которая немного преобразилась…
— Какой Вы наблюдательный, господин сыщик! Это Марфа ее так переделала.
— Тебе очень идет. А прическа у тебя такая, что и иной куафер не сделает, — остановившись на секунду, Яков провел пальцем по волосам за ухом Анны.
— Да, Марфа постаралась, чтоб я была… неотразима на свидании.
— Ты действительно неотразима! Вон, господин, который только что прошел мимо нас, обернулся и чуть не налетел на дерево.
— У меня не было намерения поражать так… других господ. Я хотела поразить только тебя.
— Тебе это удалось, милая моя. Ты чудо как хороша. Хотел спросить тебя, серьги и кулон, это те, что тебе подарил Павел?
— Да, это украшения Ливенов, — Анна решила не сообщать, что это был гарнитур, изначально подаренный Павлом Лизе. — Павел сказал, что семейные украшения, что у него есть, сейчас больше некому носить кроме меня. Я не стала обижать его отказом.
— Да, он бы, наверное, обиделся, если бы ты отказалась принять. Украшения очень красивые, изящные, но, насколько я могу судить, не безумно дорогие…
— Да, именно так. Я уже говорила тебе, что Павел предлагал мне и другие, но те я не взяла. А на эти согласилась, так как они попроще и походят к разным нарядам.
— К этому платью и шляпке несомненно. Я даже смущен, что я в своем обычном костюме. Рядом с такой очаровательнейшей дамой. Надо было зайти домой переодеться…
— Тогда бы не было сюрприза. А твоя записка меня… заинтриговала…
— Значит, я, по-твоему, интриган? — улыбнулся Штольман.
— А Вы в этом сомневались, Яков Платоныч? Я предпочитаю такого мужа, а не как у других — с которым можно умереть от скуки.
— Рад, что тебе со мной не скучно. Хоть иногда. Что ж, буду тебе и впредь посылать интригующие записки…
— Буду ждать с нетерпением! Яков, у меня сегодня день записок, твоя была второй. Утром Марфа принесла записку от мамы. Та написала, что Марфа вчера сделала ей прическу, и она произвела большое впечатление в городе. Она хотела бы завтра ехать к тете Липе, у той именины. Отец отказывается, говорит, что у него в начале следующей недели заседание суда, и ему нужно готовиться.
— Если бы не было, я бы подкинул Виктору Ивановичу какого-нибудь клиента, чтоб у него появился повод не ехать, — ухмыльнулся Штольман. — Но Мария Тимофеевна, должно быть, рассержена, что не может поехать одна.
— Мама очень хочет поехать, так как у тети Липы круглая дата, и к ней приедут старые знакомые, которых она хотела бы повидать. Она спросила меня, не можем ли мы отпустить с ней Марфу на несколько дней.
— Чтоб иметь Марфу для сопровождения и, конечно, показаться с помощью нее во всей красе, а также похвастаться, какую прислугу отправил в Затонск князь, родственник ее зятя?
— От тебя ничего не утаишь. Яков, я разрешила Марфе поехать, мы ведь обойдемся четыре-пять дней без нее.
— Конечно, обойдемся. Обходились же как-то.
— Марфа сегодня весь дом приберет, приготовит на день-два. А рубашек она тебе и так на всю неделю накрахмалила…
— Аня, зачем эти… доводы… Ты ее хозяйка, раз разрешила, пусть едет. Я совершенно ничего против этого не имею. Тем более, что завтра мы можем провести весь день вместе. Не нужно будет посылать Марфу в лавку или на рынок, чтоб отстаться наедине, — хитровато посмотрел Яков Платонович на жену.
— Да, потом нужно будет сказать Марфе, что по воскресеньям она будет свободна, а по субботам приходить по утрам. Тогда у нас будет целых полтора дня… для себя…
— И я был бы не прочь, чтоб, если получится, мы проводили некоторые субботы вот так — в городе, а по воскресеньям оставались дома или ходили к твоим родителям…
— По субботам в город, чтоб показать, какая у Вас элегантная жена, Яков Платоныч?
— Именно. Чтоб у жителей Затонска была возможность говорить комплименты не только Марии Тимофеевне… Анюта, я вот что подумал. Раз ты сегодня так неотразима, да еще и с украшениями Ливенов, не воспользоваться ли благосклонностью Его Сиятельства, чтоб тебя и его подарок увидело местное дворянство?
— Иными словами, ты хочешь пригласить меня в ресторан.
— Да, мне бы хотелось, чтоб мы отобедали там.
— Давай тогда договоримся, что закажем только по одному блюду и кофе с десертом. Я знаю, что тебе неловко, хоть ты меня и приглашаешь, поскольку тебе не хочется вводить Павла в ненужные расходы. А я уже пирожные за его счет брала…
— Аннушка, как ты меня понимаешь. Да, скромный обед в не таком уж скромном заведении, — Штольман снова поцеловал жене руку.
В ресторане Дворянского собрания они заняли столик у окна. Яков Платонович помнил, что они решили не шиковать, и все же предложил жене:
— Аня, давай возьмем по бокалу вина. Раз уж мы пришли в этот ресторан, нужно, чтоб это было… в какой-то мере событием… Ведь по сути это и есть событие, когда мы выходим куда-нибудь вместе… Извини, что не уделяю тебе должного внимания. Я и хотел бы, но, к сожалению, не всегда получается… А сегодня я думал о тебе, впрочем, я о тебе всегда думаю… Но я о другом, я думал про вчера… про наш с тобой разговор… И мне захотелось хоть как-то поднять тебе настроение… Пусть даже с помощью такого пустяка как прогулка в парке… или скромного обеда…
— Яков, я и вчера не была так уж расстроена, как тебе могло показаться. Я действительно тебя понимаю, но я понимаю и Павла. Понимаю, что у каждого из вас могут быть разные взгляды на одни и те же вещи… А то, что ты пригласил меня в парк, туда, где мы встречались ранее, когда помимо тех встреч между нами не могло быть ничего другого — я очень ценю…
— Я бы пригласил тебя как-нибудь проехаться верхом, но, к сожалению, ты не умеешь…
«Вот, прав был Саша, когда сказал, что я должна научиться ездить на лошади — хотя бы для того, чтоб кататься вместе с Яковом»
— Я пыталась немного, в усадьбе у Павла. Но только по кругу…
— Аня, а как насчет того, чтоб я прокатил тебя на лодке?
Анна засмеялась.
— Я предложил что-то смешное?
— Нет, просто сегодня это уже второй раз, когда я слышу о прогулке на лодке. Ранее такое предложение было сделано Марфе.
— И кем же?
— Не скажу. В любом случае она его отклонила.
— Но ты-то мое примешь?
— Конечно, приму. Но я бы очень хотела попросить тебя о другом.
— О чем же?
— Давай сходим завтра в оружейный магазин. Пожалуйста…
— Сходим, — вздохнул Штольман. — Раз я тебе обещал…
— Как хорошо! Яков, а какого вина мы закажем?
Яков Платонович выбрал легкое французское вино, которое, как ему казалось, пришлось бы Анне по вкусу.
— Аннушка, я хочу выпить за тебя. Ты самая прекрасная женщина на свете. Я люблю тебя, люблю всем сердцем. Возможно, я не говорю тебе об этом так часто, как бы следовало бы. Но от этого мои чувства к тебе не менее глубоки… За тебя, моя любимая!
Анна пригубила вино:
— Как красиво ты сказал… Неужели это Штольман?
— Нет, это твой Яша, — улыбнулся Яков Платонович, отпив из своего бокала. — Штольман, он… иной… Точнее, для других людей иной… Например, для Карелина, который сейчас к нам непременно подойдет…
Карелин на самом деле направился прямо к ним:
— Доброго Вам дня. И приятного аппетита.
— И Вам доброго дня, Алексей Александрович. Вы уже вернулись? Так скоро?
— Да, только что приехал. Все, что было нужно и возможно, было сделано. У меня не было более необходимости задерживаться в Твери. Я Вам обоим необычайно благодарен. Вам, Анна Викторовна, что дали мне такую чудесную новость, что Таня жива. А Вам, Яков Платонович, что помогли мне с Тверской полицией. Я показал дежурному письмо для полицмейстера, и меня сразу же к нему провели. И тут же взялись за дело, безотлагательно. И буквально через пару часов выяснили про Карелина. Служащий почтамта, который отдавал Каверину письма, видел пару раз, как тот выходил из доходного дома. Оттуда он съехал летом прошлого года. Его бывшей квартирной хозяйке этой весной приходило письмо из городка под Петербургом. Какого именно, мне отказались сообщить. Только сказали, что теперь к поискам Каверина и Тани будет привлечена тамошняя уездная полиция. А потом меня известят…
— Значит, Тани не нашли, но на след Каверина напали. Алексей Александрович, это гораздо лучше, чем ничего. Если письмо было весной, есть большая вероятность того, что Каверин все еще живет по тому адресу. Вам нужно набраться терпения.
— Я это понимаю, Яков Платонович. Хотя, конечно, ждать… тягостно… Пожалуйста, как только что-то узнаете, сообщите мне. Можете отправить для меня записку госпоже Майоровой, я у нее бываю пару раз в неделю. Адрес я Вам напишу. Как я и сказал, она живет совсем рядом с участком, на соседней улице.
— Напишите здесь, — Штольман дал Карелина свою записную книжку. Затем посмотрел на неровные буквы и пообещал: — Я отправлю записку с городовым.
— Благодарю Вас, Яков Платонович. От всей души благодарю.
— Не стоит благодарности, — Яков подумал, что, не дай Бог, Карелин сейчас, при Анне станет предлагать заплатить за их обед — с него станется. Ну хорошо, обед с женой, так сказать, семейный обед за счет родственника… еще куда ни шло… Но обед с дамой, которую он пригласил на свидание, за счет другого мужчины? Уж этого он точно не позволит…
Однако Карелин завел речь о другом:
— Анна Викторовна, я Вам что еще хотел сказать. Помните, на фотографии кольцо Ульяны пропало, и мы вместе смотрели, что его нет?
— Помню, конечно.
— Так вот, когда я в Твери показывал фотографию полицейскому, которому поручили розыск, кольцо у Ульяны на снимке снова появилось.
— Это точно?
— Точнее не бывает, Вы сами посмотрите, — Карелин достал из саквояжа фотографию. — И как это можно объяснить?
— Мистика, — определил Штольман. — Научному объяснению не подлежит.
— Анна Викторовна, а духи могут вещи на тот свет забирать?
— Я не понимаю Вас, Алексей Александрович.
— Так кольцо-то на фотографии появилось, а из кармана у меня пропало… Я думаю, дух Ульяны его себе забрал…
Штольман скептически посмотрел на Карелина:
— Может, Вы его выронили где-нибудь? Или вытащили у Вас из кармана, пока Вы в поезде ехали?
— Я его в платок завязал, на два узла. Платок в кармане, так на оба узла и завязан, а кольца в нем нет, пусто… Да не смотрите Вы на меня так, не пил я… и в поезде не засыпал, чтоб кто-нибудь незаметно платок вытащил, а потом снова в карман положил… Значит, его дух взял, так получается?
— Господин Карелин, в любом случае я не могу завести дело о краже кольца духом Вашей жены…
— Так это и не кража, если это дух Ульяны был…
— Хотите, я попытаюсь еще раз дух Ульяны вызвать, спросить, приходил ли он за кольцом? — предложила Анна.
— При всем моем уважении к Вам, Анна Викторовна, не хочу… Лучше не трогать его, не беспокоить, пусть угомонится на этой фотографии… Я пока карточку поставлю в своем доме в пустой комнате и запру ее… Вы извините, что я Вам про это рассказал, не нужно, наверное, было… Просто подобное я понять не в состоянии…
— Нам не дано того понять… лишь остаются размышленья… Иного духа проявленья… нам легче попросту принять… — профилософствовал Штольман.
— Да, лучше и не скажешь, — вздохнул Карелин. — Что ж я сам-то еще сказать хотел? Анна Викторовна, Вы выглядите бесподобно. Наверное, с Вашего приезда первый раз удалось пойти куда-то вместе. Я тут со своим… Покорнейше прошу меня простить… — Карелин поцеловал госпоже Штольман руку и откланялся.
— Не ожидала от Вас, Яков Платоныч, таких поэтических талантов, — улыбнулась Анна.
— Сам от себя не ожидал. Это, верно, присутствие моей очаровательнейшей спутницы тому виной. Настолько восхищен ее красотой, что меня потянуло… на прекрасное…
— Яков, тебя на прекрасное, а духа на ужасное, если предположить, что духи теперь стали еще и промышлять воровством… — пошутила Анна.
— Аня, скорее всего, этому есть самое банальное объяснение. У нас дома Карелин положил кольцо просто в карман, я сам это видел. А завязывал его в платок, возможно, в пролетке по пути на станцию и, будучи в волнении, не заметил, как обронил его при тряске…
— Может, так, как говоришь ты, а, может, и не так…
— Анна, я догадываюсь, о чем ты. Но я тебя очень прошу, не вызывай больше духа Ульяны. Дай мне слово.
Анна, нехотя, произнесла:
— Хорошо, я не буду больше вызывать дух Ульяны…
— И давай больше не будем об этом. Поговорим о чем-нибудь более приятном… Тебе понравилось вино?
— Да, очень.
— Надеюсь, что и блюда, что мы заказали, нас не разочаруют.
Котлета де-воляй Анну не разочаровала, и седло барашка, что выбрал Яков, было приготовлено отлично. Кофе с пирожными также были превосходного вкуса.
По пути домой им встретилась одна из трех любовниц Куницына, нарядившихся Коломбинами, чтоб проучить чрезвычайно любвеобильного кавалера на маскараде, оказавшемся для него последним развлечением — на нем он был убит. Даже она не преминула сказать Анне Викторовне, как та хороша. И поинтересовалась, откуда такая прелестная шляпка, не из Петербурга ли. Поскольку Марфа, которая ее соорудила, была из Петербурга, Анна не сочла за ложь сказать, что это изделие от столичной шляпной мастерицы.
Дома, помогая жене снять платье и целуя ее шею и плечи, Яков Платонович вновь высказал свое восхищение:
— Анна Викторовна, Вы сегодня произвели в Затонске фурор! Даже дамы обратили на Вас внимание, что уж говорить о мужчинах… И я даже не ревновал, ну почти не ревновал, когда они смотрели на Вас с таким интересом… Должно быть, они действительно завидовали мне, что у меня такая обворожительная спутница… Я хотел бы видеть Вас такой снова…
Анна отшутилась:
— Яков Платоныч, не надейтесь, что завтра, когда мы пойдем стрелять, я буду той же дамой, что сегодня приходила к Вам на свидание.
— А я и не питаю таких надежд. Не будет Марфы, которая уговорила тебя надеть это платье, да и, собственно говоря, заниматься стрельбой в таком наряде совершенно неразумно, в нем тебе было бы очень неловко. Я бы посоветовал тебе надеть более удобное платье, хоть и буду разочарован — мне не нужно будет помогать тебе надевать и снимать его…
Следующим утром, когда после чая с пирожками, испеченными Марфой, они собрались в тир, Анна была в простом платье, которое надела сама. Она отклонила просьбу Якова снова побыть ее горничной, иначе до оружейной лавки бы они не дошли, а ей очень хотелось поупражняться в стрельбе.
Штольман привел Анну в оружейный магазин торгового дома Панкратов и Бирюков.
— Добрый день. Я хотел бы приобрести для дамы…
— Дамский револьвер, — обрадовался владелец магазина.
— У дамы уже есть револьвер — бельгийский «бульдог». Я хотел бы купить к нему две коробки патронов, а затем истратить их в Вашем тире. Такое возможно?
— Отчего же нет… Вы ведь в полицейском управлении служите, не так ли? Ко мне как-то приходил за консультацией молодой человек из полиции.
— Да, мой помощник Коробейников. Я — Штольман Яков Платонович, начальник сыскного отделения.
— Приятно познакомиться, Бирюков Никандр Евграфович. Сейчас принесу Ваши патроны
Анна отошла посмотреть кольчугу, и Штольман сказал более тихо:
— Господин Бирюков, можно пройти с Вами?
— Ну хорошо.
В комнате, которая была отведена под склад, из запираемого шкафа Бирюков вытащил коробки с патронами. Яков Платонович попросил его:
— Если госпожа Штольман придет, Вы ей патроны не продавайте, скажите, что для ее «бульдога» их нет.
— Как нет? Я не далее как две недели назад ездил в Москву, привез хороший запас.
Штольман отметил: еще один господин был в Москве, список жителей из городов, откуда были гнусные письма, пополнился еще одним именем. Хотя, благодаря Коробейникову, который насобирал сведений по Затонску, он уже не был коротким…
— Без меня не продавайте — от греха подальше. А то мало ли… попадет пуля куда не надо…
— Понял, понял… Из начинающих, значит. Или меткость не ее сильная сторона?
— Из начинающих.
— Я могу поинтересоваться, зачем Вы жену вообще стрелять учить взялись? Не женское это дело — стрельба…
— Да если бы я, — вздохнул Яков Платонович. — Это мой дядя князь Ливен. Видно, не знал, чем племянницу занять, когда она у него в гостях была. Он ей «бульдог» и подарил… Хочу к Вам еще пару раз с ней прийти, чтоб она на мишенях потренировалась. Все же в специальном помещении лучше.
— Совершенно согласен. Приходите, когда Вам будет удобно. Я провожу Вас в тир.
Штольман был удивлен, что Анна знала, как правильно стоять при стрельбе, как правильно держать револьвер и целиться. Видимо, подполковник Ливен обладал большим терпением. Возможно, ранее учил стрелять Сашу. Для более прицельных выстрелов у Анны было недостаточно практики. Она могла, как говорится, набить руку. Но вот этого ему совсем не хотелось, он бы предпочел, чтоб Анна не занималась стрельбой. Но он обещал. Он снова перезарядил револьвер:
— Аня, у тебя хорошо получается. Но лучше не так напрягать руку и на спуск нажимать плавнее.
Анна впомнила, как Павел сказал ей, что с оружием надо обращаться нежно, как с женщиной, точнее, как с кошкой. На ее лице появилась улыбка.
— Я попробую.
На этот раз она попала почти в центр мишени. И затем сделала еще несколько довольно точных выстрелов.
— Анна Викторовна, Вы делаете успехи! — похвалил жену Штольман. — Но на сегодня все, патроны закончились. Как ты себя чувствуешь?
— Рука устала, — призналась Анна.
— Конечно, устала. Пойдем-ка прямо домой и проведем остаток дня в более спокойном времяпрепровождении.
Анна пропустила мужа вперед и, пока он прощался с хозяином лавки, успела с помощью шпильки выковорить из мишени две пули и положить их в карман платья — для того, чтоб рассмотреть их в микроскопе у доктора Милца.
Дома рука у Анна стала ныть, и Яков вызвался сам разогреть обед и накрыть на стол. Когда дело дошло до чая, Анна еле смогла держать чашку. Видя это, Яков покачал головой:
— Видимо, и того, что было сегодня в тире, для тебя было слишком. Если завтра не отпустит, пожалуйста, сходи к доктору Милцу, пусть посмотрит тебя и выпишет какую-нибудь мазь. У Павла дома рука так же болела?
— Нет, мне ее Марфа мазью мазала — Его Сиятельство распорядился.
— Хоть на это у него ума хватило…
— А на что не хватило? Меня учить? Так ведь это я настояла, а не он предложил, — встала Анна на защиту Павла.
— А я тебе предложу заняться чтением. Сядешь или приляжешь, прислонишься ко мне, может, успокоится…
Они устроились на диване в гостиной — Анна придерживала книгу левой рукой.
— Не тяжело держать? Книга-то довольно толстая, как и другие, что были в сундуке. Что Павел дал тебе почитать?
— Дамские романы. К нему же иногда приезжают дамы, вот он и держит подобные книги… на всякий случай, если какой-нибудь из них захочется почитать, — не могла же она сказать, что «Джейн Эйр», которую Павел разрешил ей взять, он много раз читал Лизе и читает до сих пор, хоть и знает ее наизусть.
— И о чем эта книга?
— Пока о том, что злые родственники отдали девочку-сироту в пансион, где были очень жестокие правила и держали в проголодь… — до того, что это была история любви гувернантки и ее хозяина-аристократа, как сказал Павел, ей еще предстояло дойти. — А у тебя что за книга?
— «Подросток» Достоевского. Я его читал когда-то давно, а сейчас хочу посмотреть, изменится ли мое впечатление о романе… с моей новой, так сказать, колокольни.
— Ты о том, что сейчас знаешь, что твой настоящий отец — князь Ливен?
— Да, Аня, о том.
— А что ты думал о романе тогда?
— Сколько всего господин сочинитель нагородил, чтоб обличить царя с его любовницей.
— Царя с любовницей? — удивленно посмотрела Анна на мужа.
— Ну да. Александра Второго с княжной Долгорукой. Ты разве не знала?
— Нет.
— Ну, наверное, в уездном городке подобных сплетен не допустили, уверяли, что роман о поиске молодым человеком идеала или о чем-то вроде того. А вот по столице слухи ходили. Поэтому я и взялся тогда за чтение, чтоб узнать, что же там за такое. Понятно, что у героя не случайно такая фамилия. Сколько раз в романе написано, как Аркадия спрашивают все время: «Князь Долгорукий?», и он отвечает, что просто Долгорукий. Незаконные-то дети княжны Долгорукой князьями быть не могли… А в целом роман — одни бесконечные рассуждения мальчишки, беготня туда-сюда да интриги нескончаемые вокруг пары бумажек. Как говорится, черт ногу сломит, без бутылки коньяка и не разобраться, что к чему… Помню, я даже пытался составить список преступлений, так там чего только не было — шантаж, подделка векселей, кражи, шулерство… В участке бы камер не хватило, если всех арестовать…
— Яков, изо всего романа тебе запомнилось только это? — усмехнулась Анна. — Неужели ничего… не затронуло?
— Был один момент, который не оставил меня равнодушным. Когда я читал, что Аркадий стыдился перед другими воспитанниками и воспитателями своей матери «из простых», пришедшей к нему в пансион, я подумал о том, что он не понимал своего счастья. К нему приходила мать, пусть из простых, пусть бедная, но приходила! А ко мне никто не приходил, за все мои годы в пансионе и училище! Представляешь, Аня, когда я читал роман, я был уже взрослым человеком, лет двадцати пяти, а воспринимал эту сцену… через чувства оставленного всеми мальчика… Я этого никогда никому не говорил…
— Яков, теперь ты знаешь, что не был оставлен, даже если тебе это так казалось.
— Да, князь Ливен несомненно принимал в моей судьбе гораздо большее участие, чем Версилов в судьбе Аркадия. А тот даже своими законными детьми не занимался. Дмитрий вон тоже овдовел, не молодым, конечно, и тем не менее сам вырастил Сашу, не спихнул на нянек-гувернеров…
— В отличии от его родителей, которые так поступили с Павлом.
— Да, и этого мне не понять никогда.
— Нам не дано того понять, — повторила Анна слова Якова и грустно улыбнулась.
— А в своей книге ты все понимаешь?
— Нет, иногда заглядываю в словарь, мне, бывает, попадаются незнакомые слова. Но я так удобно угнездилась, что не хочется подниматься. А словарь, насколько я помню, я положила на пианино.
— Хочешь, принесу его тебе?
— Нет. Не хочу. Мне будет неловко откладывать книгу в сторону, брать словарь, и снова книгу. Почитаю так. Если не пойму чего-то важного, перечитаю главы завтра, когда у меня будет масса времени. А сегодня мне просто хочется посидеть с тобой рядом…
Так они просидели до вечера, читая каждый свою кингу, и тем не менее будучи вместе.
Когда они легли спать, Анна, повернувшись к мужу, обняла его так, чтоб натруженной руке было удобно. Яков поцеловал ее в висок:
— Аннушка, я постараюсь не шевелиться, чтоб не доставить тебе неудобство. Надеюсь, ты сможешь отдохнуть.
— Пожалуйста, разбудить меня утром. Марфа договорилась, что к нам будет приходить женщина с молоком. Я хочу, чтоб в первый раз она видела и хозяина, и хозяйку.
Авдотья появилась, как велела Ее Милость — когда Яков собирался на службу. Все, что она принесла, было свежим и аппетитным на вид. Анна даже уговорила мужа съесть творогу со сметаной и сахаром, а не только снова обойтись пирожком от Марфы. Со свежим молоком Яков пожелал кофе. Хорошо, что они с Марфой купили нового, тот, что она сварила, был уже остатками. Рука у Анны уже не ныла, и она вымыла посуду, как только ее Штольман отбыл на службу. Вскоре пришла пожилая женщина, она представилась Акулиной, ключницей помещика Дубровина. Он барина Юрия Григорьевича она с поклоном передала крыжовенное варенье и мед.
Чтоб занять себя хоть чем-то, Анна продолжила читать «Джейн Эйр», на этот раз изредка пользуясь словарем. Наконец на сцене появился мистер Рочестер, довольно своеобразный хозяин поместья Торнфильд. Как сказал Павел, у Джейн с мистером Рочестером будут непростые любовные отношения. Хоть бы побыстрей дочитать до этого. Продолжить увлекательное чтение ей помешал звук открывшихся ворот, который она ясно услышала через распахнутое окно.
К удивлению Анны домой вернулся Яков, хоть он и отправился на службу всего час назад. Выражение его лица было серьезным и обеспокоенным. Он сказал, что зашел на минутку, только чтоб сообщить ей новости о Тане. Неутешительные новости.
— Аня, от моего знакомого чиновника по особым поручениям из столицы пришла телеграмма. Уездной полицией был допрошен Каверин. Он показал, что видел Таню в Петербурге год назад. Осмотр дома ничего не дал. Ни девочки, ни следов ее пребывания там не обнаружено. Соседи Каверина девочки не видели. Теперь я даже не знаю, где Татьяна может быть. У меня больше нет никаких версий. Полиция на текущий момент сделала все, что могла…
— Я понимаю…
— Аня, остается лишь уповать на то, что девочка найдется сама. Или кто-то увидит ее и сообщит о ней в полицию…
Анна посмотрела на начальник сыскного отделения и ничего не сказала. Но подумала, что последней ее надеждой был единственный человек, кто, как ей представлялось, все же мог помочь в поисках Тани — князь Ливен, заместитель начальника охраны Императора.
========== Часть 13 ==========
Впервые в своей жизни Павел Ливен так тосковал… по живому человеку… В день отъезда Анны его вызвали во дворец, он уехал туда, даже не увидев ее, и пробыл там до позднего вечера. А когда вернулся домой, то был как неприкаянный… Он приходил в свои покои и гладил пальцем рисунок Анны, на котором он был изображен грустным за роялем. Таким она видела его в последний вечер, точнее ночь — печальным. Сейчас же он чувствовал себя раздавленным горем, потерянным, одиноким… Он играл «К Анне» уже в который раз… иногда прерываясь, чтоб от неимоверной, ранящей сердце тоски по его Анюшке вытереть слезы рукавом рубашки, чего не делал, наверное, лет с трех-четырех, когда маленькому князю гувернер напомнил, что для этого был платочек… Бродил по комнатам, неизменно оказываясь в комнатах Анны и в который раз убеждаясь, что ее там больше нет… С бутылкой коньяка в руке шел в кабинет и пытался читать какие-то бумаги… какие — он даже не имел понятия… Писал рифмы на листах бумаги, что попадались ему под руку… Выходил в сад к их с Анной скамье, сидел там и снова возвращался в дом… И все время твердил c’est ma faute — это моя вина… Когда уже светало, он в очередной раз пришел посидеть на скамье и впал в забытье… вероятно, от усталости и нервного перенапряжения…
Следующим вечером у него был момент, как сам он определ, светлой грусти — когда он наигрывал новую мелодию, звучавшую у него в голове… и в сердце… А затем наступила ночь, которая была не лучше первой. Забылся он ближе к утру на этот раз не на скамье в саду, а в кресле в будуаре Анны, куда присел, уже не очень хорошо держась на ногах от пары бутылок анжуйского вина, которое не смаковал как обычно, а пил как запойный пьяница прямо из горла. Там утром его нашел Демьян, посмотрел на него, вздохнул и сказал, что ванна для Его Сиятельства уже готова, а крепкий кофе или чай с лимоном Матвей подаст в любой момент. Когда Демьян вышел, он вытащил из-под головы… подушку, на которой спала Анна… Ночью, не осознавая того, он взял подушку с ее кровати… и, видимо, только почувствовав родной запах, смог задремать… Так было, когда где-то через месяц после того, как Дмитрий взял его к себе, он уехал по делам на несколько дней, один, без него. Он очень боялся, что Димий уехал навсегда, только оставил его уже в другом имении… В первую ночь он не мог заснуть, пошел в спальню брата и взял с кровати подушку, на которой тот спал — благо, что прислуга еще не успела поменять белье. Принес ее к себе, обнял ее, вдыхая запах Димия… и заснул. И спал на ней каждую ночь, пока Дмитрий не вернулся в имение и не обнаружил пропажи. Брат не ругал его, наоборот, взял на руки, прижал к себе, поцеловал и сказал: «Как хорошо ты придумал, мой родной! Павлуша, я бы сам и не догадался!» Затем задумался и, поцеловав его еще раз, сказал: «Паули, мой мальчик, не бойся, я тебя никогда не брошу. Я буду с тобой всегда, даже на расстоянии». И он поверил Димию… Будет ли Анна с ним всегда… пусть и на расстоянии? Он так хотел этого…
Из усадьбы Ливен уехал в Петербург, где в субботу Государь собирался присутствовать на одном мероприятии, и где обязан был быть он сам. Не заезжая к себе, он поехал в особняк Ливенов на Английской набережной и освежил память, глянув семейные бумаги. Затем, собрав всю свою волю в кулак, смог сосредоточиться на службе — проверке места перед приездом Его Императорского Величества. Чтоб отвлечься от дум, не дававших ему покоя, он проследовал в свой кабинет в Зимнем дворце и затребовал документы, которые собирался изучить уже давно. Бумаги он просматривал до позднего вечера, а после дома за бутылкой анжуйского вина размышлял над тем, что узнал. Весь следующий день он снова провел в Зимнем за изучением документов. Субботним утром он занялся еще более тщательной проверкой места и вместе с несколькими офицерами, находившимися в его подчинении и прибывшими в своих лучших штатских костюмах, обеспечил негласную охрану Императора. На мероприятии он увидел своего знакомого и пригласил его на ужин в закрытый клуб, куда по весне приводил Якова. До ужина он снова провел время в кабинете Зимнего, изучая бумаги. Закрыв последнюю папку, он сначала усмехнулся, затем покачал головой и тяжело вздохнул — выводы напрашивались сами собой. Его знакомый, наслаждаясь за его счет самым дорогим французским коньяком, что был в заведении, подтвердил его умозаключения. Когда тот откланялся, он, потягивая оставшийся в графине коньяк, погрузился в свои раздумья — на смену мыслям подполковника Ливена пришли мысли Павла — об Анне, и на него снова нахлынуло. По возвращении домой, он еще больше расклеился.
В воскресенье Ливен раскис совсем. Он в какой уже раз за последние дни смотрел на телеграмму, в которой было было лишь три слова: «Доехали благополучно. Анна». Телеграмма была отправлена не в день прибытия, и не Яковом. Анна послала ее на следующий день, сама. Доехали благополучно. Что за этим стояло? Только то, что дорога была без осложнений? Или то, что благополучно было только в дороге… а дома нет… Он стал беспокоиться еще больше… Наконец он не выдержал:
— Демьян, сядь выпей со мной… Тошно мне…
Камердинер, не в силах более смотреть на мучения князя, покачал головой:
— Ваше Сиятельство, Павел Александрович, нельзя же так себя изводить… Вы же так рассудка лишитесь…
«Уже лишился…»
— Вы бы поехали к Анне Викторовне… и Якову Дмитриевичу… Поговорили с ним по душам… Вы же ведь из-за этого покоя найти не можете…
— И что я ему скажу?
— Как есть, так и скажите…
— Что?! Что не могу без нее?! Что от тоски по ней у меня сердце разрывается?! Так если б я любил ее как женщину… любил и желал… Но ведь это совсем другое… совсем… Но разве он сможет понять такое? Что у светского волокиты могут быть совершенно другие чувства?.. Я ведь этого больше всего и боюсь… Она скажет что-нибудь невзначай, а он ревностью своей ослепленный напридумывает себе всякого, того, чего не было и никогда быть не может… И выместит на ней эту злость и обиду… Как же мне жить потом, зная об этом?! Я ведь чем дольше об этом думаю, тем больше этого и опасаюсь… И это моя вина…
— Это не Ваша вина. В этом никто не виноват… Но этого так оставлять нельзя. Вам нужно обязательно поехать… Иначе Вы или окончательно умом тронетесь… или сопьетесь… — впервые за четверть века Демьян открыто высказался о личной жизни князя и своем отношении к этому. — И никому от этого лучше не будет. Особенно Анне Викторовне. Она ведь тоже к Вам очень душой привязалась. Не так сильно, как Вы к ней, но все же…
— Я же ведь чуть ли не следующим поездом хотел ехать, — признался князь. — Чтоб не затягивать… все это… Нослужба, будь она неладна… Я ведь из-за службы даже по-человечески попрощаться с ней не мог… Хорошо хоть сундучок для нее еще ночью собрал… когда не спалось… А утром записку к содержимому прибавил… Не это бы, так совсем бы перед ней было неудобно… Мы же как только в усадьбу прибыли, я ее одну оставил — в Петербург уехал. А как ей уезжать надо было, опять бросил ее… на слуг оставил, разве это годно?
— Ваше Сиятельство, Ее Милость понимает, что у Вас служба, что Вы себя по отношении к ней не по своей прихоти так вели.
— Так оно, и все же нехорошо получилось… Служба, служба… Из-за нее и поехать не могу. На поездку ведь самое меньшее два дня надо, чтоб обернуться. Не было у меня такой возможности и сейчас нет. В четверг вечером снова нужно сопровождать Государя… — охрана Императора была основной службой князя Ливена. Помимо нее у него были другие обязанности, которые, если бы ему позволила совесть, он мог бы использовать как предлог, чтоб распорядиться парой дней на свое усмотрение.
— Вот к четвергу и вернетесь.
— Это невозможно перед таким важным делом.
— Но ведь Вы все подготовили, в основном.
— Это так. Но Варфоломеев… — подполковник Ливен покачал головой, — мне не хотелось бы обращаться к нему по такому поводу… без крайней необходимости.
— А что, сейчас не крайняя необходимость?
Павел Александрович тяжело вздохнул. Куда уж крайнее?
— Варфоломеев Вас отпустил.
— Что?! Как? Когда? — засыпал вопросами князь камердинера.
— Вчера, после мероприятия, на котором Вы с Государем были.
— Ты… за меня просил?!
Ливен не помнил, чтоб кто-то когда-то просил за него, тем более у его начальства… да еще и по поводу его личных дел…
— Да, просил. Сказал, что Вам очень нужно к родственникам съездить — только туда и обратно, что я уже и билет Вам купил… без Вашего на то позволения. Так как сейчас это, пожалуй, единственный шанс, поскольку вскоре предстоит несколько поездок, и тогда Вы отлучаться по своим делам точно не сможете…
— И что он?
— Сказал, что раз так, то не будет против. Но в четверг утром Вы обязаны быть в Петербурге.
В дверь дома постучали, Демьян вернулся с конвертом:
— От Варфоломеева. Думаю, там то же самое, что я сказал Вам, Ваше Сиятельство.
Ливен прочитал записку от полковника, в ней говорилось, что до утра четверга он может располагать временем на свое усмотрение. Это давало ему карт бланш. И все же ему было… как-то неловко… Он никогда не пренебрегал служебными обязанностями из-за личных дел… — Демьян, это… сильно заметно… для окружающих? Что со мной… не все в порядке?
— Для окружающих пожалуй что нет… пока… Извините, Ваше Сиятельство, но выпиваете Вы и не только по причине… душевного расстройства… но и, можно сказать, без причины… Но Варфоломеев — человек проницательный… и знает Вас хорошо, чтоб видеть, что… с Вами что-то происходит… и понимать, что на пустом месте с Вами такого быть не может, что на это должна быть веская причина… Ваше Сиятельство, Вам необходимо поехать и все уладить…
— Ты совершенно прав. Необходимо. И чем скорее, тем лучше… Ты что же действительно билет купил?
— Купил, а то вдруг бы на сегодня билетов не было… Только я не все купе в первом классе откупил, а одно место. Я ведь на свои деньги покупал, раз не был уверен, что Варфоломеев Вас отпустит…
— На свои?
— Ну не мог же на Ваши, без Вашего ведома. Конечно, на свои.
— Я отдам тебе… сейчас же и отдам… Где мой бумажник? Я его случаем не потерял вчера?
— Нет, до этого еще… не дошло…
Ливен не знал, что и сказать… не дошло до этого… Но может дойти… если он не поедет… и не расставит все точки над i…
— А поезд когда? — наконец прервал он неловкую паузу.
— Через два часа с небольшим. Так что время есть и ванну помочь Вам принять, и побрить Вас, и приодеть… Не в таком же виде к родственникам ехать…
«Да уж, не в таком… когда начал пить еще с вечера…»
Когда после бритья и ванны камердинер помогал ему надеть лучший дорожный костюм, он спросил:
— Демьян, ты знаешь, что со мной?
— Знаю.
— И что же?
— Это Вы сами для себя должны уяснить, Ваше Сиятельство. Сами в себе разобраться. Тут Вам никто не помощник. Только сердце Ваше может Вам подсказать…
Несколько часов Ливен просидел в ресторане поезда и пил там только чай. Ему нужно было подумать… подумать на трезвую голову… Он должен был до конца быть откровенен с самим собой. Чтоб решить, что делать дальше… Образ Анны постоянно стоял у него перед глазами. Анны, которая улыбалась, смеялась, была насупленной, сердилась, волновалась… волновалась за него… и за которую волновался он сам… Он помнил, как у него разрывалось сердце от боли за нее, когда, испуганную до полусмерти от кошмарного сна, он обнимал ее, обнимал как дочь, которой у него никогда не было… Как болело его сердце и как успокаивалось от ее ласки, когда она гладила его по голове… как мать, которой у него по сути тоже никогда не было… Он помнил тепло ее руки, которую он столько раз держал в своей… Ее смущение, когда он впервые поцеловал ей ладонь… и принятие ей этого его проявления нежности позже… Ласка и нежность — это все, что он принимал от нее и давал ей сам… что мог дать… Кроме этого он не только не мог дать Анне ничего, но и не имел желания… а права тем более… Только теплота руки и поцелуй ладони было его… и было ему нужно… и было возможно… Все остальное принадлежало Якову… Сводящие с ума поцелуи и объятья, слияние тел в нежном и чувственном танце любви и разделенный с женщиной, посланной небесами, момент неземного блаженства, который может дать жизнь маленькому ангелу, и когда ты понимаешь, что вот он рай на земле… Все это было только Якова… Якова и Анны… Как когда-то было его и Лизы… И как уже не будет никогда… потому что этому не суждено быть…
Придя в купе, Павел сел на свое место и не заметил, как заснул. Ему приснилась Лиза. В свой последний день. Она отошла к вечеру, а утром того дня попросила его принести Сашеньку. Он держал Сашку на руках, а тот пытался у него вырваться, тянул к матушке руки, улыбался и лепетал: «Мама! Мама!»
— Павлуша, держи его крепче, — сказала Лиза и взяла ручку сына в свою. А затем погладила его по светлым кудрявым волосикам: — Скоро ты останешься без мамы, сыночек. Хорошо, что хоть у тебя будут два батюшки. Я люблю тебя, Сашенька.
Затем закашлялась и сделала жест, чтоб он унес Сашу, не хотела, чтоб он видел, как она вытирает кровь. Вернувшись, он снова сел на кровать жены, взял ее руку в свою. Рука у Лизы была изящная, маленькая, почти детская. Он стал ласкать ее, нежно перебирать пальцы, затем поцеловал каждый и ладонь. Лиза улыбнулась и погладила его по волосам — в последний раз за их семейную жизнь: «Павлуша, как же ты добр ко мне. Ты и Сашенька — самое лучшее, что было у меня в жизни. С тобой я узнала, что такое любовь». Затем он снова целовал ладонь Лизы… А потом целовал… другие руки, не такие маленькие и изящные, но тоже дорогие ему… Снова чувствовал ласку от прикосновения к его волосам нежных пальцев… и слышал голос, который с интонацией Лизы обращался к нему: «Павел, Павлуша…»
Проснувшись от резкого торможения поезда, первое, о чем он подумал было то, что он не признался тогда Анне, что так делала Лиза — гладила его по голове. Поведал лишь о том, что за почти двадцать лет никто не проявлял по отношению к нему нежности, так как хотел утешить, а не желал его как мужчину… Не обмолвился об этом и пару дней спустя, когда, узнав про видение Анны о шантаже Лизы Гришкой и подумав о возможной причастности Дмитрия к смерти брата, попросил Анну о той невинной ласке, которая могла уменьшить боль, разрывавшую ему сердце. Сказал ей о том, что так делал Дмитрий, когда он был маленьким. Сказал, так как в тот раз ему казалось, что именно его любимый брат утешал его… А про Лизу он умолчал, наверное, чтоб Анна не подумала, что он как мужчина молил ее о ласке… которая была бы прелюдией к другим ласкам, что бывают между мужем и женой или любовниками… Допустить то, чтоб Анна восприняла его просьбу в таком ракурсе, он не мог… тем более, что кроме тех прикосновений, о которых он просил ее, ему на самом деле не были нужны другие… те, которых он хотел с Лизой…
Впервые Лиза погладила его по волосам, когда уже был Саша. Она гладила по голове их сына, которого держала на руках, а потом провела рукой по его волосам: «Павлуша, как я счастлива с тобой. Как я люблю тебя и Сашеньку. Как благодарна тебе за сына». В этом жесте было столько нежности, что у него появились слезы. Он обнял Лизу, сидевшую вместе с ним на диване, прикоснулся губами к ее щеке, шее, плечу, с которого чуть приспустил платье. Ему хотелось зайти дальше, но к груди жены прижимался Саша, сын теребил ее локон и смотрел на него своими зелено-голубыми глазами.
— Ваше Сиятельство, чему научится Ваш сын, глядя на Вас? — улыбнулась Лиза.
— Он научится любить женщину, быть не только пылким, но и нежным и ласковым. Научится показывать свою любовь к ней помимо спальни, каждое мгновение, которое он рядом с ней.
— И научит свою любимую женщину выражать ее любовь к нему?
— Непременно.
Позже, когда Лиза серьезно заболела, прикосновение к его волосам стало одной из немногих ласк, которые она могла дарить ему. Хотел ли он получать ласки как мужчина? Конечно, хотел. Мужчина тридцати лет безусловно желал откровенных ласк, желал чувственных наслаждений. Хотел ли он получать это от других женщин, так как любимая жена, будучи больной, не могла дать ему этого? Однозначно, нет. Плотские утехи с другими женщинами ему были не нужны. Он был рад, что Лиза проявляла свои чувства так, как могла. Как и он сам по отношению к ней. Потому что это была любовь, а не что-то иное. И он был счастлив тем, что было возможно хотя бы это… Как счастлив и сейчас… тем, что есть… тем, что у него было с Анной в Лизиных комнатах, куда он не позволял заходить никому, включая собственного сына…
Он снова вспомнил свой кошмар, который он видел на яву, а потом столько много раз во сне. Тот, про который он не расскажет никому, даже Анне. Когда, сообщив Дмитрию о смерти жены, он вернулся в её комнаты, он увидел картину, от которой сердце чуть не остановилось у него самого. У кровати Лизы стоял его, их с Лизой сын, тряс её за руку и повторял: «Мама, мама, мама!» Он схватил сына на руки и прижал к себе: «Сашенька, сынок, нет больше мамы. Она теперь на небе у ангелов». Услышав про небо, Сашка посмотрел в окно на хмурое осеннее небо, но, видимо, ничего не понял. Лишь прижался к нему сильнее и стал бормотать: «Папа, папа».
Как сын оказался в той комнате, он узнал позже. Няня собралась гулять с Сашей, но, приоткрыв входную дверь, почувствовала сильный порыв ветра и решила, что маленького князя лучше переодеть в пальтецо потеплее. Оставив Александра Павловича в комнате напротив библиотеки на несколько минут, как когда-то уже делала, она пошла наверх за его одеждой. Вот только раньше Саша ходить ещё не умел и терпеливо для своего возраста ждал в кресле. В этот раз он умудрился каким-то образом слезть с кресла и доковылять, держась за мебель и стены, до комнаты, где была его мама.
Няньку никак не наказали за то, что она оставила маленького князя без присмотра. Вскоре вместе со всеми остальными слугами она уехала в имение знакомого князя Ливена в далекую губернию, так как Его Сиятельство после смерти супруги решил более не жить в усадьбе. В комнаты, где умерла Лиза, он не позволял заходить никому кроме Демьяна, который убирал там время от времени. Анна попала туда, как она сказала, следуя за духом Дмитрия. И была единственной, кого он привел туда сам.
После того как перед смертью Дмитрий признался Саше, что его настоящий отец не он сам, а его младший брат, Павел не раз думал о том, не привести ли туда сына. Хотя бы затем, чтоб показать ему портрет его матери в юности. Но так и не решился на это. Он не представлял, могло ли что-то запечатлеться в памяти годовалого ребёнка, но не хотел рисковать. Он очень боялся, что, оказавшись снова в тех комнатах, сын мог вспомнить о том, как он стоял у кровати только что умершей матери. И что потом это видение будет преследовать Сашу во сне как его самого. Этого он не мог допустить ни в коем случае. Саша даже не знал, когда именно умерла его мать. На могильной плите Ее Сиятельства были только годы жизни, без дат. Это было сделано намеренно, чтоб ее сын не узнал, что она умерла меньше чем за неделю до того, как ему исполнился год. И чтоб это печальное событие не омрачало его именин…
Слава Богу, Саша не помнил той душераздирающей сцены. Он не помнил и матушки, поэтому не тосковал по ней. Он знал мать лишь по изображениям на портретах и скудным рассказам вырастившего его отца Дмитрия Александровича. Елизавета Алексеевна была для него чем-то эфемерным, поэтому боли от ее утраты он не чувствовал. Сашка вырос счастливым, будучи воспитан своим немолодым отцом и гораздо более молодым дядей, старавшихся дать ему как можно больше любви, тепла и внимания. Он был доброго и довольно покладистого нрава. В сыне Павел больше видел себя, чем Лизу. Иногда на лице Саши, с возрастом ставшего почти его копией, он замечал выражение печали или задумчивости, преобладавших у Лизы до того, как они сошлись. Когда они стали жить вместе, Лиза стала чаще улыбаться, а когда родился Саша, он узнал по-настоящему счастливую улыбку жены. Лизину улыбку, чуть грустную или, наоборот, необычайно светлую, он видел у сына гораздо реже своей собственной… и только тогда, когда Саша был с ним самим или с Дмитрием, а не с другими людьми… Александр был приветливым молодым человеком, пользовался успехом как приятель у мужчин и как кавалер у дам, это радовало. Однако немного расстраивало то, что в своих любовных похождениях сын больше напоминал не его самого, даже в юности имевшего более продолжительные романы и относившегося к ним более серьезно, а, возможно, умершего до его рождения деда Александра Николаевича, который имел множество связей. Все бы ничего, только, как понимал Павел, сын влюбился в молодую женщину, которая была очень дорога ему самому, и которая была замужем за их близким родственником. Саша воспринимал его в какой-то степени как соперника — это он мог принять и не особо переживал из-за этого. Но то, что сын собирался в будущем съездить в Затонск, и вовсе не как он, чтобы попытаться погасить возможные всплески ревности Якова, а чтобы увидеть предмет своей сердечной привязанности, его очень беспокоило. Как бы Саша не наделал глупостей… Однако сейчас он должен был больше думать о том, чтоб в Затонске не наделал глупостей он сам… Не сорвался, а держал себя в руках, даже когда Яков, возможно, будет предъявлять претензии, не имевшие под собой никаких оснований…
Со станции Ливен поехал в церковь, ту, где был в свой прошлый визит в Затонске. Отец Анисим был рад видеть его, но обеспокоен тем, что Его Сиятельство мог решить, что деньги, которые он оставил ему, могли быть использованы не по назначению. Он отчитался, что по просьбе доктора Милца сын аптекаря нарисовал эскизы надгробия и лютеранского креста, а сам он лично отвез их в Малиновск и заказал тамошнему мастеру оградку, надгробие и крест, и тот пообещал выполнить все в течение двух-трех недель, так как у него уже было несколько заказов. И что если останутся деньги, то их отдадут сторожу, чтоб присматривал за могилой, и они не пропадут.
— Ну что Вы, мне такое и в голову бы никогда не пришло… Я здесь по своей личной надобности. Просто зашел помолиться. Так как здесь у вас так спокойно.
Батюшка оставил его одного. Он молился о том, чтоб Яков воспринял привезенную им новость с пониманием, чтоб из-за этого не произошло ссоры, а главное, чтоб это не повлияло на отношения Анны и Якова. Он молился за их счастье… только за их… поскольку своего счастья… как у мужчины… у него быть не могло… Да что там, он не мог о нем даже мечтать… Еще он молился о том, чтоб Господь не отнимал у него Анну, чтоб она была в его жизни как можно дольше, так, как Всевышний мог это позволить…
Из церкви Павел пешком пошел в полицейское управление, из поклажи у него был только саквояж самым необходимым на пару дней поездки. Увидев князя Ливена, дежурный на входе вскочил со стула и вытянулся в струнку:
— Ваше Сиятельство!
Ливен махнул рукой, мол, вольно.
— Полковник у себя?
— У себя, один.
— Ваше Сиятельство, безмерно, безмерно рад видеть Вас! — поприветствовал полицмейстер посетителя.
— Господин полковник, я не отрываю Вас от дел насущных?
— Ну что Вы. Дела подождут, это неспешно. Я так, больше занять себя пытаюсь чем-нибудь… отвлечься от произошедшего на днях…
— А что случилось?
— В гарнизон приезжал проверяющий, полковник Дубельт. Весь гарнизон, весь город прошерстил вдоль и поперек, даже у нас в участке был — везде собирал сведения об офицерах, что и как… Дела запросил… Ходят слухи, что полковнику Симакову за его попустительство не поздоровится. Что, возможно, он попадет туда, откуда Затонск покажется ему… раем небесным… Переведут куда-нибудь уж совсем в тьмутаракань… и хорошо если в нынешнем чине оставят… Судя по тому, что полковник Дубельт — человек серьезный, обстоятельный, снисхождения от него ждать не придется.
— Ну такие вопросы не полковнику решать. Он только рапорт представит своему начальству, а какие меры оно примет, будет видно.
— Ваше Сиятельство, а Вы этого Дубельта знаете?
— Фамилию знаю, известная, конечно, фамилия… Но всех офицеров в Империи знать невозможно, — уклонился от ответа подполковник Ливен. — Вы ведь тоже не всех полицейских чинов знаете, даже в вашей губернии.
— О, далеко не всех… Ваше Сиятельство, я Вам так благодарен, что Вы тогда указали мне на мою оплошность — что я не отнесся с должной серьезностью к ситуации, когда горожане приходили ко мне с требованиям удалить Штольмана из Затонска… Вы как в воду глядели, что дело совершенно не в происхождении Штольмана, а в том, что некоторым гражданам он как полицейский чин из Петербурга с высоким уровнем профессионализма пришелся не ко двору… и они пытались воспользоваться возможностью, чтоб убрать его из города… Докладываю Вам, что один из зачинщиков этих… процессий арестован за кражу со взломом… Еще за одним мы присматриваем, как бы чего не натворил… Так что не извольте беспокоиться… Еще раз благодарю Вас, что поделились со мной тем, что могло стоять за теми хождениями…
«Мне докладывает полковник, полицмейстер», — усмехнулся Ливен.
— Ну что Вы, полковник, не стоит благодарности. Это мой долг способствовать тому, чтобы в Империи, где бы то ни было, все было тихо и мирно, чтоб у Государя не было лишних поводов для беспокойства.
— Да, да, я понимаю Ваше радение. И все же… При вашей должности Вы могли бы сообщить… куда следует о моих… упущениях… И не только это… Далеко не все столичные чины стараются войти в положение, разобраться. Некоторые так и вовсе сразу пытаются обвинить во всех грехах… вплоть до заговора… Как Уваков, чиновник по особым поручениям, что приезжал из Петербурга с чрезвычайными полномочиями. Объявил заговорщиками и доктора Милца, и Штольмана… и меня их пособником… А у доктора Милца помощник Увакова так показания выбивал, что тот чудом жив остался… Хорошо, что полковник Варфоломеев прибыл, привез документ от начальника Департамента полиции Петербурга, что полномочия Увакова прекращены… Не он бы, так даже не представляю, чем бы все тогда закончилось… И доктор Милц на свободе, и Штольман к нам вернулся… Успокоилось все, слава Богу… на время… до недавних событий…
— Вы о том, что Штольман — сын князя Ливена? Неужели местные жители все еще под впечатлением? Мне казалось, что интерес уже давно должен был пойти на убыль…
— Интерес — да, но не любопытство. Как в газете появилась статья о том, что Вы приезжали к своему племяннику, в управлении было просто столпотворение. Всем хотелось увидеть сына и племянника князя. Каких только преступлений не придумывали для этого…
— Ну мне, чтоб увидеть своего племянника, думаю, придумывать преступление нет необходимости? — посмотрел на полицмейстера Ливен. — И даже для того, чтоб Вы позволили ему уйти сегодня со службы пораньше? Я приехал всего на день, мои обязанности при Государе не позволили мне отлучиться из столицы на более длительный срок.
— О чем разговор, Ваше Сиятельство. У Штольмана сейчас нет ничего, что не могло бы подождать до завтра.
Штольман сидел за своим столом и что-то писал. Не поднимая головы, он сказал:
— Одну секунду. Присаживайтесь.
— Я к Вам по делу, господин начальник сыскного отделения.
Яков Платонович отложил перо и посмотрел на посетителя:
— Павел!
— Мне кажется, что в ресторане здешнего Дворянского собрания у меня пропала изумрудная булавка для галстука. Вы не могли бы помочь в ее розыске? — с хитринкой в зелено-голубых глазах спросил Ливен.
— Ваше Сиятельство, она точно пропала? А, может, и не там? А, может, она не пропадала? Просто запамятовали, куда ее положили?
— Так я тогда и выпил совсем чуть-чуть, чтоб запамятовать. Давайте все же сходим в ресторан, может, обнаружится моя пропажа…
— Ваше Сиятельство, Вы уверены, что в этом есть необходимость?
— А как же иначе? Булавка стоит немалых денег. Хотелось бы ее вернуть…
— А не хотелось бы Вам… понести ответственность за введение в заблуждение полицейского чина?
— Как обидно, что Вы сразу меня… разоблачили, господин следователь… Я был уверен, что я придумал серьезный повод, чтоб прийти в полицейское управление посмотреть на сына и племянника князя Ливена, — притворно нахмурился Павел.
— Да, с пропажей изумрудной булавки ко мне никто еще не приходил.
— Вот видите. Пойдемте в ресторан. Может, у меня булавка в этот раз пропадет. И получится, что я вовсе не вводил Вас в заблуждение.
— Лучше бы у Вас, Ваше Сиятельство такие ценные вещи не пропадали, даже для оправдания Ваших фантазий. У меня и без этого хватает дел.
— Полицмейстер разрешил Вам отложить дела да завтра. Не изволите ли все же составить мне компанию для посещения ресторана?
— Разве есть такой человек, который может отказать Вам, Ваше Сиятельство? — усмехнулся Штольман.
========== Часть 14 ==========
— Ваше Сиятельство! Ваша Милость! Какая честь, Вы снова к нам заглянули! — метрдотель узнал князя из Петербурга.
— Нам отдельный кабинет, — сказал князь Ливен
— Прошу Вас, Ваше Сиятельство — вот лучший кабинет, — метрдотель провел посетителей в небольшое помещение со столом и несколькими стульями. За ним появился официант.
— Чего изволите, Ваше Сиятельство?
— Две, нет три бутылки лучшего коньяка, что у вас есть, и закусок получше — на твой выбор. Ну и на всякий случай напитков каких нибудь вроде компота или морса.
— Три бутылки коньяка? А мы их одолеем? — с сомнением спросил Яков Платонович.
— Если не мы, то они нас… Я взял про запас. Если вдруг двух не хватит…
Официант тут же вернулся с заказанным князем и расставил все на столе.
— Что-нибудь еще, Ваше Сиятельство?
— Ничего. Только оставь нас одних. Никому сюда ни в коем случае не входить. Если только я сам приглашу. Понял меня?
— Как не понять, Ваше Сиятельство?
Князь протянул официанту банкноту, которая была намного больше, чем цена всего того, что он заказал.
— Можешь идти.
Человек тихо прикрыл за собой дверь.
— А что это Вы, Ваше Сиятельство, на счет записывать не стали? — ухмыльнулся Штольман. — У Вас же счет в этом заведении.
— Счет для вас с Анной, а я… — Ливен чуть было не сказал, что за себя он может платить сам. — Я сам предпочитаю платить сразу же, если есть возможность, чтоб не скапливались лишние счета. И будет об этом, — он разлил коньяк по рюмкам. — За встречу.
— Давай.
Павел снова наполнить рюмки.
— За родственные узы?
— Почему бы нет?
Дядя и племянник чокнулись.
— Так что тебя привело в Затонск на этот раз?
— Соскучился, — улыбнулся Павел.
— Странно было бы услышать от тебя что-то иное… — с усмешкой сказал Яков. — А на самом деле?
— Действительно соскучился по тебе.
— Павел, в чем дело? Без причины ты бы так… спешно не приехал…
— Не приехал бы, — согласился Павел Александрович. — Я привез тебе кое-что. Анна случайно нашла один из дневников Дмитрия… Я взял с нее слово не говорить тебе об этом дневнике. Хотел, чтоб ты прочитал кое-что из него сам… Вот с этой страницы, — он открыл заметки брата там, где он написал, о том, как, приехав в Петербург из имения, он узнал, что его сын попал в беду из-за дуэли с Разумовским.
Яков стал внимательно читать записи князя Ливена, своего родного отца… Несколько дней назад он сказал, что Ливены не пользуются своими связями, сказал так только потому, что его задело предположение Воронова о том, что его дядя князь Ливен мог быть причастен к его карьере… Теперь он читал о том, как другой князь Ливен, его отец, хлопотал за него… да еще так усердно… Был ли он удивлен? Нет, не был… Еще весной в Петербурге, узнав, что князь Дмитрий Александрович Ливен — его настоящий отец, он задумался над тем, к каким событиям в его жизни мог быть причастен Его Сиятельство… Одна из мыслей, что пришли к нему тогда, была о том, что все было не так… однозначно в ситуации, которая сложилась после дуэли с Разумовским. Он, можно сказать, легко отделался — понижением всего на один чин и переводом в маленький уездный городок, хотя, по правде говоря, он предполагал, что последствия его поступка могли быть гораздо более плачевными.
— Значит, это Дмитрию Александровичу я обязан тем, что попал в Затонск, а не, к примеру, на Урал.
— Как мы видим из его дневника, это так.
— И ты не знал об этом, пока не прочитал?
— Нет, не знал.
— И что ты об этом думаешь?
— То, что Дмитрий тебя очень любил и переживал за тебя. Хотел хоть как-то помочь тебе. И помог…
Штольман вздохнул. Он натворил дел, а князь Ливен, старый человек, который уже в то время был, судя по всему, не так здоров, ходил и унижался перед высокопоставленными чиновниками, как сам написал, в ноги кланялся, чтобы вытащить его из ямы, которую он сам себе вырыл… Расстраивался, вдруг не сможет ничем ему помочь… Наверное, это еще больше подорвало его здоровье…
— Павел, Дмитрий Александрович, он болел… после этого?
— Болел, — не стал скрывать Павел, — точнее, чаще стал чувствовать себя неважно. Но тогда я не знал, что на это была причина, думал, что это просто возраст…
— Вот ведь как… Получается, это он из-за меня… еще больше занедужил?
— Яков, не смей так думать! Он — твой отец, любой любящий отец сделал бы подобное или хотя бы попытался. Даже если бы не просто болел, а одной ногой стоял в могиле. На это отец и нужен — помогать своим детям.
— Даже если им под сорок лет?
— Да хоть под пятьдесят… хоть сколько… Для родителя ребенок всегда остается ребенком, не важно сколько ему лет… Саше сейчас восемнадцать, будет пятьдесят и, если я до этого доживу, а с ним что-то случится, то я… хоть поползу, если нужно будет ему помочь… Яков, не вздумай себя корить. Дмитрий бы этого не оценил… Думаю, он не хотел бы, чтоб ты знал, что он… вмешался в твою судьбу… А вот я после некоторых раздумий посчитал, что ты об этом должен был знать. Чтоб понять, как ты был дорог Дмитрию.
— А что еще в дневнике? Ты сказал, что этот дневник нашла Анна. Она читала весь?
— Нет, только пару страниц… О другом, не об этом…
— А о чем? Я хотел бы знать, о чем.
Ливен вопреки своему желанию раскрыл дневник брата на странице, которую прочла Анна:
— Об этом.
Яков снова сосредоточился на чтении заметок князя.
— Анна очень расстроилась из-за того, что написал Дмитрий Александрович? Из-за Нежинской? Так ведь?
— Да, расстроилась. Очень. Ей было неприятно, но больше она боялась, что Нежинская снова появится в вашей с ней жизни.
— Но ты… ты попытался успокоить ее?
— Конечно. Сказал прямо, что никогда не допущу, чтоб она гадила в моей семье. Приму меры, чтоб этого никогда не произошло.
— Спасибо… что сказал.
— Я не просто сказал, я их приму… если возникнет такая необходимость… Яков, ты же не собирался жениться на Нежинской? — пристально посмотрел Ливен на племянника.
— Нет, конечно. Как уже я говорил тебе, я сначала был ей увлечен, а потом стал понимать, что вся ее… страстность — это фальшь, как и она сама… Но, видимо, мне все же не хватило смелости… принять тот факт, что она… только лишь…
— Дворцовая шлюха? Точнее та, как ее назвал Дмитрий, а потом зачеркнул? — закончил предложение Ливен с выражением брезгливости на лице.
Штольмана не задела характеристика его бывшей любовницы, ни данная Павлом, ни его родным отцом.
— Значит, в случае моей женитьбы на Нежинской Дмитрий Александрович ничего бы мне не оставил и даже не сказал бы, что он мой отец… Его можно понять…
— Рад, что ты это осознаешь.
— Павел, он написал, что не признался бы, даже если обещал Лизе… Я правильно понял?
— Да. Перед своей смертью она взяла с него слово… — подтвердил Павел.
Яков уставился на дядю:
— Павел, значит, Лиза знала?! Знала, что я — сын ее мужа?! Каково же ей было узнать подобное… Но в Петербурге ты мне говорил другое… что она не знала…
— Тогда я этого и не предполагал. Дмитрий ей не говорил, Лиза сама догадалась… после того, как Вы расстались… намного позже… Она спросила у Дмитрия об этом перед смертью. Он сознался. И она взяла с него слово, что он расскажет тебе, что он твой отец, и позаботится о тебе, как ему подскажет совесть… Я это прочитал у Дмитрия, — Павел решил не говорить Якову, что он узнал это из видения Анны… из-за которого, собственно говоря, они с Анной и стали близки друг другу…
— Как же ей, наверное, было больно… когда Дмитрий Александрович подтвердил, что я его сын…
— Мне кажется, что для нее скорее было облегчением… узнать, что ее догадки подтвердились… и что она могла для тебя что-то сделать. Лиза была светлым и добрым человеком и помнила и волновалась о тебе.
— Лиза думала обо мне перед смертью… Я… поражен… Павел, ты, должно быть, ревновал, когда узнал об этом?
— Яков, я узнал об этом через восемнадцать лет. И даже если б я узнал об этом тогда, я бы не ревновал. К чему там ревновать?
— Павел, как можно не ревновать в такой ситуации? Твоя жена перед смертью вспоминает про бывшего любовника и беспокоится о нем…
— Давай уж тогда уточним, любовника, которого ей навязал ее супруг, мой брат. Любовника, который был у нее до меня и с которым у нее была приятная, но короткая связь. Сколько раз вы с ней встречались за те три месяца? Я могу предположить, что из-за того, что ты был занят на службе, и что о свиданиях все же нужно было договариваться заранее, при самом удачном раскладе это было не более одного-двух раз в неделю… Ну и посчитай сам, сколько всего рандеву было у вас за это время. Для себя посчитай, поскольку для меня самого это неважно. Для меня важно лишь то, что когда я стал мужем Лизы, пусть и невенчанным, у нее кроме меня не было другого мужчины… Так что ни о какой ревности и речи быть не может.
— И все же это выше моего понимания… Это не укладывается у меня в голове…
— А у меня не укладывается в голове, как можно ревновать не только когда есть повод, но и когда его вообще нет. Когда человек сам придумывает поводы для ревности… Вот это выше моего понимания…
Штольман вздохнул — что ж, Яков, ты заслужил эти слова…
— Раз ты не ревнуешь, я могу спросить тебя о Лизе?
— Спрашивай.
— Ты считал Лизу своей женой. А она тебя?
— Разумеется, она считала меня своим мужем, не любовником же.
— А Дмитрия Александровича?
— А Дмитрий был для нее Его Сиятельством и Дмитрием Александровичем.
Яков вздохнул еще раз.
— Давай помянем Лизу и Дмитрия тоже, — предложил Павел. — Прекрасные были люди, оба так много значили для меня…
Мужчины выпили по рюмке коньяка и минуту помолчали.
— Павел, даже если я встречался с Лизой, я почти ничего не знаю о ней. Какая у нее была семья? Как она жила до того, как стала княгиней Ливен? Мне она говорила, что ей неуютно в Петербурге, что он ее… пугал. Это правда? Или же это была история… Лизы Левиной для меня?
— Левиной? — улыбнулся Павел. — Она так тебе представилась?
— Да, так.
— Да, назваться тебе княгиней Ливен она определенно не могла… А то, что она сказала — правда. Всю жизнь до замужества Лиза прожила в имении Крейцев в Лифляндии. Она была домашней девочкой. Ее только иногда вывозили куда-нибудь, например, в гости к родственникам. В Петербург она впервые попала, когда дед решил просватать ее за князя Ливена. При большом скоплении народа она терялась, от всяких светских развлечений вроде балов удовольствия не получала. Она появлялась на них только потому, что от нее это требовали.
— Родители и дед?
— Дед Альфред Францевич. Ее мать была такой же… тихой, как и Лиза. Отец Лизы граф Крейц в столицу не поехал. Он был против этого брака дочери.
— Почему? Потому что не считал Дмитрия Александровича подходящей партией для дочери, так как он был почти на тридцать лет старше ее?
— Нет, если бы это было причиной, я бы уважал его. Но Алексей Феликсович считал, что тесть должен оставить все свое состояние его сыновьям. А для этого брака внучки Альфред Францевич собирался выделить приличное приданое — как никак он выдавал ее замуж за князя. Если бы жених был менее знатен, скорее всего, и придание было бы незначительным… А если бы Лизу выдавали замуж после смерти старика, то на приданое и вовсе почти не нужно было бы тратиться. Отдали бы за первого попавшегося, лишь бы, как говорится, сбыть ее с рук…
— Этого дед Лизы и боялся?
— Да. Лиза очень напоминала ему единственную дочь, и он не хотел ей плохой доли. В его глазах немолодой, но порядочный и добрый князь Ливен был гораздо лучше какого-нибудь проходимца и кутилы. Граф Крейц же был другого мнения, он даже не приехал на свадьбу дочери.
— А мать Лизы?
— Эльфрида Альфредовна на венчании была. Было бы совсем возмутительно, если бы на княжеской свадьбе не присутствовал ни один из родителей невесты, она ведь все же была не из мелкопоместного дворянства, а знатных кровей.
— А именно?
— Дед Лизы — Ферзен. Граф Павел Карлович, обер-егермейстер двора, начальник Императорской охоты — его кузен в какой-то степени родства. Его жена Элеонора Леонардовна — урожденная фон дер Пален.
— А Министр юстиции, обер-камергер, верховный церемониймейстер — ей… — не закончил фразы Штольман.
— Двоюродный племянник.
— Значит, Лиза Палену троюродная племянница?
— Да.
— Ну теперь все ясно, почему старый князь Ливен хотел заполучить Лизу в невестки — не только из-за ее приданого, но еще и родства, как говорят, с сильными мира сего.
— Как ты догадлив.
— В записках Дмитрий Александрович писал, что ходил к Палену просить за меня. То есть он обращался к родственнику своей покойной жены?
— Да, но они были лишь знакомы, не общались.
— Еще Дмитрий Александрович писал, что ходил к нему не раз. Что рассказал, все как есть, почти. И что, вероятно, Пален понял все и без его признания… Думаешь, он дал понять ему, что я его сын… скажем так, не говоря этого прямо?
— Полагаю, так и было. Например, сказал, что ты ему очень дорог. А Константин Иванович догадался, по какой причине. Возможно, подумал, что если бы ты был законным сыном Ливена, то приходился бы его троюродной племяннице пасынком… вроде как не посторонним человеком… Думаю, Пален замолвил за тебя словечко, и когда Дмитрий ходил к другим чиновникам, они к нему уже прислушивались.
— Да, это вполне вероятно… А Саша, значит, в родстве с Паленом.
— Довольно отдаленном. Опять же как и Дмитрий только знаком с ним.
— Но ты сам знаешь Палена хорошо.
— Разумеется, раз мы оба при дворе.
— Как думаешь. Он говорил кому-нибудь, что князь Ливен — отец Штольмана?
— Зачем? Для того, чтоб определенные чины проявили свою благосклонность к некому полицейскому, в этом не было никакой необходимости. Кто он был для просителя сын, племянник, брат, сват — им было все равно… Это мне не все равно. Я очень рад, что у Дмитрия был хоть один кровный сын.
Тут у Якова Платоновича появился новый вопрос. Но перед тем, как отважиться задать его, он налил себе рюмку коньяка.
— Павел, а ты никогда не думал… ты только не сердись… не думал, что Дмитрий Александрович мог быть и твоим отцом?
— Дмитрий? Моим отцом? — рассмеялся Павел. — Ты имеешь в виду, что Дмитрий по молодости согрешил с кем-то, а его родители выдали его незаконного ребенка за своего? А после он взял меня к себе, потому что он — мой настоящий отец, и родители меня не любили?
— Да…
— А про своего второго внебрачного сына, то есть тебя, Дмитрий потом уже и заикнуться не посмел?
— Ну если ты сформулировал это так, то да…
— Яков, у нас с Дмитрием были очень близкие отношения, если б я был его сыном, он сказал бы мне об этом, когда я стал достаточно взрослым, чтобы понимать подобные вещи. Ну или хотя бы перед смертью, как сказал про тебя… непременно сказал… И если б Дмитрий оказался моим отцом, я был бы счастлив, даже не просто счастлив, а безмерно счастлив… И испытал хоть какое-то… уважение и, возможно, благодарность по отношению к Александру Николаевичу и Ольге Григорьевне за то, что они согласились быть родителями незаконному сыну Дмитрия, пусть даже только формально… Но такое благородство не в их характерах, поэтому подобную ситуацию я полностью исключаю… К сожалению, я сын своих родителей, совершенно нежеланный, ненужный и нелюбимый последыш. Зачатый спустя почти пятнадцать лет после предыдущего ребенка. В Великий пост. Когда князю под руку, точнее под другое место подвернулась жена… Так что я результат… похоти и небрежности Его Сиятельства…
— Павел, а ты… пошляк.
— Да, я бываю таким. Но не в этот раз. Не в отношении того, что сказал. Это не пошлость, это факт. Скажи мне, почему когда кто-то говорит нелицеприятную правду, люди склонны именовать это пошлостью? Я родился в Петербурге, за две с половиной недели до Рождества. Князь в это время развлекался со своими любовницами и пьянствовал, впрочем, как всегда… Нет, когда княгиня рожала, он был дома, но как только ему сказали, что у него родился сын и что с супругой все в порядке, он тут же продолжил свои гулянки… Мать несмотря на свой возраст, а ей было чуть за сорок, родила меня очень легко, быстро поправилась после родов. В детскую ко мне не заходила, даже не спрашивала, как я. Беспокоилась только о том, чтоб не пропустить никакие из предстоящих Рождественских балов, и что бальные платья, которые сшили по тем меркам, что были у нее до беременности мной, пришлось перешивать… Молитву надо мной в день моего появления на свет прочитал батюшка, которого привел Дмитрий. Родители даже не озаботились тем, что меня нужно было покрестить, Дмитрий напомнил им об этом через несколько дней. Александр Николаевич ответил, что если его это так беспокоит, то пусть сам крестинами и займется… Как меня назовут, родителям было все равно. Выбор имен был довольно большой, даже из тех, что были у Ливенов в роду, например, Александр и Николай, так что я мог быть и Александр Александрович и Николай Александрович… Но Дмитрий предложил назвать маленького брата Павлом, так как паулус на латыни и значит маленький, да и к тому же, он самый младший сын, кроме того у Ливенов это имя в роду тоже было. Его Сиятельство махнул рукой — Павел так Павел, а раз Дмитрий выбрал ребенку имя, то и будет его крестным, меньше мороки…
— Дмитрий выбрал тебе имя и стал твоим крестным? — удивился Яков. — Ты не говорил, что он был твоим крестным… Ты только говорил, что ты — крестный Саши…
— Ну а как иначе? Хоть не официальный отец своему сыну, так крестный… Это я предложил назвать его Сашей, а Дмитрий поддержал. И Лизе это имя очень нравилось. Но Александр, естественно, не в честь нашего с Дмитрием отца. Его Сиятельство Сашей никто не называл. Мать называла его Александр Николаевич или князь… Так что именно форма имени Саша для нас с Дмитрием никак не связана с нашим отцом, как и Алексаша — как Дмитрий тоже иногда называл Сашку. И даже просто Александр. Только Александр Николаевич. А Саша — Александр Дмитриевич, хотя, конечно, на самом деле — Александр Павлович…
— Понимаю…
— Дмитрий был самым близким человеком в моей жизни — не только братом, а,можно сказать, родителем, а крестный — это в дополнение ко всему… Мне нравится имя, которое он выбрал для меня…
— А мое… не хуже других по крайней мере…
— Думаю, если б Дмитрий выбирал для тебя имя и по святцам выпадало бы несколько, он предпочел бы, наверное, опять же Александр, Николай или другое имя, которое было у Ливенов. Но он тогда даже не знал, что сын, который родился у Кати, от него… Мне кажется, Катенька очень хотела, чтоб тебя звали Дмитрием, но даже если такое имя и было в святцах, она бы не отважилась попросить об этом Штольмана. Ему с лихвой хватило и самого факта, что ребенок был от любовника, без того, чтоб он еще и носил его имя…
— Да, ты прав… Это было бы уже совсем… вопиющим… И Штольман, возможно, был бы тогда еще злее… Лучше уж имя, которое не действовало бы ему на нервы каждый раз, когда он его произносил… Но не думаю, что это он назвал меня Яковом.
— Тоже не думаю… Думаю, ему было все равно… как и моему отцу… с той разницей, что Штольман был тебе приемным отцом, а Александр Николаевич мне родным…
— Я нашел нескольких Якобов среди Ливенов. И ты говорил, что это имя было и у Ридигеров, возможно, поэтому моя мать и выбрала его для меня из тех, что были для крещения в те дни…
— Вполне вероятно.
— Знаешь, я обнаружил, что среди предков был Якоб Дитмар Михаэль Фридрих, он был сыном Дитриха Фридолина Якоба, так что почти что Яков Дмитриевич, — улыбнулся Яков.
— Это интересно. К сожалению, полных имен всех предков из фамильного древа Ливенов я не помню…
— А не знаешь, за что этот Якоб Дитмар получил титул графа?
— Ну тогда Остзейские земли были под властью Шведской короны, так что, думаю, за службу на благо королевства… Историю семьи я знаю не так глубоко, как следовало бы…
— А за что вашему предку был пожалован княжеский титул? Это-то не такие уж далекие времена…
— Нашему предку, — поправил племянника князь Ливен. — За свою преданность короне — на этот раз Российской Империи, естественно. В то время ходили упорные слухи, что Остзейское дворянство могло быть лишено своих привилегий, что, разумеется, вызвало недовольство некоторых его представителей. Ливен был среди тех, благодаря кому это не переросло в неповиновение или хуже того, в попытку вооруженного сопротивления… Ливену был пожалован титул князя и земли, конечно, с сохранением тех, что уже имелись. Подробностей, к своему стыду, я не знаю…
— Я хотел спросить тебя еще кое е чем. Все Ливены записаны в родословной с немецкими вариантами имен. У четырех из пяти братьев имена, которые есть как в русском, так и в немецком языках, только у Дмитрия имя записано по-латыни, поскольку немецкого варианта нет. Странно, что Остзейский князь выбрал для старшего сына такое имя, ведь, скорее всего, были и другие…
— Я подозреваю, что он сделал это назло жене, которая была лютеранкой. А почему, возможно, Дмитрий — я освежил в памяти родословную Ридигеров, посмотрел в Петербурге записи. Младший брат отца Ольги Григорьевны Дитмар принял православие и стал Дмитрием Яковлевичем, его отец — Якоб Вильгельм и есть наш общий с тобой предок. Этот Дмитрий женился на русской барышне по имени Александра, у них родился Владимир — отец твоей матушки Кати.
— А на ком женился Владимир?
— Этого я с точностью сказать не могу, в нашем фамильном древе эта запись неразборчивая, можно только догадываться. Возможно, кто-то так небрежно записал, поскольку это была боковая линия, и прямому потомку графа это казалось уже неважным. А, может, у человека был просто ужасный почерк. Я бы предположил, что имя его жены было Аделина, а фамилия — Ольденбург.
— Ольденбург?! — Яков был изумлен. — Ольденбурги — это же… родственники Романовых…
— Яков, далеко не все Ольденбурги — родственники Императорской семьи, — уточнил князь Ливен. — Даже если считать, что я разобрал девичью фамилию твоей бабки правильно, она, вероятно, происходила из одной из младших ветвей, иначе, скорее всего, о Кате после смерти родителей позаботились бы более знатные родственники, чем те, у которых она жила, когда встретилась с Дмитрием. Да и отец в этом случае не был бы так категорично настроен против брака Дмитрия с Катей, даже если бы у нее было небольшое приданое.
— Если только ее мать не вышла замуж без благословения родителей, и те… не вычеркнули ее из своей жизни, а вслед за ними и близкие родственники…
— Что ж, и такое возможно… Но, как я тебе сказал, насчет фамилии матери Кати я ручаться не могу. Она могла быть, например, и Альтенбург… Про мать Кати я точно знаю только то, что она была немкой и в детстве читала дочери сказки на немецком. Да и сама Катя больше говорила на немецком, чем на русском…
— Да, матушка говорила по-немецки и со мной, в отличии от отца…
— Наша мать тоже больше на немецком. Отец — и на немецком, и на русском. На русском ругался очень… выразительно…
— Значит, считаешь, он выбрал имя Дмитрий, чтоб досадить жене?
— Думаю, что да. Изо всех возможных взял имя родственника жены, которого она не особо жаловала.
— По какой причине?
— Так по причине принятия Православия и женитьбы на русской. До этого-то в Ридигерах в основном текла немецкая кровь, смешанная со скандинавской. К примеру, ее бабка Ингеборга, жена Якоба Вильгельма была шведкой. А отец выглядел как истинный норд, был красивым мужчиной, Гришка был похож на деда, только у него более изысканные черты лица. Кстати, Ее Сиятельство настояла, чтоб второго сына назвали в честь ее отца. Александр Николаевич согласился на Григория, это имя было в святцах. Но только отец Ольги Григорьевны носил имя Грегор Эрик, а в семье его называли только Эрик. И своего сына она звала исключительно Эрик. Григорием, точнее Гришкой его называли отец и Дмитрий, ну и потом я — за глаза, конечно. В свете он, кстати, был более известен как Эрик Ливен, хотя обращались к нему, конечно, Григорий Александрович. И уж на то пошло, имя Эрик подходило к его нордической внешности гораздо больше, чем Григорий… Евгений с Михаилом тоже больше похожи на Ридигеров, только мы с Дмитрием пошли в Ливенов.
Если брать во внимание только четыре поколения до тебя, до прадедов — со стороны Ридигеров нашего общего предка графа Якоба Вильгельма и Ливенов — Леопольда Пауля Вильгельма, то получается, что у Дмитрия восьмая часть шведской крови, а у Кати одна восьмая шведской и четверь русской, следовательно, у тебя одна восьмая шведской и одна восьмая русской, остальная — немецкая. Хотя это очень условно, так как в предыдущих поколениях у Ливенов были те же шведы. Но со стороны Ливенов немецкой крови в тебе все же больше. Ридигеры в отличии от Ливенов жили в Эстляндии, так что у них больше предков с Севера.
— А кто из Ливенов первым принял православие?
— Николас, мой дед, твой прадед. Он стал Николаем Павловичем. Он, будучи офицером, посчитал, что переход из Лютеранства в Православие поможет ему сделать военную карьеру.
— И как, это действительно ему помогло? До какого чина он дослужился?
— Не до того, до которого хотел бы, только до премьер-майора. Он принимал участие в Русско-Турецкой войне, был там серьезно ранен, и ему пришлось выйти в отставку. Он сразу же женился. Первый их сын умер во младенчестве, потом родился Александр, наш отец, и еще через несколько лет Яков.
— После смерти Якова Александр Николаевич стал единственным наследником. Мне кажется, что он и женился, точнее его женили именно потому, что Яков умер… Неверное, родители очень боялись, что и с ним что-то случится, и тогда не останется наследников…
— Думаю, ты прав насчет отцовой женитьбы — чтоб не остаться без продолжения рода. Этот брак организовали Николай Павлович и брат матери граф Ридигер. Поскольку их отец к тому времени уже умер, это была обязанность Теодора выгодно выдать сестру замуж. Князь Александр Ливен, единственный наследник большого состояния и нескольких имений, куда уж лучше партия.
— А то, что князь Ливен был православным — это для графа не имело значения?
— Что касается вероисповедания, то для графа в сравнении с титулом и наследством жениха это было делом второстепенным. Был бы Ливен бедным бароном, возможно, и не подошел бы… Да, было бы гораздо лучше, если бы не подошел… Этот брак был ошибкой, никто в этой семье счастлив не был, ни сам Ливен, ни его жена, ни один из сыновей… Глава семьи — деспот и самодур, которому эта семья была нужна разве что для домашней тирании, кроме того гуляка, пьяница и бабник… Властность у него от отца, Николая Павловича, а остальное — даже не знаю. Николай Павлович был человеком серьезным, уравновешенным, любил семью. Его супруга была доброй, приятной, образованной женщиной, прекрасно играла на рояле. Думаю, любовь и способности к музыке у меня от нее.
— А Александр Николаевич играл?
— Играл, на нервах — бесподобно, гораздо лучше, чем на рояле. У него всегда был дурной характер — вздорный, взбалмошный, вспыльчивый… При отце он еще как-то сдерживался, а когда тот умер, совсем перестал. Наверное, власть и деньги ударили в голову. Дмитрий говорил, что отец и так был сумасбродным и раздражительным, а когда после смерти деда они переехали в имение возле Зегевольда, стал еще хуже… Скажу честно, никому не пожелал бы такого отца. Тебе повезло, что он о тебе не знал, иначе бы он и над тобой измывался… А для его жены ты был бы… пустым местом… Если конечно, она бы вообще опустилась до того, чтоб считать незаконного отпрыска своего сына внуком… Княгине дети, рожденные в этом договорном браке без любви, были, насколько я понимаю, не особо нужны. Любила одного сына из пяти, похожего на ее отца, к трем другим была равнодушна, а обо мне даже не хотела вспоминать. А когда я все же попадался ей на глаза, раз в несколько месяцев, а то и лет, еле выносила мое присутствие…
Штольман подумал о том, что говорил Юрий Дубровин про своего брата Егорушку. Что он получился ладненький, хорошенький и умненький, хоть и от пьяницы и, возможно, в результате насилия… и его мать Дуняшка его не любила, а только терпела… Павел получился ладненький, хорошенький и умненький, хоть и от пьяницы и… возможно, в результате насилия… И Ее Сиятельство Ольга Григорьевна его не любила да и терпеть его присутствие тоже не желала…
— А ты не думал, что у твоей матери могла быть… причина такого отношения к тебе?
— Ты о том, что муж поимел ее… как дворовую девку… без согласия, а после этого она понесла? А как же, думал, конечно, и не раз, — скривился Ливен.
— Павел! Ну не в таких же выражениях!
— Почему не в таких? Мне кажется, она сама примерно так то событие и воспринимала… Каждый раз когда меня видела, вспоминала пьяного мужа, который ее… Может, я в ее понимании и сыном-то не был, а лишь ублюдком от насильника… А такого стоит держать подальше от себя, а лучше и вовсе не думать о том, что он есть…
— Павел!!
— Ну что Павел?! Могу я раз в жизни сказать то, что на самом деле думаю?! Без всяких там эвфемизмов… как есть…
Яков вздохнул:
— Можешь, конечно…
— Так вот, возможно, в силу своего возраста она не обратила внимания, что затяжелела… и избавляться от плода было уже поздно… Или же пыталась, но не получилось… И я родился несмотря на то, что она не хотела этого… поэтому и видеть меня не могла…
— Павел, о чем ты говоришь?! Пытаться избавиться от беременности — это уголовное преступление, — заметил следователь Штольман.
— Да неужели? — с притворным недоумением посмотрел на племянника Ливен. — А сколько баб, да не только баб, но и дам из благородных семейств решаются сделать это, когда ребенок не нужен? Сотни, тысячи… Кто как — кто зелья пьет, как полагаю, моя мать… кто как мадам Нежинская…
— А что Нежинская?
— Ты знаешь, что у нее не может быть детей?
— Она говорила. Подробностей не знаю. Полагаю, из-за ее… бурной личной жизни.
— Так я тебе расскажу. Причина — способ избавления от нежелательных последствий ее разнузданного поведения. Осторожней нужно быть… во время и думать после… У нее был женатый любовник, который в обмен на плотские услуги оказывал ей протекцию, так как имел хорошие связи. Она от него забеременела, ублюдок был не нужен ни женатому ловеласу, ни ей самой. И она избавилась от плода тем способом, который, как ты говоришь, квалифицируется как преступление… Лекаря иначе как мясником и назвать было нельзя. Она об этом знала, по слухам, которые ходили среди дамочек ее круга, и все равно пошла к нему. Итог — после этого ей уже точно не нужно было более думать о подобных последствиях своих постельных интриг, их просто не могло быть.
— Ты знаешь это наверняка? Или это сплетни?
— Ты спрашиваешь по той причине, что не доверял ей… что бы она не говорила?
— Да, я ей не доверял… Возможно, я и был с ней полнейшим идиотом, но только не относительно… последствий…
— Ну радует, что хоть об этом думал… в отличии от всего остального… Этой лживой твари ни в чем нельзя верить… О том случае я знаю достоверно, узнал в рамках своей служебной деятельности. И это не было тайной за семью печатями. Мне известно про трех фрейлин, что обращались к тому извергу. Одна из них чуть не умерла от потери крови. Нежинская еще легко отделалась, навсегда оставшись бездетной… Другая бы волосы на себе рвала, а мадам Нежинская наоборот посчитала это… удачей, ведь это дало ей карт-бланш… в использовании одного из ее излюбленных методов достижения своих целей… Я не испытываю к ней никакого сочувствия. Она не жертва принуждения или обмана, мол, наобещал златые горы… Она прекрасно знала, на что шла, и чем это могло закончиться, и сама сделала свой выбор…
— Если это было в рамках твоей служебной деятельности, то это каким-то образом затрагивало царскую семью? Ее любовник был… членом царской семьи? Высоко же она… метила…
— Нет, вот как раз член Императорской фамилии, на которого она тогда навострила свои загребущие лапки с коготками, послал ее… в далекие дали. Был наслышан о ней слишком много, чтоб заинтересоваться такой профурсеткой. У него в любовницах дамы приличные… А тот ее… благодетель был очень дружен кое с кем из Императорской семьи, чтоб замолвить словечко… Нежинская попала в поле зрения из-за того доктора, что покалечил фрейлин. Вот та, что чуть не умерла, и была любовницей одного сластолюбца, состоящего в родстве с семьей Императора. Лишний скандал, если бы до этого дошло, вокруг родственника монарха, пусть и не такого близкого, был бы совершенно неуместен… Знаешь ли, защита Императорской фамилии — это не только ехать в конвое, а и многое другое, в том числе, иногда и не самое… лицеприятное…
— А когда это было?
— Задолго до тебя. В восемьдесят первом.
— То есть когда Цесаревич взошел на престол?
— Как быстро ты соображаешь. Да и когда Великая княгиня Мария Федоровна стала Императрицей. А при таком положении и фрейлины должны быть соответствующие. Тогда была настоящая борьба, да что там война за место подле Ее Императорского Величества. Нежинская свое место отвоевала. Но с того времени детей она иметь не может.
— С того времени? А что, у нее есть ребенок, которого она… отдала на воспитание — от какой-то связи в молодости, еще до того, как с ней произошло то, о чем ты рассказал? — поинтересовался Штольман.
— Нет, детей у нее нет. Она не из тех женщин, кто отличается чадолюбием… да и вообще, уж извини, ложится в постель с мужчиной из-за светлых чувств, чтоб потом хотеть оставить ребенка от него, если так случится. Она эгоистка до мозга костей, таким дети не нужны. Думаю, если она беременела до того случая, то, возможно, пила какие-то зелья, чтоб скинуть, и все получалось, а здесь не вышло…
Что касается моей матери, не исключаю, она тоже принимала какие-то снадобья, чтоб вытравить плод, но ничего не произошло… К мяснику как Нежинская она обратиться не решилась, не из-за возможного преследования, а из-за опасений, что ее здоровье могло быть разрушено. Пришлось рожать. Но она ведь не баба, которая рожала в поле или в канаве, тем более одна, и с новорожденным могло случиться все что угодно… а в доме, в княжеской постели, при враче… Ну и не осталось у нее никакого другого варианта, как внушить себе, что пятого сына у нее нет и не было…
— Ох, Павел, Павел, — Яков покачал головой.
— Знаешь, какой бы сволочью отец не был, он хотя бы сам факт моего существования не отрицал… Возможно, потому что я был подтверждением того, что в сорок пять лет он, несмотря на свое пьянство, еще был огого какой жеребец, раз зачал ребенка… Да, не любил меня, не хотел, чтоб я рос подле него, но и не притворялся, что меня вообще нет… как мать… Платил за мое воспитание и образование, оставил какое-никакое имение… то есть хоть какие-то свои родительские обязанности выполнил… в отличии от матери…
Возможно, Павел и был прав. Штольман снова подумал про Дубровиных, про помещика, который бахвалился, что с первого раза сделал девке ребенка. Но в отличии от него князь Ливен своим поступком не хвастался и ненужного сына совсем уж из своей жизни не выбросил…
========== Часть 15 ==========
Павел продолжил рассказ о себе:
— Дмитрий узнал, что мать была на сносях, когда приехал поздней осенью в Петербург из одного из отцовских имений, и понял, что своей беременности она была не рада, как и отец еще одному ребенку. Он надеялся, что когда маленький родится, отношение к нему изменится. Но этого не произошло. Где-то месяца через полтора-два младенца увезли в удаленное поместье в Лифляндии. Он потом спрашивал у отца, что с маленьким братом, а тот только отмахивался, мол, что с ним сделается.
Второй раз он увидел меня, когда мне было где-то год и девять. Сказал, что был ошеломлен, как я был похож на него — в отличие от трех младших братьев. Сказал отцу, что мальчик внешностью пошел в Ливенов, смышленый, не уродец или блаженный и даже не байстрюк, чтоб жить в отдаленном имении на попечении дворни. Что, может, Его Сиятельство все же заберет его к себе. Александр Николаевич ответил, что в свое время он натерпелся от рева и гама его самого, а также Гришки, Евгешки и Мишки, не хватало еще, чтоб через пятнадцать лет последыш лишил его спокойной жизни. Тогда Дмитрий и решил, что будет по возможности навещать меня сам.
— То есть более полутора лет он тебя не видел, даже не знал, что с тобой?
— Да, так. Но он хотя бы знал про меня… в отличии от других братьев… Евгений и Михаил узнали обо мне, когда закончили пансион, и отец купил два имения по соседству, куда их и спровадил. Им было соответственно где-то девятнадцать и восемнадцать. Сказал, что из-за последыша их доля в наследстве уменьшилась, и что, скорее всего, им достанутся только эти поместья. Братья не могли понять, что за последыш, ведь последышем был Миша. Оказалось, что пока они были в пансионе, где оставались даже на каникулы, родился еще один брат. К тому времени мне уже было года три-четыре. А Гришка узнал обо мне, когда вернулся домой после учебы в Германии, и то далеко не сразу.
— Павел, мне нужно выпить, — Яков снова наполнил рюмку. — В голове не укладывается. Братья не знали о твоем существовании три-четыре года?! Как такое возможно?!
— Евгений и Михаил были рады уехать в пансион, чтоб быть подальше от отца-садиста, который бил их и с поводом, и без. На первые каникулы ехать домой отказались, а потом их и не предлагали забирать. С двумя другими братьями не знались даже по переписке. Дмитрий говорил, что поначалу писал им, а они ему так и не ответили. С Гришкой у Дмитрия не сложились отношения с самого детства, видимо, Гришка завидовал ему, что сам не был старшим сыном, которому достанется большая часть отцовского наследства, а Дмитрий был недоволен тем, что Гришке все позволялось, в то время как ему приходилось жить по указке отца, который был с ним очень строг. Живя в Германии, Гришка кроме матери не писал никому. Ни мать, ни отец не сочли нужным сообщить сыновьям, что в семье появился еще один ребенок…
— Ну и дела… И что было, когда узнали про тебя?
— Ничего. Ну есть где-то еще один брат, и ладно.
— Даже увидеть не хотели?
— Насколько я знаю, нет. Никто мне не был рад. Кроме Дмитрия. Ни родители, ни остальные трое братьев.
— Что за семейка! Оба родителя живы, четверо братьев, и ребенок кроме одного из них никому не нужен…
— Добро пожаловать в благородное семейство князей Ливенов! — с сарказмом сказал Павел.
— Ты — один из них…
— Да, я — один из них. И ты теперь тоже.
— Понятно, почему ты любил Дмитрия так сильно. По сути он один у тебя и был… Да и ты у него…
— Я могу понять братьев… и меня это не трогает…
— Не трогает?
— Ну скажем так, не особо… А вот мать… Яков, я никогда не говорил Дмитрию, как мне иногда было больно… Мать я видел еще меньше, чем отца. Отец хоть время от времени приезжал в мое имение по делам, а она нет, ей там делать было нечего. Я думаю, что впервые я увидел ее в Петербурге — в первую зиму, когда Дмитрий забрал меня к себе. Он тогда пошел к родителям, точнее к отцу, и взял меня с собой.
— Что значит в Петербурге?! Ты стал жить с братом, когда тебе было семь. Ты что же до того времени матери вообще не видел?! — обомлел Яков Платонович.
— Не знаю… скорее всего, нет… Я помню себя где-то с трех с половиной лет. Отца в своем раннем детстве помню, а ее нет. Еще помню бабку Анну, она была в имении раза три, когда мне было где-то четыре-пять. Она была доброй, привозила мне игрушки и сладости — как и Дмитрий, играла что-то на рояле, что-то красивое, но не сложное — пальцы уже были не те. Называла меня Павлушенькой, солнышком и золотком, — на лице Павла появилась теплая улыбка. — Она была очень-очень старенькой. Вероятно, дорога ей давалась крайне тяжело…
— А она не могла забрать тебя к себе?
— Полагаю, что нет. Думаю, потому что была очень преклонных лет и боялась, что ей уже недолго осталось, и если она возьмет меня к себе и умрет, то для меня это будет потрясением. И еще предполагаю, что отец бы, наверное, не позволил ей это сделать, мол, сын мой, как хочу, так сам с ним и поступаю, и это не Вашего ума дело, матушка…
— Значит, из родственников детстве ты видел Дмитрия, отца и пару раз бабку. Но не мать.
— Нет, не мать. Когда Дмитрий привел меня к ней в тот первый раз, я увидел совершенно незнакомую мне даму. Я помню, что она как-то… скривилась что ли: «Так и знала, еще один Ливен… весь в него». Маленький же я был почти копией Дмитрия, то есть похож на отца, только с отрочества стал приобретать черты Ридигеров. Но Ольге Григорьевне тогда это было уже все равно. Я для нее я так и остался «еще один Ливен». Не сын, а еще один Ливен…
— Еще один Ливен, — повторил Яков. — Не сын…
— Да. Дмитрий, видимо, надеялся, что мать со временем примет меня, так как иногда брал меня с собой. Он уходил к отцу в кабинет, а я, бывало, оставался с ней — Ее Сиятельством княгиней Ольгой Григорьевной… Мне кажется, мое присутствие она еле выносила… Она ни разу не сказала мне теплого слова, не обняла, не приласкала… словно я был ей совершенно чужой… Поэтому я и думаю, что она, собственно говоря, и своим сыном меня не считала. Хотя никогда этого мне не говорила. Но это и без слов было понятно… Думаю, она была не рада, что Дмитрий забрал меня из того небольшого имения… и ей приходилось встречаться со мной… Но мое счастье, что я родился мальчиком, и Дмитрий потом воспитал меня. А родись девочка? Так бы и росла сиротинушкой в том поместьи, и вспомнили о ней только тогда, когда нужно было выдать бедняжку замуж за того, кто был полезен князьям Ливенам. И не было бы у нее никакой своей жизни… У меня, слава Богу, своя собственная жизнь — служба, которая для меня значит очень много… да и вообще… Князь, офицер, светский волокита — некоторые такой жизни могут позавидовать, — попытался сменить хмурое выражение лица на ухмылку Ливен.
— Павел, ты сказал, что тебя увезли в то поместье в Лифляндии, когда тебе был всего полтора месяца?
— Точно не больше двух.
— Младенца полутора месяцев везут на перекладных за тридевять земель да еще зимой?! Они что, рехнулись?! Тебя ведь могли не довезти!
— Может, мать на это и надеялась… что не переживу дороги… Случилось несчастье… и винить некого, кроме слуг, которые маленького княжича не сберегли… А я оказался вон какой живучий… — печально улыбнулся Павел.
— Павел, ты хоть понимаешь, что сейчас сказал?!
— Я прекрасно понимаю, что сейчас сказал, — заверил Ливен племянника. — Я сказал то, что меня по сути новорожденного, как я подозреваю, специально отослали в имение зимой… с надеждой, что я туда не доеду… Скажи мне, какие родители, если они в своем уме, распорядятся везти посреди зимы младенца за несколько сот верст, если на то нет каких-то обстоятельств, из-за которых эту поездку нельзя отложить хотя бы на несколько месяцев, когда потеплеет, и он хоть немного подрастет и окрепнет? Если бы просто хотели избежать беспокойства, которое может причинять младенец, могли бы приказать отвезти его в ближайшее к Петербургу имение. В то время у Ливенов было имение менее чем в трехстах верстах, недалеко от дороги на Дерпт*. А то, куда меня отослали, было еще верст на сто двадцать дальше и, можно сказать, в глуши… Это сейчас до него добираться не так уж долго — на поезде до Пскова и потом по ветке на Ригу до Верро**, а там через веси всего верст двадцать пять… А пятьдесят лет назад железных дорог не было, ехать до имения несколько дней, да еще зимой, когда и дорогу может занести, и еще Бог знает, что может случиться… Какие еще мысли могут прийти в голову в этом случае? Только те, что от меня просто хотели… избавиться. И скорее всего, мать. Думаю, отослала меня по-тихому, даже не спросив Его Сиятельство, который кутил в то время. А тот уже узнал, так сказать, по факту… Ему я тоже был не нужен, но когда он приезжал в то поместье по делам, то все же заходил справиться обо мне. Хотя никаких теплых чувств и не питал.
— Твою мать! — ругнулся Яков.
Ливен рассмеялся:
— Лучше и не выразиться!
— Павел, и это родная мать?! Хоть Штольман не был моим отцом, но даже он… не попытался избавиться от меня после смерти матушки… хотя, наверное, мог…
— Видишь, все познается в сравнении.
— Ты говорил о своих… подозрениях Дмитрию?
— Нет, никогда. Ему-то Ее Сиятельство была какой-никакой, а матерью… Зачем мне было огорчать его своими предположениями?
Яков подумал о том, что у него не было матери, так как она умерла, если бы не это, она бы была с ним и любила его. Как и Лиза Сашу, который осиротел еще раньше его… У Павла мать была, но она никогда не была его родительницей, она была лишь женщиной, которая произвела его на свет… судя по всему, вопреки своему желанию… а еще, возможно, и хотела, чтоб этого ее сына… не стало… А позже, когда он уже подрос, так и не нашла в себе ни душевных сил, ни желания принять этого сына… в отличии от четверых старших…
— Скажи, а ты сам видел отношение матери к другим сыновьям? К Дмитрию и остальным?
— Сам видел ее только с Дмитрием и Гришкой. К Дмитрию она относилась ровно, я бы сказал, без любви и нежности, но с уважением, наверное, потому что он был основным наследником отца. Называла его Дмитрием Александровичем и на Вы.
— По имени-отчеству и на Вы? Когда он вырос? Или так было всегда?
— Не знаю, я этого никогда не спрашивал. Наверное, раз она для меня была… посторонней дамой, такое ее обращение к Дмитрию меня не удивляло… Меня-то она вообще никак не называла… Общение с Дмитрием ее не тяготило, она приглашала его на ужин, разговаривала с ним, интересовалась, как дела в имениях, как соседи, как он проводил время в столице… Всегда была с ним вежлива, но не эмоциональна… не как с Гришкой…
— Ты говорил, что видел его, но вы с ним не общались.
— Дмитрий с ним не общался, ну и я соответственно тоже. Впервые мы встретились на улице, к нам подошел очень красивый светловолосый молодой мужчина. Поздоровался с Дмитрием и спросил меня:
— Ваше Сиятельство Павел Александрович, я полагаю?
— Да, князь Ливен, — гордо ответил я в свои семь лет. — С кем имею честь?
Мужчина улыбнулся очень приятной улыбкой:
— И я князь Ливен.
Я был в недоумении. Он не был похож ни на Его Сиятельство Александра Николаевича, ни на Дмитрия. По-видимому, он понял это.
— Я Григорий, твой брат. Эрик, — представился он.
Я был озадачен еще больше. Раньше я думал, что Гришка, которого клял на чем свет отец, и Эрик, которого защищала Ее Сиятельство, были два разных человека, а оказалось, что один… Гришка пригласил нас к себе в гости. Сказал, что отказа он не примет. Дома у него было необычайно красиво, у него был исключительный художественный вкус. Но это и неудивительно, ведь он получил образование в области истории искусств и сам очень хорошо рисовал. К нему обращались, чтобы подобрать произведения искусства — полотна, статуи, вазы и тому подобное, определить их подлинность и ценность. И иногда сделать эскизы интерьеров.
— Что? Ты говорил, что он был пьяницей и распутником.
— Ну одно другому не мешает. Точнее не особо мешало поначалу. Он был очень талантлив, только вот весь свой талант позже пропил и прогулял… А тогда он уговорил Дмитрия написать его портрет со мной.
— Написал?
— Написал. Прекрасный портрет. Он находится в спальне Дмитрия в Петербурге.
— А это не он написал портрет, на котором Дмитрий Александрович с моей матушкой и со мной?
— Определенно нет. Дмитрий никогда бы не попросил его об этом. Потому что не доверял ему. Гришка был талантливым, но без сомнения порядочность к его талантам не относилась. Узнай он о тебе, не удивлюсь, что он стал бы тянуть из Дмитрия деньги за молчание, чтоб не сообщать отцу, — сказал Павел, проведя параллель с ситуацией, когда Гришка пытался шантажировать Лизу, заподозрив, что она родила сына не от законного мужа, а от его брата. — Но тот художник, который написал ваш портрет, очень возможно, срисовывал мальчика именно с портрета, выполненного Гришкой… Мы тогда приходили к Гришке несколько раз, вел он себя, надо сказать, прилично. А вот когда мы пришли забирать законченный портрет, он был довольно пьян. Дмитрий был этим недоволен, мол, Паули хватает видеть и пьяницу отца. Гришка сказал брату, что он деревенщина, ничего не понимает в жизни творческих людей, что не обмыть работу это грех. А Дмитрий ответил, что грех это при ребенке еле стоять на ногах и ворочать языком, что он и так насмотрелся на пьяное Его Сиятельство… и что Гришка, похоже, весь в отца… Гришка тогда закричал, чтоб Дмитрий не смел сравнивать его с Его Сиятельством, что он совершенно другой, что от князя Ливена у него только фамилия и титул, больше ничего. Полез на Дмитрия с кулаками, ударил его пару раз, Дмитрий тоже в долгу не остался, стукнул его, крикнул, что тот под градусом совсем лишился ума. Они чуть не подрались… по-настоящему… Думаю, наверное, подрались бы, если бы меня там не было… Но Дмитрий увидел, как я испугался, смог остановиться, увел меня оттуда. Сказал, что такое бывает и между взрослыми мужчинами, хотя, конечно, князья обычно выясняют отношения на дуэли, а не в драке. И чтоб я не брал в голову то, что произошло. Но после этого мы к Гришке больше не ходили.
— Подожди… только фамилия и титул. Как это понимать? Он что же считал, что Александр Николаевич не его отец, что мать родила его от кого-то другого? Что она… изменяла мужу? — решился спросить Штольман.
— Да ничего он не считал, сболтнул по пьяни чего не попадя. Ничего подобного он бы на трезвую голову не сказал, иначе бы он выставил мать шлюхой, а он ее очень любил… Да, у Ольги Григорьевны были поклонники, особенно после того, как Евгения и Михаила отец отправил в пансион, и она посчитала, что для нее наступила свобода. Княгиня принимала ухаживания своих обожателей, в то время как ее муж развлекался в обществе своих любовниц. Она была красивой женщиной и оставалась такой до преклонных лет. А если мужу жена не интересна, всегда найдется мужчина, который готов подарить пару комплиментов привлекательной даме… особенно той, которая их жаждет… поскольку никогда не получала их от супруга… Ее Сиятельство была ветреной, падкой на внимание мужчин особой. Но любовников, насколько мне известно, у нее не было. По крайней мере все пятеро сыновей у нее от законного супруга… Иначе я даже не представляю, что бы князь с ней сделал… Да нет, представляю… Если б она понесла от кого другого, а нет от него… бил бы ее, пока она не скинула плод своей незаконной связи…
Яков смотрел на своего дядю, который так спокойно говорил о подобных ужасах про своего отца, его деда. Для Павла, судя по всему, это было чуть ли не… обыденностью…
— Так что, как я и сказал тебе, вряд ли бы она решилась завести любовника… хотя бы по этой причине… А вот поклонников, с которыми она флиртовала, у нее было хоть отбавляй… Но от флирта, от целования ручек, как известно, дети не рождаются. Так что Гришка тогда просто сморозил глупость по пьяни, наверное, и не поняв, как можно было истолковать его слова…
— А как ты сам это понял? Тебе объяснил Дмитрий?
— Ну что ты, ничего подобного. Дмитрий наоборот сказал, чтоб я молчал об этом. А то могло попасть нам обоим. Просто я запомнил тот случай и уже взрослым понял, почему старшие братья тогда поссорились. Но ни при родителях, ни в обществе они не конфликтовали. В свете старались не замечать друг друга, а при родителях вели себя сдержанно. В доме родителей я встречал Гришку еще несколько раз, пока не поступил в корпус, но никогда пьяного. За ужином, или когда отец предлагал им с Дмитрием выпить, Гришка больше одной-двух рюмок не пил. А вот в обществе он себя мало ограничивал, я видел его потом несколько раз в приличном подпитии.
— Дома боялся отца?
— Нет, думаю, не хотел, чтоб мать видела его пьяным. О его гулянках уже в то время начинали ходить слухи. А она только причитала: «Мой Эрик, мой мальчик! Александр Николаевич, это на него наговаривают! Вокруг столько завистников, а Эрик такой красивый, такой утонченный, такой талантливый! Вот они и пытаются его очернить!» Когда приходил Гришка, Ольга Григорьевна ворковала только с ним, Дмитрия как рядом и не было. А про меня и говорить нечего…
— А как она относилась к другим сыновьям? И как ваш отец?
— Об этом я могу сказать только со слов Дмитрия. У отца был свой сын — его наследник Дмитрий, у матери ее обожаемый Эрик. Евгений с Михаилом уже не были нужны ни отцу, ни матери. Мать к ним в комнаты практически не заходила, отец заходил в основном… выместить свою злобу и агрессию… особенно, когда был пьян… Орал на них так, что стекла звенели, а когда подросли, бил — то кулаком, то тем, что попадалось под руку… Как он считал, повод для наказания всегда есть… Мать не заступалась за них как за Гришку, которого не позволяла мужу и пальцем тронуть, хотя он, бывало, и заслуживал порки… Мальчишки пытались жаловаться ей, что батюшка бил слишком сильно и больно, показывали синяки, а она говорила, что Его Сиятельство имел на то право, и чтоб она больше не слышала их стенаний… После они уже к ней не ходили, побитые сидели в обнимку друг с другом и ревели… И так каждый раз… Дмитрий приходил к ним утешить их, но они видеть его не хотели, в их понимании он был любимым сыном отца, раз тот его не бил…
— Павел, а сколько им тогда было?
— Впервые вроде бы когда Евгеше было лет восемь, а Мише семь. Они тогда пробрались в кабинет отца, Миша решил посмотреть поближе красивую чернильницу у него на столе, но не смог удержать и уронил, она даже не разбилась, только чернила вылились на бумаги… Отец вечером вернулся выпивший, увидел… картину чернилами у себя на столе… Мишку отмутузил за учиненное безобразие, а Евгешку за то, что позволил ему это…
— А откуда он это узнал?
— Так Гришка донес. Сказал, что они с Дмитрием занимались с наставником. Что кроме Евгешки с Мишкой больше некому. Мальчишки признались. Ну отец им и всыпал по первое число… А потом Евгеша с дерева упал и штаны порвал…
— Не убился хоть?
— Так хоть бы и убился, штаны-то важнее… И какой повод для расправы… Александр Николаевич тогда выпорол мальчишек, Евгешку за испорченные штаны, как раз по тому месту, где на них была дыра, Мишку за компанию с ним, для профилактики… А после этого… вошел во вкус… своих методов воспитания…
— И часто у него случались… такие приступы насильственного воспитания?
— Раз-два в месяц, не реже.
— Ничего хоть им не повредил?
— Нет, Господь как-то миловал… Но, по словам Дмитрия, синяки были приличные, долго сходили… Да и мягкие места после порок долго заживали… Дворня, конечно, жалела, старалась смазывать и синяки, и зады рассеченные… да толку-то… Через пару недель снова то синяки, то еще что… Александр Николаевич как-то сказал, что у него на них больше нервов нет, да и рука бить устала, что сдаст обоих дурней в пансион, так они поверить своему счастью не могли. Просили Дмитрия, любимого сына Его Сиятельства, спросить у него, на самом ли деле он это задумал… или им не стоит надеяться… Но отец свое слово сдержал, отправил их в пансион в Риге, где были очень строгие правила. Евгению тогда было одиннадцать, Мише десять.
— То есть отец три года их бил нещадно?
— Получается, что так.
— Бедные дети… А Дмитрия бил? А тебя?
— Дмитрия не бил и меня тоже. Дмитрий, по-видимому, ему неприятностей не доставлял, не хотел расстраивать Его Сиятельство … А меня ему Дмитрий бить не позволил, забрал себе… боялся, что отец меня как Евгения и Михаила будет истязать…
— Он приезжал к ним в пансион?
— Редко, но заезжал, когда был по делам в Риге. В основном справиться, не набедокурили ли… Кстати, как только они уехали в пансион, стали называть друг друга Эжен и Мишель и больше никак, отца это злило до невозможности… А мать летом частенько жила на Видземском взморье в усадьбе около Нейбада***. До Риги оттуда верст сорок пять-пятьдесят. За лето она бывала в пансионе раза два-три. Хотя в Ригу на всякие балы и ассамблеи ездила гораздо чаще.
— То есть она бывала в городе и не навещала сыновей?
— Нет. А зачем? У нее был ее ненаглядный Эрик, он жил с ней, пока в не уехал Германию лет в восемнадцать… С мужем она тоже могла не видеться месяцами, хоть он часть времени проводил в родовом имении Ливенов под Зегевольдом****, оттуда до особняка на взморье меньше сорока верст.
— А где жил Дмитрий?
— Юношей сначала ездил по имениям вместе с отцом, а потом один — туда, куда Его Сиятельство отправит.
— И ты ездил с ним?
— А как же иначе? Конечно, ездил, пока не поступил в корпус. Вот тогда отца иногда и видел, когда Дмитрий встречался с ним по делам.
— А сам отец уже был не в состоянии заниматься поместьями?
— В каком смысле?
— Ну ты же говоришь, что он пил… По-черному уже тогда пил? Как говорят, не просыхая?
— По словам Дмитрия, временами Александр Николаевич напивался прилично, но не в стельку. В запои не уходил. Делами занимался сам, когда протрезвеет. И в старости таким же остался. Я его совсем уж в непотребном виде ни разу не видел. Сильно пьяным, с похмелья — да, но не в скотском состоянии. Чего не видел, того не видел, врать не стану. А как он закладывал, когда был один, это мне не известно. Возможно, употреблял больше, чем при нас. Но думаю, что совсем уж до чертиков не напивался, иначе бы и наше с Дмитрием присутствие его не сдерживало…
— А у Дмитрия Александровича как с этим было? Умеренно пил?
— Очень умеренно, я бы даже сказал, почти не пил. Пару рюмок коньяка, иногда пару бокалов французского вина. По-настоящему пьяным я его ни разу в жизни не видел. Опять же, возможно, выпивал когда-то и больше, но не при мне, — Павел подумал о том, что Дмитрий явно напился, когда отец отказал ему в женитьбе на Кате, затем когда ее выдали замуж… ну и, конечно, когда узнал, что Катя умерла… и что у него есть сын, которого он не может воспитывать сам… из-за отца-деспота… — Изо всех нас пятерых братьев самым пьющим был Гришка, он действительно спился. Евгений с Михаилом, насколько мне известно, не любители выпивки вообще — думаю, это желание у них отец отбил в прямом смысле этого слова еще в детстве. Я выпиваю по настроению, редко, когда много, не вижу в этом удовольствия, да и служба не позволяет… Знаешь, я сейчас подумал, что тяга к выпивке среди нас пятерых, скажем так, обратно пропорциональна внешней привлекательности…
— Это как? — не понял Яков.
— Самым красивым из нас был Гришка, его можно было назвать писаным красавцем, я редко встречал людей, имевших столь совершенные черты лица. При этом Гришка пил как сапожник, уходил в запои, а потом и вовсе умер от пьянства. Следом за ним по внешности иду я — пусть это и звучит нескромно, но это так. Хотя, конечно, до Гришки мне очень далеко. Я тоже позволяю себе изредка лишнего, это не идет ни в какое сравнение с тем, как пил Гришка, и тем не менее… Дмитрий, у которого была весьма приятная аристократическая внешность, к выпивке пристрастия не имел. А Евгений и Михаил, которые изо всех братьев получилисьсамыми, если можно так выразиться, невзрачными, оба трезвенники.
— А Саша? Он же так сильно похож на тебя…
— Слава Богу, Сашка не злоупотребляет, порок деда ему не передался, а мы с Дмитрием ему дурного примера не подавали. Если я и выпивал, когда он был поменьше, то старался, чтоб он меня не видел даже в легком подпитии… А теперь ему и вовсе не до пьянства, как бы со всеми поместьями управиться. Я-то ведь, хоть и его попечитель, не имею ни времени, ни возможности ими заниматься… как, впрочем, и своими собственными…
— А как у тебя появились свои имения?
— Одно из двух в Лифляндии — то, где я рос, пока меня к себе не забрал Дмитрий, досталось мне от отца. Другое — рядом с фамильным имением Ливенов возле Зегевольда, унаследованном Дмитрием как старшим сыном, а после него Сашей, было куплено на деньги, поделенные между братьями после продажи поместья, на доход с которого до своей смерти жил Гришка, и его квартиры в Петербурге, а расширено на долю от наследства матери. Изначально она завещала все только своему Эрику, но он умер раньше ее, а завещания она не меняла, поэтому остальные сыновья унаследовали доли после нее. Усадьбу в Царском Селе Дмитрий купил для нас с Лизой… Конечно, в имениях в Лифляндии в отличии от Царского Села я бываю редко…
Речь зашла про Царское Село, и Павел решил, что настал момент рассказать Якову о том, что там произошло, за чем он собственно и приехал в Затонск…
Комментарий к Часть 15
Дерпт* - город в Лифляндии. В настоящее время Тарту, Эстония.
Верро** - город в Лифляндии. Сейчас Выру, Эстония.
Нейбад*** - приморский курорт в Лифляндии к северу от Риги, с середины 19 века - популярное место отдыха среди помещиков и знати, не только из Остзейских земель, но из Петербурга и Москвы. Саулкрасты, Латвия.
Зегевольд**** - город в Лифляндии. Сигулда, Латвия
========== Часть 16 ==========
Ливен посмотрел, что коньяк в графине закончился, откупорил бутылку, наполнил рюмки, выпил свою, собрался с духом и сказал:
— Яков, в усадьбе кое-что произошло. Я не могу и не хочу скрывать это от тебя. Ты должен об этом знать. Анна стала дорогим мне человеком.
Анна стала дорогим Павлу человеком… От этой новости у Штольмана сердце провалились куда-то вниз и остановилось дыхание. Как будто он получил удар под дых. И это был даже не нокдаун, а нокаут… Он пробыл некоторое время в каком-то оцепенении, затем наконец сделал вдох и выдох, опрокинул рюмку коньяка и перевел взгляд с рюмки на Павла. Одни зелено-голубые глаза пристально посмотрели в другие. На немой вопрос, казалось, был получен немой ответ.
Яков Платонович мрачно пробормотал:
— Вот, значит, как… Но как же так… получилось…
— Так уж вышло… Я и не представлял, что со мной такое может произойти… Но это не в том ракурсе, как, должно быть, ты подумал… Совсем не в том…
— А в каком же, позволь узнать? — Штольман еще больше нахмурился, и черты его лица стали более резкими. — Павел, я… требую объяснений…
— Я все объясню. Но прошу тебя без сцен, истерик и мордобоя… и без дуэлей… хотя бы пока… Просто постарайся выслушать меня спокойно.
Павел Александрович в нескольких предложениях, тщательно подбирая слова, поведал о событиях, произошедших в то время, когда Анна гостила у него. Яков слушал его настолько внимательно, насколько позволяло его состояние.
— Яков, того, что случилось, вспять не повернешь. Я с тобой честен как на исповеди. Ничего не утаил, ничего не исказил. Ни с моей стороны, ни со стороны Анны не было ничего, что выходило бы за дружеские и родственные отношения. И никогда не будет, — закончил свой короткий рассказ Ливен. — Если хочешь о чем-то спросить, я тебе отвечу.
— Спросить? Да я и так… под впечатлением… Хотя нет, все же спрошу — я должен верить тому, что ты тут… наговорил? — Яков просверлил Павла взглядом, который с трудом удерживал от выпитого коньяка, внезапно ударившего ему в голову.
— Ты ничего не должен. Это зависит только от тебя, от того… насколько у тебя доверие и понимание могут преобладать над ревностью… И как подскажет тебе сердце… — ответил Павел, не отводя глаз.
— А если я не поверю? Не смогу поверить?
— Тогда мне придется уехать. Так для всех будет лучше.
— Куда уехать?
— Какая разница куда? Куда-нибудь подальше от Петербурга. Российская Империя, как ты сам знаешь, огромная… Да и Европа тоже… Но я все же предпочел бы Остзейские губернии, где-нибудь недалеко от имений моих или Саши.
— А как же твоя служба, твоя карьера?
— А что служба? Служить можно достойно… в любом месте… А карьера только пойдет в гору. Не вечно же мне оставаться подполковником.
— Но зачем?
— Я не вижу другого выхода… — честно сказал Ливен. — Если ты не сможешь поверить, то будешь подозревать… точнее воображать себе то, чего не было, нет и быть не может… Я не хочу, чтоб у вас с Анной из-за этого испортились отношения. Я хочу, чтоб ты с ней был счастлив. Как я мог бы быть счастлив с Лизой, а Дмитрий с Катей. Но ни мне, ни Дмитрию судьба не дала такого благословения. А тебе с Анной дала. И я никоим образом не хочу это разрушить… Я прошу тебя только об одном, не вздумай ни в чем обвинять Анну… Если ты считаешь, что между нами… зашло слишком далеко, то это я допустил подобное, это лишь моя вина. Моя, а не ее… Прошу, не пытай ее, не выспрашивай ее ни о чем… она ведь даже не поймет, о чем ты… А если поймет, то ей будет очень больно и горько… от твоих беспочвенных подозрений… Она — прекрасный, светлый человек с чистыми помыслами… не нужно ее окунать… в ту грязь, которая могла бы прийти тебе в голову от ревности… Ей и так в жизни хватило мерзости… как с тем магистром, например… Со мной ты можешь делать, что хочешь, но ее не трогай… Иначе я не знаю, что сам с тобой сделаю… Нет, знаю, но тебе этого лучше не знать…
В другой ситуации Яков Платонович спросил бы Павла, были его слова угрозой или предупреждением. Но сейчас его больше озаботило другое.
— Анна тебе рассказала про Магистра?
— Рассказала… Я очень надеялся, что ты смог помочь ей забыть это… Но, к сожалению, ее до сих пор мучают кошмары… приходят к ней… И когда ей привиделся кошмар, а я услышал ее истошный крик, я прибежал в ее спальню, обнял ее, гладил спине, стараясь утешить… Потому что тогда тебя не было рядом с ней… а я был… И я не мог просто так стоять и смотреть на перепуганную до смерти девочку и даже не попытаться как-то помочь… Я должен был защитить ее, дать ей понять, что она не один на один с тем ужасом, дать ей тепло и заботу, в которых она так нуждалась… Иметь какие-то другие мотивы или намерения в той ситуации было бы… кощунством… Но если подобное ты видишь… в ином свете… мне больше не о чем с тобой говорить… Я напишу тебе, если ты, конечно, захочешь узнать… о том, куда я получу назначение, — Ливен поднялся из-за стола.
— Павел, постой!! — схватил его за рукав Штольман. — Что за кошмар видела Анна?
— Как моему бывшему садовнику пытались отрезать голову садовыми ножницами.
— О Господи!! Ей приснился такой дурной сон? От этого ей было так дурно?
— Это был не сон, а видение. Его на самом деле так убили… Но я не хочу сейчас об этом говорить. Не время об этом.
— Скажи, она приняла твою… заботу… без неловкости? — спросил Яков Платонович после того, как выпил очередную рюмку.
Павел Александрович сел обратно за стол:
— Яков, о чем ты? Она была чуть ли не в себе от страха… Ее всю трясло, глаза у нее были больше блюдец… Она дышала так, словно у нее сердце готово было выпрыгнуть из груди… О какой неловкости или стыдливости в этом случае вообще может идти речь? Ни она, ни я тогда об этом не думали… Потому что это было совершенно неважно… Важно было лишь то, чтоб она отошла от того ужаса…
Яков знал, о чем говорил Павел. Он сам не раз видел подобное. И пытался помочь Анне. Как мог. Держал своих объятьях и гладил по спине… И никаких мыслей кроме тех, чтоб утешить и защитить Анну, у него тогда не было…
— Ты сказал, что видел в ней в тот момент девочку, не женщину… А в остальное время? Она ведь красивая молодая женщина… Неужели ты этого не видишь? — у Штольмана было смешанное чувство ревности и обиды за Анну, ведь она действительно была очень красива, неужели по мнению Павла она недостаточно хороша?
— Яков, это для тебя она — красивая молодая женщина. Не для меня. Для меня она — красивая повзрослевшая девочка, которая счастлива в браке с моим племянником. Позволить иметь по отношению к ней иные мысли, иные чувства чем родственные и дружеские для меня все равно что, наверное… позволить себе мысль о… кровосмешении…
— Что?! — удивлению Якова Платоновича не было предела. — Она же тебе не родная племянница…
— Для меня все равно что родная. Скажем так, родной, дорогой и близкий мне человек, но не женщина, к которой я мог бы испытывать мужской интерес и влечение. Это я тебе и пытаюсь объяснить все это время.
— Насколько Анна… дорога тебе? — набрался смелости задать вопрос Яков.
— Очень, — не стал скрывать Ливен. — Я думал об этом. Наверное, как Саша, но немного по-другому, ведь он мой родной сын… Как ты… В тебе я вижу часть себя и, конечно, Дмитрия… И я принимаю ее такой, какая она есть… Если для тебя это важно…
— Скажи, когда Анна сказала тебе, что увидела Лизу, ты… поверил ей?
— А что мне еще оставалось делать? Нельзя отрицать очевидное. Она не знала Лизу и уж, конечно, не могла знать подробностей ее жизни.
— Ты, должно быть, был… потрясен…
— Потрясен? Более чем… Не знаю, даже как описать это чувство… Громом ударен? Молнией поражен? В общем, совершенно не в себе…
— Тогда Анна и… — Яков сделал глоток коньяка, — утешила тебя?
— Да тогда… Вероятно, я выглядел так… ужасно, что она не могла не дать мне хоть какую-то… поддержку… Яков, не осуждай ее за это. И не ревнуй. Любит она только тебя и всегда будет любить. А меня она только жалела, ничего более… Но для меня в тот момент… не было человека ближе… Но это только мои… ощущения…
— И после этого ты… попросил ее называть тебя по имени?
— Да… С дядей Павлом у меня как-то не заладилось… А Павел Александрович… до того, чтоб позволить себе принять… такое утешение… не докатился бы… Поэтому я решил, что лучше всего будет, если Анна станет обращаться ко мне просто по имени… Ты же меня с самого начала называешь Павел, и я не считаю, что со стороны Анны это было бы неуместным. На мой взгляд, в этом нет ничего фамильярного или фривольного…
— А как ты позволяешь своим… дамам называть тебя?
— Вы задаете правильный вопрос, господин следователь… Павлом меня называла только Лиза, моя жена, одна моя пассия, с которой в глубокой юности были серьезные отношения, называла меня Поль, и еще одна Паоло…
— Павел, Поль, Паоло — я смотрю, ты пол-Европы осчастливил, — усмехнулся Яков.
— Нет, не пол-Европы, это слишком преувеличено… За исключением тех, о ком я сказал, мои любовницы обращались ко мне Павел Александрович, князь и Ваше Сиятельство. Нынешняя, графиня Потоцкая и Павлом Александровичем-то называет меня редко. Для нее я — князь…
— Это что же с князем… заниматься плотскими утехами… более приятно, чем с Павлом Александровичем? — хотел подначить Ливена Штольман.
— Ты думаешь, что задел меня этим? Нет, я прекрасно знаю, что для нее, как и для многих других дам из света, я прежде всего носитель титула, а потом уже мужчина… И если дамам кажется, что любовник-князь… более пылок, чем просто любовник, то зачем я буду разубеждать их в этом? На тебя как на сына князя в качестве любовника тоже потом будет… спрос больше, чем на полицейского, — ухмыльнулся Павел Александрович.
— Мне не нужны любовницы. У меня есть Анна, я ей никогда не изменю…
— Очень на это надеюсь… Иначе я… церемониться с тобой не буду…
— Что это значит?
— Поверь мне, будет лучше, если ты никогда этого не узнаешь. И в этом случае я не шучу, — жестко сказал Ливен. — Тебе выпало огромное счастье быть женатым на любимой женщине… не так как мне или Дмитрию… И я надеюсь, что у тебя хватит ума не разрушить это счастье… Не всем Ливенам судьба благоволила так как тебе… Ты это понимаешь?
— Понимаю, — вздохнул Яков. — Павел, в последнее время я… иногда чувствую себя Ливеном… Это нормально?
— Почему это должно быть ненормальным? Ты и есть Ливен, Ливен по крови, Штольман только по фамилии…
— А перстень Ливенов… случаем не волшебный? — спросил пьяный материалист. — А то когда я надеваю его, мне кажется, я становлюсь Ливеном, а когда снимаю — снова Штольманом.
— Эка как Вас разобрало, Яков Дмитриевич, — покачал головой Павел. — Похоже, не в Ливенов Вы, Ваша Милость, пошли стойкостью к горячительным напиткам. В Ридигеров, наверное. Ливенам с бутылки коньяка чудеса мерещиться не начинают… Но хорошо хоть с помощью кольца Вы превращаетесь из Штольмана в Ливена… а не в Сивку-Бурку, к примеру… Домой Вам пора, Яков Дмитриевич… к Анне Викторовне… Я сейчас распоряжусь, чтоб нам извозчика нашли. Доставлю Вас домой и поеду в гостиницу. А к вам приду завтра.
Ливен поместил непочатую бутылку коньяка в саквояж — ему-то в отличии от Якова ничего не мстилось, и потом в гостинице, если будет такое желание или… необходимость, он может откупорить ее. Затем открыл дверь кабинета и кликнул человека. Тот через несколько минут помог Его Сиятельству довести племянника до коляски.
По дороге Штольман внезапно обеспокоился тем, как он покажется на глаза Анне. Как они оба покажутся ей на глаза… в таком-то расчудесном виде…
— Павел, зайди со мной… хоть на минутку… — попросил он, когда они подъехали к дому. — Может, при тебе Анна и не будет так уж сильно ругаться… хотя я на это не надеюсь… Думаю, нам обоим с тобой влетит…
— Аня! Мы дома! — два похожих друг на друга мужчины ввалились в дом Штольманов.
— Яков!! Павел Александрович!! Да что же это такое?!
— Аня, да какой он тебе Павел Александрович? После всего-то… Павел он и есть Павел… Что для меня, что для тебя… — пробормотал Штольман.
— Я спрашиваю, что это такое?
— Я же тебе говорил, что она будет ругаться… на нас обоих… что мы… выпили с тобой… — попытался собрать свои мысли в кучу Яков Платонович.
— Выпили?! Вы напились! Оба! В стельку!
— Э нет, Аня, не в стельку, — попытался протестовать Ливен, который был чуть трезвее племянника и чуть лучше держался на ногах, но все же решил не рисковать и присел на диван. — Мы же сами домой пришли… точнее на извозчике приехали… Аня, сделай мне чаю покрепче… И я поеду… Извозчик ждет…
— Павел, куда ты собрался?
— В гостиницу, куда же еще? Поезд на Петербург я… пропустил… Или это он… без меня уехал… Придется завтра…
— Никуда ты в таком виде не поедешь! Здесь останешься!
— Аня, ты ему на диване и постели… — раздался голос Штольмана, которого Павел посадил в кресло.
— Да уж без тебя знаю! Нет, куда это годится! Раньше хоть один другого приводил, а сегодня оба… хороши! За что мне все это? Вам еще дядюшки Петра для полной компании не хватает…
— Аня… мы больше так не будем… — пообещал Павел.
— Так я вам, Ливенам, и поверила! Павел, ты зачем приехал, напиться? И Якова споить?
— Я… я в гости к вам приехал… А то что мы с Яковом выпили… это так получилось… нечаянно… — Ливен подумал о том, что никогда в жизни его никто так не ругал за то, что он крепко выпил… Но это стоило того, чтоб Яков все же… проникся ситуацией… и сделал правильные выводы…
Яков Платонович сидел и глупо хихикал — не одному ему сегодня досталось от Анны, Павел тоже попал под ее горячую руку.
— Яков, а тебе что смешно?
— Я не смеюсь… Я… так улыбаюсь… Аня, ты такая хорошенькая, когда сердишься.
Анна вышла за ворота. Извозчик все еще ожидал барина.
— Вы извините, дядя никуда не поедет, у нас останется. Сколько я Вам должна?
— Так со мной уже рассчитались. Тот господин, что ехать в гостиницу хотел… Он тут свою трость и саквояж оставил. А другой только трость. Вы уж их заберите. А то еще скажут потом, что я это… прикарманил их…
Анна забрала обе трости и саквояж, поставила их около вешалки в их маленькой прихожей. Принесла с кухни бульотку и налила чая Павлу.
— Яков, а ты чай пить будешь? Или сразу спать пойдёшь?
— Я… только пару глоточков… и пойду…
Но, начав пить чай, Штольман и не заметил, как выпил всю чашку.
— Увидимся утром.
— Тебе помочь дойти до спальни? — предложил Павел.
— Спасибо, не нужно… Если что, я за стенку подержусь, — хмуро сказал Яков Платонович… Всем спокойной ночи.
Он пожелал спокойной ночи. А будет ли у него самого спокойная ночь? Придет ли Анна к нему в спальню, чтоб разделить с ним супружескую постель? Или останется на всю ночь в гостиной с Павлом? Павел приехал за несколько сот верст, чтоб повидать ее — в этом Яков не сомневался… Анна хоть и ругалась, но была обрадована появлением Павла… так как, по его словам, они стали близкими друг другу людьми… близкими людьми… близкими… Насколько близкими?.. Анна была рада видеть Павла, но не смутилась, как жена могла бы почувствовать неловкость, если б любовник заявился при муже… Да что же за… нелепости лезут ему в голову?!.. Нет, о том, что Анна могла изменить ему, он на самом деле не думал. Его Анна была не такой… не такой, как другие женщины… О том, что Павел попытается… соблазнить Анну да еще в его доме, он тоже не думал. Не такой Павел человек… И даже если бы Павел ранее хоть как-то проявил интерес к Анне как… к привлекательной женщине… Анна, скорее всего, после этого стала бы относиться к нему… настороженно… Возможно, старалась бы найти предлог, чтоб не находиться с ним рядом, в одной комнате… А этого не было… Если Павел попросит ее остаться с ним, внемлет ли она его просьбе? Она останется, а Павел… будет смотреть на нее своими зелено-голубыми глазами, улыбаться ей… быть может, заигрывать с ней, флиртовать — это же князь Ливен, дамский угодник… А он сам в это время будет лежать один и думать, что делать, то ли оставить все как есть и попытаться внушить себе, что в другой комнате ничего не происходит… То ли вернуться в гостиную и… возможно, увидеть то… чего бы он не хотел видеть… Но что тогда будет — он не мог представить… точнее не хотел представлять… так как ничего хорошего бы не было… С этими нерадостными мыслями Штольман переоделся в пижаму и лег на свою сторону кровати, уткнувшись лицом в любимую подушку, которую, как призналась Анна, Мария Тимофеевна вынудила ее взять в дополнение к отложенной ей самой горе постельных принадлежностей, составлявших часть ее приданого.
— Аня, не сердись на меня. Так было нужно. Для Якова, — совершенно обычным тоном сказал Павел после того как Яков вышел из гостиной, а он сам сделал несколько глотков крепкого чая. — Я приезжал поговорить с ним… о нас с тобой… Я не мог этого скрывать от него… Это было бы неправильно, непорядочно по отношению к нему… Да и я места себе найти не мог… — признался он. — Я приехал, как только появилась возможность, как и обещал тебе в записке. Не мог не приехать… Мы поговорили. Яков все понял… — Ливен очень надеялся, что Яков понял… но понял ли… все… до конца… это могло показать только время… — Тебе не о чем беспокоиться, девочка моя… — постарался он убедить Анну… и себя самого.
— Поэтому Вы такие пьяные? Под коньяк разговаривали?
— Под коньяк… А как же еще? Мы же Ливены, — усмехнулся Павел. — Аня, я допью чай и поеду.
— На чем? Извозчика я уже отпустила.
— Ну так дойду, сам. Это ведь не так далеко. Аня, я пьяный, но не до такой степени, чтоб не разбирать дороги.
— Павел, оставайся. Я правда постелю тебе на диване… Не нужно… играть с судьбой… в Затонске всякое бывает… Зачем Штольману лишнее расследование?
— Ну если ты беспокоиться о том, чтоб твоему мужу не прибавилось лишней работы, то придется остаться…
— А ты думал, я за тебя волнуюсь? — на лице Анны появилась легкая ухмылка.
Ливен ответил совершенно серьезно:
— Думал, что да… Родная моя, я знаю, что волнуешься. За нас обоих. Не нужно. Это было в первый и я, надеюсь, в последний раз.
— Павел, это уже во второй раз. Ты забыл про Петербург.
— Аня, тогда я был почти совсем трезвый. Не как сейчас. Да и сейчас я в норме. Я же говорил тебе, что мне нужно довольно много, чтоб действительно напиться. А я этого сделать и не пытался, мне нужно было… чтоб только немного развязался язык… а голова все еще оставалась светлой…
— То есть, ты притворялся более пьяным, чем был?
— Ну да… Не с полчашки чая же я мгновенно почти протрезвел.
— Зачем?
— Затем, что говорят, что у трезвого на уме, то у пьяного на языке… Если говорил что-то в сильном подпитии, то, значит, правду, обмануть Якова не мог… Все, что мне было нужно — чтоб он поверил, что у нас чистые отношения… Я все сделаю, чтоб вы с ним были счастливы. Все… Анюшка, иди к нему, он тебя ждет…
— Он уснул уже, наверное, он же крепко выпил… А мне еще убрать тут нужно, чашки помыть. Марфа уехала с моей мамой к ее сестре.
— Девочка моя, тебе не о немытых чашках надо думать, а о Якове… Я все сам уберу, чашки помою…
— Его Сиятельство будет убирать посуду и мыть чашки? До чего же докатился мир, — покачала головой Анна.
— Я сейчас не Его Сиятельство, я сейчас Павел, который приехал к своей семье… И я не белоручка, я много что умею, хотя у меня в этом нет необходимости, так как обычно мне все же прислуживают… За свой сервиз не беспокойся, чашки я не разобью. А если уж разобью, то куплю для Вас новый, мейсен, если ты захочешь… Аня, иди к Якову, он тоже не такой пьяный, как тебе показался, поверь мне… И он не спит, тебя ждет… Ждет, чтоб спросить, любишь ли ты его — сказал Павел вслух, а про себя добавил «и меня». — Он тебя очень любит… И ревнует, конечно… В данный момент ко мне… А вообще — к любому, кому ты окажешь внимание, или кто окажет его тебе… Такой уж он человек… И не отказывай ему в ласке… если он попросит… даже если он такой, как сейчас… Ему сейчас это очень нужно… Иди, только принеси мне подушку и что-нибудь укрыться, а я сам себе потом постелю.
— Ты… не уйдешь? — с опаской спросила Анна.
— Не уйду. Правда, лягу спать.
Анна принесла Павлу подушку и простыни, как он просил. Он взял ее за руку, подержал несколько мгновений и поцеловал ладонь:
— Все будет хорошо, родная моя. Ну иди же, Яков тебя уже заждался.
Анна зашла в их с мужем спальню. Яков лежал на своей стороне кровати и, казалось, спал, уткнувшись лицом в подушку. Она переоделась в ночную сорочку и легла рядом.
— Аня, ты меня любишь? — не поворачиваясь, спросил Штольман более трезвым голосом, чем говорил в гостиной.
— Конечно, люблю. Очень. Ты же знаешь.
— А его?
— Что его?
— Его… любишь? — смог все же произнести Яков.
— А ты? — снова вопросом на вопрос ответила Анна.
— Он мне… стал дорог.
— Вот и мне он стал дорог. Но люблю я тебя и всегда буду любить. Ты ревнуешь?
Штольман наконец повернулся к Анне.
— Ну а ты как думала? Конечно, ревную…
— Напрасно.
— Аня, Павел… красивый мужчина, князь, с состоянием… со всем, что пожелает женщина…
— Только вот я его не желаю, ни с титулом, ни с состоянием. Никак. Я желаю лишь одного, чтоб он встретил женщину, которую он смог бы полюбить и с которой мог быть по-настоящему счастлив… Но он все еще любит Лизу…
— Что?! — Яков приподнялся на локте. — Все еще любит Лизу?! Через столько лет?
— Да, через столько лет.
— Может, он просто хотел, чтоб ты так думала? — с сомнением спросил Штольман. Возможно, Павел говорил о чувствах к Лизе потому, что боялся… что Анна, которая стала ему дорога… отдалится от него, если он скажет о своих чувствах к ней самой… что он отпугнет ее своим признанием…
— Ничего он не хотел. Я сама это знаю… И мне его очень жаль.
— Жаль? Почему?
— Потому что из-за этого он не может полюбить никакую другую женщину… Он живет любовью к Лизе, воспоминаниями о ней… Яков, я не сказала тебе, что видела дух Лизы…
— Я знаю, Павел сказал мне об этом.
— Мне кажется, у него возникло… расположение ко мне… потому что я видела Лизу… Что я для него… как бы связующее звено… между ним и Лизой… хотя бы в таком виде, как духа…
— Аня, он… одержимый? — на лице Якова Платоновича появилось тревожное выражение. — Я за ним странностей не замечал. Он мне казался весьма здравомыслящим человеком.
— Яков, он просто несчастный. Несчастный потому, что не может позволить себе быть счастливым с какой-то другой женщиной кроме Лизы… Я спросила его, хотела бы Лиза, чтоб он так страдал. Он ответил, что Лиза была не таким человеком, она хотела бы, чтоб он был счастлив… Но нельзя быть счастливым, если сам этого не хочешь… И нельзя сделать человека счастливым насильно… Он сам должен к этому прийти… Мне кажется, он уже на этом пути… Но семнадцать лет просто так не перечеркнешь и из жизни не выкинешь… Яков, ему тяжело. Он нес в себе это столько лет один, и поделиться ему было не с кем… А тут я… кто видел Лизу, с кем можно было поговорить о ней… Мне хотелось помочь ему… хоть как-то… И я очень надеюсь, что мне это хотя бы немного удалось… И ты бы ему помог…
— Аня, а я чем могу ему помочь? Я ведь не могу с ним о Лизе разговаривать… по душам… Думаю, ему было бы неловко…
— Яков, ну, конечно, не о Лизе… Может, о графине бы поговорил… ведь такая хорошая женщина…
— Анна, он взрослый мужчина, сам разберется со своими любовницами…
— Любовницами? — усмехнулась Анна. — Я же тебе говорила, у него одна любовница — Наталья Николаевна… Да и она… похоже, не очень-то ему нужна…
— Что значит, не очень нужна? Он что же… уже не так… пылок… как мужчина?
— Яков, ну я-то откуда могу знать, каков Павел как мужчина? Я вообще не про это… Я про то, что он с ней, скорее всего, потому что… так нужно… Потому что у князя должна быть любовница…
Штольман подумал о том, что сейчас, когда Павел так сблизился с Анной… графиня нужна ему… как телеге пятое колесо… Нет, и пятое колесо может, конечно, пригодиться… когда оно запасное…
— Аня, князь выбрал себе подходящую по положению и вкусу даму, которой он позволяет присутствовать в своей жизни… когда без любовницы не обойтись… Это обычное явление в высшем свете… О чем тут говорить? Личная жизнь Павла — это его личное дело, — сказал он и подумал «пока это не касается Анны». — У меня есть своя личная жизнь. С тобой, — он придвинулся ближе к жене и обнял ее. — Аня, прости меня, что я сейчас такой… но я по тебе соскучился… очень… Я не посмею целовать тебя, но я… так хочу быть с тобой…
========== Часть 17 ==========
Когда Анна ушла к Якову, Павел налил себе еще одну чашку чая, на этот раз еще крепче, чем сделала ему Анна. Снял пиджак, галстук и жилет. Убрал со стола, вымыл и вытер чашки, не разбив ни одной. Он усмехнулся, зачем он платит Марфе жалование, если моет посуду в доме Якова и Анны сам… Выгнал из себя еще часть хмеля, умывшись холодной водой. Постелил себе, разделся до белья — он бы не делал этого, так как был почти уверен, что ночью Анна придет проверить, не ушел ли он, но утром просить Анну гладить ему мятые брюки он бы не решился. Позже сквозь дрему он почувствовал, что к нему подошли. Он знал, что это была Анна… по родному запаху. Его чувствительный нос уловил, что теперь к ее запаху примешивался запах мужчины и запах любви… Значит, Яков с Анной не поссорились. Яков, хоть и бешено ревновал, не стал устраивать сцен, и они с Анной насладились плотской любовью, как он очень надеялся… Анна поправила на нем простынь, которая немного сползла. Он улыбнулся ее заботе… и тому, что у нее с Яковом все хорошо… и проспал до утра… впервые спокойным глубоким сном с того времени, как он не мог найти себе места перед ее отъездом и после него…
Утро у него началось в домашних хлопотах. Он поставил самовар, накрыл на стол, затем перелил кипяток в бульотку, заварил чай и взял для себя фаянсовую чашку из набора, который купил для Анны в дорогу. Он попросил лавочника в Царском Селе, чтоб для него нарисовали на посуде звезды и луну, поскольку Анне понравился морской пейзаж, на котором корабль был запечатлен на фоне ночного неба. Скромный набор стоял в буфете рядом с более дорогой фарфоровой посудой, значит, хозяева им не побрезговали. Чай из темно-синей чашки со звездами показался ему таким же вкусным как из той, что была из сервиза «Времена года», что он получил от Лизы — для него самого и кого-то еще, кто, как она надеялась, станет для него дорогим человеком…
Ливен освежился в маленькой ванной, в очередной раз отдавая должное русской смекалке — кто-то догадался приспособить вместо ванны большое корыто. Но и такая неказистая ванна была огромным преимуществом дома, где жили Яков с Анной. Не нужно было носить воду, а можно было просто открыть кран и помыться — если, конечно, на улице лето, и вода в водопроводе не ледяная. Бриться в маленькой темной комнатке он не решился, пришлось делать это в кухне, где было гораздо больше света и места. Он надел чистую белоснежную рубашку.
Уже было время голубкам вставать, иначе Штольман мог опознать на службу. Он подошел к двери спальни Якова и Анны и услышал еще одно подтверждение тому, что у Анны с Яковом все благополучно. Это радовало его сердце. Пусть еще помилуются, как сказал бы Саша. Работа не волк, в лес не убежит… Сам попил чая с печеньем, прочел в «Затонском Телеграфе» статью про Его Сиятельство князя Ливена и его племянника, а также местные новости… С улыбкой посмотрел на свой снимок с Яковом на пианино и на портрет Дмитрия, Катеньки и маленького Якова… Взял с пианино молитвенник Ливенов и раскрыл его. Из книги выпал конверт. Словно предчувствуя что-то нехорошее, он вытащил из него листок бумаги, на котором как и на конверте старческим почерком было написано «Избавим город от скверны». Внутренне чутье, развившееся у него за много лет его особой службы, сказало ему о том, что это отнюдь не шутка. Он положил конверт в тайное отделение своего саквояжа. И пошел поднимать Якова. Вряд ли полковник Трегубов обрадуется, если начальник следственного отделения настолько припозднится. Хотя если Штольман придет вместе с дядей князем, он и рта раскрыть не посмеет…
Ливен постучал в дверь, за которой уже было тихо:
— Ваша Милость, Яков Дмитриевич, вставайте, а то на службу опоздаете. Я для Вас чай сделал и воды согрел.
Из-за двери послышался смех. Через несколько секунд из спальни вышел Яков — в такой же клетчатой пижаме как у него самого. Счастливый, даже скорее светившийся от счастья Яков. При виде его, Павел улыбнулся.
— Чему ты улыбаешься?
— Ну во-первых, приятно посмотреть на мужчину, у которого с женой счастливая жизнь… А во-вторых, у меня точно такая же пижама.
Пижама, которая была и у него самого, напомнила ему, как ночью, когда нашли тело садовника, Анна пришла к нему в кабинет, а он уже лег спать в примыкавшей к нему спаленке. Анна увидела на узкой холостяцкой кровати мужчину в знакомой пижаме и приняла его за Якова. Тогда она попросила его не говорить Якову о том, что она приходила к нему в комнаты ночью, он пообещал это, в свою очередь взяв с нее слово, что она не расскажет Якову о том, что он приносил ее на руках в ее спальню… Они с Анной подтрунивали друг над другом, и не только тогда, и это ему нравилось…
— Ваша Милость, Яков Дмитриевич, — продолжил в том же духе, что и прежде Ливен. — Извините, что от Ваших важных занятий оторвал, только уже девятый час, а Вы все еще в постели…
— Сколько?! — с лица Штольмана сползла счастливая улыбка. — Должно быть, часы в спальне остановились…
— Да не смотрел ты на часы, не до этого тебе было. Ты на жену свою смотрел, как она прекрасна, когда Вы… возносились на небеса на крыльях любви… — чуть усмехнулся Павел в коридоре по пути на кухню.
Штольман еще ночью, после того, как разделил с Анной любовное блаженство, и она заснула в его объятьях, думал о том, что сказал ему Павел… что Анна стала ему очень дорога… Он представлял, что Анна не просто нравилась Павлу… а что он был к ней неравнодушен, что бы он ни говорил… Ревновал ли он сам? Безмерно… безумно… неистово… не мог не ревновать… И Павел тоже должен был ревновать, он ведь догадывался, что у них с Анной происходило в спальне… Не дурак ведь, чтоб не догадываться… с его-то богатым опытом с женщинами… Но сам он не мог понять Павла… Какой же мужчина не станет ревновать, если женщина, которая ему небезразлична, с другим? Но Павел не выглядел хмурым или рассерженным, наоборот, казалось, что он был… доволен? Может, ревновал, но просто умел держать себя в руках… в отличии от него самого? Или действительно не ревновал? Вопрос слетел с его языка до того, как он понял, что задал его вслух, а не про себя:
— Неужели ты не ревнуешь?
«Снова да ладом… Сколько еще раз он это спросит?» — мысленно покачал головой Ливен.
— Почему я должен ревновать? У меня нет никакой ревности. Ты — муж Анны, я хочу, чтоб она была счастлива с тобой в целом… и как с мужчиной в частности… Чтоб вы с ней были счастливы. Во всем.
— А ты?
— Что я?
— Ты сам?
— Я счастлив, когда счастлива она… Яков, не стоит больше спрашивать об этом… Другого ответа ты от меня не услышишь.
Яков повернулся к Павлу, и взгляд одних зелено-голубых глаз через такие же снова постарался проникнуть глубоко в душу.
— Павел… Бог мой, Павел, да ты же… ты же ведь… — только и смог пробормотать он.
— Яков, пожалуйста, не воображай того, чего нет. Прошу тебя.
— И что же тогда есть?
— Я не знаю. Со мной такого никогда не было…
— Ты сказал, хотя и не об этом, что… сердце подскажет… Разве оно тебе не подсказывает? — отважился спросить Яков.
— Нет, — ответил Ливен, не будучи уверенным, сказал ли он правду или слукавил. — Но я не увлечен Анной и не влюблен в нее, это точно, — в этом он Якову определенно не солгал, влюбленности по отношению к Анне у него не было… и желания обладать ей тоже…
— Не влюблен? — Штольман был озадачен.
— Нет, не влюблен. Я тебя не обманываю. Уж влюбленность и влечение к женщине я определить могу… А этого у меня к Анне нет… Поэтому не надо ревновать, я очень тебя прошу, Пожалуйста, сделай ее счастливой и будь счастлив с ней сам… Больше мне ничего не нужно…
— Ничего? — снова удивился Яков.
— Ничего. Ни-че-го.
— Павел, ты… дурак? Как такое может быть?
— Назови меня как хочешь. Хоть дураком, хоть еще как… Но я с тобой абсолютно честен… И давай не будем больше об этом…
— Хорошо, не будем. Я хотел спросить тебя еще вчера. Анна привезла от тебя много подарков. Недешевых.
— Да, я могу позволить себе делать подобные подарки. И я не покупаю подарками расположение к себе и… другое… если ты об этом…
— Нет, не об этом… Да и Анна не из таких, чтоб купиться на подарки… Она сказала, что ювелирный набор принадлежал Ливенам.
— Да, и что?
— Кому именно?
— А какое это имеет значение?
— Я хотел бы знать.
— Хорошо, гарнитур с опалами был Лизы, моей покойной жены.
— Ты отдал Анне то, что носила Лиза?! Да ты в своем уме?!
— Не понимаю, что в этом такого. Я подарил его Лизе когда-то сам… И никто после этого эти украшения не надевал, ни одна женщина. У меня нет и не будет больше жены, нет дочери, которые могли бы их носить. Но есть Анна, которая, как я честно сказал тебе, стала для меня дорогим человеком. Именно поэтому я и подарил ей эти украшения.
— А Анне ты об этом сказал?
— Да, сказал, сразу же. Почему я должен был это скрывать?
— И что она?
— Она поняла, что это был подарок от чистого сердца. Больше ничего… Яков, со временем я отдам или буду давать на время Анне и другие фамильные драгоценности… И скажу сразу, я собираюсь покупать ей и платья для балов, и наряды…
— Наряды, полагаю, от Мадам Дезире? — полез на рожон Штольман, которому ревность все же не давала покоя.
— И от Мадам Дезире, почему бы нет?
— Боюсь даже представить, какие, — не смог удержаться от язвительного высказывания Яков.
— Такие, какие будут способствовать… проявлению твоей пылкости в спальне… Для этого я буду рад скупить весь ее ассортимент… — не остался в долгу Ливен. — Мне-то самому такого не требуется… чтоб ублажить женщину…
Яков уставился на Павла, он не ожидал от него подобного ответа.
— Что ты на меня так смотришь? За что боролся, на то и напоролся. Или ты думал, я позволю тебе подобные намеки в отношении Анны? Так вот, не позволю! Никогда! И даже если бы я и купил для Анны наряд у Мадам Дезире, то сделал бы это вовсе не для того, чтоб она щеголяла в нем передо мной. А чтоб тебе, идиоту, было приятно видеть ее в том, что… радует глаз…
— Прости. Я сказал, не подумав.
— Нет, Яков, ты сказал, как раз подумав. Точнее, все время думая об этом… Я могу говорить тебе сколько угодно, что для таких дум нет причины, и что ни к чему хорошему это не приведет, что этим ты себя только взвинчиваешь… Но будет ли в этом смысл? Ты же вбил себе в голову… И теперь тебе на этой голове хоть кол теши, от этого, похоже, уже ничего не изменится… А я так наделся… Видимо, я и правда, как ты и сказал, дурак, наивный дурак, — грустно произнес Павел.
— Павел, пожалуйста, не считай, что я думаю о тебе плохо… о том, что ты способен… на дурное… Просто мне пока непросто… все это принять… Для меня это было… слишком неожиданно… Мне нужно время… привыкнуть…
— Яков, я тебя понимаю, понимаю даже больше, чем ты можешь себе это представить… Мне ведь тоже нужно время привыкнуть… Научиться с этим жить…
— С чем?
— С тем, что ее нет рядом.
— Не с тобой вместе? — уточнил Штольман.
— Нет, именно рядом. Это с тобой она — вместе… всегда, а со мной — только рядом… иногда… В этом вся и суть… Обещай мне, что ты не обидишь Анну. Даже если тебе в голову придут какие-то… глупости…
— Не обижу.
— Ты бриться собираешься, а то вода стынет.
Штольман в нерешительности встал перед большой миской с горячей водой.
— Я обычно бреюсь здесь в кухне, здесь больше света, — он снял с буфета зеркало и поставил на стол.
— Я тоже здесь брился. Я могу выйти, если стесняю тебя.
— Не нужно. Вспомню былые времена в Училище правоведения, где не было никакого уединения…
— И не говори, как и в корпусе.
— А в каком корпусе ты, кстати, учился? Я так и не знаю.
— В пажеском,
— В том самом пажеском? — уточнил Яков Платонович.
— Другого нет. И что в этом такого? Я все же князь.
— Тебя туда определил отец?
— Нет, на этом настоял Дмитрий. Отец считал, что для подобного заведения у меня недостаточно ума и характера.
— У тебя недостаточно ума и характера?! — пришел в изумление Яков. — Неужели твой собственный отец знал тебя так плохо? У тебя недюжинный ум, а характера тебе уж точно не занимать.
— Спасибо за комплименты, — улыбнулся Ливен. — Да, Александр Николаевич знал меня плохо да и, собственно говоря, никогда не пытался узнать. Ему это было не нужно.
— Да уж, — вздохнул Яков и скинул пижамную куртку.
Павел Александрович посмотрел на его плечо:
— Дуэль с Разумовским?
— Да.
— Тебе повезло.
— Наверное… — Яков повернулся к Павлу.
— Это был не вопрос, а утверждение. Я знал одного человека, который когда-то стрелялся с Разумовским. Знал — именно в прошедшем времени…
— Павел, про ту мою дуэль… То, что было в дневнике Дмитрия Александровича… То, что он за меня кого-то просил… Ты знаешь, кто это был?
— Наверняка не знаю. Могу только предполагать.
— И кто же?
— Этого я тебе сказать не могу.
— Он связан с Варфоломеевым? — спросил Штольман.
— Кто знает… может быть… Как я уже сказал, у меня только догадки…
— Только ли догадки?
— Да.
— Догадливый ты наш… — с ехидцей произнес Яков Платонович.
— Яков, чего ты от меня хочешь?
— Узнать кое-что. Ваше Сиятельство, скажите, в каком Вы действительно чине и по какому ведомству служите? — Штольман пристально посмотрел на Ливена.
— А вот этого Вам, господин коллежский советник, знать не положено, ни чином, ни должностью не вышли, — усмехнулся тот.
— Вот как?
— Вот так. Ну а если бы я сказал, что я —действительный статский советник? — на лице Ливена все еще была ухмылка. — А, может, даже тайный?
— Тайный тайный советник? Я бы не особо удивился, — серьезно сказал Яков. — Хотя раньше я больше все же бы подумал, что статский советник.
— Всего лишь статский? Невысокого же Вы обо мне мнения, даже обидно, — картинно покачал Павел Александрович головой. — Яков, у меня один чин — подполковник…
— Не всякого подполковника до обморока боится адмирал в должности министра… И не всякого министра после его визита отправляют в отставку, — Штольман решил посмотреть на реакцию Ливена.
— А, ты о Посьете, — будничным тоном произнес Павел. — Так он сам подал в отставку. Я тут не при чем. Я таких решений не принимаю.
— Ты только делишься своим мнением… доводишь его до сведения тех, кто их принимает…
— Откуда у меня такие полномочия, что ты…
— Например, из бумаги, в которой говорится, что то, что делает предъявитель сего, делается по моему распоряжению и на благо государства, за подписью Александр.
— Яков, я приятно удивлен, что ты читаешь не только полицейские протоколы, но и романы… Но такой бумаги у меня нет.
— Да неужели?
— Зачем мне она? Одного нужного слова обычно бывает достаточно, — в ответ снова усмехнулся Ливен. — Яков, я только подполковник… остальное… это… — он сделал несколько движений рукой, — так…
— Так?.. То есть… негласно?
— Ты можешь думать, что хочешь… Я тебе ничего не говорил…
Ливена разбирал смех, перед ним стоял раздетый по пояс Штольман и рассуждал о его роли в политике Империи… Он бы еще поднял эту тему в бане… когда лежали в парилке или вениками друг друга охаживали…
— Яков, ты будешь наконец бриться?
— Буду. Кстати, спасибо тебе за бритвенный прибор. Великолепная вещь.
— Рад, что понравился тебе.
— У тебя такой же?
— Есть и такой, и несколько похожих.
— Ты подарил мне один из своих?
— У меня не было возможности купить для тебя. Так что я положил в сундучок один из тех, что были у меня про запас… Тебе подержать зеркало?
— Что это ты решил мне поприслуживать?
— А почему бы нет? — пожал плечами князь Ливен. — У тебя же нет камердинера…
— Может, ты меня еще и побрить предложишь?
— Нет, от этого уволь. Не потому что брезгую. Просто никогда не брил другого мужчину, даже таким бритвенным станком, поэтому не хочу, чтоб получилось плохо… Лучше ты сам.
Штольман наконец несколькими движениями избавился от однодневной щетины, освежился и надел пижамную куртку.
— Хотел спросить тебя уже давно, у тебя есть камердинер, но нет денщика, который положен тебе. Почему?
— Потому что я могу позволить себе держать камердинера, и потому, что не считаю нужным иметь денщика. Я знаю, как некоторые офицеры обращаются с денщиками — как с крепостными. А денщик и высказаться права не имеет, не то что уйти от хозяина. Он ведь на военной службе, по сути как в кабале. Мне никогда не нравилось подобное, — объяснил Павел Александрович. — Слуга — это другое. Конечно, я могу выгнать слугу, если провинился, но и он может уйти от меня в любое время, это его право.
— Павел, почему ты не носишь усы и бороду как другие военные?
— Никогда не носил, даже когда это было привилегией офицеров. Терпеть не могу растительность на лице. Не понимаю, что в этом такого привлекательного. Или с усами и бородой мужчина, которого из-за его… бабского поведения и мужчиной-то с трудом можно назвать, сразу становится героем? Я могу понять, что бороды носят те, у кого быстро отрастает щетина да еще темная, и им, чтоб выглядеть презентабельно, нужно бриться два раза в день… У меня такой проблемы нет, поэтому борода мне ни к чему. Усы тоже не люблю, как только они начали пробиваться, сразу же стал сбривать.
— А чтоб выглядеть старше в юности?
— Зачем? Я был рослым юношей, да и лицо у меня детским уже не было… так что не видел в этом необходимости…
— А чтоб впечатлить дам?
— Ну если мужчине нечем впечатлить даму кроме бороды или усов… я могу лишь посочувствовать ему, — засмеялся Павел. — Яков, далеко не всем дамам нравится заросшие лица уж поверь мне… Я даже настоящих бакенбард никогда не имел, так чуть-чуть, в отличии от Дмитрия, вот он когда-то недолго носил бакенбарды, но очень небольшие, аккуратные. Саша, кстати, в этом в меня — тоже чисто бреется.
— Ему тоже камердинер помогает?
— Тоже? Ох, Яков, Яков… Какие же у тебя… шаблонные представление о жизни князей. Как будто мы сами вообще ничего не делаем… Про себя я могу сказать, что Демьян бреет меня очень редко — когда я спешу или… в общем, когда с приличного похмелья, чтоб я не порезался… Саша тоже чаще всего сам, а вот Дмитрия в последние годы брил Никифор, просто у Дмитрия рука была уже не такая твердая.
— Он сейчас камердинер Саши?
— Нет, Никифор сейчас живет в его имении в Лифляндии, он уже тоже в возрасте, у Саши свой, зачем ему старик? У него Марк, ему около тридцати. Никифором вышколен, мной и Демьяном научен… как князя защитить при необходимости… Ростом он где-то с меня, человек сильный и ловкий, а главное, умный и понятливый. Несмотря на возраст, знает подход к Его Сиятельству, но может и вразумить его, если нужно…
— Вразумить?! Камердинер князя?! — не поверил Штольман.
— Дмитрий как-то объяснил Саше, что камердинер как никто другой знает своего хозяина, знает и понимает его характер, привычки… знает его слабости… и тайны… Видит, что хозяин делает и… что делать ему бы не следовало… Но не всякий может сказать подобное Его Сиятельству, и уж тем более из прислуги… Демьян, например, мне никогда ничего не говорил, но несколько раз за все годы так смотрел… что лучше бы высказался…
Высказался, как пару дней назад, когда уже был не в силах смотреть на страдания Его Сиятельства и решился на откровенность. Если б не он, князь Ливен еще не известно когда бы собрался в Затонск и так бы и мучился от тоски, неизвестности и переживаний из-за ставших близкими ему Анны и Якова.
— Если Саша надумает-таки к вам приехать, то, скорее всего, прибудет вместе с Марком. Должен же Ваш брат, Ваша Милость, нанести Вам визит… Как ты смотришь на то, чтоб Александр приехал в Затонск в гости?
— Я буду рад его видеть и Анна тоже.
— Прекрасно… Раз уж заговорили про слуг, как тебе Марфа?
— Марфа? Спасибо, что прислал. Анне хорошо в помощь. Да и компания ей какая-никакая… Сейчас Марфа уехала с Марией Тимофеевной к ее сестре. Анна разрешила ей поехать, чтоб там наряжать Марию Тимофеевну и делать ей прически. Надеюсь, ты не против?
— Почему я должен быть против? Марфа теперь служит у вас. Ее хозяйка — Анна Викторовна.
— Но платишь-то ей ты.
— Даже если и так. Я рад, что Марфа служит в доме Ливенов, где она сейчас больше нужна, и что, как я надеюсь, ей нравится ее новое место.
— Я хотел бы обсудить с тобой вопрос о ее жаловании. Я понимаю, что платить ей столько, сколько платишь ты, мы не в состоянии. Но мы могли бы платить ей часть жалования — и мне бы было спокойнее, и Анна бы больше чувствовала себя хозяйкой. А то ситуация как сейчас больше напоминает ту, что ты просто одолжил нам Марфу на время.
— Под таким углом как ты я на это не смотрел, — признался Ливен. — Но у меня следующее предложение: я буду по-прежнему платить ей полное жалование, а Вы с Анной — столько, сколько платили бы местной приходящей прислуге. Лишние пара рублей Марфе не помешают. Тебя устраивает такой расклад? Но даже если нет, другого варианта я не приму.
— Хорошо, — согласился Штольман. — Еще одно, Марфа купила кое-что к нам в дом, например, самовар и бульотку… мне это не нравится.
— Самовар не нравится? Бульотка не из чистого серебра? Ну Вы и привереда, Ваша Милость… Даже не знаю, как Вам угодить, — театрально огорчился Ливен. — Хотите, пришлю Вам из Петербурга?
— Самовар отличный. И бульотка тоже. Меня беспокоит, что Марфа заплатила за них.
— Не понимаю, в чем Ваше беспокойство, господин начальник сыскного отделения. Она же заплатила, не украла… следовательно, ничего противозаконного не совершила, — попытался пошутить Павел Александрович.
— Она заплатила сама, сказала, что Ее Сиятельство дал ей денег.
— Да, я дал ей денег. Я ей доверяю, лишнего она не потратит.
— Павел, я хотел бы отдать тебе эти деньги.
— Ваша Милость, Вы еще со мной за пользование каретой не рассчитались, я все жду, когда можно будет позолоту обновить… — съерничал Ливен. — Неужели ты думаешь, что я возьму с тебя деньги за самовар или еще какую домашнюю утварь? Вот я приехал к вам, пью чай из этого самовара, следовательно, тоже им пользуюсь, как и бульоткой… Или, может, ты хочешь перейти на товарно-денежные отношения? Тогда теперь мне нужно рассчитываться за каждую чашку чая как в чайной. Ну так скажи, сколько, только не забудь, что самовар и бульотка на мои деньги куплены, что самовар я сам ставил, но в то же время вчера чай мне подавала дама, а не прислуга…
— Павел, прекрати!
— Нет, это ты прекрати. Если Марфа купила что-то, значит, это было необходимо. Самовар — нужная вещь, к чему топить плиту да еще летом для того, чтоб попить чая? Это и неэкономно, и неудобно — для чего той же Марфе стоять в жару рядом с раскаленной плитой и мыть посуду, если самовар можно вскипятить на улице, а затем занести его в дом?
— Значит, это ты о Марфе заботишься?
— И о Марфе в том числе. Чужой труд нужно уважать, и если есть возможность облегчить его, это следует сделать.
— Вы обо всех слугах так печетесь, Ваше Сиятельство, или Марфа заслужила Ваше особое отношение?
— Каждый из моих слуг заслуживает особого отношения, и Марфа в том числе. Марфа даже больше, чем некоторые другие.
— Больше, чем некоторые другие? Павел, скажи, у тебя с Марфой что-нибудь было? Она — красивая женщина, столько лет жила в твоем доме…
— Ах вот ты о чем… ухмыльнулся Ливен. — Да, она жила в моем доме, но не со мной, Я в своем доме связей никогда не имел… Яков, что у тебя мысли все… вокруг да около… Анна красивая, Марфа красивая — у меня что относительно красивых женщин только одно в голове может быть? Этак ты и про Марию Тимофеевну такое же вообразишь… А что? Мария Тимофеевна, тоже хороша… когда без нервов… а уж какой была лет двадцать назад…
— Мария Тимофеевна была бы определенно счастлива…
— Счастлива? Счастлива что?
— Слышать твои слова… А еще быть твоей тещей. Видеть в качестве своего зятя не меня, а тебя. Князь, с состоянием, красивый мужчина — о таком муже для Анны она и мечтала… — в голосе Якова Платоновича послышалась грусть.
— А то, что я почти на тридцать лет старше Анны, ее бы не смутило?
— Ну не смутило же ее, что Разумовский еще старше тебя… Да и ты выглядишь моложе своих лет…
Ливен вздохнул:
— Не понимаю я такого… Я приемлю брачный союз с такой разницей в возрасте, только если оба любят друг друга, любят настолько сильно, что разница в летах для них значения не имеет. Иначе может получиться то, что было в браке Дмитрия и Лизы, то есть ничего хорошего… Марии Тимофеевне я точно подхожу по возрасту больше, чем ее дочери…
— Нужен ты ей… кроме как пофлиртовать с тобой… у нее Виктор Иванович есть.
— Так я и Анне не нужен, у нее ты есть, и Марфе, у нее Демьян.
— Демьян?
— Да, у них уже несколько лет роман, только они это скрывают.
— Почему?
— Это их дело, почему… А как Мария Тимофеевна с Марфой? Не серчает?
— О, она горда как никогда, сам князь прислал прислугу, из своего дома. Марфа ей как-то такую прическу сделала, так она весь Затонск обошла, везде нашла дела, чтоб показаться. Вот теперь решила перед своей сестрой и старыми знакомыми похвастаться.
— О чем вы тут судачите? — Анна появилась в кухне в домашнем платье, с волосами, собранными на затылке лентой. Красивая, очаровательная девочка…
Павел отметил, что не видел Анну такой в своей усадьбе в дневное время, она забирала волосы в прическу. Почти всегда подаренными им серебряными гребнями с опалами. Он видел ее с распущенными волосами, когда ей привиделся кошмар, и он прибежал успокоить ее. Но тогда, конечно, ему было не до того, чтоб рассматривать ее. Да и испуганная до смерти, она уж точно не выглядела… привлекательной… И в последнюю ночь, когда она услышала как он играл «К Анне» и спустилась в гостиную, ее волосы свободно спадали на плечи… Но она была такой грустной… как и он сам… И тогда он тоже не обратил внимания, как ей идут распущенные волосы… А сейчас впервые заметил это и подумал, сколько раз Яков развязывал или просто стягивал эту ленту, чтоб потом зарыться своими пальцами в шелк ее волос и перебирать их… Или уткнуться в них носом и вдыхать запах любимой женщины… просто держа ее в своих объятиях… По тому, как Яков смотрел на Анну, Павел догадывался, что Яков был не только страстным, но и нежным любовником… Анне несомненно повезло с таким мужчиной… Он так и сказал ей во время их откровенного разговора в последний вечер в усадьбе…
— Яков сказал, что Марфа приглянулась Марии Тимофеевне, и та сделанную ей прическу демонстрировала всему Затонску.
— Да, было такое, — улыбнулась Анна. — Павел, спасибо тебе огромное, что отправил к нам Марфу… — затем посмотрела на буфет: — Ты что же правда вчера посуду вымыл?
— Я же тебе обещал.
Анна покачала головой.
— Аня, а зачем нам Марфа, если у нас есть Павел? Посуду моет, чай заваривает, самовар ставит… Ваше Сиятельство, Вы, может, и готовить умеете? И стирать? И гладить? — хотел подзавести родственника Яков.
— Я много что умею. Если была бы необходимость, мог бы что-то и постирать, дело нехитрое, как и погладить рубашку, например, за сюртук бы я, конечно не взялся… Приготовить что-то… простенькое — тоже ума много не надо… Другое дело, что у меня такой надобности нет, у меня есть камердинер, прачка, повар… Но если б в какой-то момент их рядом не оказалось, да и другой прислуги не было, можешь поверить, я не ходил бы грязным и голодным… А почему это тебя интересует?
— Да так…
— Яков, неужели когда Анна уехала, тебе Мария Тимофеевна рубашки гладила?
— Откуда ты знаешь?
— Просто предположил. Что, попал в цель?
— Попал, — согласился Яков Платонович.
— Она тебя, думаю, еще и кормила. Пирогами небось снабжала, чтоб в участке не голодал…
— Откуда…
— Оттуда, что мне самому она в дорогу дала пирог, если помнишь. Всем бы такую тещу как у тебя! Я пойду посижу на скамье, пока ты собираешься. Потом присоединюсь к Вам за столом.
========== Часть 18 ==========
Ливен вышел во двор и сел на скамью. Вскоре появилась Анна и села рядом с ним.
— Доброе утро, девочка моя, — он взял ее руку в свою, поцеловал ей ладонь, чуть подержал и отпустил. — Как ты, Анюшка?
— Хорошо… в целом… Но как-то после того как Яков ушел на службу, я села на эту скамью. Хотела поговорить с тобой, а тебя рядом не было. И мне стало так грустно… И я пошла играть твою мелодию, она такая печальная.
Павлу стало больно, будто нож резанул по сердцу… как тогда, когда он сам играл эту мелодию… Анна говорила о том, что чувствовал он сам… грусть… Но, кроме этого, он чувствовал еще и одиночество… и еще много чего… чего не чувствовала она…
— Когда же расставание с близким человеком бывает радостным?
— Ты приколол брошку к нотному листу. Она такая… трогательная.
— Рад, что она тебе понравилась.
— Чья она была?
— Ничья. Я купил ее вместе с Дмитрием, когда мне было четырнадцать лет, и хранил ее, чтоб подарить ее… дорогому мне человеку…
— Ты хранил ее… тридцать пять лет? — посчитала Анна.
— Получается что так. Это подарок, который дорог не своей ценой, а тем, что он… от всего сердца… Я мог подарить его только человеку, который способен это… понять и… оценить…
— Я понимаю и ценю, — заверила Павла Анна.
— Аня, свой портрет, который ты нарисовала, я поставил в шкаф рядом с рисунком Саши… — о том, что он не раз брал его в руки, проводил по нему пальцем, когда тосковал по Анне, он сказать не посмел. — Мне он очень нравится. Ты очень точно уловила мое настроение.
— Надеюсь… Ты так выглядел в тот последний вечер…
— Меня никто не знает таким, каким меня изобразила ты. Никто кроме тебя… Это не просто портрет, это…
— Зеркало твоей души? — внимательно посмотрела Анна на Павла.
— Да, точнее и не скажешь.
— А мелодия — это… плач твоей души? — спросила Анна, все еще глядя в зелено-голубые глаза Павла.
Он хотел сказать другое, но не смог.
— Да, это так… Анюшка, в тебе я нашел… родственную душу… Я никогда не чувствовал ничего подобного… И когда я думал о том, что ты скоро уедешь, и я тебя долго не увижу, моя душа… заплакала… Слезы закапали на клавиши рояля, и мелодия получилась сама собой.
— Правда?
— Аня, ну я же выразился аллегорически, конечно, слезы на рояль не капали, — Ливен постарался исправить ситуацию, которая уже скатывалась в излишнюю сентиментальность, а то и хуже.
«Как же, не капали! Когда Анна уехала, слезы не капали, а лились! Ты еле успевал вытирать их рукавом рубашки!»
— Но то, что я был опечален твоим предстоящим отъездом — это правда. И, конечно, я потом думал о тебе.
— И я думала о тебе, — призналась Анна. — Мне не хватает того, как мы сидели на скамье каждое утро…
Эти простые слова были как… бальзам на его… кровоточащую рану.
— Мне тоже не хватает этого… тебя не хватает… очень… Вот я и приехал…
— Я так рада. Я ждала, когда ты приедешь… Даже если ты вчера и напился, все равно была рада тебя видеть.
— Аня, еще раз извини. Так получилось… Но, как я и говорил тебе, я не был слишком пьян. Возможно, выглядел таким, но не был. И сегодня я не с похмелья… А что ты вчера говорила про своего дядю? Что нам только его для полной компании не хватает? Он что, злоупотребляет?
— Да, бывает такое. У родителей в доме даже графинчики припрятывал в разных местах.
Ливен рассмеялся:
— Как хорошо, что мне в собственном доме бутылки прятать не надо. У меня и в буфетной, и в кабинете, и в покоях запас. Ну а про винный погреб и говорить нечего. Да мне и стесняться особо некого…
Анна вздохнула, Павел понял, почему. Он выпил несколько рюмок подряд, когда она рассказала ему о своем видении про Лизу и Гришку.
— Аня, я не запойный пьяница, — сказал он и подумал, что если бы он не приехал в Затонск, то, возможно, был бы на пути, чтоб стать таким… как беспокоился Демьян. — Да изредка, бывает, выпью больше, чем следовало бы. Но тебе незачем переживать. У тебя, думаю, и без этого есть поводы для волнения.
— Павел, как там с тем человеком, который сознался в смерти Кузьмы? Ты говорил, что должен приехать доктор из Петербурга…
— Определил, что тот не умалишенный. Но, видимо, помрачение рассудка в момент совершения убийства у него было. Пока не знаю, будет ли ему предъявлено обвинение в непредумышленном убийстве, или же сочтут это самозащитой в момент когда он был не в себе… Аня, давай поговорим о чем-нибудь… более приятном.
— Более приятном? Как поживает Наталья Николаевна?
Только сейчас Ливен понял, что он… не думал о графине… вообще не думал… Когда от Саши пришла телеграмма, что у сына Натальи Николаевны перелом неопасный, и они сразу поедут в имение Потоцких… он лишь принял это к сведению… Когда уж ему было думать о графине… если он все время думал только об Анне…
— У нее все благополучно. После того как Саша проводил графиню, она с мальчиками поехала в свое имение. А Саша отправился в свое в Стрельне. Думаю, скоро ты получишь письмо.
— От кого?
— От Натальи Николаевны. Саша до писем не большой охотник. Я бы тоже тебе написал, обязательно написал, если бы сейчас не смог приехать… Но в ближайшее время это, пожалуй, был единственный шанс повидать тебя. У меня будет несколько поездок с Государем, так что я не знаю, когда смогу приехать снова.
— Когда позволит служба? — Анна грустно улыбнулась.
— Да, когда позволит служба.
— Павел, а тот опасный человек… из гостиницы… он уже вернулся в столицу? — с волнением спросила Анна.
— Нет, насколько я знаю. Но он почти сразу же уедет в Туркестан.
Анна вздохнула.
— Аня, ну что ты, мне ничего не угрожает. Тебе не о чем беспокоиться.
— Паули, я не могу не беспокоиться за тебя… — она взяла Павла за руку.
Он на секунду накрыл ее своей:
— Анюшка, родная моя, пожалуйста, не думай об этом. Ничего со мной не случится. Все будет хорошо, я тебе обещаю.
Штольман, готовый к тому, чтоб отправиться на службу, подошел к открытой входной двери и услышал несколько фраз. Что это за опасный человек из гостиницы? И что якобы не угрожает Павлу? Он понимал, что Павел просто успокаивал Анну, а на самом деле все могло быть иначе… Он сам бы так сделал, чтоб Анна не переживала. Потому что переживал бы сам, безумно переживал, если бы она беспокоилась за него… Павел беспокоится за Анну, называет ее Анюшка и «моя родная»… А она его Паули! Даже не Павел, а Паули!! И он, как видно, рад такому обращению!.. О Господи! О Господи!! О Господи!!! А еще говорит, что не знает, что с ним! Вот уж точно идиот!! Или притворяется, что не знает?! И… намеренно вводит в заблуждение? Яков Платонович сжал оба кулака так, что короткие ногти впились в ладони.
Анна кивнула, Павел отпустил ее руку, она убрала свою.
— Ты прочитала какие-нибудь из книг?
— Прочитала. «Эмму». Теперь я понимаю, что ты имел в виду — думал, что я попытаюсь сосватать тебе Наталью Николаевну, как это и случилось позже? — усмехнулась Анна.
Анна пыталась сватать графиню Павлу?! Вот это новость! У Штольмана немного отлегло от сердца — если бы Анна чувствовала к Павлу что-то как к мужчине, стала бы она сватать ему другую женщину…
— А вот «Джейн Эйр», которую ты читал Лизе, я еще немного не закончила, поэтому вернуть ее тебе сейчас не могу.
— Вернешь в другой раз. Как и «Эмму», сегодня я ничего забирать не буду.
— Скажи, а какое место было у Лизы любимое?
— То, где Рочестер спрашивает у Джейн, красивый ли он, а она говорит: «Нет, сэр».
— А почему оно ей нравилось?
— Потому что каждый раз я в шутку спрашивал Лизу, красивый ли я. А она, смеясь, отвечала, что нет. Хотя на самом деле считала меня красивым мужчиной. Нас обоих это забавляло. И я был так счастлив, когда она смеялась, так счастлив…
«Да что это у них за разговоры такие?! Павел говорит с Анной о Лизе… о том, как он был с ней счастлив… счастлив с другой женщиной, не с ней самой…» — теперь Штольман уже сам не понимал ничего… как, получалось, и Павел?
— Представляю, что было бы, если мы так же шутили с Яковом… Вдруг бы он обиделся?
— Аня, Яков для тебя — самый красивый мужчина на свете, и он об этом прекрасно знает… Другое дело, что он бы не понял шутки, так как не читал книги… да и никогда такое читать не станет…
«А это уж совсем интересно. Павел считает, что для Анны самый красивый мужчина — это я, хотя у него самого внешность гораздо более привлекательная… Какой мужчина скажет подобную… чушь… про соперника?.. Он всеми силами попытается превознести себя самого… и хоть чем-то принизить другого в глазах интересующей его женщины, тем более, если для этого есть повод…» — Яков Платонович был еще в большем замешательстве.
— Нет, не будет, поэтому хорошо, что мы с тобой можем обсуждать такие книги.
Штольман решил, что пора обозначить свое появление, пока Анна с Павлом сами не заметили его:
— Вы про книги беседуете? Павел, спасибо, что передал с Анной для меня книгу Дмитрия Александровича.
— Она вообще-то не его, она из моей библиотеки, но Дмитрий любил ее читать — там есть пара стихотворений, которые он читал Катеньке, поэтому я ее тебе и послал… Думаю, потом Саша даст тебе что-то из того, что было действительно его. У меня же просто этого в усадьбе не было — за исключением старого сюртука, который, понятно, тебе без надобности.
— Как же? А мой портрет с матушкой? Спасибо, что отдал его мне. Мне этот портрет очень дорог.
— Очень этому рад… Яков, пойдем попьем чаю, и я провожу тебя в управление.
— Проводишь меня?
— Конечно. Не хочу, чтоб Трегубов сердился. Зайду к нему — с той бутылкой коньяка, что осталась от вчера.
— Так у вас была еще одна бутылка?! Павел, и где бы я Вас тогда искала?! В канаве?
— Думаю, скорее всего в полицейском участке в камере, — честно сказал Ливен. — Городовой бы, наверное, забрал, опасаясь, что мы будем нарушать порядок… Хотя, зная Штольмана, мог из уважения к нему и домой нас доставить. Но, как видишь, мы вовремя остановились… И после чая сами пойдем в участок. Начальник сыска — на службу, я — за компанию.
Когда они расселись за столом в гостиной, Павел посмотрел на заварочный чайник — сколько чашек чая он уже выпил за последние пару дней?
— Аня, ты можешь сварить мне кофе? Я на чай уже смотреть не могу.
— Конечно, я тогда и себе сделаю. А тебе, Яков?
Штольман тоже пожелал кофе.
— С коньяком, Ваша Милость? — прищурился Ливен.
— Без. Мне коньяка и вчера было более чем достаточно, — сухо сказал Яков. — Павел, ты же выпил вчера больше меня, а выглядишь… будто и не пил накануне… и похмелье тебя не мучает…
— Я же говорил тебе, что по части выпивки ты, видимо, пошел не в Ливенов. Не такой стойкий. Чтоб по-настоящему быть с похмелья, мне нужно, пожалуй, столько, сколько мы выпили вчера на двоих. К тому же вечером я выпил еще чашку крепкого чая и сегодня тоже успел. Когда я проснулся, я не был таким бодрым. В общем, я сначала выпил чаю, а потом уже стал бриться.
Анна принесла поднос с кофейником, молочником и кофейными чашками.
— Налей мне, пожалуйста, в чайную, она побольше, — попросил Павел. — Молока не нужно, только сахар.
— Ты же с молоком пьешь, — удивилась Анна. — Молоко хорошее, в подполе было.
— Ну ладно, — махнул рукой Павел, отпил кофе и скривился. — Аня, это… нечто, оно откуда?
— Из лавки, откуда же еще. Мы с Марфой этот кофе купили, какой-то новый сорт.
— Это не кофе, а пойло какое-то.
— Ой, Ваше Сиятельство, с такими-то претензиями, быть может, Вам не стоит по провинциям разъезжать? — с ухмылкой покачал головой Штольман. — Здесь Вам все же не столица, изысков, к которым Вы привычные, нет… тем более таких, как во дворце…
— Какие изыски? Ты сам попробуй эту бурду.
Яков Платонович сделал глоток и поперхнулся:
— Это что за отрава? Запах вроде как кофейный, вид тоже, а вкус… премерзкий…
Ливен взял кофейник и налил кофе в пустую чашечку. Пробовать его он больше не решился, поэтому принюхался. Недаром его кофе с молоком показался ему подозрительным, но он списал это на то, что, возможно, кофе был низкого качества, что ж, не всем пить тот, который подается к Императорскому столу, как пытался поддеть его Яков… Но дело было вовсе не в качестве кофе, а в его… странности… Что же зерна поджарили на сковороде, на которой до этого жарили… рыбу… на машинном масле?
— Аня, а кто кофейные зерна поджаривал? Марфа? Она что, совсем зрение и ум потеряла, не видела, что творит? — вспылил он.
— Нет, Марфа кофе даже не трогала, — заступилась за прислугу Анна. — Кофе был обжарен и смолот еще в лавке.
— Анна, отнеси это… нечто обратно в лавку. Нет, я сам отнесу. Ты мне в саквояж положи.
— Я вам из Петербурга кофе пришлю, какой сам пью, — пообещал Ливен.
— Не нужно. В Затонске можно купить довольно хороший кофе, в той лавке, откуда этот. Надо узнать, не вся ли поставка такая. Или, может, при жарке что-то напортачили… И доктору Милцу на анализ дать, вдруг там и правда отрава какая, — решил начальник следственного управления.
— Да, не помешает, а то всякое бывает, — согласился заместитель начальника охраны Государя. — А лавка уже открылась?
— Да, она рано открывается.
— Она далеко от участка?
— Нет, и мы будем мимо нее проходить.
— Вот и зайдем туда… поговорить с лавочником, — по лицу Его Сиятельства было понятно, что мерзкий кофе его очень огорчил, и разговор с лавочником будет не из приятных.
За неимением хорошего кофе хмурившийся Ливен все же выпил опостылевшего, но качественного чая. Уходя с племянником в полицейское управление, он пообещал Анне, что обязательно заглянет к ней перед отъездом в Петербург.
По пути в участок Штольман показал на вывеску:
— Вот эта лавка.
— Замечательно, — сказал Ливен с ухмылкой.
— Ты что задумал?
— Я? Ничего особенного…
Штольман хмыкнул. Ливен с таким выражением лица да ничего?
— Ваша Милость, Ваше Сиятельство! — узнал по газетной статье лавочник родственника Штольмана. — Какая честь! Чего изволите?
— Это у Вас куплено, господин Потапов? — Штольман вытащил из саквояжа бумажный пакет с банкой.
— У меня, Анна Викторовна с Марфой Федоровной покупали. Новый кофей, на днях мешок открыл. Я им первым продал, как только обжарил. Знатный, видать, раз пришли за ним, пока не раскупили. Говорят, такого даже в столице не сыскать, из Индии привезли.
— Любезный, ты издеваться вздумал? Над князем? — спросил Ливен ледяным тоном.
— Почему, издеваться, Ваше Сиятельство? — не понял Потапов.
— Потому что это не кофе, а отрава. Ты что же надумал князя отравить? — тем же тоном спросил князь Ливен.
— Ой, Ваше Сиятельство, ну и шутник Вы! — махнул рукой лавочник. — Как же это кофием-то можно отравить?
— Таким как у тебя можно. Господин Штольман сейчас здесь не в качестве покупателя, а в качестве начальника следственного отделения. Он уже дело об отравлении завел.
— Дело об отравлении? — побледнел лавочник. — Кого все же отравили?
— Меня. Чудом выжил… А, может, это не просто отравление было, а покушение на убийство? Как Вы считаете, Яков Платонович?
Штольман понял, что рассерженный Павел решил «поиграть» в князя и попросту попугать лавочника, испортившего ему утро. Подыграть ему что ли? А то вкус этого заморского кофе у него самого до сих пор стоит во рту, даже чай не помог. Может, стоило хлебнуть коньяку, чтоб от него избавиться?
— Ну это следствие покажет. Доктор Милц сделает экспертизу, там видно будет.
Лавочник, который был размерами с хорошего медведя, как-то весь съежился:
— Вы меня арестовать пришли, господин Штольман?
— Пока нет, экспертиза же еще не готова. Вдруг, случайное отравление? Непреднамеренное?
— Да как же я преднамеренно-то бы решил Его Сиятельство отравить, если я даже не знал, что он в Затонске? — задал логичный вопрос Потапов.
— Значит, отравить ты хотел начальника следственного отделения с супругой, — сказал князь. — А я оказался случайной жертвой…
— Господин следователь… за отравление князя каторга… или виселица?
— Как суд решит, — Штольман повернулся к Павлу и почти незаметно покачал головой — их представление зашло слишком далеко. Ливен и сам уже понял это.
— Ну так, может, Вы, Михаил Иванович, и не виноваты вовсе, и Вас подставили?
— Знамо дело подставили… Только кому это надо? Разве что Терентьеву. Мы с ним на днях повздорили, чуть до драки дело не дошло.
— А по какому поводу?
— Так по поводу товаров. Он как и я для своей лавки купил много чего у одного купца в соседнем уезде. Этот купец склад продавать надумал, часть товаров на других складах разместил, а остатки продал Терентьеву и мне. Товары были в основном из Твери, да кое-что из Москвы, только кофей и специи из Индии. А тут я зашел к Терентьеву, а у него некоторые товары оказались с другими ярлыками, якобы они из-за границы, ну и цены соответственно намного выше. Я ему сказал, что это жульничество. А он сказал, что если у меня мозгов не хватает стоящий товар по хорошей цене продавать, то я должен пенять только на свое слабоумие. Мол, если ума нет, нечего вообще в коммерцию лезть, а в чужие дела тем более. Я тогда, честно скажу, вспылил.
— А что ж сами такие ярлыки не наклеили? — поинтересовался следователь.
— Да как можно? У меня лавка и так не самая дешевая, Вам, Ваша Милость, это и самому известно, но товары в ней качественные, и покупатели знают, за то платят. Покупатели в основном постоянные, много из мещан, из дворян, при должностях. Вон, госпожа Миронова уже сколько лет у меня покупает, теперь вот и Анна Викторовна. Госпожа Трегубова с дочерьми, госпожа Никитина, жена председателя Дворянского Собрания заходят… У всех их мужья такого высокого положения да при таких должностях. Кто же таких покупателей потерять захочет из-за пары целковых, да еще неприятности себе нажить? А Третьяков мне тогда сказал, что покупателей всегда потерять можно, и даже скорее, чем я себе это представляю… Ну я думал, что он переманить их к себе хочет. Ну, например, те самые якобы заграничные товары предложить по низкой цене… Я сказал, что если он будет их дурить, то расскажу про его махинации. Он тогда сказал, что мне лучше заткнуться, пока самого за махинации не прижали. И толкнул меня со все силы, что я головой о дверной косяк ударился. Хотел тоже ему навалять да сдержался. Я ведь если ударю, и прибить могу…
— Значит, Вы думаете, что это Третьяков Ваш кофе испортил? Диверсию устроил?
— Ну я этого не утверждаю, только ни при кого другого подумать не могу.
— Ну так после Вашей ссоры он же первый на подозрении.
— Не знаю, никто другой на ум не приходит… А сам я точно никакой отравы в кофе не подсыпал. Ефимке, помощнику своему, я кофей обжаривать не доверяю, сам это делаю, уже несколько лет, навострился, так сказать, да и жаровня у меня хорошая, поэтому у меня и покупают.
— А почему именно кофе испортили?
— Так потому что его у меня в зажиточные дома покупают. Как раз в те, про которые я Вам и говорил, ну и в другие тоже… Все его хвалят, никто никогда не жаловался… до Вас…
— Пойдемте, покажете жаровню. Еще мне нужно мешок с кофе увидеть и ту емкость, в которой был обжаренный кофе, что Вы продали Анне Викторовне.
— Ну мешок с зеленым кофе в складской. А банка с обжаренным кофе эта, — снял лавочник с полки приличного размера емкость. — Я много за раз не обжариваю, ни к чему это, так, несколько фунтов. Я и нового кофе продал-то всего ничего. У меня до сегодняшнего дня еще прежний был, его в основном и брали.
Штольман открыл банку, понюхал и протянул Ливену:
— Что скажешь?
— Да, те же запахи, что и в кофе у вас дома, — сделал заключение Павел Александрович, вдохнув кофейный аромат с примесью посторонних запахов.
— Мне тоже так показалось.
Потапов провел господ в комнатку, где стояла жаровня, в соседней с ней же был мешок с кофе, мешки с сахаром и чаем. Жаровня подозрительных запахов не имела, зеленый кофе в мешке тоже. Значит, что-то добавили в уже обжаренный кофе.
— Вы кофе оставляли без присмотра?
— Когда обжаривал, конечно, нет, его же постоянно надо перемешивать. А после того, как на подносы пересыпал, он стоял тут в комнате какое-то время, чтоб остыл.
— А подносы где? — спросил князь.
— Так вот они, в буфете, — Потапов достал из нижнего ящика массивного шкафа два подноса.
Ливен принюхался:
— Хоть подносы и помыли, но запах полностью не исчез.
— Ваше Сиятельство, Вы думаете, за то время, пока кофей на подносах остывал, кто-то и напакостил?
— Ну пока я другого варианта не вижу, если только ты сам этого не сделал.
— Как можно, Ваше Сиятельство, я бы никогда… Я же сам себе не враг… Торговлю свою так подорвать или, чего хуже, в каталажку отправиться…
— В эту комнату мог кто-то чужой зайти? — спросил Штольман.
Лавочник подумал:
— Мог, задняя дверь днем не запирается. Можно со двора прошмыгнуть.
— И в какое время Вы кофе без надзора оставили?
— Обжаривал я его в субботу утром, пока покупателей было немного, и Ефимка ими занимался. И кофей стоял здесь, может, с час, с девяти до десяти. А потом как раз Анна Викторовна с Марфой Федоровной пришли.
— А еще кому-то ты его продал?
— Г-госпоже Т-трегубовой, — прозаикался Потапов. — Она сказала, что у них кофей заканчивается, и она этот на пробу возьмет, всего полфунта.
— Молись, чтоб Трегубовы этот кофе пока не попробовали, а то как бы тебя еще и в отравлении полицмейстера не заподозрили, — посоветовал князь.
— Батюшки! Ваше Сиятельство, неужто господин полицмейстер может такое подумать?
— Ну если я подумал, отчего же ему не подумать?
— Ваше Сиятельство, я очень извиняюсь, что так получилось… Впервые со мной такое… недоразумение.
— Недоразумение?! — поднял бровь князь Ливен.
— Оплошность. Ошибка. Халатность. Провинность. Проступок… — стал перечислять определения для своей вины лавочник.
— Преступная халатность, — вынес свой вердикт Его Сиятельство.
— А сколько за это… дают?
— Это суд решает, если дойдет до него, конечно…
— А можно как-то… не доводить?
— Ну я-то не собираюсь на тебя жалобу подавать, хотя стоило бы… А вот Трегубовы…
— Сейчас же Ефимку пошлю к Трегубовым с кофеем, своим, из дома. У меня дома небольшой запас есть. А как он обратно прибежит, сразу же новый обжарю, сам попробую, и Вам, Ваша Милость, домой его отправлю… А Вам, Ваше Сиятельство, в гостиницу или куда прикажете.
— Я уже уезжаю в Петербург. Ты Штольманам так обжарь как себе самому.
— Непременно, не извольте беспокоиться.
— А старый кофе у Вас есть? — на всякий случай спросил Штольман.
— Нет, весь закончился, поэтому я у того купца его и купил.
— А сами-то ты разве ничего не чувствовали, когда его в банку перекладывали?
— Так простыл я, хоть рыбьим жиром кофей бы намазали, не учуял бы… Хотя на вкус, конечно, бы распознал, что… неправильный кофей… Но вот впервые сам не сварил попробовать и так попался…
— Банку у Вас я сейчас заберу, чтоб дать доктору Милцу для анализа. А Вас я сегодня позже жду в управлении… для дачи показаний…
— Непременно приду. Вот, — лавочник отдал следователю банку, которую поставил в большой бумажный пакет.
— Ты же дела заводить не будешь? — спросил Павел, когда они вышли на улицу.
— А о чем его заводить? О вредительстве? О попытке отравления или преднамеренного причинения вреда здоровью? Мы ведь этот кофе по сути даже и не пили, надеюсь, Трегубовы тоже… А вот если б Потапов его четырем-пяти покупателям успел продать, а у них дома несколько человек его пили, наверное, какие-то меры принимать бы пришлось. Мы ведь еще не знаем, что в этот кофе подмешали… Но найти паразита, кто это сделал, конечно, нужно.
— Думаешь, это Третьяков?
— Пока не знаю. Алиби надо проверять, — сказал следователь Штольман.
Около управления Ливен сказал:
— Яков, я сначала зайду к Трегубову, а потом к тебе.
Дежурный, не тот что накануне, вытянулся в приветствии начальника следственного отделения и князя.
— Ваше Сиятельство! Ваше Высокблагродие!
— Вольно! — скомандовал подполковник, который был чином ниже своего племянника, и к тому же не в мундире, а в щегольском цивильном костюме. — Господин полицмейстер один? Я его не побеспокою?
— Один, Ваше Сиятельство.
Ливен постучал в дверь кабинета начальника Затонского управления полиции и зашел.
— Господин полковник, решил еще раз заглянуть к Вам.
— Проходите, Ваше Сиятельство. Чаю?
— Нет, благодарю.
— Коньяку?
— С утра не употребляю. А вот Вам принес, — князь вытащил из саквояжа бутылку, взятую из ресторана накануне. Лучше он отдаст ее Трегубову, чем у него будет… соблазн хлебнуть из нее по пути в Петербург. Хотя вроде бы причины для этого нет… пока…
— По какому поводу?
— Без повода, просто решил преподнести Вам, полковник, маленький презент. Такой всегда пригодится. На Вашей нервной должности.
— Это так, — вздохнул Трегубов, — что ни день, то нервы. То одно, то другое… Дома-то, конечно, я стараюсь не злоупотреблять, все же супруга с дочерьми. Чай да кофе в основном… А коньяк в ДворянскомСобрании ну и иногда на службе. Сами понимаете…
— Насчет кофе. Вы новый кофе еще не пробовали, тот, что из Индии?
— Нет, а что? Вы, Вы откуда знаете, что моя жена на днях новый кофе купила? — подозрительно посмотрел полицмейстер на заместителя начальника охраны Государя. Неужели его считают неблагонадежным… как Симакова… и следят за ним… А Ливен таким образом… предупреждает его об этом?
— Совершенно случайно узнал. Анна Викторовна купила этот кофе, сварила его нам утром. У кофе очень странный отвратительный вкус. Нет, не пережаренный или пережженный, а подозрительный. Мы с племянником сразу же пошли в лавку, а лавочник сказал, что кроме Анны Викторовны продал его только Вашей супруге.
— Странный вкус, Ваше Сиятельство? И продали его только в дом начальника следственного отделения и полицмейстера? Это что… диверсия?
— Ну я бы так утверждать не стал. Что именно вашим женам этот кофе был продан, думаю, не более чем совпадение… А вот какова цель этого злодеяния — это, думаю, выяснить надо… Яков Платонович решил этим заняться…
— Правильно. А только вкус у кофе подозрительный или же… последствия после него какие-то были? Вдруг, отраву подсыпали?
— Ну я всего глоток сделал, последствий никаких… пока… Но проверить, что подмешали, нужно… на всякий случай.
— А кто подмешал? Лавочник?
— Ну ему-то это зачем? Тот, кто или на него зуб имеет, или на кого-то из его покупателей.
— На Штольмана? На меня? — снова предположил полковник.
— Не обязательно. Там ведь покупателей целый список. Говорят, и председатель Дворянского Собрания из этой лавки кофе пьет.
— Господи, этого еще не хватало! Может, открыть бутылку, Ваше Сиятельство?
— Как хотите. Но я не буду. Мне еще кое-что нужно обсудить с Яковом Платоновичем. Это семейное, но я не хотел об этом говорить дома. Вы ведь позволите его ненадолго отвлечь?
— Так хоть надолго. Если уж что-то чрезвычайное случится, то, конечно, придется Ваш разговор прервать, а так, беседуйте сколько угодно. Я же понимаю, что Вы с ним видитесь редко. А при женщинах не обо всем и поговоришь…
— Как Вы меня понимаете, господин полковник. Всем бы иметь такое начальство как моему племяннику, да не всем так везет, — подольстил полицмейстеру Ливен.
========== Часть 19 ==========
Начальник сыскного отделения был занят просмотром бумаг. Точнее, делал вид, что сосредоточен на документах, поскольку его мысли были заняты совсем другим… Не поднимая головы, он сказал:
— Павел, я пошлю Коробейникова выяснить, что делал Терентьев в то время, когда в кофе могли что-то подмешать.
— Ты об этом не мне, а Трегубову докладывай. А то он уже подозревает, не диверсия ли это…
— Уже сказал ему?
— А что? Надо же было как-то оправдать твое опоздание на службу. Да и мы действительно ходили в лавку по поводу этого престранного кофе. До Трегубова бы все равно дошли слухи. А потом он на тебя же бы и взъелся, что ты ему сразу не доложил.
— Пожалуй… — Штольман закрыл папку и встал из-за стола.
Павел почувствовал какой-то спазм в горле и нервно сглотнул.
— Тебе плохо? Воды?
— Нет, так что-то, не обращай внимания.
— С тобой точно все хорошо?
— Да точно, сколько можно спрашивать?
— Павел, а что это за история с опасным человеком из гостиницы? — задал Штольман неожиданный для Ливена вопрос.
— Ничего, это… тоже не стоит беспокойства.
— В глаза мне посмотри!
Павел выполнил просьбу, но долго удерживать взгляд не смог, опустил глаза.
— Значит, беспокоиться есть о чем?
Ливен промолчал.
— Ты хоть понимаешь, что будет с Анной, если с тобой что-то случится?! — Штольман взял его за лацканы пиджака и, казалось, был близок к тому, чтоб начать его трясти.
— А что с ней будет, если что-то случится с тобой?! Ты б этом подумал?! Что за подметное письмо было в молитвеннике? Сколько вообще их пришло? Пять, десять?
Яков не успел ответить, лишь отпустил пиджак Павла, когда дверь в кабинет открыл Коробейников:
— Яков Платоныч…
Штольман и Ливен одновременно повернулись к двери и в унисон сказали: «Коробейников, делом займитесь!»
Антон Андреевич смутился:
— Ой, Ваше Сиятельство… Вы снова у нас в Затонске?
— Да, я снова у вас в Затонске. Но сегодня уезжаю.
— Извините, что побеспокоил Вас. Я не знал, что Вы у Якова Платоновича. Дежурный меня не предупредил… Яков Платоныч, как же мне делом заняться, если Вы еще не сказали, каким…
— Да, Вы правы, Антон Андреич, что-то я… сплоховал.
Штольман изложил суть дела с подозрительным кофе. Коробейников сказал, что сначала занесет доктору Милцу обе банки с кофе, затем сходит к Потапову, вдруг он вспомнит еще что-то, а после к Третьякову, выяснить, чем он занимался, когда кофе у Потапова оставался без присмотра. Когда он закрыл за собой дверь, Яков Платонович повернулся к Ливену:
— Извини.
— И ты меня.
Штольман запер дверь кабинета на ключ.
— А теперь рассказывай, что там было.
Ливен кратко рассказал о том, что случилось с Серебренниковым, и о том, что увидела Анна в своем первом видении, вызванном по просьбе Варфоломеева.
— Павел, как ты мог позволить Анне сделать это?! — возмутился Яков.
— Я не хотел, очень не хотел. Но с другой стороны, я подумал, что если Варфоломеев убедится, что к Анне дар вернулся не полностью, и она видит какие-то… обывки… в которых нет особого смысла, то он перестанет ей интересоваться.
— И что тогда было с Анной?
— Истерика, — признался Ливен. — Когда она поняла, что Шторм — это я, она испугалась, что меня убьют, или я пропаду — как ты…
— Кошмар какой! Ей и истории со мной хватило… на целую жизнь… А теперь еще с тобой…
— Яков, я пытался ее убедить, что для переживаний нет повода. Но ты ведь сам ее знаешь… Она не может оставаться равнодушной. Принимает подобное близко к сердцу… Так что пришлось Варфоломеева выставить… чтоб ее утешить.
— Варфоломеев видел это?! — Яков сдвинул брови.
— До определенного момента. Как я сказал, пока я его не выставил.
— Но в том видении Анна не видела, кто замышлял что-то против Шторма, то есть тебя… Ты мне не все рассказал?
— Яков, она… потом еще раз пыталась что-то увидеть, уже сама.
— Еще раз?! А это-то ты как ей позволил?! — пришел в негодование Штольман.
— Да разве она послушает! Ты что Анну не знаешь? Проделала это, когда я прощался с Варфоломеевым, — пояснил Ливен. — Но хоть не напрасно. Она увидела одну деталь, по которой я смог опознать женщину. А что за мужчина был с ней, об этом было не трудно догадаться.
— И кто эти люди?
— Жена одного из офицеров, чье бесконечное бл… распутство уже давно действовало на нервы Государю, и один из ее любовников, офицер.
— Чтоб это действовало на нервы Императору, это должны быть люди… которых он знает и, вероятнее всего, довольно хорошо… Кто-то из приближенных? Или даже близких? — сделал вывод Штольман.
— Приближенных, точнее бывших приближенных… поскольку потаскуха со своим рогатым мужем отправляется в Тверь, а ее любовник — в Туркестан.
— Ого! Даже так. Должно быть, Государь был очень зол.
— Не то слово. Чтобы прекратить ее шашни сначала выслал эту особу в имение мужа, но она и там нашла способ видеться со своим ухажером. Вот тогда Государь действительно осерчал.
— И какова твоя роль в этом?
— Я со своими людьми осуществлял… надзор за этой дамочкой. И доложил Императору.
— Ты, заместитель начальника охраны Государя, осуществлял надзор… Значит, скорее всего, замешан кто-то из его родственников… или людей очень близких к ним…
— В кого ты такой умный? — покачал головой Павел.
— Полагаю, что в Ливненов, — ухмыльнулся Яков. — Так кто же? Я их знаю?
— Думаю, что мог слышать о них. Возможно, и видел. Он — муж одной из дальних родственниц Государя, она — подруга одной из фрейлин Императрицы.
— Не Нежинской?
— Нет, хотя они хорошо знакомы, как раз через эту самую фрейлину.
Штольман задумался:
— Так это княгиня… — догадался он. — Та самая роковая женщина, из-за которой было столько дуэлей? Поэтому Император и был так зол?
— Ну роковой женщиной ее могут назвать лишь идиоты. У меня на языке другое слово. Но дуэли были из-за нее, и именно это послужило поводом для недовольства Государя.
— И, как я понимаю, теперь они хотят тебе отомстить.
— По-видимому, так.
— И насколько далеко они могут, по-твоему, зайти?
— Я не знаю.
— Несчастный случай?
— Возможно… Хотя времени планировать не так много. Но денег в целом достаточно… чтоб кого-то нанять.
— Но тогда это должно произойти, когда их обоих уже не будет в столице — чтоб на них не пало подозрение, — высказал свое мнение начальник сыска.
— И я так думаю.
— Но Анне ты в этом не признался?
— О чем ты говоришь? Как я могу ей в таком признаться? В этом случае я мог бы сразу сказать…
— Анюшка, родная моя, если меня убьют, ты уж сильно-то не переживай, траур не носи… — с сарказмом закончил фразу Штольман.
— Яков, зачем ты так…
— А как?! Как?!
— Ну случится что-то со мной… Чему быть, того не миновать… Ну поплачет… отойдет…
— Поплачет, говоришь?! Сколько она оплакивать тебя будет?! — гневно спросил Штольман, снова схватив Ливена за лацканы. — Как долго мне ей слезы вытирать?!
— Не знаю, надеюсь, что недолго… Я, что я… У нее есть ты…
— Нет, мой дорогой Паули, у нее теперь кроме меня есть еще ты! — еще больше повысил голос Яков Платонович.
— Яков, не надо так!
— Не надо? Не надо?! А как надо?! Скажи, если знаешь!
— Если б я знал… все было бы так просто…
— Просто, Павел? С тобой и просто? С тобой просто не бывает… — Штольман убрал свои руки.
— В этом ты прав, к сожалению… Яков, ты не сердись на меня. Кто знает, может, я… и видел-то ее в последний раз… И тебе уже… недолго меня осталось терпеть… — намеренно сгустил краски Ливен. — Хотя, конечно, я все же надеюсь на лучший исход…
— Да что ж ты такое несешь?! Чего ты мне еще не сказал?!
— Да в общем-то ничего. Просто у того офицера есть связи… с неблагонадежными элементами… а у него самого и княгини — деньги. Поэтому теоретически ожидать можно, что угодно. Но я надеюсь, что все обойдется…
— Почему ты так считаешь?
— Потому что деньги сейчас нужны обоим. На свои собственные нужды, хотя бы в связи с отъездом из столицы. Конечно, деньги на переезд к новому месту службы офицеры получают, но и свои в этом случае никак не помешают… А нанять кого-то, чтобы организовать покушение на князя, а тем более заместителя начальника охраны Императора не пять рублей стоит, а… гораздо дороже…
— И сколько же?
— О, у тебя таких денег точно нет, — засмеялся Павел Александрович. — Яков, ты пойми, если все же произойдет… несчастный случай… то рассматриваться это будет, и я в этом более чем уверен, не как попытка извести князя Ливена, как мы с тобой пытались изобразить перед лавочником, а с политической подоплекой — как попытка ослабить охрану Его Императорского Величества… а это совсем другие деньги… И даже для княгини и ее любовника это достаточно ощутимая сумма… Так что в этом случае я очень надеюсь… на людскую скупость… которая для них важнее мести… В общем, я все же настроен больше оптимистично, чем пессимистично… Как говорят, а жизнь не зря зовут борьбой, и рано нам трубить отбой…
— Так ли это, Паули?
— Да, так. И можешь не ерничать. Паули, представь себе.
— Это Анна придумала тебя так называть? — поинтересовался ревнивый Штольман.
— Ну что ты. Так меня называл только Дмитрий, и я как-то сказал об этом Анне. Но она меня так редко называет… в основном только когда волнуется… И ты меня так тоже можешь называть, если хочешь, я буду только рад.
— А ты называешь ее моя родная тоже только когда волнуешься? — пронзил взглядом Яков Павла.
— Нет, не только. Но первый раз назвал ее так, когда действительно был в большом волнении — когда ей было плохо. А потом и не заметил, как стал ее так называть… Понимаешь, я всегда называл Сашу мой родной, сыном я его называть не мог, а мой родной — да… И Анна стала мне родной. Вот и получилось так…
— А меня ты так не называешь, — хотел поддеть Павла Яков.
— А ты бы хотел? — спросил Ливен. — Между двумя зрелыми мужчинами это, быть может… не совсем уместно… Но какое нам дело до других? Если тебе, мой родной, это приятно, я совершенно непротив, — мягким голосом сказал он.
— Павел, я не знаю, что на меня сегодня нашло… извини.
— Ревность, родной мой, на тебя нашла, ревность. Ты не только ревнуешь Анну ко мне, но и меня к ней, только и всего… Я ведь твой родственник, а по твоим… представлениям… ты теперь мне не особо и нужен… Яков, дело в том, что у нас с Анной была возможность… сблизиться за эти дни, а с тобой пока нет… Если мы тобой проведем больше времени вместе, надеюсь, и у нас с тобой отношения перейдут… на другой уровень… что-то сродни тому, что было у меня с Дмитрием, а ближе него у меня никогда никого не было. И когда это произойдет, ты поймешь очень многое. Но, как я уже сказал, для подобного нужно время.
— Павел, почему ты на меня сейчас не злишься?
— Ясик, мой родной, потому что я люблю тебя, — улыбнулся Ливен.
Штольман почувствовал, словно… небеса разверзлись над ним… Его бросило в жар… И в голове промелькнула мысль, которую он не смог ухватить. Ливен увидел, как изменился в лице его племянник. Выражения лица он даже не мог описать. Словно небеса разверзлись над ним?
— Павел, повтори, что ты сказал, — попросил Яков.
Ливен снова улыбнулся, взял Якова за руку — тот зачем-то закрыл глаза. Он теплым тоном повторил:
— Ясик, мой родной, я люблю тебя.
Якова снова бросило в жар, а затем прошиб пот. Ему было плохо, очень плохо. Сквозь забытье он почувствовал, что кто-то сел на его кровать и взял его ручку в свою. Кто это был, он не знал, он не мог открыть глаз, был слишком слаб. Человек теплым голосом сказал: «Ясик, мой родной, я люблю тебя. Что же ты, mein Liebling*…» Это был не отец, а какой-то другой мужчина. Затем он спросил:
— Доктор, неужели никакой надежды? Неужели все так плохо?
— Ваше Сиятельство, надежда есть. Но мне придется остаться здесь, чтоб быть с мальчиком постоянно, пока ему не станет легче. Вы представляете, во что это Вам может обойтись?
— Это не имеет значения. Я ничего не пожалею, лишь бы он поправился.
И мужчина снова сжал его ладошку:
— Ясик, мальчик мой, mein Herzchen**, ты должен выздороветь.
Яков Платонович открыл глаза, на него смотрел Павел, на лице которого был испуг — за него.
— Яков? Что с тобой? Тебе плохо от кофе?
— Нет, не от кофе.
— Присядь, — Павел Александрович пододвинул к нему стул, на который садились посетители, и помог сесть. Затем налил в стакан воды из графина и дал племяннику:
— Яков, попей, успокойся.
Яков сделал несколько глотков. Тем временем Ливен плеснул воды на свой платок с вензелем и протянул ему:
— Оботрись.
Штольман вытер княжеским платком лицо и шею. Он понемногу начал приходить в себя. И спросил, внимательно глядя Павлу в глаза:
— Почему Ясик?
— Так Дмитрий называл тебя пару раз. Я перенял это у него. Сказал с той же интонацией и таким же голосом, как говорил он, у нас с Дмитрием похожие голоса… Так что ты теперь знаешь, как бы тебе самому это мог сказать твой родной отец…
— Павел, я сейчас услышал, вспомнил… как Дмитрий Александрович говорил мне это… когда я очень серьезно болел… Я не видел его, но теперь знаю, что это был он… Он назвал меня Ясик, мой родной, mein Herzchen, сказал что любит… Сказал тем же голосом и тоном, что сказал ты… — поведал Яков, все еще комкая в руке платок с княжеским вензелем.
— Дмитрий называл Катеньку mein Herzchen… Значит, он был у тебя, когда ты болел…
— Да… И несколько дней назад мне приснился сон, а потом я четко вспомнил, как ранее Дмитрий Александрович приезжал к нам, как гладил меня по голове, целовал… А когда я сидел у него на коленях, он пообещал мне свой перстень… когда он уйдет к ангелам… Я ничего этого не помнил, совершенно ничего. А вот теперь вспомнил. Павел, это не мое воображение, это мои воспоминания… Ты мне веришь?
— Абсолютно. Дмитрий не говорил мне, что виделся с тобой, но я этому не удивлен. Он не мог уехать из вашего дома, не познакомившись с тобой. Думаю, он настоял на том, чтоб Штольман показал тебя ему… А то что он гладил тебя по голове, целовал, посадил к себе на колени — мне это так знакомо. Так он проявлял свою любовь и нежность ко мне, своему маленькому брату. Было бы удивительно, если б по отношению к своему сыну он повел себя по-другому.
— Наверное…
— А когда ты болел, по-видимому, Штольман сообщил об этом Дмитрию, и он приехал снова. Возможно, как он думал… попрощаться… Но, скорее всего, по другой причине. Доктор, который лечил тебя, он тот, что бывал в вашей семье обычно, если ты, конечно, помнишь?
Яков Платонович задумался:
— Нет, тот доктор был только тогда, когда я болел в тот раз. К матушке и ко мне приходил другой… Ты думаешь…
— Ну это напрашивается само собой. Дмитрий, вероятно, посчитал, что Штольман не обеспечит тебе должного лечения. Или по причине, что не сможет позволить пригласить очень опытного доктора… Или по той — о чем мне все же не хотелось бы думать, что ему было все равно, выздоровеешь ли ты… Но Штольман хорошо представлял, что будет, если он уже потом сообщит князю Ливену, что случилось… Думаю, Дмитрий приехал сразу же и привез с собой доктора, скорее всего, из Петербурга. Какого-нибудь прогрессивного светилу. И этот доктор смог тебя вылечить.
— Значит, это Дмитрий Александрович… спас меня тогда? — Яков допил воду из стакана и поставил его на свой стол.
— Ну спас тебя доктор, но его приезд организовал Дмитрий. Яков, ну чему ты снова удивляешься? Он — твой отец. Он не мог поступить иначе. Знать, что его сын очень болен и не сделать ничего — это не про Дмитрия. Даже если бы он не приехал сам, так как Штольман бы ему ранее сказал, что больше не пустит его на порог своего дома, он бы прислал лучшего доктора, какого только смог найти. Я очень рад, что Дмитрий сделал для тебя то, что было в его силах.
— Скажи, а насколько Александр Николаевич ограничивал и контролировал финансы Дмитрия? Выделял ли ему определенную сумму и требовал отчета за каждую копейку?
— Дмитрий — старший сын, наследник. Естественно, у него были деньги на расходы, и за каждую полушку он перед отцом не отчитывался. Но на особо крупные траты у него своих средств не было, за ними приходилось обращаться к отцу. Если ты хочешь спросить, как он мог платить за твое обучение в Императорском училище правоведения, то, возможно, он сказал отцу, что проиграл большую сумму в карты, а карточный долг, как ты знаешь, долг чести…
— Да, я хотел знать про это. Но не только. Я вспомнил, что после смерти матушки в нашем доме был сделан ремонт, но только в тех комнатах, где был я. Хотя другие, например, гостиная и кабинет отца нуждались в ремонте не меньше.
— Ты хочешь сказать, что если б Штольман платил за ремонт из своего кармана, он привел бы в порядок гостиную и свой кабинет, а не комнаты нелюбимого приемного сына?
— Да. И если за ремонт платил не он, напрашивается предположение, что это сделал князь Ливен… Такие средства были у Дмитрия Александровича?
— Конечно, были.
— У меня есть еще одно соображение, что Дмитрий Александрович не только платил за гувернера, но и давал Штольману деньги на мое содержание. У меня были хорошие книги, хорошая одежда. Не думаю, чтоб Штольман сам тратился на это… Такие расходы Дмитрия Александровича были возможны без того, чтоб вызвать подозрения его отца?
— Яков, Дмитрий жил не монахом, у него были любовницы, следовательно, он на них тратился. А там расходы несравнимые с теми, что упомянул ты. Одним колье любовнице меньше, вот тебе средства и на гувернера для тайного внебрачного сына, и на его содержание на год…
— То есть таких трат Дмитрия Александровича на меня ты не исключаешь?
— Я был бы очень удивлен, если бы их не было. Для меня это само собой разумеющееся. Если есть ребенок, законный или нет — без разницы, мужчина обязан его содержать. А такой человек как Дмитрий будет делать это не по обязанности, а по своему желанию, по зову сердца и изыщет для этого возможность, тем более в тех обстоятельствах, что оказался его сын от любимой женщины.
— Павел, у меня был еще один сон несколько дней назад. В нем у тебя с Дмитрием Александровичем был не очень приятный разговор. Ты сердился на него, что он скрывал то, что у него есть сын, и что он так и не признался ему, что он его отец. И в этом разговоре он тоже назвал меня Ясиком.
— Да, подобный разговор был. Даже не один. Я был абсолютно шокирован, когда Дмитрий сказал мне о тебе. У меня в голове не укладывалось, как он мог так поступить с тобой, своим единственным сыном. И поначалу был зол на него… что он тебе никогда не открылся, хотя бы после смерти нашего отца… и даже по той причине, что он озвучил.
— Из-за Лизы? — догадался Штольман. — Из-за того, что у меня была с ней связь, которую… он сам и устроил…
— Да.
— Я думал, смог бы я тогда, в свои двадцать лет, понять и простить его, что он сотворил подобное. И не уверен, что смог бы…
— Яков, я тоже думал… Дмитрий мог сообщить тебе, что он — твой отец, позже, скажем, через год-другой после смерти Лизы. Ведь тогда бы не было опасений, что… она окажется в центре вашего возможного конфликта с Дмитрием и будет страдать от этого… И Дмитрию было совершенно не обязательно признаваться тебе, что это он подтолкнул к тебе Лизу и почему. Он мог не говорить и о том, что после тебя Лиза стала моей женой, и что Саша — мой сын, а не его… Все могло быть представлено так, что Вы с Лизой случайно встретились, и она увлеклась тобой…
— Но ведь тогда бы Лиза выглядела как женщина… свободных нравов…
— Знаешь, я бы предпочел, чтоб ты думал, что она заинтересовалась тобой как молодым приятным мужчиной и изменила с тобой мужу, поддавшись влечению, чем узнал, по какой причине… она действительно стала твоей любовницей… Дмитрий мог сказать, что у них с Лизой был договор, что у каждого своя личная жизнь.
— Павел, было бы столько лжи, — покачал головой Штольман.
— Ты жил с другой ложью почти сорок лет. А про Лизу — я бы не назвал это непосредственно ложью. Скорее, сокрытием некоторых фактов и… небольшим искажением других…
— Небольшим искажением? Как, однако, ты это повернул…
— Яков, ты нравился Лизе как мужчина, она была увлечена тобой — в этом нет сомнения. Что, если бы вы действительно встретились случайно, а муж был не против ее отношений с другим мужчиной — молодым, привлекательным, тем, который смог бы дать ей как женщине то, что в силу своего возраста и состояния здоровья сам он ей дать не мог? А с кем именно у его жены роман, Дмитрий мог и не знать.
— Ну хорошо, пусть так… А на самом деле? Действительно у каждого из них была своя личная жизнь? У Дмитрия Александровича были романы? — спросил Яков о том, о чем, спрашивать бы, наверное, и не следовало.
— В каком смысле?
— В этом самом… У него были тогда любовницы?
— Яков, какие любовницы? О чем ты вообще? Я же тебе сказал, что он своей-то жене не мог быть любовником, что уж говорить о других женщинах.
— Но ведь роман — это не только… постель… И даже если так, ведь можно найти варианты… когда мужчина не способен… Кроме того, он мог просто увлечься женщиной, и у него могли быть с ней, скажем так, только романтические отношения…
— Яков, он не любил Лизу, был к ней равнодушен, это так. Но он никогда ничем не навлек на нее позор. Пока у него была супруга, он ни с одной женщиной не завел даже интрижки.
— А после… Лизы?
— После Лизы у него была пара-тройка приятельниц. Но я не могу назвать отношения с ними ни романом, ни интрижкой. Среди них одна вдовствующая графиня и одна вдовствующая княгиня. Дмитрий был дружен с ее мужем, точнее с ними обоими. После смерти князя они продолжили дружбу, бывали вместе в театре, опере, на прогулках, навещали друг друга… Но опять же никаких романтических чувств я там не заметил. Просто хорошие приятельские отношения старых знакомых… Саша, кстати, до сих пор общается с княгиней Друцкой.
— Да, а как же с Сашей? Я про то, что он потом появился у Лизы… после меня…
— А тут все проще простого. Лиза рассталась с тобой, вернулась к мужу, у него на радостях якобы возобновился любовный пыл, и получился очаровательный сынок… Такую версию Дмитрий мог бы озвучить тебе…
— Павел, ты просто мастер плести интриги… И преподносить людям желаемое тобой за действительное…
— Ну за столько лет при дворе и не такие… полезные умения приобретешь, — ухмыльнулся Ливен и тут же стал серьезным. — Яков, все ведь могло быть по-другому… Как бы я хотел этого…
Яков вздохнул. Если бы Дмитрий Александрович озвучил примерно ту историю, которой с ним только что поделился Павел, возможно, у него бы и сложились какие-то отношения с родным отцом… как знать… Конечно, то, что, как оказалось, у него была связь с женой его настоящего отца, его бы тяготило… Но это все же было не то же самое, что знать, что отец хотел использовать его, чтоб получить законного наследника от связи со своей женой… Но Дмитрий Александрович так ему, своему тайному сыну, ничего и не рассказал… и признался только своему брату… Штольман вздохнул снова.
— Но по-другому, к сожалению, не случилось. И этого уже не изменишь… А что касается того не совсем хорошего разговора, в нем был и положительный момент — Дмитрий попросил меня отнести его перстень Фаберже, чтоб тот переделал его в перстень бастарда. Видишь, он сдержал свое обещание оставить тебе свой перстень.
— Думаешь, через перстень у меня есть… какая-то связь с моим отцом? — Яков не заметил, как назвал князя Ливена своим отцом. А Павел тотчас отметил это.
— Вполне возможно. Не зря же для Дмитрия было так важно то, чтоб ты носил его. Но ты точно узнаешь, есть ли подобная связь, если будешь носить его… хоть иногда. Как и хотел твой отец.
— Ты веришь в мистику?
— Я верю в то, что в мире есть много непознанного… того, что нуждается в познании… Как и того, что нуждается в… пристальном внимании… — ответил Ливен.
Комментарий к Часть 19
* Mein Liebling (нем.) - мой любимый, мой дорогой.
** Mein Herzchen (нем.) - мое сердечко, мой хороший.
========== Часть 20 ==========
Ливен извлек из потайного отделения саквояжа конверт:
— Яков, что это за письмо?
— Где ты его нашел?
— В молитвеннике.
— В молитвеннике? Так вот куда я его сунул… а потом забыл.
— Забыл?! Следователь-разиня! Как ты мог?!
— Ну так получилось…
— А если б его нашла Анна?!
— Это было бы… ужасно…
— Ужасно?! — сурово посмотрел Павел на племянника. — Нет, это была бы катастрофа! Остальные письма где? Ведь оно было не одно?
— Здесь, у меня в столе.
— Дай мне эти письма.
— Зачем?
— У меня есть люди, которые этим займутся. Надеюсь, они смогут что-нибудь выяснить.
— А как ты объяснишь Варфоломееву то, что решил воспользоваться этими людьми для своих собственных нужд? — поинтересовался Штольман.
— Это мои люди, к Варфоломееву они не имеют никакого отношения. И, к твоему сведению, я докладываю Варфоломееву… далеко не обо всех… аспектах своей службы, — как ни в чем не бывало сказал Павел Александрович.
— У подполковника нет такого положения и таких возможностей… без той бумаги, что я говорил раньше.
— А я вот, представь себе, подполковник, у которого есть такое положение и такие возможности без подобной бумаги, — усмехнулся Ливен.
— И дальше большие?
Павел пожал плечами.
— Не благодаря ли Вашей… неофициальной службе… в, предположим… Третьем делопроизводстве*, Выше Высокородие**? Или же Ваше Превосходительство***? — так же ухмыльнулся Штольман.
— Как Вам будет угодно.
— А все же?
— Яков, ты же понимаешь, что я не скажу об этом даже тебе. Ты волен думать все, что угодно. Но ни подтверждать, ни отрицать я ничего не собираюсь. Я и так уже сказал тебе… слишком много… больше, чем кому бы то ни было… Давай письма, — приказным тоном сказал Ливен.
Штольман вытащил несколько конвертов. Павел Александрович детально осмотрел каждый и прочитал содержимое. Все они были отправлены из разных городов и на взгляд неискушенного человека написаны разными почерками.
— Какое пришло первым?
— То, что ты нашел в молитвеннике, оно пришло в среду. Еще два в четверг — вот эти, — Яков Платонович указал на два конверта, — и три в пятницу…
— Первое письмо отправлено из Москвы, остальные из городов, куда из Москвы легко добраться.
— Я об этом тоже подумал.
— Кому ты мог перейти дорогу так сильно, что человек решил провернуть подобное? Посылать тебе письма с угрозами да еще из разных городов?
— Представления не имею.
Ливен пересчитал конверты.
— Где еще два письма?
— Я… спрятал подальше…
— Давай сюда!
Штольман вынул из другого ящика стола папку с какими-то документами, а из нее газету, между страниц которой были два конверта:
— Вот.
— Я вобью твоей ведьме осиновый кол. Твоя ведьма будет гореть в аду. Эти письма не про тебя, а про Анну! Что ж ты столько времени молчал, дубина стоеросовая?! — разозлился Павел.
— А что бы изменилось, если бы я сказал?
Ливен с укором покачал головой и достал из саквояжа то, чего не ожидал увидеть Штольман — небольшую лупу.
— Лупа? А микроскоп ты с собой не привез? Такой, как подарил доктору Милцу? Кстати, он тебе очень благодарен за него.
— Нет, микроскоп не привез. Но мой лучше, чем тот, что отправили доктору… Думаю, сейчас мне хватит и лупы.
— А что у тебя еще с собой? Может, и отмычки имеются? — попытался беззлобно поддеть Яков Павла.
— Зачем мне отмычки? Обычно мне достаточно сказать: «Именем Его Императорского Величества, откройте!». И дверь распахивается сама, — прищурился в усмешке подполковник Ливен. — Но у меня много чего имеется. Правда, не с собой. Сейчас у меня очень ограниченный… арсенал.
— Трость с клинком? — кивнул Яков в сторону подставки у двери. — Как та, что ты подарил мне?
— Безусловно.
— И револьвер при тебе…
— Куда ж без него в поездке.
— Про револьвер — не ожидал, что ты подаришь Анне револьвер и научишь стрелять…
— Сам не ожидал. Но подумал, что ей это не помешает — с ее-то талантом влезать во всякие авантюры.
— Тебе это тоже не нравится?
— Как такое может нравиться? Конечно, нет. Но пытаться ей мешать этому, как тебе самому прекрасно известно, не всегда получается…
— Я договорился с владельцем оружейной лавки, чтоб Анне не продавали патроны не без меня.
— Мудрое решение, — похвалил Павел племянника. — Яков, а теперь позволь мне все же приступить к изучению улик. Постарайся не отвлекать меня. Я должен осмотреть все очень тщательно.
Ливен взял письма и положил их на столик у окна. Затем с помощью лупы очень внимательно исследовал каждую записку и конверт — со всех сторон, даже посмотрел на свет. А конверты проверил также изнутри.
— И что ты думаешь? — задал вопрос Яков после того, как Павел вернул ему письма.
— Хотелось бы послушать сначала начальника сыскного отделения. Может, мне и добавить к этому будет нечего.
— Ну за всем этим… безобразием стоит один человек.
— Да, определенно один сукин сын. Давай посмотрим список.
— Какой?
— Который ты составил — тех, кто из Затонска и ближайших к нему мест ездил в Москву или другие города, откуда были отправлены письма.
— Вот, — Яков Платонович протянул Ливену перечень из двадцати с лишним человек.
— У ваших жителей что, паломничество в Москву и остальные города? И паломничество в Затонск? — удивился Павел.
— Сам не предполагал, что здешние жители столько везде разъезжают, и что такое количество людей приезжает сюда. Но сейчас лето, кто-то едет по делам, кто-то к родственникам. Сюда приезжают в основном к родственникам и на воды.
— И за какое время этот список?
— За месяц.
— Обоснуй.
— Ну примерно с того времени, как в Затонске стало известно, что я — незаконный сын князя.
— Я бы сократил этот промежуток до недели, возможно, до десяти дней с того момента, как было отправлено первое письмо. Не думаю, чтоб этот гад стал ждать дольше недели, чтоб раздать… инструкции по отправлению писем… Люди выполнили его предписания, скажем так, четко. Если б он просил подождать, кто-то мог и забыть отправить вовремя или что-то перепутать.
— Да, в этом есть здравый смысл, — согласился следователь Штольман.
— И кто из списка тебе кажется более всего подходящим на роль злодея?
— У меня нет ни одного серьезного подозреваемого. Никто из списка не кажется подозрительным. Среди них нет моих врагов или Анны, нет моих знакомых из прошлого, нет тех, кто ходил к Трегубову требовать, чтоб меня гнали поганой метлой из Затонска, нет ярых, фанатичных поборников Христианской морали… Вообще никого, кто как-то бы выделялся среди других… Иначе бы я уже стал… копать глубже.
— В тихом омуте черти водятся, — заметил Павел Александрович. — Но ведь кого-то ты все же можешь выделить.
— Я бы больше поставил на людей с достаточно высоким положением в обществе и безупречной репутацией — хотя бы на первый взгляд, кроме того, производящих на окружающих благоприятное впечатление… Ведь тот человек смог убедить других написать записки… даже такого содержания… Или он обставил это как шутку… или наоборот, представил как радение за сохранение Христианских ценностей… и нетерпимость к тем, кто их попирает… С человеком подозрительного вида или сомнительного положения вряд ли бы стали знакомиться, а тем более оказывать ему подобные услуги. Если только, конечно, он не попросил об этом своих собственных знакомых, проживающих в разных городах, например, написал им мой адрес и содержание записок, а они переписали их для него.
Штольман видел, как внимательно слушал его подполковник Ливен.
— Относительно того, что этот человек должен внушать доверие — согласен.
— А относительно остального, значит, нет. У тебя совершенно другие выводы. И какие же, я могу поинтересоваться?
— Конечно, можешь. Записки по содержанию — парные. Две, где тебе дают определение… как недостойному человеку. Две про то, чтоб ты убрался из города, и две про ведьму. Из каждой пары одна записка более нейтральная, вторая — более эмоционально окрашенная, такая, какую бы писал человек, который действительно тебя ненавидит.
— А про ведьму? Неужели одна записка… менее злая, чем другая? Один хочет, чтоб она сгорела в аду, другой — вбить ей осиновый кол.
— Вот именно. Для автора первой записки неважно, кто нанесет ведьме вред. Он просто констатирует факт, что она сгорит в аду, но не говорит, к примеру, что он сам сожгет ее на костре, и она отправится в ад. В отличии от второго, который сам собирается вбить ведьме осиновый кол. И в этом очень большая разница.
— Ну допустим…
— Идем дальше. Все записки писали два человека. Скорее всего, человек, которого втравил в это автор мерзопакостной затеи, и не догадывался, зачем тому понадобятся записки. Возможно, думал, что это было нужно для какого-то розыгрыша, или же, что это игра — как ты и предположил. Он написал записки про скверну, про то, что таким как ты не место в городе и про ведьму, которая сгорит в аду. Этот человек старался изменить почерк, но он не столь искусен в этом, чтоб это не было заметно. В его почерке есть характерные особенности, которые нетренированный человек не мог изменить, хоть и пытался. Например, написание буквы «д», у которой во всех трех записках весьма примечательная петелька.
— Если он не был посвящен в… тайну, как ты говоришь, неужели он ничего не заподозрил, если все три письма были предназначены одному адресату?
— Он не знал, что адресат был одни и тем же, поскольку адреса получателя он не писал. Он писал только адреса отправителей — какие придут ему в голову из городов, заданных другим участником этой забавы. Если проверить эти адреса, их или не будет существовать, или они, наоборот, будут самыми обычными…
— Только адреса отправителей? Ты уверен?
— Абсолютно. Адрес получателя, то есть твой, на всех конвертах писал организатор этого гнусного действа. Он попытался скопировать варианты почерков первого.
— А это ты откуда знаешь? Что, ему петелька в букве «д» не удалась? — съязвил Штольман.
— Нет, петелька как раз вышла не так уж плохо. Но если ты досконально изучишь записку про скверну и конверт, в котором она пришла, то заметишь, что человек сначала положил записку в конверт, а потом написал адрес отправителя — на записке есть следы от нажима только в этом месте. Там, где был адрес получателя таких следов нет. Почему? Потому что тот, кто его писал, вытащил ее из конверта — чтоб у него было как можно больше… материала для копирования. Можешь убедиться сам, — предложил подполковник Ливен.
Яков Платонович присмотрелся к тому, о чем сказал Павел — все так и было. Но почему он сам не увидел этого?
— Это, судя по всему, было самое первое послание, — продолжил излагать свои выводы Ливен. — И негодяй очень старался повторить почерк, буквально выводил каждую букву. На двух других конвертах он писал более уверенно. А уж что касается остальных трех записок и конвертов, которые он писал сам, там он, конечно, весьма преуспел, чтоб они выглядели так, что все их писали разные люди. Но поверь моему опыту, их автор — один и тот же человек.
— Твоему опыту? — переспросил Штольман.
— Да, моему опыту.
— И что это за человек по твоему мнению?
— Ну поскольку он отправил тебе послания от лица женщины и ребенка, можно сделать вывод, что это не дама и не человек юных лет. Для пожилого человека у него слишком уверенная рука, следовательно, это мужчина среднего возраста, я бы предположил лет от тридцати до, возможно, сорока пяти-пятидесяти. И как ты сказал тот, кто внушает доверие.
— Но зачем все эти ухищрения, если и так понятно, что это организовал один человек? — спросил Яков Платонович, сев за свой стол.
— Этого я сказать не могу. Я не понимаю его мотивов.
— А как он раздал конверты, чтоб их отправили из разных городов?
— Здесь возможны варианты. Сам он точно во всех этих городах не был, по крайней мере в то время, когда оттуда были отправлены письма.
— Это-то понятно, это физически невозможно. Нельзя находиться в один день в двух городах между которыми расстояние не одна сотня верст, как, например, между Тверью и Смоленском.
— Яков, просмотри список еще раз и все же выдели тех, на кого бы ты обратил внимание больше других. Эти письма — не шутка, не просто чья-то глупая игра. Возможно, это только начало. Этого подонка нужно найти и остановить пока он не предпринял что-то… более существенное.
Следователь Штольман перечитал свой длинный список, подумал и подчеркнул несколько фамилий:
— До пяти.
— Теперь расскажи мне об этих людях, все, что знаешь о них.
Штольман поделился своими сведениями. И добавил:
— Но никто из них не кажется подозрительным, как, впрочем, и остальные в этом списке.
— В любом случае уже можно начинать работать. Если среди этих пяти не окажется того, кто это устроил, придется расширить круг подозреваемых… И если будут еще письма, немедленно шли мне телеграмму и само письмо. Еще постарайся как можно больше узнать о трех человеках из Затонска, а я попробую… по своим каналам… выяснить подноготную всех пяти, а особенно тех, кто был в Затонске из Москвы… Я могу забрать список с собой? У тебя ведь есть копия?
— Конечно, есть.
— Павел, чем ты занимаешься на самом деле? — в который раз спросил Штольман.
— Охраной Его Императорского Величества, — как и ранее ответил Ливен.
— Но не только?
— Не только.
— У тебя мышление не как у военного, у офицера пусть даже и на такой службе как твоя. Ты слишком хорошо… с хода анализируешь сведения… видишь… глубоко, — пристально посмотрел на Ливена Штольман.
— Да, я глубокий аналитик, а не солдафон, — с улыбкой согласился заместитель начальника охраны Государя,
— Глубокий аналитик… на такой не особо высокой должности… но с большими, я бы даже сказал, неограниченными, возможностями?
— Как Вы меня замечательно охарактеризовали, господин начальник сыскного отделения, — усмешка снова коснулась губ Ливена. — Я именно такой и есть… Хотя про мои возможности Вы все же преувеличили, неограниченных возможностей нет ни у кого… даже у Государя… Разве что у Господа Бога.
— А кому ты подчиняешься? На самом деле?
— Что касается физической охраны Императора, то, разумеется, своему непосредственному начальнику полковнику Варфоломееву.
— А что касается… остального?
— Остального? О чем Вы, господин коллежский советник? — сделал недоуменное лицо Павел Александрович.
— Да будет тебе! Ты сам признался, что подчиняешься и докладываешь Варфоломееву не обо всех аспектах своей службы. Что у тебя есть свои собственные люди. Значит, твое начальство рангом выше Варфоломеева.
— Ну по некоторым вопросам я действительно докладываю персонам, которые занимают положение выше, чем полковник, — не стал отрицать Ливен.
— Насколько выше?
— Этого тебе действительно знать не положено.
— Генералам? Министрам? Председателю Сената?
— Возможно.
— Или еще выше?
— Да куда уж еще выше? Выше некуда.
Штольман посмотрел на подполковника, наделенного особыми полномочиями:
— Говоришь, некуда? А Государь? — почти шепотом произнес он, подаваясь вперед, чтобы быть ближе к Павлу, сидевшему с другой стороны стола. — Тот, который сам приходит к тебе в кабинет, а не вызывает тебя.
— Государь в своих резиденциях, а также везде на территории Империи может ходить там, где ему заблагорассудится. И к кому заблагорассудится.
— Павел, он же тогда был в Гатчине. И вдруг появился в Царском Селе в твоем кабинете… К чему бы это?
— Я не понимаю твоего вопроса, — сделал вид Ливен. — Император приехал в Царское по своим собственным, точнее по государственным делам. Ко мне он зашел просто потому, что в это время я был у себя.
— Просто повидаться пришел? — ехидно спросил Штольман.
— Да, просто пришел повидаться. А что, Государь не человек что ли? Может, ему приятно со мной беседовать?
— О, в этом я нисколько не сомневаюсь! Ты — приятнейший собеседник… настолько приятный… что на короткой ноге с Императором… Или это он с тобой?
— Яков, ты забываешься! — повысил голос Павел Александрович. — Ты все же говоришь о Государе!
— Я не забываюсь. Кроме наиприятнейшего собеседника ты еще и профессионал высочайшего уровня… такого, что Император не считает ниже своего достоинства прийти к тебе сам… когда ему нужно… воспользоваться твоими способностями…
— В тот раз, — якобы проговорился Ливен, — он приходил действительно просто поговорить… поболтать, если я могу употребить подобное слово в отношении Императора.
— В тот раз, — следователь Штольман выделил суть фразы. — Значит, в другие он приходит к тебе по делу.
— Да, такое бывает, — согласился Павел.
— Когда есть поручения, которые… он не может доверить никому кроме тебя… и о которых никто кроме тебя одного знать, судя по всему, не должен, — сделал вывод Яков Платонович.
— Яков, к чему ты пытаешься меня склонить? К раскрытию государственной тайны? Так ты, думаю, понимаешь, что за этим может последовать… для нас обоих… — полушутя-полусерьзно сказал Ливен.
— Ты сблизился с Александром Третьим, когда он взошел на престол? — задал вопрос Штольман, проигнорировав последнюю реплику Павла.
— Да, тогда. Я не искал этого. Это получилось… само собой.
— Этому способствовала какая-то определенная ситуация?
— Можно сказать и так. Государь выполнил просьбу отца, подарил Юрьевской Малый Мраморный дворец и назначил содержание — помимо более трех миллионов, что оставил ей Император. Но это не значит, что его антипатия к ней прошла. Когда Юрьевская с детьми решила ехать во Францию, Государь облегченно вздохнул. Я сказал, что в поездке до Ниццы, где она собиралась поселиться, ей нужна охрана. Чтоб в дороге не случилось никакого происшествия, о котором могли сказать, что Его Императорское Величество строит козни против нее. Государь признался, что о подобном варианте развития событий он не задумывался. Хорошо, что я поделился с ним своими опасениями. Назначил меня начальником… группы сопровождения. По возвращении я пришел к нему с докладом. В общем, с этого и началось.
— Но с Александром Вторым ты близок не был?
— Нет, не был. И не хотел бы этого. Присягнуть на верность монарху не значит полностью разделять его мировоззрение. Для Государя что должно быть первым делом? Первым делом — государство. Ну а женщины? А женщины потом. То есть главное — долг как правителя страны, а амуры… амуры должны быть… в стороне от этого.
— Ты считаешь, он не имел права на счастье? — задал Яков Платонович провокационный вопрос.
— Он имел право на счастье как мужчина. В его случае тайное счастье. Если, будучи женатым, он полюбил женщину, и она полюбила его, должен был скрывать эту связь. Для блага их обоих и детей, которых эта женщина ему родила. У многих женатых мужчин, в том числе и у монархов, есть любовницы и дети от них. Завел вторую семью, если уж не мог по-другому, сделай так, чтоб это было только твоим личным делом. Чтоб и новой семье было хорошо, и чтоб первая семья от этого не страдала… А Александр Второй открыто сожительствовал с любовницей, а потом и вовсе поселил ее во дворце рядом с собой. И это при живой супруге… А Долгорукой, похоже, было на все наплевать, в том числе и на мораль, ведь любовью можно оправдать что угодно…
— Да я смотрю ты, Павел, моралист… — хмыкнул Яков.
— Знаю, что ты сейчас скажешь. Моралист, который сам нарушил все нормы морали — сожительствовал с женой брата и прижил с ней побочного сына… В этом ты прав… но не полностью, а частично… Да, я жил с Лизой как с женой, и у меня есть от нее сын. Сын, который был нужен моему брату, ее законному супругу… подтолкнувшему меня на связь подобного рода с любимой женщиной, на которой ранее я хотел жениться сам… Но подобные отношения в семье князей Ливенов касались только ее членов, никакого влияния на политику государства не оказывали. С последним ты согласен?
— Да, согласен, с этим не поспоришь.
— А вот скандальная связь Императора оказывала. Долгорукая была яблоком раздора в семье Государя, во дворце и не только… Цесаревич, другие дети и родственники Императора были злы на него, негодовали. Многие титулованные дворяне, высокопоставленные сановники были категорически против любовной связи Государя, которую он демонстривал, как говорится, без всякого стыда… Уже тогда стали образовываться группы, одни считали поведение Императора абсолютно неприемлимым, другие, чтоб не впасть в немилость, считали нужным потрафить ему и оправдывали блуд такого рода…
После смерти супруги Государь женился на любовнице, признал ее детей. Поступил благородно. Как мужчина. Вот только он был не обычным мужчиной, а Императором, чьи поступки могли иметь далеко идущие последствия. Был ли даже морганистический брак разумным решением для Государя? Ведь кроме самого факта заключения брака было и другое. Зачем было навязывать детям от законной супруги общение с бывшей любовницей и детьми от нее? Чтоб для себя самого создать иллюзию огромного счастливого семейства, которого при тех обстоятельствах не могло быть и в помине? А разговоры про любимого сына Гогу, которого он бы с радостью сделал престолонаследником? Или про возможное коронование светлейшей княгини Юрьевской в качестве Императрицы? Ты представляешь, что могло бы быть в стране, если бы это случилось? Или люди просто поверили, что это могло произойти? И так были недовольные тем, что Император, вернувшись с войны с турками, вроде как перенял их повадки… стал жить как султан, не по-христиански… Зачем провоцировать лишнее недовольство даже разговорами, давать повод тем же самым террористам вербовать в свои сети еще и не одобрявших поведение Государя как человека? Тогда как им для агитации было более чем достаточно и политической подоплеки… Если бы Александр Второй не возвел свою частную жизнь… на государственный уровень… возможно, и прожил бы дольше.
— Павел, то, что ты сейчас сказал, попахивает…
— Государственной изменой? Ты это хотел сказать? Нет, это попахивает радением за сохранение устоев государства в целом и самодержавия в частности, на страже которых я стою в силу занимаемой мной должности.
— И другой твоей деятельности…
— И ее тоже.
— Павел, а кто еще знает об этой стороне твоей службы?
— Только ты. Больше никто.
— А до какой степени Саша посвящен в твои дела?
— Какого Сашу ты имеешь в виду? — повел бровью Павел Александрович.
У Якова Платоновича в прямом смысле слова упала челюсть:
— Павел?! Ты ведь не о…
— Нет, не о… Для меня он, конечно, не Саша. Но по имени и отчеству я его назвать могу. Когда мы тет-а-тет… Но очень хотелось посмотреть на твое лицо… Не мог сдержаться… — хихикнул Ливен.
— Павел, что… это означает? — осторожно спросил Штольман.
— Совершенно ничего особенного. Я не его близкий друг, если ты об этом. Я — человек, способности которого он счел полезными для себя… в определенных обстоятельствах… и которому он может доверять… Ко мне он обращается редко, но это дает мне в некотором роде карт-бланш… ну и, конечно, возможности, которые выходят далеко за рамки тех, что были бы у обычного подполковника… Об этой, как ты выразился, стороне моей службы Саша не имеет ни малейшего представления. Как не имел представления и Дмитрий. Подобное им знать совершенно ни к чему.
— А Варфоломеев — насколько он посвящен в то, чем ты занимаешься помимо охраны Императора? Ведь формально ты в любом случае находишься в его подчинении.
— Он знает только о том, о чем ему положено знать в соответствии с его должностью — что у меня есть обязанности помимо тех, что находятся в его компетенции.
— А ранее ты мне говорил несколько иное. Что кроме Варфоломеева обо всех твоих делах почти никому не известно…
— А ранее я тебя не знал так хорошо, чтоб сказать что-то другое. Варфоломеев знает о том, что у меня есть… функции помимо моей основной службы, но не о том, что именно они из себя представляют. Я по большей части осуществляю негласную охрану Государя и определяю наиболее безопасные пути следования, как по территории Империи, так и за ее пределами. Это то, что я делаю в рамках своей официальной службы и в чем подчиняюсь полковнику. Конечно, этим я занимаюсь не один, для этого в моем распоряжении офицеры Варфоломеева… Про мою другую деятельность — чем конкретно я занят в каком-то определенном случае и от кого я получаю… задания — к этой информации полковник Варфоломеев доступа не имеет. Это не его уровень.
— И как ты только все успеваешь…
— Я занимаюсь другими делами, так сказать… по мере надобности… Кроме того, я советуюсь с Варфоломеевым относительно вариантов того, как лучше организовать охрану Государя, когда мне необходимо уделить внимание другой сфере деятельности.
— Только советуешься? Я правильно тебя понял?
— Абсолютно.
— А про то, что ты выполняешь в том числе и поручения самого Государя, он знает?
— Ну при его проницательности, думаю, догадывается. Но официально он подобной информации никогда не получал. И не получит.
— Государь доверяет Варфоломееву?
— Разумеется, иначе Варфоломеев не был бы начальником службы охраны Его Императорского Величества.
— Но тебе он доверяет больше?
— Хотелось бы на это надеяться, — улыбнулся Павел Александрович
— А людей, которые в твоем распоряжении, полковник знает?
— Некоторых. Два офицера состоят в службе охраны, но подчиняются только мне. Был еще один — Серебренников, но он погиб. Теперь на его место я взял другого, но потребуется время… чтобы посвятить его в то, о чем он пока не имеет никакого понятия… Эти офицеры занимаются как непосредственной охраной Государя, так и получают от меня приказы… по другим делам… Еще пара человек — из других подразделений, к которым они приписаны… для отвода глаз… Но поскольку им иногда приходится появляться у меня на службе, Варфоломеев без сомнения их видел. Об основном роде их деятельности он опять же может только предполагать. И есть также люди, о которых он не знает.
— Сколько же человек у тебя в подчинении?
— Мне хватает, — уклончиво ответил Ливен. — А если будет не хватать, мне предоставят еще.
— Капитан Шилов — твой человек?
— Нет, не мой, он — человек Варфоломеева. Ты спрашиваешь потому, что, как я догадываюсь, он привозил тебе письмо от полковника, в котором было что-то вроде этого: «Уважамый Яков Платонович, Ваши заслуги при дворе не забыты и дают надежду на Ваше возвращение в столицу. А пока Вам предоставляется возможность послужить Отечеству на Вашем нынешнем месте. В детали дела Вас посвятит капитан Шилов».
Штольман уставился на Ливена:
— Откуда ты это знаешь?! Ты видел это письмо?
— Я не видел письма. Но я знаю полковника, — снова усмехнулся его заместитель. — И знаю стиль его писем.
— Точно не видел? — недоверчиво посмотрел на Павла Яков.
— Не видел. Таких как Шилов бывает вполне достаточно во многих случаях. Он предан короне и полковнику Варфоломееву. Отличный исполнитель. На этом все его значимые для меня качества заканчиваются. Мои люди не только безукоснительно выполняют приказы, но и обладают острым умом, проницательностью, наблюдательностью, смекалкой — тем, что необходимо для их службы. Его Императорскому Величеству и мне.
— А твои люди, они знают, чьи поручения они выполняют?
— Они знают, чьи приказы они выполняют — мои. Большего им знать не положено.
— А поручения Императора ты им доверяешь выполнять?
— Ох, Яков Дмитриевич, какой же Вы любопытный… не в меру… Но я отвечу на Ваш вопрос — нет. Это делаю только я сам.
— А отказать Императору в его просьбе ты можешь?
— Могу, — не раздумывая, сказал Ливен. — Но, слава Богу, до этого никогда не доходило и, надеюсь, никогда не дойдет…
— А кроме поручений? Что еще? Государь с тобой советуется? — напрямую спросил Яков.
— Бывает, он спрашивает мое мнение, — признал Павел Александрович.
— Про крушение поезда, например? Один мой знакомый видел тебя у Посьета… через пару дней после катастрофы… Это ведь не случайно…
— Не случайно.
— Посьет — твоих рук дело?
— Ты что! Какие руки? Эти? — усмехаясь, продемонстрировал Ливен свои руки с длинными тонкими пальцами, на одном из которых был княжеский перстень. — Я до него даже пальцем не дотронулся.
— И все же ты… причастен к его отставке?
— В отставку он подал сам, это я тебе уже говорил. Хоть в этом ему хватило ума, — в миг стал серьезным Павел Александрович, — если не хватило его не принимать этого поста. Он был совершенно не на месте, и это не только мое личное мнение, это было понятно многим. Адмирал не имел представления о сухопутном сообщении в целом и железных дорогах в частности. Более того, он даже, бывало, бравировал своим невежеством, и это не шутка. Если человек занимает пост в области, в которой не силен сам, он хотя бы окружает себя компетентными заместителями. Но, судя по всему, Посьет не озаботился и этим… Зато озаботился подать в отставку, пока не предстал перед судом. И Государь удовлетворил его просьбу, хоть и не сразу.
— А Дубельт, это ты наслал его с инспекцией в Затонск?
— Насылают, милый мой, порчу, а не Дубельта. Я только в Затонске услышал, что Дубельт был здесь. Я лишь зашел к одному генералу… на рюмочку чая, а уж он, наверное, решил, кого отправить в ваш гарнизон. Хотя Дубельт мог вызваться и сам.
— А чем на самом деле занимается Дубельт, ты знаешь?
— Да, знаю.
— В связи со своей служебной деятельностью?
— Естественно.
— Дубельт — твой человек?
— Ваша Милость, что Вы заладили — твой человек да твой человек. Крепостное право у нас отменили в шестьдесят первом году. У Ливенов больше нет своих людей, — попытался отшутиться Павел Александрович.
— Дубельт работает на тебя?
— Полковник Дубельт работает на Главный штаб.
— И на тебя?
— Нет. Но случалось, что он оказывал мне содействие в некоторых делах.
— Иными словами, выполнял твои распоряжения… или, может быть, приказы?
Ливен промолчал.
— Павел, кто же ты на самом деле? — в который раз задал мучивший его вопрос Яков.
— Его Сиятельство князь Павел Александрович Ливен. Заместитель начальника Собственной Его Императорского Величества охраны, подполковник. Или Вы запамятовали, Ваша Милость? — снова ухмыльнулся Павел.
— Нет, — покачал головой Штольман, — ты не подполковник. Подполковник ты… для отвода глаз… как твои офицеры, приписанные к другим подразделениям… Я — коллежский советник, то есть по-вашему полковник, а я в сравнении с тобой никто…
— И кто же я по-твоему? Полковник? Уж извини, не вижу большой разницы между подполковником и полковником, оба — штаб-офицеры. К чему такие… сложности?
— Нет, ты повыше полковника… С полковниками ты обращаешься… в лучшем случае как с равными… но, скорее, как с подчиненными… Полковник Дубельт получает от тебя приказы. С полковником Варфоломеевым ты только советуешься и можешь повысить на него голос, да еще и выставить из комнаты…
— Про Дубельта — это твои собственные умозаключения. Что касается Варфоломеева, я мог выставить из своего дома и генерала, если бы он заявился без приглашения да еще… спровоцировал ситуацию, в которой близкому мне человеку стало плохо. Это ни о чем не говорит.
— А для меня говорит… Ты… — Яков Платонович задумался, — возможно… Его Императорского Величества Свиты генерал-майор… Тайный, конечно… — он снова впился взглядом в Ливена.
— Ох, Ваша Милость, с такой буйной фантазией Вам не полицейские протоколы писать, а романы как Дюма. Глядишь, и доход был бы поболее, чем у полицейского чина… То я тайный генерал-майор, то тайный тайный советник… Вы уж определитесь, господин сочинитель, в каком качестве Вы хотите представить своего литературного героя… — с усмешкой посоветовал Павел. — Или у Вас есть еще какие-то варианты?
— Ваше Сиятельство, Вы — серый кардинал.
Князь Ливен от души рассмеялся:
— Почему серый? У меня мундир совершенно другого цвета.
Штольман не принял его тона:
— Павел, и все же?
Ливен в мгновение ока снова стал серьезным:
— Об этом я не скажу никому, даже тебе. Не имею права.
— Но ты ведь и так мне много рассказал о себе…
— Да, рассказал.
— Почему?
— Потому что ты — слишком дотошный благодаря своему уму и образу мышления следователя. Ты уже понял слишком много, гораздо больше, чем я бы этого хотел. Но мог напридумывать себе Бог знает что относительно того, чем я занимаюсь помимо непосредственной охраны Государя… Так вот, это, включая самые… деликатные случаи только сбор и анализ информации, больше ничего… Для иных целей есть совершенно другие люди, которые так же хороши в своей области, как я в своей. Это все, что я могу тебе сказать. И, надеюсь, ты понимаешь, что об этом больше никто не должен знать. Расписку о неразглашении государственной тайны я с тебя, конечно, взять не могу, ведь я сам тебе ее разгласил… почти… — повел глазами Ливен. — Поэтому надеюсь на твое благоразумие и порядочность.
— Безусловно, ты можешь на это рассчитывать.
Комментарий к Часть 20
* Третье делопроизводство Департамента полиции («секретное») занималось политическим сыском, надзором за политическими организациями и партиями, борьбой с ними и массовым движением, руководством всей внутренней и заграничной агентурой, ведало охраной императора и высших сановников, расходованием средств, отпущенных на политический розыск.
** Выше Высокородие - форма обращение к статскому сове́тнику (гражданский чин 5-го класса Табеля о рангах).
*** Ваше Превосходительство - форма обращения:
- к действительному статскому советнику (гражданский чин 4-го класса). Соответствовал чину генерал-майора в армии.
- к тайному советнику (гражданский чин 3-го класса). Соответствовал чину генерал-лейтенанта в армии.
========== Часть 21 ==========
— А свои возможности ты как-нибудь использовал, чтоб нашли убийцу твоего садовника? — поинтересовался начальник сыскного отделения.
— Бывшего садовника, если быть точным. Нет, совершенно никак. Для этого не было нужды.
— Не было нужды? Потому что Анна… вызвала дух садовника, и он сказал ей, кто убийца…
— Нет, она этого не делала. Даю тебе слово. Я ей не позволил.
— Не позволил, значит… А она все равно пыталась помочь тебе… Ведь так?
— Она хотела помочь мне, это правда. Хотела попробовать использовать спиритическую доску, которую случайно взяла с собой, — не стал уточнять Ливен, что это было относительно ее видения о Лизе и Гришке, а не садовнике.
— Случайно ли? — усомнился Штольман.
— Ну этого я не знаю. Но я в любом случае забрал ее у нее.
— Что ты сделал?! — Яков Платонович открыл рот от неожиданности.
— Забрал у нее спиритическую доску.
— Ну Вы даете, Ваше Сиятельство! Даже я… до такого… не дошел!
— А, возможно, и надо было.
— Не думаю, что она сама тебе отдала…
— Анна? Сама? — засмеялся Павел. — Дождешься от нее! Нет, сказал ей, что если не отдаст, возьму сам. А она понадеялась, что я не посмею лезть в сундук с ее бельем.
— А ты? Полез? В сундук, где у нее… — нахмурился Яков Платонович.
— Не беспокойся, в сундук мне самому лезть не пришлось — Марфа как раз зашла и отдала мне доску. А я спрятал ее в сейф и вернул Анне только перед самым отъездом. Но если бы не было Марфы, чтоб оградить Анну… от нее самой, полез бы сам. Но я бы точно не рассматривал ее нижние юбки, пошарил бы в сундуке вслепую и вытащил доску. Зачем мне ее смущать? У меня такой цели не было. Мне было нужно только ее обезопасить.
— И что там с садовником? Нашли виновного?
— Нашли. Им оказался некий Фабер, на которого Кузьма напал, чтоб ограбить, а он защищался, но, видимо, от испуга повредился умом и сделал с нападавшим то, чем он угрожал ему самому… Он вообще какой-то странный… как не в себе…
— Фабер? Довольно редкая фамилия… Я припоминаю одного Фабера. Имени-отчества, правда, не помню. Этому сколько лет?
— Где-то около пятидесяти.
— А тому лет пятнадцать назад было тридцать-тридцать пять, так что, возможно, это он. Он тоже был не в себе, похоже, с остатками опиумного дурмана в голове… Пришел в полицию, сказал, что хотел заявить об ограблении и убийстве в притоне какого-то греческого героя, то ли Аполлона, то ли Одиссея… Кто это такой, мы так у него выяснить и не смогли, поместили его в камеру до утра, чтоб проспался. А утром он вообще не помнил, зачем пришел в полицию. Меня тогда на месте не было, мне рассказал это следователь, который утром его на все четыре стороны и отправил. А накануне мы, конечно, ничего в притоне не обнаружили… Мне Фабер запомнился тем, что пока он сидел передо мной, он все время крутил на пальце перстень — в нем был большой синий треугольный камень, две грани были украшены дорожками из бриллиантов. Похоже, перстень он уже сломал, одной стороны у него уже не было.
— Ее не было с самого начала, камень имел бриллианты только с двух сторон, с правой стороны ничего не было, точнее был совсем маленький хвостик, чтоб камень лучше держался. Бриллианты образовывали латинскую букву L.
— Латинскую L? Ты знаешь этот перстень?
— Видел несколько раз, очень давно…
— Это перстень…?
— Да, это перстень Ливенов, — подтвердил догадку племянника Павел Александрович. — Греческий герой — это Адонис, в миру Эрик Ливен или князь Григорий Александрович Ливен. Мой непутевый старший брат и твой дядя.
— А откуда у Фабера этот перстень?
— От Адониса.
— Он ему проиграл?
— Он ему подарил.
— Подарил? Подарил такой перстень? Если только под воздействием опиума…
— Похоже, под воздействием любви, — вздохнул Ливен.
— Ты имеешь в виду… этот Фабер был…
— Скажем так, пассией Адониса, то есть князя Григория Ливена.
У Штольмана от изумления снова приоткрылся рот. Затем он спросил:
— Так этот Фабер тогда приходил заявить, что ограбили и убили его любовника?!
— Если ему верить, бывшего, на тот момент они были не более чем знакомыми.
— Но перстень Ливена он носил?
— Получается, что так, раз ты его видел. Хотя мне он многое рассказывал по-другому. Про то, что он обращался в полицию, точно не говорил.
— А что говорил?
— Да в основном всякий бред. И что когда ему сказали, что убитый им работал у меня, он захотел встретиться со мной.
— По какому поводу?
— По поводу того, что я — Ливен. Сказал, что очень давно знал моего брата… очень близко, а потом они были просто знакомыми. И что Адонис умер в притоне, когда он там был.
— Так, может, он Ливена тогда и убил? И в этом тебе хотел признаться?
— Нет, сказал, что ему кажется, что он видел около Адониса кого-то, кто вроде как его обшаривал. Что, возможно, Адонис умер не своей смертью, как ему потом сказали… Узнать хотел, так ли это, — пошел на обман Павел. — Но мне от Дмитрия было известно только о том, что Гришка умер от остановки сердца из-за непомерного пьянства.
— По этой причине Фабер и хотел тебя видеть?
— Ну я так понял. С ним вообще-то было трудно разговаривать, у него с головой, по-моему, не все в порядке… Я так следователю и сказал, что впечатление вменяемого человека не производит. Ну какой нормальный человек будет называть себя кошмаром с садовыми ножницами?
— Но то, что Григорий умер в притоне — это он не придумал?
— Он не придумал то, что Гришка там умер. Но как он умер — мне неведомо…
— Подожди, если Григорий умер в притоне, что же Дмитрию пришлось… все обставлять, чтоб это выглядело прилично… для света?
— Ну так ему было не в первой. Папаша-то наш тоже не в своей постели… концы отдал… как и Гришка. Сынок в притоне, сам… — Ливен махнул рукой.
— В борделе что ли? Сколько же ему было лет, что он еще по борделям хаживал?
— Да уже ближе к восьмидесяти. Умер он не в борделе, а дома у одной особы, которая тоже не отличалась пуританскими нравами. У нее собиралась публика покутить — выпить, в карты поиграть, девочек в канкане посмотреть… и не только… Вот оттуда Дмитрий тело старика и забирал… Его Сиятельство хоть Петербург и не любил и редко туда приезжал, а его визиты в последние годы вообще можно сосчитать по пальцам, но умер именно там. Я же тебе говорил, что наш отец был гуляка еще тот.
— И зачем же он тогда пожаловал в Петербург, если так не любил его? — задал логичный вопрос Штольман.
— Убедиться, что его невестка действительно в положении, как сообщил ему Дмитрий.
— То есть он специально приехал для этого из Лифляндии?
— Да, специально.
— Убедился?
— А как же! Аж трех докторов приказал вызвать, чтоб осмотреть Елизавету Алексеевну. Все подтвердили, что Ее Сиятельство в ожидании наследника. Я думал, Лизе будет неловко, что отец требовал подтверждения от докторов, сказал ей, чтоб она воспринимала это как обычную процедуру для женщины в ее положении. А она ответила, что более неловко, чем было в предыдущие два раза уже не будет. Я не понял о чем, она. Она сказала, что Его Сиятельство приказал, чтоб до свадьбы ее осмотрел доктор, чтоб подтвердить, что она все еще барышня, а через неделю после свадьбы, что уже нет.
Штольман был ошарашен такими подробностями:
— Невероятно… Лиза прошла через подобное унижение…
— Да, пришлось, чтоб выйти замуж за князя.
— Его Сиятельство — это Дмитрий Александрович?
— Яков, конечно нет, отец. Я бы еще мог понять, что Дмитрию понадобилось подтверждение того, что невеста все еще девица, хотя ему это было все равно. Даже если у нее и были бы любовники до замужества, это его совершенно не волновало. Если только в том ракурсе, чтоб невеста не была беременной от любовника, и ему не пришлось дать свое имя и титул чужому ребенку. Но зная скромный и застенчивый характер Елизаветы Алексеевны про ее возможную связь с мужчинами ему бы и в голову не пришло. Что касается второго, неужели ты считаешь, что Дмитрий в почти пятьдесят лет сам не мог понять, лишил ли он супругу невинности, и ему для этого было нужно мнение доктора? Это отец хотел убедиться, что будущая княгиня чиста и непорочна до свадьбы и… познала мужчину, то есть своего мужа после нее.
— Он бы еще свечку держал и наставления давал! — съехидничал Яков.
— О, за этим бы дело не постояло! Яков, думаю, он подозревал, что Дмитрий решит не претендовать на свои супружеские права и как до женщины до своей жены не дотронется…
— Вот ведь как… А то, что наследник у его невестки не от мужа, это Александр Николаевич не подозревал?
— Нет, не подозревал. Он не знал, что у Дмитрия… проблемы как у мужчины. Полагаю, он считал, что Лиза не забеременела ранее по той простой причине, что Дмитрий не имел с навязанной ему женой плотских отношений после того, как брак все же был скреплен не только на бумаге… А когда отец пригрозил лишить его наследства, все же соизволил снова посетить княгиню в ее спальне и зачал следующего князя Ливена.
— И Александр Николаевич был рад этому известию?
— Еще бы. Настолько рад, что отправился праздновать в то заведение и, думаю, переусердствовал с празднованием… отошел на тот свет…
— А ваша мать что же?
— Да бутылку шампанского, наверное, выпила… на радостях… Нет, не от того, что внук появится, ей это было все равно — не ее же любимого Эрика… А от того, что после смерти Его Сиятельства ей досталась усадьба в Нейбаде и вдовья доля, достаточно приличная, позволявшая ей жить на довольно широкую ногу.
— Ты на его похоронах был?
— Был. Как-никак в Петербурге хоронили, из родственников были только мы с Дмитрием, мать ехать отказалась, сказала, что очень далеко. Евгений с Михаилом вообще не ответили.
— Но наследство от отца получили?
— Да, получили. Как и я от матери. Да, вот такой я подлец — Ее Сиятельство по сути матерью не считал, на похоронах не присутствовал, а свою долю наследства взял, гордость свою куда подальше засунул и взял… потому что сказал себе, что мне это причитается по закону, а не дается по волеизъявлению княгини… Мать похоронили на кладбище около усадьбы в Нейбаде, где лет за пять до этого похоронили ее Эрика… Мне рассказывали, что несмотря на смерть любимого сына она чуть ли не до последнего дня по балам да всяким приемах порхала… в общем, развлекалась от души, как, впрочем, и всю жизнь. В этом она больше была похожа на мужа, чем на Ридигеров — своих родственников.
— Ты вроде бы говорил, что Ливены с Ридигерами не общались.
— Нет, это Ридигеры не общались с Ливенами. Теодор — граф, брат матери был мужчиной обстоятельным, серьезным. Да, был рад, что сестра вышла замуж за князя, но его надежды на то, что в замужестве она утратит свою легкомысленность, не оправдались, а у ее мужа и вовсе кроме титула не было ничего привлекательного… Теодор был не такого склада, чтоб с подобными людьми быть на короткой ноге. Со временем, когда князь… пустился во все тяжкие, он и вовсе прекратил общение.
— Что ж, его можно понять.
— А когда про Гришку стали ходить слухи, он, думаю, перекрестился, что вовремя прервал всякие отношения с Ливенами… С одной стороны, это плохо, что нет связи с родственниками, с другой — может, и к лучшему. Например, история с моим бывшим садовником им бы явно пришлась не по вкусу.
— А почему твой садовник оказался бывшим?
— Потому что я его выгнал.
— И за что же?
— С каких это пор князь должен отчитываться перед родственниками относительно решений, что он принимает в своей усадьбе? — сдвинул брови Ливен.
— Ваше Сиятельство!
— Ваша Милость!
Павел понял, что племянник не отстанет от него.
— За его грязный длинный язык. Он сказал кое-что, чего я не смог снести.
— Конкретнее.
— Ну он прошелся по тебе и не только…
— По мне? Насчет того, что я княжеское отродье, ублюдок?
— Да.
— Ну это неудивительно. Я ведь по сути им и являюсь.
— Нет, ты не ублюдок и не отродье! Не для меня и не для Саши! И не для наших с ним людей! Ты — сын князя, пусть и незаконный. Но сын и никак иначе!
— Пусть так… А что еще? Не только же за это ты его выгнал.
— Хватило бы и этого.
— Ну так за что еще?
— Он… непочтительно отозвался об Анне.
— Что?! Как?! Говори! — потребовал Штольман.
— У меня язык не поворачивается…
— Так поверни его!
— Сказал, что у меня все любовницы красавицы, а Анну я бы не снизошел даже мимоходом… оприходовать… не то что пустить в свою постель…
— Что?! Что?! Вот сукин сын!!! — взревел Штольман, стукнув кулаком по столу. — Ты это сам слышал?!
— Нет, это слышала Анна, — не хотя сказал Ливен.
— Анна?! Она это слышала сама?! Твою мать! — ругнулся еще раз Яков Платонович.
— Да. Я нашел ее в саду, она горько плакала. Я смог выпытать у нее, по какой причине она так рыдала. Она не хотела говорить, ей было стыдно… Она же чистой души человек, а тут такая грязь… Пусть в глазах садовника я — похотливая скотина, которая мимоходом… удовлетворяет свои животные потребности… а не дамский угодник, который относится к женщинам с уважением… Но приплести к этому Анну?.. Большей мерзости и придумать нельзя!
Яков увидел, как у Павла заиграли желваки и сжались кулаки — он едва сдерживал свою ярость. В это мгновение он узнал в Павле… самого себя… такого, каким был бы он сам в такой же ситуации… когда кто-то посмел обидеть или оскорбить Анну, его Анну… Его Анну… Его любимую женщину… Ему показалось, что он понял все… все, что чувствовал Павел… Он не знал, что делать, как себя вести. Все что ему пришло на ум — это задать более нейтральный вопрос:
— И после этого ты выгнал садовника?
— Да.
— Просто выгнал? Неужели тебе не хотелось прибить его? Как сейчас?
— Очень хотелось. Но я боялся, что, возможно, не смогу остановиться… и забью его до смерти.
— А мог бы… убить за Анну?
— Мог бы. Если бы ее жизни угрожала опасность, убил бы, — просто сказал Ливен.
— Даже если бы тебя самого потом…
— Да, даже если самого. Убил бы, защищая ее, как сделал бы это для Саши и тебя. Потому что дороже вас троих у меня никого нет.
— А если бы была задета честь?
— С равным по положению человеком несомненно была бы дуэль. С таким как Кузьма… были ли бы варианты… Я приказал Трофиму высечь Кузьму, при всех. За неуважение к княжеским родственникам. Чтоб другим было неповадно.
— И все это видели?
— Все. И Анна тоже…
— Что?! Анна видела эту экзекуцию?! Зачем ты позволил ей при этом присутствовать? — негодовал Яков Платонович.
— Я не знал, что она была там. Я ее не видел — она стояла у меня за спиной. Она была… очень подавлена…
— Представляю…
— Я объяснил ей, что не мог поступить по-другому, что наказание было необходимо… А после этого слуги и работники пытались утешить Анну, говорили, что сами бы расправились с Кузьмой, если бы услышали гадкие слова по отношению к ней и тебе.
— Хорошие у тебя люди.
— Хорошие. Но я и не предполагал, насколько…
— И когда его убили, люди из твоей усадьбы стали подозреваемыми? И ты сам — одним из них? — догадался Штольман.
— Поначалу я был единственным. Затем дело передали другому следователю, который меня хорошо знает, он с меня подозрения снял, но, как я предполагаю, думал про кого-то из усадьбы — пока не нашли Фабера.
— Тебе не кажется, что с этим Фабером не все так просто?
Ливен решил не делиться со Штольманом своими соображениями.
— Никольскому это лучше знать. Я не вмешивался в ход расследования, это не моя епархия.
— Никольский? Роман Никольский?
— Роман Дамианович, — уточнил Ливен.
— Я учился с ним в Училище правоведения.
— Я знаю, он мне сказал об этом.
— Он знает… что я…
— Что ты — сын князя? Конечно. Ведь конфликт произошел, как уж не крути, в том числе из-за того, что ты — Ливен… незаконный Ливен…
— А Никольскому известно, что именно сказал садовник про Анну?
— Естественно, нет! Известно, что он назвал ее женой ублюдка, и только. Неужели ты думаешь, что я открыл бы постороннему человеку, как на самом деле какой-то подонок оскорбил женщину, которая… — Ливен умолк, не договорив фразы.
— Которая для тебя смысл жизни… помимо твоей службы… и которую ты любишь, — закончил за него предложение Штольман прежде, чем понял, что высказал свою мысль вслух.
— Я этого не говорил.
Яков Платонович, как ни хотел, не смог остановиться. Его словно кто-то тянул за язык:
— А тебе и не нужно было этого говорить. Это и так понятно. Ты не можешь набраться мужества признаться в этом мне? Или не смеешь самому себе?
Ливен понял, это был вызов. И он его принял.
— Да, Анна — смысл моей жизни. Так же, как Саша и ты. Что касается любви, для меня это не просто слово, которым многие разбрасываются, называя им и симпатию, и привязанность, и желание. Для меня любовь по отношению к женщине — это серьезное, сильное и глубокое чувство… И еще для меня есть любовь к близким — та, что я чувствую к Саше, своему сыну. В этом смысле Анну я тоже люблю, как и тебя.
— Нет, — покачал головой Яков, — Анну ты любишь по-другому.
— Но как? Как? Ну объясни мне хоть ты, если я настолько глуп, что не в состоянии понять это! — сам того от себя не ожидая, вспылил Павел Александрович.
— Что, от любви враз поглупел? — снова не смог сдержаться Штольман.
Ливен досчитал про себя до десяти и произнес спокойным голосом:
— Да, выходит, что поглупел. Тебе виднее.
— Извини. Тебе только твое сердце может подсказать, — Яков сумел взять себя в руки и не провоцировать Павла еще больше. Он лишь произнес фразу, услышанную ранее от него им самим. А что еще он мог сказать? Что мужчина, который приказал выпороть розгами и выгнать хорошего работника, оскорбившего женщину, который прямо говорит, что будет драться за ее честь на дуэли и убьет того, кто будет угрожать ее жизни, не может любить ее только как родственницу? Что это другая любовь, не братская или отеческая…
— Я на самом деле не могу разобраться в себе… Да, у меня есть чувства к Анне, — признался Павел. — Но я не мечтаю о том, чтоб, прости за прямоту, разделить с ней плотское наслаждение, как было бы с женщиной, которую я бы любил как мужчина. Она не сводит меня с ума, не пробуждает во мне желание ласкать ее тело, владеть им. Мне это совершенно не нужно… Яков, я не стар для плотской любви, но такой любви с Анной я не представляю, даже при моем весьма богатом воображении, — высказал все, что было у него глубоко внутри, Павел. — Это ты любишь Анну сердцем, душой и телом, и тебя она так любит. А я, по-видимому, испытываю к ней что-то… иное… Мне трудно определить, что именно…
Штольман задумался. Павел прав — он любит Анну сердцем, душой и телом. И Анна любит его сердцем, душой ителом… Какие тогда чувства у Павла? А у Анны по отношению к нему? В том, что у Анны были чувства к Павлу, он не сомневался… С одной стороны, ему хотелось закончить разговор на эту щекотливую тему — ему было непривычно и неловко разговаривать откровенно о подобных вещах. С другой… Может, уж лучше узнать все сейчас, чем додумывать что-то — как это не раз бывало с ним ранее… Его высказывания вроде «А мне не интересно!», как выяснилось, ни к чему хорошему не приводили… Да, наверное, все же лучше знать правду, до конца… Пусть и будет больно… Эх, где не выпитая вчера бутылка коньяка? Рюмка, наверное, помогла бы ему набраться смелости… и приглушить боль. Но придется без коньяка…
— Павел, на какую откровенность ты готов пойти, если я задам тебе вопросы… относительно твоих чувств?
— На абсолютную. Спрашивай, что хочешь. Я отвечу совершенно искренне, юлить не буду. Это не в моих, и не в твоих интересах.
— Ты сказал, что телом ты Анну не любишь…
— Нет, это абсолютно точно. Я уже тебе говорил, что с моим довольно богатым опытом с женщинами это я распознать могу… Анна — безусловно красивая молодая женщина, но как мужчину она меня не волнует. Это может казаться странным и даже неправдоподобным, но это так. Для меня важна не ее внешняя красота, а внутренняя — душевная. У Анны красивая душа — прекрасная, светлая, чистая, какая мало у кого бывает. Это для меня в ней самое дорогое… Я нашел в Анне родственную душу. Я раньше никогда не испытывал подобного… единения с человеком, когда он словно часть меня самого… самая лучшая часть… Прости, если мое признание ранит тебя…
Яков Платонович вздохнул — конечно, такое признание ранило, не могло не ранить… И это, по-видимому, не единственный удар в его сердце…
— А сердцем ты Анну любишь? — насмелился спросить он.
— Сердцем… Анна мне стала очень дорога. И мое сердце… оно болит, когда ее нет рядом, — честно сказал Павел, как и обещал Якову. — Яков, но почему тогда оно мне не подсказывает, что именно со мной? — с мольбой во взгляде посмотрел он на племянника. — Я ведь действительно не знаю, что со мной. Со мной такого никогда не случалось… Я любил Лизу и еще одну женщину в юности и желал обоих, безумно желал. Раньше я думал, так бывает всегда, когда любишь. А сейчас узнал, что бывает совсем по-другому…
— Я не знаю, — покачал головой Яков. — Я знаю, что можно желать женщину и не любить ее. Но не знаю, как это — любить и не желать… Я по-настоящему полюбил только одну женщину — Анну и я желаю ее, страстно желаю. Но ты и сам это знаешь.
— Знаю. И поэтому даже если бы я и испытывал к Анне какие-то… пылкие чувства, я бы никогда не посмел… открыто проявить их по отношению к ней… никогда… Потому что это было бы… неправильно… непорядочно… не по-людски, — сказал Павел, осторожно подбирая слова. — Но таких чувств к ней, как я уже сказал, у меня нет… на самом деле нет… Яков, я не тот человек, который может свободно говорить о своих чувствах. Но я бы сказал тебе о них в любом случае, только, возможно, более исчерпывающе немного позже, когда лучше разобрался в себе. Потому что люблю, уважаю и ценю тебя. И не хочу причинять тебе боль… Но я также не хочу, чтоб ты… беспричинно подозревал в чем-то… неблаговидном меня… а уж тем более Анну… И страдал от своей ревности.
— Я доверяю Анне.
— Да, доверяешь. И тем не менее ревнуешь ее… И тебя беспокоит, что другой мужчина испытывает по отношению к твоей жене какие-то чувства, пусть не романтические и не пылкие… И ты боишься, что когда-нибудь к его душевной привязанности могут добавиться влюбленность и влечение…
— А ты сам этого не боишься? Не боишься, что сейчас у тебя к Анне такие чувства, как ты мне признался, а потом появятся и другие? Как у влюбленного мужчины по отношению к женщине? Что тогда? — Яков снова пристально посмотрел на Павла.
— Ох, не дай Бог! — вздохнул Ливен. — Тогда бы я потерял Анну навсегда… И это было бы для меня настоящей… трагедией…
— Потерял навсегда? Каким образом? — не понял Штольман.
— Яков, если бы я почувствовал нечто подобное, я бы не смог общаться с ней так легко и непринужденно как сейчас. Я бы все время беспокоился, как ненароком словом или жестом не выдать себя. А это контролировать трудно, даже если очень стараться… И я не хотел бы, чтоб Анна испытывала неловкость… Потому что мои чувства такого рода ей совершенно не нужны. А главное, не нужен я сам с такими чувствами… Как мужчина ей нужен и всегда будешь нужен только ты, но не я… Я ей нужен только как друг и родственник, не более. И меня это положение абсолютно устраивает, я бы не хотел оказаться ни в каком другом качестве… Потому что как только бы Анна увидела во мне мужчину, который в нее влюблен… или испытывает к ней интерес как к женщине… я бы тут же потерял ее… навсегда… А я не могу этого допустить… не могу потерять ее… Без Анны моя жизнь стала бы пуста… — Ливен никогда до этого не был настолько откровенен с мужчиной, в глазах которого он мог быть соперником.
Штольман не мог поверить своим ушам. Последняя фраза, произнесенная Павлом… была его собственной… той, которую он сказал Анне сам… когда еще не имел права признаться ей в своих истинных чувствах… Может, и Павел считал, что не имел права признаться в истинных чувствах… даже самому себе?
— Скажи, а если бы Анна не любила меня и не была моей женой? Что было бы тогда? Ты бы… позволил себе полюбить ее как мужчина? — все же решился спросить Штольман прямо о том, что его волновало больше всего.
Ливен вздохнул про себя, как точно выразился Яков — позволить себе полюбить…
— Я не знаю, что тогда могло бы быть… Возможно, я бы и мог влюбиться в Анну. Но тогда бы она не стала мне настолько близким человеком.
— Почему?
— Да потому что то, чем я делился с Анной, ни один мужчина в здравом уме не расскажет женщине, в которую влюблен! Не обнажит перед ней свою душу, чтоб не показаться… слабым… возможно, даже… жалким… Некоторые подробности из жизни можно поведать только близкому и родному человеку, но не женщине, для которой ты хочешь выглядеть безупречным мужчиной. Анна знает обо мне столько, сколько не знали… все женщины вместе взятые, которые были у меня за всю жизнь… Я много лет держал в себе… сокровенное… И даже не думал, что в моей жизни будет человек, которому я бы доверился настолько, чтоб раскрыть некоторые свои… тайны… И что главное, при этом чувствовать себя комфортно… а не испытывать смущения или опасения подвергнуться осуждению или презрению… С Анной я могу быть самим собой, таким, какой я есть на самом деле, а не таким, каким я хотел бы, чтоб меня видели другие… в том числе и женщины, на которых я бы хотел произвести впечатление… Ты понимаешь, о чем я?
— Понимаю… — кивнул Яков.
— Так вот такие близкие, доверительные, искренние отношения с Анной для меня значат больше, чем… влюбленность.
— А чем любовь?
Ливен взял паузу. Он понимал, что Яков всячески провоцировал его на признание. На то, чтоб он произнес то слово, которое, как сознавал сам, он боялся произнести… Он подергал свой правый рукав, затем собрался с духом и ответил:
— Получается… для меня это и есть любовь… Моя… своеобразная… любовь… И я не хочу иной любви…
— Почему? — снова спросил Штольман.
Павел снова замолчал. Ситуация дошла… до точки невозврата. Что ж, если так. Он посмотрел прямо в глаза Якова:
— Потому что теперь я по-своему счастлив. Счастлив впервые после очень многих лет… пусть не как мужчина, а как человек… И я боюсь потерять свое счастье… Так же, как ты боишься потерять свое…
Он сказал все. Все, как есть. Теперь будь, что будет.
Яков не набросился на него, не ударил, не закричал. Лишь спросил:
— Павел, ты говорил об этом Анне?
— Яков, ты совсем идиот? Как я могу ей про такое сказать? Признаться, как безмерно я счастлив, что она появилась в моей жизни, и какое важное место стала в ней занимать? Быть может, такое, какое ты занимаешь в ее? Это невозможно… Зачем девочке подобная… ноша? Это совершенно ни к чему… Я хочу, чтоб она была счастлива — с тобой, потому что ни с кем другим она не сможет быть счастливой, так как никогда не полюбит никого другого кроме тебя.
— Но ты ведь тоже… ей не безразличен…
— Надеюсь, что небезразличен. Но как я тебе уже сказал, только как друг и родственник.
— Ты для нее много значишь… Больше, чем я мог когда-то представить…
— Я тоже не мог представить такого… Но вот так вышло… Яков, хватит уже ревновать.
— А вот сейчас я не ревную, — честно сказал Яков Платонович. — Сейчас я просто говорю, как есть.
Ливен помолчал, затем протянул через стол свои руки и взял руки племянника в свои:
— Яков, я никогда не предам тебя. И никогда не предам Анну. Никогда… То участие… то сочувствие… что она проявила по отношению ко мне… позволили мне доверился ей настолько, что я поведал ей о моей личной жизни больше, чем кому бы то ни было, больше, чем своему сыну или брату… Я доверился настолько тебе, что рассказал о том… что у меня в душе… о чем не должен был говорить… А также о моей службе, о которой не имел права рассказывать никому, даже сыну или брату… Для меня подобная степень доверия — исключительная, а отношения, основанные на нем, бесценны. Как бесценны и люди, с которыми я отважился на это… Я сделаю все от меня зависящее, чтоб Вы с Анной оставались моими близкими и родными людьми. И мне бы очень хотелось, чтобы мы могли поддерживать нормальные отношения. А если это будет невозможно, я исчезну из вашей жизни, как и обещал тебе. Буду разве что изредка писать нейтральные письма, чтоб… создавать иллюзию родственных связей — для Анны, чтоб она ничего не заподозрила и не переживала. Ну и для Саши тоже… Тебе-то ведь тогда будет все равно… Но не мне решать, как я хотел бы… Будет так, как сочтешь нужным ты. Как подскажет тебе сердце… — Павел выпустил руки Якова из своих.
Яков представил, что будет, если Павел, как он сам сказал, исчезнет. Анне будет его не хватать — это он знал наверняка. И что потом? Он будет смотреть на печальную Анну, вспоминающую другого мужчину… и снова ревновать? В какой-то момент он не выдержит и сорвется: «Аня, достаточно! Он не вернется! Забудь его!» А она не забудет, не сможет забыть. Потому что в ее жизни, где было так много темноты, Павел был тем человеком, который излучал свет и дарил ей тепло.Такое забыть нельзя. В этом он тоже был уверен…
Он представил и то, что сам больше не увидится с Павлом, не будет говорить с ним вот так, по душам, как не говорил ни с кем другим… не будет видеть его зелено-голубых глаз и улыбки или усмешки. И ему стало грустно… и пусто… Так, как грустно и пусто было бы Анне? Он был вынужден признать, что Павел занял и в его душе и сердце свое место… Как в душе и сердце Анны… Он ясно понял, что как бы ему ни было трудно справляться со своей ревностью, он не мог позволить ей разрушить отношения, которые были так важны для всех троих… От этого никто из них счастливее не будет — ни Анна, ни Павел… и ни он сам… Павел должен быть с ними. Так подсказывало ему его сердце.
— Я не хочу, чтоб ты исчезал. Нам нужно быть вместе — ради Анны… и ради нас тоже…
— Ну раз ты так хочешь, мой родной, я буду с вами, — снова сказал Павел таким голосом, что у Якова защемило сердце. — Ясик, mein Herzchen, может, ты все же откроешь дверь, а то, наверное, весь участок уже делает ставки, чем мы тут с тобой занимаемся, — ухмыльнулся в своей привычной манере Ливен.
========== Часть 22 ==========
— Ваше Высокоблагородие, Вас ожидает господин Карелин, — доложил дежурный начальнику сыскного отделения, как только тот отпер дверь кабинета.
— Пригласи его, пусть заходит через пару минут.
Лицо Яков Платоновича посерьезнело.
— В чем дело? — поинтересовался Павел Александрович.
— Это здешний помещик, в Петербурге пропала его приемная дочь после того, как погибла ее мать. Вчера пришла телеграмма, что там, где мы думали, она могла быть, ее нет. Вот не знаю, как ему об этом сообщить.
— Почему не обратился ко мне?
— Я обратился к своему бывшему сослуживцу в Петербурге, так как у меня сначала был подозреваемый, который был ранее уличен в… неблаговидных поступках. Но в этот раз он оказался не при чем. После этого появилась версия, что девочка могла сама уехать к родному отцу, повесе-ротмистру. Однако выяснилось, что несколько лет назад он был под следствием, после этого вышел в отставку по решению полкового суда чести и скрывал это и свое место жительства от знакомых. Я задействовал Дубельта, чтоб найти его.
— Дубельта, значит, задействовал. И это он сообщил, как тот ротмистр оказался в отставке?
— Он. Он был в том полку, когда это произошло.
— Ну еще бы вездесущего Дубельта там не было, — ухмыльнулся Ливен. — А потом он попросил кого-то из полка помочь разыскать того молодца?
— Да. Его нашли, а девочку нет.
— Почему ты не обратился сразу ко мне? — повторил свой вопрос Павел Александрович. — Я мог бы подключить к поискам своих людей.
— Не хотел тревожить тебя. Тебя и Анну. Хотел, чтоб Вы с Анной спокойно побыли в твоей усадьбе.
«С Анной да спокойно? — усмехнулся про себя Павел. — О своей ли Вы женушке, Ваша Милость?»
— Карелин вообще-то изначально приходил ко мне просить, чтоб Анна с помощью своего дара поспособствовала найти девочку. А у нее после того… случая со мной дар проявляется, как ему заблагорассудится, если вообще проявляется… Как ты уже сам мог убедиться… Кроме того, мне не хотелось вмешивать ее в это дело. Хотя позже, когда она от тебя вернулась, я все же рассказал ей об этом. Из ее контакта с духом матери девочки мы узнали только о том, что Таня жива, и в каком городе ранее проживал ротмистр — про последнее также было получено подтверждение от его бывшего сослуживца. А потом полиция выяснила все остальное… А про твоих людей я тогда и не предполагал, что у тебя такие есть…
— Теперь знаешь. И теперь мне известна суть истории. Я хотел бы услышать ее полностью, со всеми подробностями.
— От меня?
— От того господина, которому ты собираешься сообщить неутешительные новости.
Карелин зашел в кабинет, теребя от волнения шляпу. Взглянув на хмурого Штольмана, он, даже не поздоровавшись, сразу спросил:
— Нет у него Тани, да?
— Нет, — покачал головой Яков Платонович. — У него в доме была уездная полиция, не нашли ни девочки, ни следов ее пребывания там. Мне очень жаль.
— Значит, теперь и надежды никакой не осталось найти ее?
— Ну почему же, надежда всегда есть, она умирает последней, — приободрил Карелина Ливен.
— Благодарю Вас за добрые слова… Но Вы же не знаете, что у меня случилось… Моя надежда, похоже, уже умерла… Я так надеялся, так надеялся… и вот…
— Я знаю, что у Вас случилось, поэтому и сказал, что не нужно терять надежды. Но я слышал Вашу историю в двух словах, а чтобы помочь Вам, мне нужно знать все подробности, все малейшие подробности.
— Помочь мне? Ваше Сиятельство, Вы ведь князь Ливен, да? Я узнал Вас по снимку в газете. Вы — такой… непростой и занятой человек… Я не посмею воспользоваться Вашим… минутным порывом благородства, — неказисто выразился Карелин.
— Да, Вы правы, я князь Ливен. И Вы посмеете. Обязаны сделать это. Или, может, на самом деле Вы не хотите найти девочку? — чуть повысил голос Его Сиятельство.
«О! Гордый Ливен тут же отплатил Карелину за невольное оскорбление в виде предположения о его минутном порыве благородства», — заметил про себя Яков.
— Как это не хочу? Хочу, конечно. Очень хочу. Только мне неудобно.
— Неудобно сапоги не по размеру носить, жмут или натирают. А в отношении розыска ребенка никаких «неудобно» в принципе быть не может.
Заместитель начальника охраны Императора занял место начальника сыскного отделения, даже не спросив его разрешения на это, положил перед собой лист бумаги и карандаш и жестом показал Карелину на стул с другой стороны стола.
— Рассказывайте. Все с мельчайшими подробностями, которые Вам известны. Если Вы что-то упустите, Яков Платонович дополнит. У меня несомненно появятся вопросы. Прошу отвечать на них с предельной откровенностью, ничего не скрывая.
Карелин рассказал все, что счел относящимся к делу. Про свои отношения с женой, про ее любовников. Про дочь от офицера, которую считал своей. Про гибель жены и пропажу девочки. Про то, как ее искали, и они сами с Полянским, и Белоцерковский, и как помог Дубельт и полиция Твери. Во время рассказа подполковник Ливен делал заметки.
— Яков Платонович, Вам есть что добавить?
— Нет, Алексей Александрович, как мне кажется, ничего не упустил, — ответил Штольман, стоявший у окна.
— Тогда перейдем к вопросам. Допустим, что девочка пропала не сама. Кому могло быть выгодно ее исчезновение?
Карелин с удивлением посмотрел на князя Ливена, занимавшего стол начальника Затонского сыска:
— Никому.
— Так не бывает. Всегда есть кто-то, кто выгадывает от сложившейся или созданной им же самим ситуации.
— В случае с Таней я такого представить не могу.
— Хорошо. Каков размер капитала Полянского? О каких деньгах идет речь?
— А это-то тут причем? Он ведь Таню удочерять не собирался, и выкуп за нее никто не просил… даже Каверин…
— И все же?
— Полянский несомненно человек денежный, состоятельный. О конкретных размерах капитала не имею представления.
«Полянский, Илья Полянский, это имя он точно слышал ранее, но вот в связи с чем?»
— Давайте поговорим о том дне, когда погибла Ваша жена. Вы сказали, что это случилось в день помолвки Полянского. Когда точно и где это произошло? Где в это время был Полянский? Все еще на праздновании помолвки? Откуда он узнал о гибели любовницы? Кто и когда сообщил ему об этом? Как о смерти матери узнала Татьяна? — задал Ливен несколько вопросов сразу.
— Ульяна попала под лошадь недалеко от дома, на глазах соседа, он и сообщил полицейским, кто она такая и где живет. Было это часов в шесть вечера. Дома была только прислуга, готовила ужин, Таня еще не вернулась от подруги по гимназии. Про Полянского полицейским сказала прислуга, и они пошли прямо к нему, он уже был дома. После их ухода он зашел на почтамт отправить мне телеграмму, а оттуда пошел домой к Ульяне, дождался Таню, сказал ей о том, что маменька умерла. Забрал ее к себе домой. Говорит, что сидел с ней весь вечер и полночи, утешал ее, успокаивал, пока та не уснула.
— Когда девочка исчезла?
— На следующий день. Сказала лакею Полянского, что пойдет к себе домой и пропала.
— Одна пошла? Почему без Полянского?
— Так его дом всего в паре кварталов от квартиры, которую он снимал для Ульяны с Таней. Когда Таня стала постарше, она от него домой сама, бывало, ходила. Например, пригласит он Ульяну с Таней к себе на обед, после обеда Таня домой шла, а Ульяна у него оставалась на какое-то время.
— Для любовных утех?
— А для чего же еще?
— То есть Ваша жена дочь домой отправляла, а сама с любовником в постель? Как мило, — хмыкнул князь Ливен.
— Ну как уж у них там было, мне неведомо. Просто знаю, что бывало такое, что Таня от Полянского возвращалась одна.
— А где был Полянский, когда она собралась идти домой? — задал очередной вопрос Павел Александрович.
— В полиции, а потом в похоронной конторе, о похоронах договаривался. Лето же, нужно было побыстрее похоронить. До этого он был у своей невесты, рассказал, что случилось. Извинился, что не сможет пойти с ней на обед к ее родственникам, так как будет занят. Она потом сама к нему заходила по пути к тем родственникам, на всякий случай, вдруг он уже освободился.
— Когда она заходила, Татьяна уже ушла к себе домой или все еще была у Полянского?
— Была у Полянского. Она в фойе выбежала, когда лакей дверь открывал, думала, что Полянский вернулся, а там та дама. Таня очень расстроилась, что это был не Илья Анатольевич, мол, он же обещал вернуться поскорее. Решила, что лучше она к себе домой пойдет и там его будет ждать, хоть он и сказал ей оставаться у него.
— И дама это слышала?
— Слышала, она же там стояла.
— Вы с ней знакомы?
— Нет. Знаю только ее имя, Перовская Варвара Аркадьевна, ее дядя — граф.
Штольман заметил, как при упоминании этого имени серьезное, сосредоточенное лицо Павла на долю секунды чуть ли не перекосило.
— Вы сказали, что невеста Полянского была очень недовольна тем, что он решил отложить свадьбу из-за смерти любовницы.
— Очень. Правда, Ульяна тогда уже не была его любовницей. Перестала, когда он объявил ей о предстоящей помолвке.
— Когда это было?
— Недели за три до того, как она погибла. Я тогда был в Петербурге, сразу предложил ей с Таней ехать в Затонск. Она отказалась, сказала, что дождется, когда состоится помолвка. Может, в глубине души надеялась, что Илья Анатольевич передумает. А он не передумал. Ведь такая исключительная партия.
— Да уж, партия поистине исключительная… — почти незаметно скривился Ливен, но Яков уловил, как снова изменилось выражение его лица. — Эта дама была знакома с Вашей женой?
— Нет, конечно. Полянский же не идиот, чтоб будущую жену знакомить с любовницей. Но она знала, что он много лет содержал женщину и ее дочь.
— Откуда знала?
— От каких-то общих знакомых. Хотя Илья Анатольевич вел себя очень уважительно по отношению к Ульяне, никогда не выставлял ее своей содержанкой, даже любовницей не называл, его знакомые, конечно, понимали, что у них не просто приятельские отношения. Ну и просветили ту даму. Она потом заявила, что не потерпит любовницы, тем более той, которую муж содержит. А Илья Анатольевич ответил, что уже расстался с той дамой, и ей не о чем беспокоиться.
— Конечно, не потерпит, на содержанку-то немало денег уходит. Только вот почему-то ей в голову не пришло, что если муж будет постоянно развлекаться в борделях, то это тоже может в копеечку вылететь. В этом случае и содержанка без особых запросов могла бы дешевле обойтись, — высказал свое мнение Павел Александрович.
— Ваше Сиятельство, к чему Вы это сказали?
— К тому, что Полянский собирается жениться, как Вы сами выразились, на исключительной, то есть с его точки зрения исключительно выгодной партии. Насколько я смог понять из Вашего рассказа, без любви, ведь он имел чувства к Вашей жене. И его невеста приняла его предложение не из-за сердечной склонности, а из, скажем уж прямо, меркантильного интереса. А подобная жена, да еще с претензиями, не та, к которой муж будет спешить в спальню… Нет, будет, пока та наследником не затяжелеет, а потом… Я бы не удивился, что при всей своей порядочности Полянский через какое-то время не стал бы посматривать на сторону…
— Какое отношение Ваши… измышления имеют к исчезновению Тани? — Карелин не смог увидеть связи того, о чем сказал князь, с ситуацией, которую они обсуждали.
— Опосредованное… Хочу лишь сказать, что по мнению подобной жены любая особа женского пола будет представлять угрозу.
— Любая? Это Вы про Таню?
— В том числе и про нее.
— Ваше Сиятельство, Вы в своем уме?! — не сдержался Алексей Александрович. — Тане всего десять лет, она только выглядит лет на тринадцать!
— Я в своем уме. Если бы у меня были проблемы с умственным здоровьем, я бы не занимал своей настоящей должности, — со стальной ноткой в голосе ответил Ливен. — Это сейчас Татьяне десять и выглядит она на тринадцать. А через пять лет ей будет пятнадцать, а выглядеть она будет на восемнадцать-девятнадцать, а то и старше. Юная прелестница… на содержании мужчины, тратящего на нее деньги, которые он мог бы тратить на жену.
— Ваше Сиятельство, что за вздор Вы несете?! У Вас что это семейное, подозревать людей в таких мерзостях?! — Карелин вскочил со стула, лежавшая у него на коленях шляпа упала на пол. — Штольман подозревал Стаднитского, сейчас Вы подобную же гадость сказали про Полянского! Совесть у Вас есть?!
— Господин Карелин, полегче. А не то можете сказать или сделать то, о чем потом очень пожалеете, — жестко сказал князь Ливен. — Сам я ничего подобного о Полянском не думаю. Я лишь выразил возможные опасения ревнивой и скаредной супруги состоятельного человека, вышедшей замуж за его капиталы. Сядьте и успокойтесь. Воды выпейте. Если Вам рюмка поможет в себя прийти, Яков Платонович Вам нальет. Яков, у тебя же есть коньяк?
— Не уверен, но могу посмотреть, — предложил Яков Платонович.
— Нет, не нужно коньяка, я воды выпью. Спасибо, — Карелин сделал несколько глотков из стакана, поданного ему Штольманом. — Ваше Сиятельство, не знаю, что со мной… Я за собой подобного не припоминаю, чтоб я вот так на людей кидался, тем более тех, кто мне сочувствует и помочь желает… Вы примите мои извинения? Или я прошу о слишком многом?
— Приму, куда уж денусь… Это у Вас от печальных новостей. Нужен был выход нервному напряжению, отчаянию, боли, вот Вы и сорвались… Не думаю, что в других обстоятельствах Вы позволили бы себе подобные высказывания.
— Нет, никогда бы не позволил, — заверил Карелин князя.
— Продолжим?
— Да. А вопрос можно?
— Разумеется, можно, — кивнул Ливен. — Вы же не на допросе, где вопросы задаются исключительно в одностороннем порядке.
— Вы считаете, что невеста Полянского могла быть причастна к пропаже Тани? Почему она?
— Помните, в начале разговора я Вас спросил, кому выгодно исчезновение Татьяны? Так вот, этой мадам оно выгодно.
— Каким образом? Неужели Вы думаете, что она, и правда, могла вообразить, что Илья Анатольевич положил глаз на десятилетнюю девочку? Или, видя ее красоту, приревновала, так сказать, заранее, до того, как, по ее мнению, Таня повзрослеет настолько, чтоб стать любовницей ее мужа?
— Ну я бы женскую ревность полностью со счетов не сбрасывал. Но я думаю больше о другом. Полянский несколько лет содержал мать девочки и ее саму. Как только с матерью случилось несчастье, сразу взял девочку к себе. Не попросил полицейских определить ее в приют, как мог бы сделать любовник матери, которому безразлична ее судьба. Скорее всего, сказал им, что является дальним родственником девочки, как она сама считала. Или же просто дал им по купюре. Или и то, и другое. Дома, по Вашим словам, сидел с ней вечер и полночи, пока она не успокоилась и не уснула. На следующий день пошел к невесте, рассказал, что бывшая любовница погибла, а ее дочь сейчас у него. Может, сказал, что очень устал, так не спал половину ночи, утешая ребенка. Невеста решила зайти и посмотреть, что же там за ребенок. Приходит, а там Таня, прекрасная как утренняя звезда юная барышня, которой Полянский сказал оставаться у него.
— То есть у нее могло сложиться впечатление, что Полянский решил оставить Таню у себя насовсем? А не на несколько дней, пока ее не заберет законный отец? — вступил в разговор Штольман.
— Да, если Полянский не вдавался в подробности, могла так подумать. Да и по мнению некоторых людей нет ничего более постоянного, чем временное… Для дамы подобное означало присутствие в их доме чужого ребенка, даже не являвшегося ребенком мужа, и траты на него, причем не копеечные, поскольку такую красивую девочку в обноски не оденешь, ей нужны наряды, а Полянский по Вашим словам, господин Карелин, человек не скупой. Дама еще замуж не вышла, а чужой ребенок уже ей будущую семейную жизнь подпортил. А что будет потом?
— И что она могла сделать с Таней? — обеспокоенно спросил Карелин.
— Например, обманом увезти ее из столицы.
— Но куда?
— Да хоть куда.
— А зачем тогда Таня забрала письма Каверина? Деньги, понятно. А письма? — недоумевал Алексей Александрович.
— Дама велела взять. Или для отвода глаз, или чтоб девочку отвезти к отцу.
— Ее у Каверина не было, полицейские же делали обыск и ничего не нашли, — напомнил Яков Платонович.
— А вот в этом я не уверен. А что касается полицейских, то или не там искали, или искали… без усердия. Вам ли не знать, господин следователь, как некоторые полицейские чины проводят обыск — лишнего движения не сделают. А нужно было все перерыть… Хорошо было бы это сделать сразу после их обыска… но возможности нет…
— Да, возможности у Вас такой нет, — вздохнул Карелин.
— Возможность у меня есть, у меня сейчас нет на это времени. По делам службы я должен быть завтра в Петербурге, а затем несколько дней вне его. А ко времени, когда я освобожусь, Каверин может уничтожить то, что не нашли полицейские. Вот тогда будет сложно доказать, что Татьяна была у него… Но попробовать в любом случае можно и нужно.
— Вы попробуете, Ваше Сиятельство? — с надеждой посмотрел Алексей Александрович на князя Ливена.
— Да, как только позволит моя служба. О результате я незамедлительно сообщу Якову Платоновичу. Не смею Вас более задерживать, господин Карелин.
— Век Вам буду благодарен, Ваше Сиятельство. И Вам тоже, Яков Платонович, — Карелин поднял с пола свою истерзанную шляпу и вышел.
========== Часть 23 ==========
— Как Вам в роли следователя, Ваше Сиятельство?
— А что в ней есть что-то особенное?
— А стул начальника провинциального сыска не слишком жесткий для фигуры такого ранга как Вы? — с усмешкой поинтересовался Яков Платонович.
— Я и не на таких сиживал, — ответил Ливен, освобождая место Штольману. — И в моих кабинетах атласных подушек на сидениях нет, хотя иногда не мешало бы подложить что-нибудь под мягкое место. Поскольку часто сидеть приходится подолгу.
— Павел, у тебя есть опыт ведения допросов? — спросил Яков, предполагая, каков будет ответ.
— Ты же уже понял, что есть, зачем было спрашивать.
— А с пристрастием?
Ливен промолчал.
— Скажи, для чего ты делал пометки, если у тебя прекрасная память, и, как я полагаю, все вопросы были у тебя в голове? — полюбопытствовал Яков Платонович, заняв свой стол.
— Чтоб дать понять Карелину, что я его внимательно слушал, — объяснил Павел Александрович. — Если бы я сидел просто так, у него могло бы сложиться впечатление, что я действительно предложил ему помощь в минутный порыв благородства. И тогда бы, возможно, он не стал стараться излагать все основательно и упустил что-то важное, о чем ты не знал. Ведь о некоторых подробностях происшествия ты услышал от него сегодня впервые?
— Да. Но потому что ты задавал правильные вопросы. Каких не задавал я.
— Ты задавал другие, которые считал правильными. И во многом преуспел.
— Во многом, но не в главном. Девочка так и не нашлась, — вздохнул Штольман.
— Пока не нашлась, — поправил его Ливен.
— Ты веришь, что ее можно найти спустя столько времени?
— Я основываюсь не на вере, а на наличии объективных предпосылок. А они в этом деле таковы, что далеко не все возможные варианты исчерпаны. Это я и пытался втолковать Карелину. Это вторая цель беседы помимо основной — извлечь из нее как можно больше информации.
— Ты практически оборвал разговор с ним. Не смею более задерживать…
— Не оборвал, а закончил его формально. Все, что я мог узнать, я узнал. Зачем понапрасну мурыжить человека, у которого горе и который едва может держать себя в руках. Он и так уже сорвался. Нужно проявлять… снисхождение.
— Однако, ты отбрил Карелина, когда он задел твою гордость, — заметил Яков.
— Моя гордость здесь совершенно не при чем. И он меня нисколько не задел своим высказыванием. Человек в отчаянии, неужели я буду придираться к тому, что он не может найти подходящих слов? Я его, как ты выразился, отбрил вовсе не по этой причине. Мне не понравилось другое. Неловко, возможно, даже стыдно, было бы кидаться в ноги высокопоставленному человеку с мольбой о помощи, поскольку он мог попросту пнуть. Но я сам предложил ему помочь, а он, видите ли, не посмеет этим воспользоваться, неловко ему. У него пропал ребенок, любой родитель схватился бы за руку, протянутую ему для помощи в его поисках, как утопающий за соломинку, а не беспокоился об учтивости.
— Ну дочь все же не его.
— Он считает ее своей. Ждал, когда она родится. Воспитывал ее до двух с половиной лет как свою. Жена к любовнику за плотскими радостями бегала, а он в это время с ребенком оставался. Девочка явно называла его папой, другого-то она в то время не знала. И лучше бы никогда не узнала. Тот — не отец, а подлец, которому в порыве страсти, все равно, куда слить свое семя, и какие от этого будут последствия… А вот Карелин — отец, хочет вернуть свою дочь, которую у него забрали. Каким бы порядочным и ответственным он ни был, не было совершенно никакой необходимости ездить в Петербург передавать деньги лично, а он ездил. Ездил, чтоб повидаться, но не с фактически бывшей женой, к которой у него уже не осталось никаких чувств, а с дочерью, для которой он был уже не родителем, а дальним родственником. Думаю, и с Полянским из-за этого поддерживал хорошие отношения. Удивляюсь только, как Полянский опустился до того, чтоб иметь дело с подобным омерзительным типом как Каверин. Да что уж, скажу, как есть на самом деле — дерьмо он полнейшее, — весьма нелестно высказался Павел Александрович о бывшем ротмистре. — Хорошо, что в полку были офицеры, которые проявили сознательность и принципиальность — выгнали его из своих рядов. От такого нужно держаться подальше, чтоб самому не запачкаться… А мадам Карелина, вот же дура форменная! — хлопнул он рукой по столу у окна, возле которого встал. — Вот зачем рассказала дочери про то, что Каверин — ее отец? Сколько нагородила, что теперь не разгрести… Ну скакала бы по любовникам, коли ей неймется, но ребенка в свои амуры впутать — это уж совсем без мозгов надо быть! Девчушку жалко, большая ведь уже, поймет все, когда ей расскажут. Карелину, видимо, придется это сделать. И про себя самого сказать, кем он ей приходится на самом деле, и про Полянского… — грустно сказал он.
— А что там с невестой Полянского, о чем ты не посчитал нужным сообщить Карелину? У тебя аж лицо два раза скривилось, когда разговор зашел о ней.
— Лицо скривилось? Даже так? Не думал, что выдам свои эмоции… Теряю столь необходимые в некоторых ситуациях навыки? Если так, то это весьма прискорбно… — покачал головой Ливен. — А дамочка — лживая и алчная стерва наподобие Нежинской. Даже отчество такое же. Тоже мастерица обводить особей мужского пола вокруг пальца с помощью своего притворства. Если не знать ее натуры, то можно и поверить… и потом огрести по полной…
— А ты, выходит, ее натуру знаешь? Из собственного опыта?
— Знаю, но, к моей радости, из чужого. Не Варвара, а варварша. Охотница за состоянием и паскуда. Думаешь, Полянский ее первый жених? Как бы не так! Я знаю о двух разорванных помолвках и женихах, которые выплатили ей за это компенсацию.
— Такое бывает в действительности? Что мужчина платит за это? — не особо поверил Яков в правдоподобность того, что сказал Павел.
— Бывает. Если у женщины ни стыда, ни совести, а мужчина слишком порядочный.
— Если мужчины порядочные, зачем же расторгали помолвку?
— Потому что отделаться потерей денег было меньшим злом в сравнении с тем, на что они могли обречь своих близких в браке с ней.
— Поясни.
— Ну что ж, слушай, если тебе интересно. Первый ее жених был вдовцом с двумя детьми, искал не только жену, но и мать детям. До помолвки мадам восхищалась, какие чудесные дети, какие ангелы. Как только он сделал ей предложение, и она приняла его, она стала настаивать, чтобы он немедленно отправил сына в кадетский корпус, а дочь в пансион. Он воспротивился, мол, дети маленькие, сыну семь, дочери пять, да он никогда и не хотел отсылать их из дома. Тогда при каждом визите к домой к жениху она всячески задевала и обижала детей и при этом возмущалась, какие они несносные. Говорила, что когда станет мачехой, она примет меры к их правильному воспитанию, и они будут как шелковые. Жених решил не давать ей такой возможности и предложил расстаться. Она обвинила его в том, что он опозорил ее, сделал предложение, а затем отказался жениться. И сказала прямо, что за подобное оскорбление полагается денежная компенсация. Он заплатил.
— А почему она стала предъявлять претензии до свадьбы, а не после ее? Ведь если бы она стала его женой, ему бы пришлось к ней хотя бы прислушиваться. А так она вынудила его разорвать помолвку.
— Она этого и добивалась. Она никогда не собиралась выходить за него замуж. Он был не так богат, чтоб по-настоящему заинтересовать ее для брака. Но был так порядочен, чтоб подойти для объекта ее аферы.
— А второй жених?
— У того была матушка, старенькая и больная, жила с ним. До помолвки даме это не мешало. Со старушкой она и чаи распивала, и в карты играла. И за ручку ее держала, когда той нездоровилось. После заключения помолвки она стала требовать, чтоб жених отвез старуху в имение, там на природе ей будет лучше. Он говорил, что имение — не то место, где матушке будет хорошо, там земскому врачу до их поместья добираться больше часа, а в Петербурге у нее хороший врач-немец, совсем рядом с домом, и она этому врачу полностью доверяет, и в имение из-за этого из столицы не поедет. Тогда капризная невеста высказалась, что старухе, неверное, немного и осталось, нечего потакать ее прихотям, надо думать, как самому устраивать свою жизнь с молодой женой. Ответ был, что он молится, чтоб его матушка жила как можно дольше и была в добром здравии. И что мать одна, а невесту и другую можно найти. Отверженная невеста потребовала возмещения нанесенного ей ущерба, а не то она дойдет до суда, а там как бы его матушке не занедужилось от такого позора сына.
— Вот тварь! Так подло играть на чувствах к престарелым родителям и детям… Но откуда ты все это знаешь?
Ливен повел глазами:
— Титул князя дает мне возможность знать представителей света, а должность заместителя начальника охраны Императора — знать о них самих.
— А если серьезно? Без… позерства?
— Это серьезно. Как князь я знаю лично или хотя бы в лицо многих представителей дворянства, как в Петербурге, так и вне его. Когда меня интересует что-то о ком-то из них, как заместитель начальника охраны Государя я легко могу получить нужные мне сведения.
— Эта дама была среди тех, о ком ты собирал информацию?
— Нет, первый жених — мой знакомый, офицер, разоткровенничался за бутылкой. О том, как женщина может измениться всего за несколько недель. И о том, что потерял определенную сумму, которой ему, конечно, жалко. Я ответил, что важнее, что он пожалел своих детей. Разорвал отношения с той мегерой до того, как она стала по-настоящему измываться над ними. А второй — в этом случае я нечаянно подслушал разговор. Как говорится, навострил уши, услышав похожую историю с известной особой.
— Эти мужчины говорили прямо, что она не собиралась за них замуж на самом деле и попросту облапошила? — осведомился Штольман.
— Нет, не говорили. К такому выводу пришел я, сделать его было нетрудно. Особенно, если знать, что представляет из себя эта… лицедейка. Я бы усомнился, если бы пьесы были разные, а то одна и та же, прекрасно отрепетированная и сыгранная.
— А Полянский, считаешь, с ним она хочет провернуть то же, что и с двумя предыдущими женихами?
— Нет, судя по всему, у него такой капитал, что она действительно хочет стать мадам Полянской. Видишь, как негодует, что свадьба теперь отложена, боится, как бы такой состоятельный жених не сорвался с крючка. Вцепилась в него мертвой хваткой. И постарается устранить любое возможное препятствие своему замужеству. А также причину возможной утечки семейных денег.
— Думаешь, она рассматривает Таню в таком свете?
— Более чем уверен.
— Что же привлекло Полянского в такой стерве?
— Предполагаю, ее происхождение — родство с графьями. Ее дед со стороны матери и дядя, брат отца, графы. Для нетитулованного дворянина Полянского, особенно являющегося фабрикантом, внучка и племянница графов — блестящая партия, брак с ней — ступенька вверх… — высказал свое мнение князь Ливен. — Кроме того, мадам умеет произвести впечатление. Вряд ли он имеет представление о ее сучности.
— Сучности? Павел, ты не оговорился? Ты хотел сказать сущности?
— Я сказал то, что хотел. Сучья сущность. И не смотри на меня так. Я, бывает, употребляю слова и позабористей.
— Такие, какие, похоже, записывает полковник Дубельт?
— А он их записывает? — усмехнулся Павел Александрович. — А я думал, что у него отличная память…
— Может, он, выйдя в отставку, хочет издать сборник крылатых фраз князя Ливена? — подзавел Яков Павла.
— А что, это идея. Только лучше я сам возьмусь за это. Всех-то моих выражений Дубельту уж точно не известно…
Усмешка на лице Ливенасменилась серьезным выражением:
— Возвращаясь к Полянскому, родство с графами через жену безусловно возвысит его в глазах общества. Ну или хотя бы в его собственных.
— Да, а то у него только какое-то дальнее родство с графами Стаднитскими.
— У графов Стаднитских нет в родственниках Полянских, я бы знал. Их родственная связь, скорее всего, через отца Полянского и мать Владислава Стаднитского… Мать… Я все думал, откуда мне известно имя Полянского, он ведь не моего круга… Я пытался покопаться в своей памяти, и вот наконец смог вытащить из ее закоулков то, что для нас может быть интересным. Дед Полянского по матери — Третьяков, родственник тех самых Третьяковых, которые открыли картинную галерею в Москве. Капитал у него был не такой огромный, но все же очень привлекательный, чтобы сделать его единственную дочь желанной партией для членов нескольких дворянских семейств. Взаимовыгодный брак был заключен между барышней Третьяковой и Анатолем Полянским, а их сын единолично унаследовал капитал деда, который потом приумножил. Такого состоятельного мужа хотели бы многие дамы, а уж варварша Перовская и подавно. Эта ни перед чем не остановится, когда на кону такие деньжищи.
— Деньжищи?
— Для нее именно деньжищи. Для кого-то более обеспеченного просто деньги, — уточнил Ливен.
— Карелин говорил, что он бы не удивился, если б Полянский вообще предумал жениться после того, как его невеста повела себя подобным образом в связи с гибелью Ульяны и его решением отложить свадьбу. Я поэтому и спросил, не считаешь ли ты его жертвой номер три ее афер.
— Думаю, она просто не ожидала, что Полянский из-за гибели какой-то там любовницы решится перенести свадьбу с племянницей графа, вот и взбрыкнула. Наверное, уже не раз кусала локти, что так глупо повела себя. Тем более после того, как удачно спровадила подальше дочь той самой любовницы жениха, к которой он был привязан.
— Ты все же думаешь, что это она? — спросил Штольман.
— Основываясь на рассказе Карелина, у меня нет другого подозреваемого… Кстати, если бы ты обратился ко мне по поводу пропажи девочки, я бы сразу посоветовал тебе не тратить время на проверку причастности к этому Стаднитского. Не понимаю, почему ты посчитал его возможным виновником исчезновения девочки. То, что он завсегдатый «Казановы», «Тридцати трех богатырей» и подобных им заведений, где процветают Содом и Гоморра, и жеребец с перпетум мобиле, не делает его подозреваемым в деле о пропаже ребенка.
— Жеребец с перпетум мобиле? — хмыкнул Яков Платонович. — Это тоже выражение из списка твоих изречений?
— А как его еще назвать? Конечности длинные как у жеребца, про другое я промолчу, с вечным двигателем. Другие любострастники, участники вакханалии уже давно выдохлись, а этот как только что начал. Но марафонские заезды у него по большей части с женщинами.
— По большей части? Значит, не только?
— Ну бывало у него по молодости и с мужчинами, но кто не без греха… из подобных господ…
— Что-то ты слишком хорошо осведомлен о пристрастиях Стаднитского. Откуда такие познания? — подозрительно посмотрел Штольман на Ливена.
— Какой красноречивый взгляд! Ты-то сам, похоже, осведомлен о них еще лучше меня. Если считал, что у тебя было основание для подозрений. Я ведь не спрашиваю тебя, откуда твои познания.
— Узнал в рамках своей служебной деятельности.
— Ну и я так же. В «Казанову» и «Богатырей» любила хаживать одна чересчур любвеобильная высокородная особа.
— Ты хотел сказать великородная особа?
— Ну давай назовем так. В связи с этим пришлось проверять пару десятков людей, в том числе и Владислава Стаднитского. У некоторых были и другие пороки кроме неумеренной страсти, но не у него. Он предавался разврату, только и всего. А каким образом он попал в поле зрения полиции?
— Ты что, не слышал, что его называют Владек Садист? — удивился Яков Платонович.
— Слышал, ходили какие-то слухи. Но садистских наклонностей у него нет, иначе бы он предпочитал другие заведения, например, «Калигулу». Но он не являлся их клиентом.
— Зато несколько раз был клиентом камеры в полиции.
— Однако…
— Ты не знал?
— Нет. Видимо, это было уже после того, когда великородной особе пришлось бросить свое увлечение из-за пошатнувшегося здоровья, и она перестала появляться в «Казанове» и «Богатырях». Тогда, конечно, участниками сборищ в этих заведениях мы уже не интересовались. И по какому поводу Стаднитский попадал в полицию?
— Наносил увечья женщинам
— Наносил увечья? Чем? Своей кувалдой? — хихикнул Ливен. — Так, простите, такое бывает, если не знать удержу в погоне за сладострастием. Но чтоб на подобное жаловались в полиции?
— Павел, прекрати! Он бил женщин, страшно избивал их.
— Владек избивал женщин? — переспросил Павел Александрович. — Ну если только они унижали его из-за его примечательной внешности… и он срывался и сам себя не помнил… Другого варианта представить не могу.
— Ты как в воду глядел.
— А какая связь между избиением женщин и твоим подозрением относительно его причастности к пропаже девочки? Он никогда не увлекался детьми. Или я еще чего-то не знаю?
— Или ты еще чего-то не знаешь.
— Ну так расскажи.
— Не могу. Дело давно закрыто, подозрения с него сняты.
— Яков, в Петербурге это дело было бы у меня в течение часа. Не тяни, рассказывай.
— В деле не совсем так, как в последствии выяснилось, было на самом деле… — признался бывший чиновник по особым поручениям.
— Тем более рассказывай.
Штольман вкратце поведал Ливену про их с Белоцерковским подозрения в растлении Стаднитским детей и про его своеобразное признание несколько дней назад.
— Яков, значит, тогда вы с Белоцерковским посчитали Стаднитского виновным априори и из кожи вон лезли, чтоб найти доказательства его вины. А когда пропала девочка, ты счел это подтверждением ваших подозрений? И вцепился в эту версию как клещ в холку собаки?
— Да. Ты во мне… разочарован?
— А я тобой когда-то очаровывался? — поднял бровь Павел Александрович. — Яков, всякий может сделать ошибку. Но, конечно, то, что ты позволил предубеждениям превалировать над профессионализмом, меня не радует. Если бы кроме настолько явной и привлекательной для вас версии вы одновременно рассматривали другие, это было бы менее огорчительно, мой мальчик.
Штольман промолчал. А что было говорить?
— А вот Стаднитский меня неприятно удивил. Он ведь человек неплохой, если не брать во внимание его излишества по части плотских утех, далеко неглупый и мирный. Но чтоб жестоко бил женщин, даже если будучи не в себе… О скольких таких случаях вам известно?
— О четырех. Это те, по поводу которых женщины обращались в полицию. А сколько было кроме этих — кто ж его знает…
— Поскольку Стаднитский скудоумием не отличается, после первого же раза должен был сделать вывод, что если не может совладать с собой, то ему остается встречаться только с теми женщинами, которые готовы абсолютно на все — как в «Калигуле» или теми, кто возьмет компенсацию сразу же, без полиции, если уж снова дойдет до побоев. А про малолетних торговцев усладами даже слов нет. Надо же было в такое вляпаться! Мог бы еще понять, если бы он воспользовался их услугами один раз — чего не оправдываю. Но брать домой? Точно потерял всякий разум.
— А насчет того, что он терял память, когда бил женщин, веришь?
— Он свою вину признавал?
— Говорил, что если женщины говорят, что, значит, это было. Но сам он не помнит.
— Думаю, и правда не помнил. Иначе к чему огород городить? Мог бы сказать, не помню, чтоб такое было, но совершить подобного не мог. А так, косвенно, но все же вину признавал… Мне другое интересно. Сколько раз он сам наносил те увечья.
— Сам? А кто еще кроме него? Он же один с женщинами был. Не в компании с кем-то, как в тех заведениях…
— Я о другом. Например, Владек наставил синяков и впал в забытье. Приходит дама с синяками домой, а там муж, который за измену ей добавил со всей силы — вывернул или сломал руку или даже челюсть. И дама соображает, что из этого можно извлечь неплохую выгоду. Любовник же не в себе, пусть попробует доказать, что это не он ее изувечил. И бегом в полицию с заявлением, — изложил Павел Александрович свое видение ситуации.
— Павел, ты что, пытаешься оправдать Стаднитского?! — нахмурился Яков Платонович.
— Я не пытаюсь его оправдать. Я лишь хочу сказать, что состоянием, когда человек не помнит, что делает, можно воспользоваться в корыстных целях. Хоть одна из тех четырех женщин настаивала, чтоб его посадили? Или все хотели только денег?
— Только денег, — тихо сказал следователь Штольман.
— Так какого рожна?! Неужели это не навело ни на какие мысли?
— Ну почему же? Навело. На те, что Владек получил свое прозвище за дело.
— А откуда оно пошло?
— Не знаю.
— Яков, не лги мне! — повысил голос Павел Александрович.
— Полицейский врач, который осматривал первую пострадавшую от него даму, сказал, мол, не Стаднитский, а садист какой-то, — не желая того, признался Штольман.
— Он сказал не от большого ума, а вы по неменьшей глупости подхватили. А потом это разнеслось по всему Петербургу.
— Знаешь, а я ведь даже забыл, как это было…
— Зато Стаднитский, думаю, хорошо помнит. — Ливен покачал головой:
— Не удивлюсь, что из-за своей безумной тяги к плотским утехам, слухов о нем, этого прозвища и его незавидной внешности впридачу он никогда не женится. Какая женщина пойдет за такого замуж?
Яков Платонович не знал, говорить или нет. Владек ведь пытался сохранить свою женитьбу в тайне. Хотя Белоцерковскому сказал и знал, что тот поделится новостями со Штольманом.
— Нашлась одна. Стаднитский женат на ней.
— Женат? — искренне удивился Ливен. — Не знал об этом.
— Да, женат и у него есть маленькая дочь. Только он об этом не распространяется. Тайно женился.
— Чтоб старик наследства не лишил?
— Да.
— Ну и что же там за жена, что дед граф был бы против этого брака? Из мещан что ли?
— Если бы из мещан. Из прислуги. Он нашел на улице девочку, взял к себе прислугой, а потом женился на ней.
— Ты хочешь сказать, ему пришлось жениться, так как наградил бедняжку ребенком? Поступил по совести?
— Говорит, что она полюбила его, и он решил, что это его шанс. Что его никто кроме нее не полюбит — с его-то репутацией. А ребенок, судя по всему, у него был зачат уже в браке.
— Что ж, разумно поступил. Рад за него.
— Рад за него? — изумился Штольман. — Ваше Сиятельство, а как же то, что такой брак — это мезальянс для внука графа?
— Ах какие слова Вы знаете, Ваша Милость! Да, лучше мезальянс, лучше жена из прислуги, чем совсем без жены. И без детей.
— Ты хочешь сказать, без законных детей?
— Нет, любых. Владек хоть в этом проявлял ум — с его-то безудержными страстями, если не думать о последствиях, можно изрядно увеличить численность населения столицы. А такой беспечности за ним, насколько я знаю, никогда не водилось. Так что рад, что теперь у него и жена, и ребенок.
— Мне кажется, что он изменяет жене, — высказал свое предположение Яков. — Ездит из поместья, которое ему досталось от деда, в Петербург. Там встречается с любовницами. Не мог же он переменить свою ненасытную натуру…
— Конечно, не мог. Только любовниц у него сейчас нет. Он не может позволить себе попасть в полицию еще раз, когда женат. Что будет с его семьей, если его все же посадят? В столице он явно посещает «Казанову’, «Богатырей» и иже с ними и спускает там пар, когда уж совсем невмоготу… Но жене от этого… никакого урона, если можно так выразиться…
— Он даже не хочет знакомить ее с родственниками, вдруг те проговорятся о его наклонностях.
— Проговорятся с намерением расстроить его брак с прислугой?
— Почему ты так думаешь?
— Потому что если бы они хотели ему счастья, и слова бы не сказали. А он подозревает, что его женитьба на служанке будет воспринята ими как унижение и оскорбление, и они попробуют разрушить его довольно благополучную семейную жизнь, рассказав пришедшейся не ко двору невестке про его… особенности. Поэтому и скрывает, что женат.
— Рано или поздно все равно узнают.
— Ну если от вас с Белоцерковским еще и эти слухи пойдут, то непременно.
— Павел!! Мы с Белоцерковским слухов не распускали! Они… сами…
— Конечно, нет. И не вы потом ярлык на него навесили… что он растлитель детей… — строго посмотрел на племянника Ливен.
— Ярлык навесили, ты прав, — вздохнул Яков Платонович.
— У Стаднитского две сестры. Младшая всегда была к нему расположена, очень приятная дама. А вот старшая, которую Бог внешностью не обидел, фурия еще та. Думаю, от нее он в основном свой брак и скрывает, как бы она не разошлась не на шутку. Знаешь, что я сейчас вспомнил? Вроде как в детстве эта сестра называла его страшилищем, говорила, что такому уроду место в кунсткамере, а не дома.
— Место уроду в кунсткамере, а не дома? Вот же дрянь! — Штольману стало жаль Владека несмотря на то, что он про него знал. Затем он спросил: — Павел, ты думаешь, он принимался бить женщин, когда они говорили ему гадости наподобие тех, что он слышал от сестры?
— Да, это возможно. Может, как-то напал на сестру, а отец поколотил его самого, крепко поколотил, до потери сознания. А потом, когда женщины опускались до оскорблений, какие использовала его сестра, впадал в агрессию, начинал их бить и уже не понимал, что творил. А потом и не помнил этого.
— Он этого никогда не говорил.
— Конечно, нет. Это же унизительно рассказывать о подобном. Как и том, что он бил женщин потому, что они оскорбляли его из-за его неприглядной внешности. Надеюсь, дочь не в него, иначе несчастной девочке можно только посочувствовать.
— Нет, он сказал Белоцерковскому, что дочь похожа на жену, и что он рад, что родился не сын.
— Опасается, что сын мог унаследовать его порочную натуру.
— А что, дочь разве не могла?
— Он об этом не думает. Точнее, не хочет думать. Дочь пошла внешностью в жену и, он надеется, всем остальным тоже. Ребенка любит. А жене благодарен, что приняла его таким, какой он есть, и родила ему дочь… Не удивлюсь, если предложил свою помощь в поисках дочери Карелина.
— А я удивлен… твоей прозорливостью…
— Удивлен? Я думал, что ты к этому уже привык, — улыбнулся Павел и тут же стал серьезным. — Стаднитскому удалось что-нибудь выяснить?
— Только то, что кто-то из его знакомых видел похожую на Таню девочку с какой-то женщиной, но в какой день — до или после смерти Ульяны, тот человек не помнил.
— Жаль. Возможно, получится найти и других людей, которые видели Таню. Мои люди обойдут несколько кварталов в округе… И когда будет возможность, я наведаюсь к Каверину.
— Для допроса с пристрастием?
— А он другого не заслуживает, — жестко сказал подполковник Ливен. — Яков, я сразу же напишу тебе, как только что-то станет известно.
— Хорошо. Павел, я не спросил тебя, ты получил мое отправление? Я послал тебе нашу с Анной фотографию в рамке и написал про одного здешнего молодого помещика.
— Нет, думаю, оно пришло, когда я уже был на пути в Затонск. А что там с этим помещиком?
Яков Платонович рассказал Ливену о Дубровине и Егорке.
— Я пообещал Юрию, что ты сходишь к тому офицеру в отставке. Пообещал, не спросив у тебя согласия.
— Но ты же знал, что я не откажу в этом. Навещу того господина, как только буду чуть свободней, — Павел Александрович налил себе воды из графина — ему показалось, что во рту у него снова появился вкус утреннего мерзкого кофе. — И поверь мне, найду аргументы, чтоб он и денежное пособие Юрию увеличил, и чтоб не вздумал требовать, чтоб тот Егорку куда-нибудь спровадил. Юрий остался один, у мальца тоже никого — мать, которой он не особо нужен, в расчет брать не будем. Юрий сможет вырастить брата, он — человек добрый и сильный духом, из такого получится отличный родитель для мальчишки. Вот, как тот, что на улице сейчас с ребенком, — сказал он, смотря в окно. — Малец игрушку на землю уронил, а папаша его не подзатыльник ему дал, а платком паровоз обтер и, видимо, сказал, чтоб держал его крепче.
— Если с паровозом, то это Егорка с Юрием и есть, — определил Яков Платонович.
— Так пригласи их, хоть посмотрю, за кого буду просить.
Через пару минут в кабинет вернулся Штольман, а с ним Юрий Дубровин с братом. Было заметно, что Юрий был очень смущен тем, что князь Ливен хотел видеть его.
— Ну же, молодой человек, проходите, не стесняйтесь, — подбодрил его Ливен.
— Ваше Сиятельство, я даже не знаю, что и сказать… Кроме того, как то, что безмерно рад, что Вы захотели со мной познакомиться… и безмерно благодарен, что согласись по возможности помочь мне…
— Юрий Григорьевич, благодарить будете потом, когда результат получим… Я смотрю, со своей ролью родителя Вы справляетесь прекрасно.
— Стараюсь, Ваше Сиятельство.
— Тятенька Юлий Глигольич, Ваше Сиятельство это кто? — спросил молчавший до этого Егорка.
— Егорушка, это Его Сиятельство — это князь. А этот господин — князь Ливен, зовут его Павел Александрович, — пояснил Дубровин.
— Князь, это кто?
Юрий задумался:
— Князь это как принц. Помнишь я тебе читал сказку про принца.
— Не, плинц молодой, а этот сталый.
Ливен со Штольманом брызнули со смеху, а Юрий смутился еще больше:
— Егорушка, ты что, так нельзя. Его Сиятельство совсем не старый.
Князь взял мальчика на руки, тот провел своими пальчиками по его щеке, где не было морщин, и изрек:
— Не, ты не сталый… Ты точно плинц?
— Принц, — подтвердил Ливен.
— Если ты плинц, где у тебя колона?
— Дома, во дворце.
— Павел, у тебя есть корона? — уставился на дядю Яков.
— Ну я же князь, следовательно, княжеская корона у меня есть.
— А почему ты ее не носишь?
— Чтоб не потерялась или не украли.
— А тятенька у тебя кололь? — не унимался мальчик
— Тятенька у меня давно умер, но он тоже был принц.
— Не, так не бывает, ты не плинц.
— В сказках не бывает, а в жизни бывает, — пояснил ребенку Его Сиятельство. — Я самый настоящий принц. Хоть корона у меня дома, но кольцо есть, — он показал Егорке свой дорогой перстень. — Такое бывает только у принцев. Теперь ты мне веришь?
— Велю.
— Ну и славно, — Ливен опустил Егорку на пол.
— Ваше Сиятельство, господин Штольман, мы пойдем, можно?
Ливен понял, что Юрий опасался, как бы Егорка не сказал еще какую-нибудь, по его мнению, глупость, и ему еще больше не стало неловко за него.
— Конечно, Юрий Григорьевич. Я напишу Якову Платоновичу о своем визите к Вашему попечителю.
— Премного благодарен Вам, Ваше Сиятельство.
— А пока возьмите, — князь протянул вынутую из бумажника купюру. — Это Вам для Егорки.
Дубровин покраснел:
— Благодарствую, но мы не бедствуем.
— Молодой человек, у Вас сейчас ребенок. Вы должны думать не о гордости, а о том, как его содержать и содержать достойно, — твердо сказал Ливен. — Чтоб окружающие видели, что он — помещичий сын, а не… голытьба.
— Тятенька Юлий Глигольич, а голытьба это кто? — не дал ответить Юрию Егорка.
— Егорушка, голытьба, это мальчишки босоногие, у которых нет ботинок. А у тебя вон какие ботиночки хорошие, да еще тебе тятенька купит сапожки и пальтецо синее с золотыми пуговками, — погладил Павел Александрович мальчика по голове. — А то вдруг похолодает сильно.
— Я Вам потом отдам, Ваше Сиятельство. Обязательно отдам.
— Будет возможность, отдадите. А нет, так нет. Хорошего Вам дня, господа Дубровины.
Когда за Юрием и Егоркой закрылась дверь, Штольман сказал:
— Анна тоже хочет помочь мальчику с одеждой.
— Кто бы сомневался, — улыбнулся Павел. — Я бы удивился, если бы такая добрая душа как Анна осталась безучастной… Мне, пожалуй, пора. Не могу же все я время сидеть в твоем кабинете. Не то придется просить Трегубова назначить мне жалование.
— Ох, господин подполковник, чтоб Вам одному платить жалование, Трегубову придется все управление без жалования оставить, да и того не хватит… Ведь, как я полагаю, жалование-то у Вас не только подполковничье, — сказал Яков Платонович, имея в виду своеобразную службу Ливена.
— Ты прав, не только… Яков, я со своего жалования купил кое что Анне в подарок… Но не знаю, позволишь ли ты подарить ей это… мне самому, лично… или через тебя… если ты не разрешишь мне увидеть ее…
Яков непонимающе посмотрел на Павла:
— О чем ты?
— Я сейчас спросил твоего разрешения увидеться с Анной и подарить ей подарок. Если ты откажешь, против твоего желания я этого делать не стану. Хоть и обещал ей, что зайду к ней до отъезда… Я не хочу, чтоб ты волновался… если я пойду к ней, когда она одна…
— Что ж, придется отпроситься у Трегубова сходить домой, если ты такой… чересчур деликатный… — Штольман покачал головой. — Павел, что ты сейчас сказал — было лишним.
— Яков, ты — ее муж, и как я уже говорил, я не намерен осложнять Ваши отношения.
— А ты — ее родственник. И не думаю, что своим подарком ты можешь осложнить наши отношения… Если только это не такой подарок, что дарят даме, относительно которой есть… весьма определенные намерения…
Ливен засмеялся:
— Мне кажется, дама, относительно которой у меня были бы определенные намерения, была бы… в недоумении, получив такой подарок. Неужели князь Ливен не мог преподнести что-то… более стоящее…
Павел Александрович достал из саквояжа то, что привез для Анны, и показал племяннику. Яков посмотрел сначала на подарок, затем на Павла:
— Даже я озадачен. От князя Ливена я действительно ожидал большего… Но от Павла… наверное, для Павла такой подарок в самый раз… Но это тебе скажет Анна, когда ты подаришь ей его… Я с тобой не прощаюсь, я, и правда, загляну домой чуть позже. Мы с Анной проводим тебя на вокзал. Хочешь, тебя довезут до дома на нашей пролетке?
— Не стоит, я пройдусь,
========== Часть 24 ==========
Ливен постучал в дверь локтем, поскольку обе его руки были заняты.
— Павел, ты все же пришел? — на лице Анны появилась открытая улыбка, а голубые глаза засияли.
— Я же обещал тебе, девочка моя.
Анна сменила платье и заколола волосы гребнями с опалами, которые он подарил ей. В ушах у нее были серьги, также с опалами. Ему было приятно, что она не пренебрегала его подарками. Значит, и то, с чем он пришел к ней, ее порадует.
— Аня, я принес тебе незабудки, — Павел протянул ей горшочек с голубыми цветами, который купил по дороге, и улыбнулся. — Это чтоб ты меня не забывала.
— Паули, я тебя и так не забуду.
— Наверное, тебе никто не дарил цветов в горшках. А я тут со своим…
— Ну почему же? Ты же видел в гостиной маленькую пальму. Ее как-то принес Яков. Ты проходи, пожалуйста. Ты чего-нибудь хочешь? Чаю или кофе?
— Ничего, благодарю. Мне хватило того кофе, что был утром…
— Так кофе не тот. От лавочника прибегал Ефим, принес новую банку с кофе. С извинениями от Потапова.
Что ж, лавочник не обманул — тут же послал Ефимку к Штольманам. Пока князь Ливен не передумал не подавать на него заявление в полицию.
— Вы выяснили, почему кофе оказался таким?
— Пока нет. Этим сейчас занимается Коробейников. А ты сама что делала?
— Читала «Джейн Эйр», — показала Анна на книгу на диване, — больше, собственно говоря, ничего. Тебя ждала… Мы ведь провели вместе так мало времени, только несколько минут на лавочке…
— Хочешь, еще на лавочке посидим? — предложил Павел, чуть усмехнувшись.
— Я бы с удовольствием посидела, но на улице жарко. Давай лучше в доме. Присаживайся, где тебе удобно.
— Я, пожалуй, постою, насиделся в участке, — Ливен встал у стола, на который Анна поставила горшок с незабудками. — Да, в доме прохладней… Родная моя, к сожалению, сейчас мы не можем видеться часто, и даже несколько минут лучше, чем не видеться долго совсем.
Анна тоже не стала садиться и осталась по другую сторону стола.
— Ты прав. Если бы ты, например, следовал в поезде из Петербурга в Москву, то даже увидеть тебя на вокзале Затонска было бы удачей.
— Согласен с тобой… Аня, я так ранее и не спросил, как вы с Марфой добрались. Ты только написала в телеграмме, что благополучно, и все… Я беспокоился…
— И совершенно зря. В соседнем купе ехал граф Закревский с женой. А еще я снова видела Георга.
— Надеюсь, в этот раз он не был пьян и не навязывался тебе? — c тревогой в голосе спросил Павел.
— Нет, он был абсолютно трезвый. И сказал, почему он так напился. Он ездил в Москву делать предложение своей любимой девушке, а она ему отказала, когда он упомянул, что они будут жить с его родителями в имении в Лифляндии и в Петербурге тоже. Мол, она не такого ожидала. Вот он с расстройства и выпил лишнего. Очень переживал, но отец посоветовал ему снова ехать с предложением руки и сердца. Да и брат барышни написал ему, что она очень расстраивается, что глупо себя повела. В общем, он снова ехал к своей даме сердца свататься… — рассказала Анна о том, что узнала от Георга.
— Что ж, можно только пожелать ему удачи. А насчет того, что жить вместе с бароном и баронессой, та барышня зря расстроилась. Дом у них в имении просторный, молодым выделят несколько комнат. В Петербурге, конечно, квартира не такая большая, но и там молодой паре не придется жить в тесноте. Берге люди добрые, сердечные, невестку обижать не станут. Наверное, и не чаяли, что младший сын при их жизни женится и обзаведется детьми — барону сейчас ближе к семидесяти, баронесса чуть помоложе… Если будет внучка, то бабка с дедом залюбят ее совсем — у них самих и у их старших сыновей одни мальчишки. Старшие сыновья с семьями далеко, видят они их редко, может, пару раз в год только… Думаю, квартиру в столице родители потом оставят Георгу, а братья не будут это оспаривать. Понимают, что они свою жизнь устроили как им хотелось — стали офицерами, женились по своему усмотрению. А Георгу ничего не оставалось, как быть с родителями, — поделился своими знаниями о семье знакомых Ливен.
— Павел, Георг, похоже, неплохой человек.
— Неплохой. Я был тогда неприятно удивлен, что он еле стоял на ногах. Посчитал, что вне родительского дома он решил пуститься, как сказать, во все тяжкие… Теперь, мы знаем, что на это была причина — по крайней мере, в его собственных глазах.
— Он извинился передо мной, хотел пригласить нас с тобой в ресторан поезда… И еще я ему сказала, что Яков — сын Дмитрия Александровича. Он сказал, что он и его родители будут рады видеть нас и в их имении в Лифляндии, если мы поедем к тебе или Александру в гости, и в Петербурге…
— Дмитрий поддерживал с Берге приятельские отношения. Они пригласят вас с Яковом не из любопытства — посмотреть на внебрачного сына князя, а потому что действительно будут рады видеть вас, — пояснил Павел.
— Полковник Дубельт тоже пригласил нас…
— Замечательно.
— Он сказал, что его дочь вышла замуж за офицера, которого ей порекомендовала ее покойная матушка через медиума. Им оказался мой дядя Петр. Представляешь, как бывает.
— Да в жизни еще и не такое может быть…
Анна подумала, что раз уж она упомянула полковника, появился повод рассказать Павлу и про Таню.
— Павел, полковник Дубельт помогал искать дочь нашего помещика, которая пропала в Петербурге… Ее пока так и не нашли… Ты мог бы тоже помочь? У меня кроме как на тебя больше надежды нет, — честно сказала Анна.
— Аня, я помогу, — пообещал Ливен. — Я видел Карелина у Якова в кабинете, знаю всю историю. И считаю, что найти девочку шансы есть.
— Есть? — воодушевилась Анна.
— Да, пока не исчерпаны все возможности, шансы есть. Я сделаю все, что смогу.
— Паули, какой же ты добрый. Как мало таких людей, как ты.
— Ну это ты преувеличиваешь, девочка моя, — скромно ответил Ливен. Но он был рад тому, что Анна была о нем такого мнения. У него стало тепло на сердце.
— Совсем нет, — Анна покачала головой, и серьга с опалом в ее левом ухе перевернулась.
Павел обошел стол и приблизился сбоку, чтоб поправить её. Когда он взялся за подвеску, Анна чуть шевельнулась, и его пальцы скользнули сначала по мочке уха, а затем по шее. По его телу прошла волна, и в тот же момент он услышал: «Павлуша, как же ты добр и внимателен ко мне». Это был голос Лизы, а не Анны. Этого не могло быть. Он, должно быть, совсем потерял рассудок. Он убрал руку и отступил назад, Анна повернулась к нему: «Павел, я сейчас на мгновение видела Лизу, она сказала, как ты был к ней добр и внимателен». Ливен не знал, говорить ли Анне, что он уже услышал это из её собственных уст. Его заминку Анна поняла по-своему: «Паули, я пугаю тебя, да?»
— Нет, Анюшка, не пугаешь, — успокоил ее Павел. — Просто это для меня все ещё непривычно… Давай все же присядем.
Они сели на диван, их разделяла книга, лежавшая посередине.
— Я понимаю, такое принять непросто… Я могу спросить про Лизу?
— Конечно. Я же говорил тебе, что бы можешь спрашивать обо всем, что тебя интересует.
— Лиза считала, что ты добр по отношению к ней. А ее семья? Ты говорил, что ее братья устроили скандал на похоронах. Как ее родители могли допустить подобное?
— Аня, графа и графини Крейц на похоронах не было.
— Как такое возможно? — нахмурившись, посмотрела Анна на Павла.
— Мать Лизы, Эльфрида Альфредовна от трагического известия слегла, была настолько плоха, что не в состоянии была перенести дорогу из своего имения в Лифляндии в поместье Ливенов в Гатчине под Петербургом. Что не удивительно, ведь это была ее вторая утрата, за несколько месяцев до этого скончался ее отец Альфред Францевич. Граф Алексей Феликсович на похороны дочери не поехал в отличии от похорон тестя. На них он ездил, поскольку там оглашалось завещание, и он надеялся, что старик оставил его сыновьям не только поместье в Лифляндии, которое обещал, но и второе — в Эстляндии и деньги. Но старый Ферзен отписал и имение в Вайваре, и деньги сыну любимой внучки. Граф считал, что Лиза вроде как обобрала его сыновей, и они полностью разделяли его мнение.
— Но ведь Лиза была дочерью графа. Как он мог к ней так относиться?
— Она была не нужна ему с самого рождения… как я был не нужен своим родителям… — грустно сказал Павел. — Граф выговаривал жене, зачем она ее родила, одни расходы, только на приданое сколько надо, а у него и сыновьям будет оставить особо нечего. А какие претензии могут быть к жене, если сам ответственен за появление еще одного ребенка? Лиза родилась, когда старшему брату было лет тринадцать-четырнадцать, второй был на год-полтора его моложе. Они уже составляли компанию отцу и на охоте, и на рыбалке, и в других… развлечениях… Страстью к веселому времяпрепровождению оба сына несомненно прошли в отца… Лиза же была в мать — тихая, спокойная, незаметная. А графиня еще и наказывала ей, мол, доченька, никогда не серди батюшку, ни в чем ему не перечь, не беспокой его, не надоедай ему. Лиза и вовсе стала тише воды, ниже травы. Хорошо, что граф не все время проводил в имении — кутил в городе, разъезжал по приятелям, также падким до развлечений. И что дед и бабка со стороны матери изредка брали ее к себе. Иначе бы Лиза была совсем как тень… Она, и будучи замужем, бывала у деда, вместе с Его Сиятельством. Вскоре после свадьбы они ездили в имение в Вайваре, но Дмитрию там стало плохо — думаю, из-за того, что там он встречался с Катенькой, а приехал с женой, пусть лишь номинальной, — предположил он. — И еще раз они были в том имении на похоронах Альфреда Францевича. Остальные раза два-три они гостили в поместье Ферзена в Лифляндии, оно в нескольких часах от родового гнезда Ливенов. Туда приезжала и мать Лизы.
— А как мать Лизы относилась к Саше? Она хотя бы видела его? — спросила Анна о том, о чем давно хотела узнать.
— Конечно, видела. При родах она не присутствовала, ведь Саша появился недели на три раньше срока. Но приехала вместе с отцом в Петербург, как только узнала о его рождении. Они пробыли в столице около двух месяцев, пока Лиза не поправилась настолько, чтоб ехать, как им было сказано, в имение князя… на самом деле в нашу с Лизой усадьбу. Туда, как ты сама понимаешь, мы их пригласить не могли. По весне Лиза провела в особняке Ливенов недели две — надо же было князю Дмитрию Александровичу хоть изредка демонстрировать наличие жены и сына.
— Ты говорил, что слуги в усадьбе не знали, что муж Елизаветы Алексеевны не ты, а Дмитрий Александрович… Когда Лиза поехала в Петербург, разве это могло остаться в тайне?
— Почему же нет? — пожал плечами Ливен. — Няньку Саши из усадьбы не взяли, а кормилица была ему уже не нужна, он отказался от нее.
— Отказался от кормилицы? — переспросила Анна.
— Да, Аня, он уже тогда мог принимать решения, — улыбнулся Павел и сразу стал печальным. — Лиза сама хотела кормить его, но молока у нее не было — из-за послеродовой болезни. Сашу сначала кормила одна женщина в Петербурге, а потом другая в усадьбе. Ему было месяцев пять, когда он внезапно перестал сосать грудь. От голода ревел, но молока кормилицы не хотел ни из груди, ни из бутылочки… Лиза грустно пошутила, что стал большой, чтоб понимать, что молоко чужое, не маменькино, вот и расхотел. А оказалось, кормилица заболела, но внешне тогда это еще не проявилось, но, видимо, вкус молока изменился, и он почувствовал. И все, как отрезало. От молока другой женщины отказывался. Мы уж и так, и эдак, все без толку. Пришлось искать другие варианты кормления маленького князя. И Сашка к нашему удивлению сразу принял смесь из молочной муки Нестле, ей его и кормили. Как видишь, вырос вон какой большой и здоровый… Хотя тогда Эльфрида Альфредовна беспокоилась, что этот новомодный продукт не пойдет на пользу ее внуку. Она с Альфредом Францевичем по приглашению Дмитрия снова приезжала в Петербург и гостила у Ливенов. Альфред Францевич и Эльфрида Альфредовна были очень расположены и к Дмитрию, и ко мне. Сашу они обожали, помогали Лизе с ним, что обоим доставляло огромную радость. Альфред Францевич говорил, что Господь услышал его молитвы — дал ему правнука, теперь и самому можно отправляться к Всевышнему.
— Паули, а дед Лизы не догадывался, что Саша — сын не Дмитрия Александровича, а твой?
— Ну при Лизиной родне мы старались вести себя так, чтоб никаких подозрений не возникло. Правда, я иногда ночевал в особняке в своих покоях, как и когда Лиза была плоха после родов, но в этом не было ничего странного, так было и ранее. Но даже если старик о чем-то и догадывался, это не имело для него значения. Правнук — князь, законный сын князя Ливена, его наследник, это все, что для него было важно. Умер Альфред Францевич, как говорят, со спокойной душой. Случилось это в начале лета. На его похоронах Эльфрида Альфредовна и видела Лизу в последний раз. После похорон отца она стала чувствовать себя неважно. А потом Лиза заболела чахоткой… и умерла осенью… Дмитрий говорил, что после этого Эльфрида Альфредовна совсем занедужила — он состоял с ней в переписке. А когда муж запретил ей ездить к зятю и видеть внука, она и вовсе сдала… Наверное, от тоски — и по отцу, и по дочери, и по внуку…
— Но разве Дмитрий Александрович не мог привезти Сашу повидаться с ней, пусть он и был маленький?
— Не мог. Граф был против визитов неугодного зятя. А она не смела перечить мужу.
Анна вздохнула — это было так, как и предположил Яков.
— Павел, но ведь это такая мука. Потерять отца и дочь, не видеть внука из-за… сумасбродства мужа…
— Аня, она недолго так промучилась, года два. Саше было меньше трех лет, когда она умерла. После этого у Ливенов прекратились всякие отношения с Крейцами. И у Саши кроме его батюшки и меня не осталось никого. Теперь у него появились вы с Яковом. Помимо меня и вас есть еще один человек, на которого я могу рассчитывать, что он никогда не оставит Сашу — Марк, его камердинер.
— Я видела Марка в особняке в Петербурге, когда мы приходили к Саше. Он… не очень похож на слугу.
— Аня, скажем точнее, он вообще не похож на слугу. На кого-кого, но не на слугу.
— А кто его отец? — полюбопытствовала Анна.
— Записан лесник Штальберг.
— А на самом деле? Ты знаешь, кто?
— Марфа рассказала про Марка?
— Да. Но же ты же разрешил ей говорить со мной обо всем…
— Да, это так, я сказал ей об этом. Кто отец Марка, я не знаю. Некоторые мысли по этому поводу есть, но это лишь предположения.
— Павел, это не Платон Штольман? — с опаской спросила Анна.
— Так вот почему тебя интересует Марк. Боишься, не бросил ли он своего родного сына так же, как и Якова.
— Да, такая мысль у меня была, — подтвердила Анна.
— Нет, это не он. Штольман там и рядом не валялся, точнее не лежал, — усмехнулся Ливен. — Аня, фамилия Штольман тогда не фигурировала, иначе бы я ее запомнил. Да, люди говорили про соседей, в том числе и вдовца, но Штольман не упоминался.
— Может быть, просто уже не помнили фамилии? Ведь сколько лет прошло. Или перепутали с тем вдовцом, который купил у Штольмана усадьбу и вскоре сам продал ее.
— Последнее возможно… И тем не менее, не думаю, что Штольман — отец Марка. Я тебе говорил, что Платон Штольман был с темными волосами, почти черными глазами, похож на испанца. А у Марка внешность нордического типа.
— Ну, может, цветом глаз и волос в мать, а некоторыми чертами лица и фигурой в отца…
— Да, так бывает. Но, видишь ли, Штольман не мог простить жене измены. Не думаю, что в этом случае он связался бы с замужней женщиной, тем более той, которая, скажем так, не отличалась высокой нравственностью. Иными словами, наставляла рога мужу не с одним любовником… Возможно, она и сама и не знала, от кого у нее сын…
— Да, ты прав, скорее всего Штольман не стал бы заводить отношений с такой женщиной.
— Аня, ты Якову про Марка не говорила? — задал Ливен, как он посчитал, важный вопрос.
— Нет, конечно. Хотела сначала поговорить с тобой…
— Очень хорошо. А то он мог бы напридумывать себе того, чего и быть не могло.
— Этого я и боялась… А как насчет других мужчин в качестве возможного отца Марка? Например, дед Лизы?
— Даже если Альфред Францевич и был в состоянии делить с женщиной плотские радости, не думаю, чтоб он выбрал для этого жену лесника… Но если б растерял последний ум и все же связался с ней, то своего сына забрал бы себе, как только тот родился, ну или как понял, что ребенок его, а не после смерти его матери. Сделал бы его своим воспитанником, благо мальчик не незаконнорожденный, отец в метрике есть… — поделился своими соображениями Ливен. — Ну и оставил бы Марку все же больше денег, чем он сделал, хотя и это сумма немаленькая.
— Сколько?
— Тысяча рублей.
— Сколько?! — охнула Анна.
— Тысяча. Это очень приличные деньги для человека его положения. Саше он оставил около двадцати пяти тысяч, это к поместью, что он ему отписал. Внукам денег не оставил вообще, только второе имение — одно на двоих, как они его делили, понятия не имею.
— Павел, тысячу просто так не оставляют…
— Не могу не согласиться. Мне кажется, что старик догадывался, кто отец Марка, поэтому и оставил ему столько.
— Кто-то из его знакомых или даже, может, родственников? — предположила Анна.
— Скорее всего. Из тех, кто не особо разборчив в связях и не привык нести ответственности за свои поступки… Возможно, он приезжал к старику в гости, завел интрижку с женщиной, которая сама была непрочь развлечься… Когда мальчик подрос, у Альфреда Францевича возникли подозрения, чей это сын, а тот мужчина открестился от ребенка. Ну старик и решил тогда, что кроме него самого никто о мальчике не позаботится…
— Очень возможно… А Марк похож на членов его семьи?
— Только в той мере, что они помесь немцев и нордов вроде шведов, как, вероятно, и сам Марк, не более того… Но к его семье Марк внешне в любом случае ближе, чем к тому же Штольману.
— Если это кто-то из семьи, то кто это мог быть?
— Ну список родственников-мужчин, посещавших имение, длинный. Оба братаЛизы, которые с завидной периодичностью приезжали к деду клянчить деньги, муж дочери также заезжал. Племянники и их сыновья тоже приезжали в гости, и не только они… Кроме того, родственники могли остановиться и проездом на день-два, и соседи помещика их могли просто не видеть или видеть, но через столько лет не вспомнить…
— А дед Лизы вспомнил, кто гостил у него в то время…
— Возможно. Но, судя по всему, тот человек свою связь с женой лесника отрицал.
— То есть, он предполагал, что Марк мог быть сыном того мужчины, но абсолютно в этом уверен не был. Не так, как если бы он был похож на отца, как, к примеру, Яков похож на Дмитрия Александровича… И тем не менее думал, а что если его подозрения верны, поэтому и решил принять участие в судьбе мальчика?
— Да, Аня, на мой взгляд, именно так и было. Доказательств нет, признания тоже, одни подозрения… И еще совесть, которая не дает бросить ребенка. Вот и взял его в дом, а потом оставил ему хорошую сумму.
— И все же, если это его родственник, на кого бы ты поставил?
— Аня, у нас что, скачки, что мы делаем ставки? Мы говорим о людях… Честно, не знаю… Если б один из внуков Альфреда Францевича, тогда бы Марк приходился ему правнуком, хоть и незаконным, но старшим. Знаю, что оба брата Лизы, когда она умерла, еще не были женаты, видимо, средств на женитьбу не было ни у того, ни у другого. Правнук — родная кровь, прямая линия, но от одного из внуков, которым он даже денег не оставил, зная их мотовской характер… Оба пошли натурой в своего папашу… Мог оставить правнуку большую сумму, но побоялся, что он пойдет по стопам родителя и тоже пустит деньги по ветру?.. Отец Лизы? По крови Крейц ему никто, но его сын был бы тогда братом его любимой внучки… и, к сожалению, ребенком еще одного кутилы… Один из племянников или их сыновей? Марк в этом случае был бы Альфреду Францевичу внучатым племянником. Возможно, для такого не столько близкого родства тысячи достаточно… а чтоб сделать из мальчика воспитанника — нет.
— А почему Марк не воспользовался этими деньгами? Он ведь мог выучиться, поступить на хорошую службу или начать свое дело, а не быть в слугах… Или Дмитрий Александрович ему не позволил?
— Анна, как Дмитрий мог ему не позволить? Марк — свободный человек. Мы ему предлагали это, но он отказался. Сказал, что у него никого нет, просил, чтоб его не отрывали от семьи Альфреда Францевича, от наследника… Вот тогда мы и предложили ему стать камердинером Саши… если он не посчитает это ниже своего достоинства… И он принял это предложение с радостью, сказал, что век будет благодарен.
— То есть выбрал тех людей, к которым он был привязан и которым доверял, а не новую жизнь… которая его, возможно, пугала?
— Да.
— Или же он знает о своем происхождении больше, чем говорит, и из-за этого не хотел расставаться с семьей барина, поскольку это и его родственники тоже… Может, Альфред Францевич рассказал ему что-то и попросил держать это в строгой тайне. Например, от его любимой внучки и ее мужа, князя…
— Кто его знает, — неопределенно сказал Ливен, хотя такая мысль приходила в голову ему самому. Сказать Марку о возможном родстве, если такие имело место, мог, но не хотел, чтоб расстраивалась Лиза, и чтоб об этом знал Его Сиятельство.
— Но если так, то получается, что Марк — камердинер своего родственника?
— Да, получается. Но в этом случае для него было важно остаться с Александром Дмитриевичем в любом качестве, ведь кроме маленького князя у него никого больше нет… Но я в большей степени допускаю, что Альфред Францевич ничего Марку об его отце не говорил, просто попросил его приглядывать за правнуком, если будет такая оказия, и Марк пообещал ему это… Кстати, я говорил Саше, чтоб он относился к Марку с уважением, а то он человек со средствами, плюнет и уйдет.
— Саша будет относиться к нему с уважением, а Марк не уйдет.
— Ну постращать-то Сашку надо было… В отрочестве некоторые такое могут выкинуть, что пиши пропало. Но, слава Богу, Саши это не коснулось… А про Марка ты права, не уйдет. Очень любит Александра Дмитриевича, жизнь за него отдаст. И это не пустые слова.
— А Саша понимает, что Марк… не такой, как обычно бывают слуги?
— Аня, ну он же не дурак, мозги есть, следовательно, и понимание вещей тоже… Спрашивал как-то мое мнение. Мы с ним говорили примерно о том же, что и с тобой… В итоге я сказал ему, что Марк сам выбрал, как ему поступить. Что если бы он хотел иной судьбы, воспользовался бы возможностями, но этого не сделал, а предпочел остаться с Ливенами. Что такую преданность нужно ценить. И кроме того, ни в коей мере не давать человеку почувствовать, что он… не на своем месте…
Этот разговор у них с Сашей произошел после того, как он узнал, что его настоящий отец не Дмитрий Александрович, а он, его младший брат. Через несколько недель после смерти Дмитрия, когда он был в Петербурге между служебными поездками, Саша пришел к нему:
— Павел, а Марк — он такой же как я?
Сначала Павел не понял, о чем речь. Саша имел в виду, что у Марка другой отец, а не тот, который был им записан. Судя по его внешности, какой-то дворянин, а не лесник.
— Ну у тебя-то оба отца — дворяне, князья, да еще так похожие друг на друга, — попытался отшутиться Павел. — А уж какой был у Марка, мне неведомо.
— Неведомо? Или ты не хочешь мне говорить?
— Саша, я не знаю. Да, как ты и сказал, судя по внешности Марка, настоящий его отец не из простых, но кто он, такой информации я не имею.
— Но имеешь мысли по этому поводу, предположения. Это был бы не ты, если бы у тебя их не было…
— Конечно, предположения у меня есть. В том числе и те, что это мог быть какой-то родственник твоего прадеда.
— Я почему-то так и думал. Что не просто так прадед взял его в дом и оставил ему деньги… Поделись своими мыслями, пожалуйста.
Павел рассказал сыну практически то же, что потом Анне. Саша согласился, что если бы отцом Марка был прадед, то он забрал бы его к себе раньше и сделал своим воспитанником. И оставил ему больше тысячи. Не иметь сына и получить его в семьдесят лет, пусть даже незаконного, от такого счастья он бы не отказался и сделал все, чтоб обеспечить ему достойное будущее. Какой-то родственник прадеда — более вероятно. Но тогда Марк приходится родственником ему самому. А это очень… щекотливая ситуация… Как тут быть?
Павел ответил, что Марк сам выбрал свою судьбу. И это решение нужно уважать, а преданность ценить. И не заводить с Марком разговоров, при которых он может почувствовать себя поставленным в неловкую ситуацию, сконфуженным или хуже того оскорбленным.
— Павел, мне Марфа рассказала, что однажды к тебе в усадьбу без приглашения приехала дама и пыталась соблазнить Марка… — хихикнула Анна.
— Аня, вот тебе весело, а Марку, думаю, было не до смеха… Особенно когда она пожаловалась об этом мне.
— Но ты не поверил.
— Нет, конечно. Я знаю и Марка, и эту вертихвостку тоже… Марк явно не давал ей никакого повода для того, чтоб она решила, что он… мог помогать раздеваться не только своему хозяину, но и незнакомой даме…
— А знакомой? — засмеялась Анна. — Дамы у него были?
— Аня, я не знаю. Он никогда не афишировал своих отношений с женщинами. С кем он встречался, мне не известно. Но если бы среди них оказались женщины более высоко происхождения, я бы не удивился. И у дам из высшего общества бывают любовники далеко не равные им самим, другое дело что в большинстве случаев они это скрывают. Не так, как если бы их амантом был аристократ.
— Как ты — кавалер Натальи Николаевны и был возлюбленным Амели?
— Да, как, например, я, — согласился князь Ливен.
========== Часть 25 ==========
— Аня, после нашего разговора в усадьбе я задумался над тем, что ты спросила, почему я считаю свои отношения с Амели не любовью, а влюбленностью. Я тогда ответил что-то вроде того, что раз не боролся за свои чувства, значит, они были не настолько сильные, не любовь, а только влюбленность. А потом поразмыслил — ты была права, назвав мои чувства любовью. Это была моя первая любовь, настоящая любовь, просто тогда я умел любить только так… и по молодости не имел опыта отстаивать свою любовь… Воспоминания о просто влюбленности… не были бы так дороги моему сердцу… Анюшка, ты была абсолютно права. Ты разобралась в моих чувствах лучше, чем я сам… Я благодарен тебе за это, девочка моя… — Павел переложил книгу, подвинулся ближе к Анне и поцеловал ей ладонь.
— Ты интересовался ее жизнью… после? В прошлый раз ты сказал, что Амели полюбила детей мужа и его самого, а потом у них родился сын…
— Мне не нужно было интересоваться этим специально. Я состоял в переписке с ее братом Николя, моим другом. Он очень сожалел, что мы расстались. Кроме того, Васильевы вращаются в обществе, я бы все равно услышал о них от каких-нибудь общих знакомых, даже если бы Николя не писал мне о ней. Муж Амели хоть сам и из нетитулованной ветви семьи, но приходится каким-то родственником графам Васильевым, сейчас он тайный советник.
— Его зовут Александр Александрович? — спросила Анна, уже предполагая, что ответит Павел.
— Да, Сан Саныч.
— Я видела его один раз в Петербурге… и один до этого — в Затонске… Но это секрет.
— Понимаю. Не хочешь, не говори. Хотя для меня одной тайной больше, одной меньше… — ухмыльнулся Ливен. Тайной роль Васильева в истории со Штольманом и Анной для него уже не была — Яков сам рассказал ему об этом.
— Павел, это он нашел раненого Штольмана и выходил его вместе со своим слугой… И это он помог организовать наше с Яковом венчание…
— Да? Ну что ж, получается, что он увел у одного Ливена возможную будущую невесту, но поспособствовал браку другого Ливена, — усмехнулся Павел. — Аня, Сан Саныч — замечательный человек, порядочный и добросердечный. Если, как ты говоришь, он нашел раненого Штольмана, он не мог его бросить. И не мог отказать ему в просьбе помочь вам обвенчаться. Павлик — такой же порядочный и участливый человек, как отец, ну и как мать, впрочем, и старшие дети тоже.
— Павлик? — переспросила Анна.
— Да, Павлик, Поль, Павел Александрович, — улыбка коснулась губ Ливена.
— Паули, не может быть…
— Анюшка, может… — еще раз улыбнулся Павел.
— Амели назвала своего сына в честь тебя?
— Ну этого я утверждать не могу, могу только предполагать… Хотя сколько мальчиков называют по святцам в честь святого Павла, это не такое уж редкое имя.
— Павел, ты думал, что если бы Вы с Амели не расстались, он… мог бы быть твоим сыном?
— Думал, — признался Ливен. — Два раза. Один, когда я узнал, что он родился, тогда я был… подавлен… ты сама знаешь, почему… Второй, когда он появился в охране Государя, тогда я порадовался, что сын Амели будет служить вместе со мной.
— Что?! Он служит в охране Императора?
— А что здесь такого? Он — прекрасный молодой офицер. Охрана Государя — достойная служба, — сказал Ливен, думая о том, что он присматривался к Павлу Васильеву, чтоб, по возможности, забрать его из-под начала Варфоломеева — для выполнения… особых поручений.
— Мой собственный сын по моим стопам пойти не мог. А сын моей бывшей возлюбленной, как видишь, пошел. И мне это очень приятно.
— Он похож на Амели?
— Ты о том, не слишком ли он похож на нее, чтоб это могло ранить мне сердце?
Анна кивнула.
— Павел похож на обоих родителей. Глаза матери, улыбка тоже ее, светлые волосы и высокая статная фигура в отца. Мне кажется, на Васильева в целом он все же похож больше. Как Саша больше похож на меня, чем на Лизу… Владислав, старший сын, он весь в отца, а Лариса похожа… на Амели.
— Как так? Амели ведь ей не родная мать.
— Родная мать Ларисы была примерно того же типа внешности — миниатюрная брюнетка с карими глазами. Амели была ее подругой, Александра Васильева она знала как мужа подруги, но близко они не общались, встречались несколько раз мельком. Но она знала, что он добрый человек и отличный семьянин. Такой мужчина даже с двумя малышами долго бы во вдовцах не задержался. Прибрала бы к рукам какая-нибудь дама. Только вот стала бы она его детям любящей матерью как Амели…
— И Амели пошла… к овдовевшему мужу подруги предложить ему себя в качестве матери его детей и его жены?
— Да. И он согласился на ней жениться.
— Их дети считают ее своей матерью?
— Они относятся к ней как к родной матери и называют матушка. Все трое замечательные ребята. Владислав — ему около тридцати, холост, чиновник как и отец. Ларисе где-то двадцать восемь, она замужем, у нее, насколько я знаю, две дочки.
— Значит, Амели уже бабушка?
— А чему ты удивляешься? Ей пятьдесят пять, бабушкой она стала лет в пятьдесят.
— Она до сих пор красива?
— Она до сих пор прекрасна. И до сих пор такой же милый и душевный человек. Я вас как-нибудь познакомлю.
— Познакомишь? — с удивлением посмотрела Анна на Павла.
— Да, мы же с ней были не только любовниками, но и друзьями… А через несколько лет после расставания возобновили наше знакомство. После свадьбы они с мужем несколько лет жили в Москве, там и родился Павлик, а вернулись в Петербург, когда ему было года два-три… В то время я уже был знаком с Лизой… и у меня были к ней чувства… тайные, конечно… но, думаю, именно поэтому возобновление приятельства с бывшей пассией не было болезненным.
— Амели и Лиза… были знакомы?
— Видели друг друга в свете несколько раз, только и всего. То, что Амели была когда-то моей любовницей, Лиза не знала. А вот то, что я был неравнодушен к Лизе, Амели, похоже, поняла…
— Что?!
— Вероятно, она заметила, как я тайком смотрел на Лизу… и ей это напомнило, как я смотрел на нее саму… Она сказала, что ей жаль девочку, которую просватали за моего старшего брата… что со мной Елизавете Алексеевне было бы лучше…
— Прямо так и сказала?! — не поверила Анна.
— Да, так и сказала… Я думаю, Амели хотела, чтоб я тоже был счастлив и чтоб у меня была семья — как у нее со своим мужем…
— Да, мне тоже кажется, что она желала тебе счастья, — согласилась Анна.
— Не сомневаюсь, что Амели будет рада познакомиться и с тобой, и с Яковом. Будет рада узнать, что у меня появились новые родственники. Только не нужно ей говорить, что ее муж помогал Вам. Как, впрочем, давать ей понять, что ты знаешь, что мы с ней когда-то были любовниками, тоже…
— А Сан Саныч про вас знает?
— Конечно, — кивнул Ливен. — Не уверен, что сама Амели говорила ему. Но, думаю, он знал еще от первой жены, с кем у ее подруги любовная связь — с молодым князем Ливеном.
— И у вас не было… проблем? Он не ревновал, что его жена общается со своим бывшим любовником?
— Почему у нас должны быть проблемы? Он сам был вдовцом, женился на вдове. После смерти мужа у нее мог быть и не один любовник, а несколько… Что ж теперь к каждому из них ревновать? Сан Саныч — цивилизованный человек, кроме того у него фамилия Васильев, а не Штольман… — усмехнулся Павел.
— И их дети знают?
— Они знают, что мы были хорошо знакомы еще до того, как она вышла замуж за их отца, но какие именно отношения нас связывали — могут лишь предполагать. Да и то, скорее всего, только Павел, ведь он знает меня лучше остальных… С ним я тебя тоже познакомлю. Хотя это может сделать и Саша. Он и Павел приятельствуют несмотря на разницу в возрасте лет в пять-шесть.
— А Саша, он знает про Амели?
— Нет, не знает. Но он очень наблюдательный, так что мог и догадаться…
— Но тогда получается, что он приятельствует с сыном твоей бывшей любовницы? Это… уместно?
— Аня, это свет. По большей части любовницы у меня были все же из высшего общества, это естественно, что Саша может поддерживать знакомство с кем-то, кто окажется отпрыском кого-то из них. В этом нет ничего необычного.
— А в дочек твоих бывших пассий он случайно не влюблялся? — хихикнула Анна.
— Случайно — нет. Неслучайно — да, — засмеялся Ливен. — С этой дамой мы в хороших приятельских отношениях до сих пор.
— Это правда? У него был… роман с дочерью твоей бывшей любовницы?!
— Роман с той дамой был у меня. У Саши с ее дочерью был только флирт. Барышень он не соблазняет.
— А не боишься, что Саша влюбится в какую-нибудь барышню, а она окажется… твоей дочерью? — хотела подначить Павла Анна.
— Нет, не боюсь, — серьезно ответил Ливен. — Это исключено. У меня нет детей кроме Саши. Изо всех женщин, что у меня были, кроме Лизы ребенок у меня мог быть только с Амели, в которую я по моему тогдашнему разумению был влюблен, а по сегодняшнему — любил. Для меня желанный ребенок может быть только от любимой женщины. От Лизы у меня Саша, с Амели нам Господь ребенка не дал… Остальных женщин я не любил, и у меня никогда не было желания иметь с ними детей, поэтому их и нет — возможности их появления я не допускал никогда.
— Прости, я не хотела тебя обидеть… — Анна на секунду накрыла руку Павла своей.
— Ты меня ничем не обидела. Если у мужчины было много любовниц, можно предположить, что у него есть и дети от кого-то них. Но я не из таких мужчин.
— Наталья Николаевна как-то сказала… что ты сошелся с ней в том числе и по той причине, что она больше не может иметь детей… Это так?
— Не совсем… — Ливен посчитал, что лучше быть откровенным с Анной. — Аня, что бы женщина не говорила, я в любом случае не допускаю… случайностей… никогда… Нет ничего хуже быть связанным нежеланным ребенком с женщиной, которую не любишь… Мне очень жаль, что многие мужчины не понимают этого… да и женщины тоже… И совершенно безответственно относятся к этому вопросу… Насколько меньше ненужных и из-за этого несчастных детей было бы, если б при плотских забавах люди думали не только о наслаждении, но и о последствиях…
— И когда к тебе пришло такое понимание?
— Очень рано, задолго до того, как в моей жизни появилась Амели. Я говорил тебе, что я — результат сладострастия и небрежности Его Сиятельства. Ребенок, родившийся даже не у любовников, а у законных супругов, и тем не менее совершенно не нужный им. Еще будучи юношей, я понял, что не могу допустить, чтоб подобное случилось у меня самого, чтоб ребенок родился как следствие того, что я просто… утолил с женщиной свое мужское желание… Я хотел иметь ребенка лишь в том случае, если он будет зачат по любви, с любимой женщиной, как, собственно говоря, и появился Саша. И своего сына я люблю больше всего на свете.
— Павел, а сколько детей ты бы хотел иметь, если бы был женат по любви, официально женат? — полюбопытствовала Анна.
— Был бы счастлив и одним. Двое было бы прекрасно. Но в любом случае не больше трех.
— Почему?
— Потому что каждая беременность и особенно роды это большое испытание для организма женщины. При родах может случиться всякое. Лиза чуть не умерла, роды у нее начались недели за три до предполагаемого срока, но она не могла разрешиться от бремени — ребенок был слишком крупным для ее хрупкого тела… Даже если бы моя жена была покрепче — как ты, риск исключить невозможно, и я не хотел бы потерять любимую женщину из-за того, что мне захотелось еще одного ребенка… Васильев вон овдовел потому, что его жена умерла при родах. Но у него хотя бы осталась дочь. А бывает, что и мать, и ребенок погибают. Или приходится выбирать, кого спасать — мать или дитя. А это очень тяжелый выбор.
— Но в случае с Лизой и Сашей… такого не было?
— Слава Богу, нет, но было близко к этому. И я знаю, кого бы выбрал Дмитрий — наследника.
— А ты бы выбрал Лизу, — уверенно сказала Анна.
— Анюшка, как ты меня понимаешь… Да, Лизу… Но мое мнение не имело бы абсолютно никакого значения, ведь официальным мужем Елизаветы Алексеевны был Дмитрий Александрович… Мне только оставалось молиться, чтоб Лиза и ребенок остались живы. Я молился до тех пор, пока доктор не вынес… перевернувший всю мою жизнь пищавший комочек, завернутый в пеленки с вензелем князей Ливенов, не обьявил, что на свет появился маленький князь, и что Ее Сиятельство жива, хоть и очень плоха. Тогда я стал молиться, чтоб Лиза быстрей поправилась… Но ей понадобилось около двух месяцев, чтоб более или менее восстановиться, а ведь в Петербурге у Ее Сиятельства были лучшие врачи.
— А у вас с Лизой могли еще быть дети после Саши?
— Не знаю. Быть может, да, а быть может и нет… Узнать это… у нас не было возможности… Но я необычайно счастлив, что у меня есть сын от любимой женщины, пусть только один.
— Почему не было возможности? Вы не жили с ней как муж и жена после того, как родился Саша? — отважилась спросить Анна.
Ливен решил, что Анна, которая не была особо сведуща насчет отношений между мужчиной и женщиной, должна знать, как это бывает — это жизнь, и в этом нет ничего стыдного:
— Нет, Аня, мы жили с ней как муж и жена, только я был очень осторожен. Я не хотел, чтоб Лиза снова оказалась в положении, когда Саша достался ей такой ценой… Я не мог допустить, чтоб она забеременела и, не дай Бог, не смогла выносить ребенка. Ей и так досталось, когда она рожала Сашу. Я не только про здоровье, но и про ее душевное состояние… Так что я хотел подождать, чтоб она сначала окрепла, и физически, и морально, и тогда можно было бы подумать еще об одном ребенке… Но потом она и вовсе сильно заболела, исход ты знаешь…
— То есть ты… берег ее… чтоб избежать… ужасного… потому что любил ее? — смогла наконец Анна сформулировать вопрос.
— Да, именно так. Я берег ее, потому что любил, безмерно любил, — подтвердил Павел.
— Лиза об этом знала?
— Конечно, знала. Я сказал ей, что в то время так было необходимо.
— И не обижалась?
— Нет. Она мне доверяла. Я объяснил ей, что любой мужчина, который любит свою женщину, должен думать о подобном. А поскольку я ее очень люблю, я не могу позволить… чтоб она оказалась в том положении, которое могло бы… принести ей страдания…
— Любой мужчина? — задала Анна важный для нее вопрос.
— По моему мнению, любой. Если он не заботится о подобном, он недостаточно любит эту женщину. Плотские утехи для него важнее жизни и здоровья его возлюбленной и возможного будущего ребенка… Аня, ситуация с заботой о Лизе не имеет отношения к тому, что я не хотел детей с другими женщинами… Наоборот, я хотел с ней детей, очень хотел, поэтому и родился Саша. Но еще больше хотел, чтоб с ней все было хорошо, поэтому и считал, что всему свое время… Девочка моя, ты поняла, о чем я тебе сейчас сказал? — Павел пристально посмотрел в глаза Анны. — Если нет, то ты можешь спросить что угодно, чтоб тебе стало понятнее, о чем я.
Анна задумалась:
— А если мужчина не говорит женщине об этом, даже если любит? Не так, как ты Лизе?
— Аня, это не значит, что этот мужчина любит свою жену или возлюбленную меньше. Просто у него другой склад характера, чем у меня… Не все мужчины могут говорить о подобном… так свободно… и кроме того найти нужные слова, чтобы женщина восприняла это правильно… Некоторые считают, что женщина может не понять их… и посчитать, что они не хотят детей вообще… С женщинами, с которыми у меня были романы и я не хотел иметь детей, я обговаривал это сразу. Изо всех дам, что у меня были, подобная откровенность не понравилась только одной, и мы тут же расстались. О чем я совершенно не жалею.
Анна хотела спросить Павла еще кое о чем, но передумала. Все же подобные вопросы задавать нелегко. Главное, она услышала, что по мнению Павла и… похоже, не только его одного… так и должно быть, если мужчина любит женщину… и бережет ее… И все же это… нужно осмыслить… но позже, не сейчас… Сейчас ведь разговор о Павле и его отношениях с дамами…
Она чуть сменила направление беседы:
— А вот Наталья Николаевна хотела бы дочку… но уже… не судьба…
— Аня, даже если бы она все еще могла иметь детей, я бы ей в этом… помочь не мог… — серьезное выражение лица лица Ливена сменилось на насмешливое. — На роль отца для дочери ей бы пришлось искать другого любовника. Или мужа, что, конечно, для подобной цели было бы предпочтительней. Но у нее все же есть два сына от мужей, которых она любила.
— Наталья Николаевна с мальчиками сейчас в своем имении, а потом они поедут к родственникам ее старшего сына, да?
— По крайней мере, она собиралась. А поскольку у Сергея перелом не опасный, не думаю, что они будут менять свои планы.
— Значит, ты какое-то время ее не увидишь?
— Да, это так.
— А съездить к ней, пока она в своем имении, ты не думал?
— Аня, у меня вскоре не будет возможности куда-то ездить. Мне нужно будет быть при Государе. Я и к вам-то не смогу приехать. Что касается графини, у меня нет не только возможности, но и, откровенно говоря, желания… Хотя дорога в имение не такая и долгая…
— А сколько раз ты там был?
— Раза три. На похороны графа и через какое-то время после них.
— А с какой целью?
— Как с какой? Узнать, как она и ее мальчишки. Насколько я знал от графа, особо за ней приглядывать было некому. Ну я и решил узнать, как она. И еще как обстояли дела у них в поместьи, ведь одинокую женщину без близких родственников обмануть и обобрать гораздо легче. Но слава Богу, управляющий был ей предан так же, как и ранее графу.
— Понятно… А когда Вы уже были вместе, ты к ней ездил?
— Нет, она меня не приглашала.
— Но ты приглашал ее в усадьбу через месяц после смерти Дмитрия Александровича?
— Да, после сороковин. Она приезжала на конец недели. У меня, хоть я и отлучался по службе по дворец, свободное время все же было.
— Она сказала, что ты предпочел быть один, и она занималась своими делами…
— Я извинился, что выходные мы провели по сути не вместе. И знаешь, что она сказала? Что не в обиде на меня, что сама себя занимала. Понимает, что одному мне, видимо, было лучше… — сказал Ливен, и тут его словно прорвало, — Аня, ни черта она не поняла! Я сидел в кабинете, даже не пил… ну, почти не пил… ждал, что она придет… утешить… просто добрым словом… на ласку я даже и не рассчитывал… А она так и не пришла. За все два дня не пришла…
— Что же ты сам к ней не пошел?
— Потому что мне казалось, что мужчина не должен об этом просить… Что женщина должна… сама понять, что ему это… необходимо… Ты вот поняла, что мне было нужно, когда мне было плохо… Если бы мы были тогда знакомы, ты бы пришла ко мне, погладила по волосам, за руку подержала… чтоб мою боль хоть чуть-чуть унять… Ты бы пришла… А она — нет…
— Ты был на нее обижен?
— Нет, скорее разочарован… Ведь когда Дмитрий умер, я чувствовал себя настолько… одиноким, что даже подумывал… не предложить ли мне графине жить вместе… а там, кто знает… может, и сблизился бы с ней настолько, что появились и настоящие чувства, а не только влечение и симпания… И тогда… тогда, возможно, могло дойти и до брака… — Павел сказал Анне о том, о чем не говорил никому, даже своему сыну. — А когда в усадьбе произошло то, что я сказал, точнее ничего не произошло, я подумал, что хорошо, что не заикнулся про… сожительство… Если женщина не понимает, что мне нужна ее поддержка, сопереживание, сочувствие… то кроме как для… приятной плотской связи… она ни на что не годится… ни на роль конкубины, ни тем более жены…
— Поэтому ты был так резок, когда я пыталась… сватать тебе Наталью Николаевну?
— Да, поэтому, — не стал отрицать Ливен. — Потому что после того случая в усадьбе я знаю, что в качестве возможной жены графиня мне определенно не подходит. С женой ведь, как говорят, жить и в горе, и в радости, а не только делить постель… Графиня хороша как любовница, как приятельница, чтоб провести время, но не как жена… Может, конечно, у меня чересчур высокие запросы относительно супруги… Но ведь жена — она до конца жизни, а не на несколько ночей…
— Может, она просто не хотела тебе навязываться?
— Аня, если женщина не хочет навязываться мужчине, она с ним не пытается заигрывать, как графиня со мной во время ужина в последний вечер.
— Так, возможно, она хотела, чтоб ты пришел к ней ночью… и тогда утешить тебя…
— Анюшка, таким образом по-настоящему может утешить только женщина, которая любит… Когда присутствуют сердечные чувства, а не… желание… Отдаться мужчине телом — это не значит утешить его… Отдать частичку душевного тепла — вот это значит утешить… Все, чего я тогда хотел, это просто человеческого участия, а не… низменных страстей… — признался Павел.
Анна вздохнула про себя — вот он, столичный волокита, дамский угодник… которому были нужны не низменные страсти, а сострадание… А графиня, хоть и добрая женщина, не разделила с ним боли, которая терзала его… Действительно, что ей стоило прийти к нему, сказать несколько теплых слов, чтоб поддержать, приободрить его, приласкать — не как любовника, как человека, у которого от скорби по горячо любимому брату разрывалось сердце… Может, она и хотела прийти, но подумала, что князь посчитает, что будет унижен таким отношением… и не решилась… Или же она даже не думала, что он нуждался в ее сочувствии? Представляла, что все, что ему было нужно — это плотские утехи…
— Паули, мне жаль… — Анна снова взяла Павла за руку.
— Чего жаль, девочка моя?
— Того, что Наталье Николаевне сердце не подсказало, что тебе было нужно… Или что вы друг друга не поняли… И что у тебя после этого… не осталось надежд…
— Да, ты права, моя родная, надежд не осталось… Наталья Николаевна оказалась не той женщиной… которая могла бы стать моей спутницей жизни… моей женой… моей княгиней… Как говорится, видно, не судьба…
— И тем не менее, ты все еще с ней…
— И тем не менее, я все еще с ней… Как любовница и приятельница она меня устраивает… Как и я устраиваю ее как любовник и кавалер… а большего ей, судя по всему, никогда и не было нужно…
— Павел, я могу спросить про другую твою даму?
— Конечно.
— Марфа сказала мне, что ей очень нравилась дама, которая была у тебя года три-четыре назад, и которую ты несколько раз приглашал в усадьбу.
— Она мне самому очень нравилась, — улыбнулся Ливен. — Синьора Марина Риказоли — одна из самых привлекательных женщин, каких я когда либо знал.
— Итальянка? — удивилась Анна. — Марфа не говорила мне, что она иностранка…
— Марина Германовна — вдова Чезаре Риказоли, члена одного из самых богатых семейств Тосканы.
— Еще одна вдова? Она еще поди и дочь графа…
— На этот раз внучка князя. И да, вдова. Аня, вдовы и дамы, у которых ранее были любовники — те, скажем так, категории женщин, с которыми я могу позволить себе заводить романы.
— Расскажи про нее.
— Она очень образованная женщина, в свое время закончила Смольный институт. Прекрасно разбирается в литературе и искусствах. В живописи ей больше всего нравятся пейзажи, особенно морские, недаром ее зовут Марина. Один из ее любимых художников — Айвазовский, как и у меня. Сама хорошо рисует, предпочтение отдает карандашу и акварели. Блестяще играет на рояле, любит Шопена, Бетховена, Шуберта и других романтиков, опять же как я сам. Мы не раз играли с ней в четыре руки. Может видеть прекрасное в самых, казалось бы, обычных вещах. Благодаря тому, что их имение не так далеко от Флоренции, имеет возможность наслаждаться шедеврами Возрождения, так сказать, воочию. Любит путешествовать и ездить верхом. Обожает свое поместье и является отменной хозяйкой, понимает толк в винах, что неудивительно, ведь Риказоли, издавна владеющие виноградниками, славятся производством вин.
— А какова она внешне и по характеру?
— Очаровательная женщина — тонкие черты лица, светлые чуть с рыжиной волосы, серо-зеленые глаза, прекрасная фигура. Одевается она с большим вкусом, но в отличии от графини просто любит элегантные наряды, а не пытается произвести впечатление и поразить окружающих. Марина Германовна — человек с легким характером, но не легкомысленный, наоборот, очень умный и когда нужно серьезный. Чрезвычайно интересный и приятный собеседник. Сердечная и искренняя, ни толики жеманства или кокетства, присущих многим светским дамам…
— Ты был в нее влюблен? — прямо спросила Анна.
Ливен задумался:
— Даже не знаю. На самом деле, не знаю. Возможно, и был. Но я несомненно был очень увлечен ей, хотя не сходил по ней с ума. Мне ее не хватало, но я не считал дни в разлуке. Мне с ней было хорошо, легко и приятно.
— Не считал дни в разлуке? Это ты про свои поездки по службе?
— И об этом тоже. Но в основном о ее поездках в Италию. После смерти мужа она жила, если можно так выразиться, на две страны — Италию и Россию. Благо, сейчас дорога не занимает нескольких недель как раньше — на поезде гораздо быстрее… Сначала мы с ней были хорошими знакомыми, друзьями, а позже стали любовниками. Она предпочитала, чтобы я называл ее Маринелла, как делал это ее муж Чезаре, а меня она звала Паоло, конечно, когда мы были наедине, а не в обществе.
— Павел, а в качестве жены ты Марину Германовну не рассматривал?
— Нет. Не потому что она недостойна быть княгиней. Она была бы прекрасной парой любому титулованному аристократу. Но у меня не было к ней столь сильных чувств, чтоб я мог быть уверенным, что смогу прожить с ней вместе до конца жизни… Кроме того, если бы она повторно вышла замуж, в финансовом плане она бы потеряла очень много. Муж оставил ей весьма прилично, но она могла распоряжаться большей частью этого, только вдовствуя. Иначе все переходило к их сыну Алессандро. Следовательно, у ее нового мужа состояние должно было быть не меньше этого. Князь Павел Александрович Ливен таким состоянием не обладает. И мне не хотелось, чтоб столь замечательная женщина лишилась бы того, чего она более чем достойна. Поэтому я изначально не строил в отношении Марины Германовны, так сказать, далеко идущих планов… и, наверное, в какой-то мере не позволил развиться более глубоким чувствам, как это могло бы быть… при других обстоятельствах… Так что в течении почти трех лет у нас с ней был только роман.
— Муж был несправедлив к ней, что не позволил ей устроить личную жизнь после него… — высказала свое мнение Анна.
— Думаю, что Чезаре Риказоли считал, что поступил более чем справедливо. Любовников после него его жена могла иметь сколько угодно. А вот мужа — либо того, кто мог обеспечить ей не меньший уровень, чем он сам, либо того, кого бы она полюбила так сильно, что все остальное для нее было бы неважно. В любом случае решение Чезаро ограждало ее от тех мужчин, кто бы искал брака с ней по меркантильным соображениям…
— А у нее в гостях ты был?
— Да, был. Вот Марина Германовна — в отличии от Натальи Николаевны меня к себе приглашала, два раза, — улыбнулся Ливен. — В первый мы провели чудесные две недели вместе в их имении и в путешествиях по Тоскане, включая поездку во Флоренцию на пару дней. А во второй — в имении и в ее доме на морском побережье, где было много… приятных моментов.
— На потолок в спальне смотреть было интересней, чем на фрески? — подначила Анна Павла.
— О да, на потолок в спальне смотреть было определенно интересно, — ухмыльнулся столичный дамский угодник.
— И что же там было? — проявила любопытство Анна.
— Вряд ли я могу тебе сказать это… Это все же не моя спальня… — как бы застенчиво произнес Ливен. — Мою ты видела, там ничего особенного кроме кровати с балдахином…
— Ну же, Павел! Скажи! Не дразни меня! Там какие-нибудь… фривольные росписи, да?
— В той спальне над кроватью большое зеркало, как, впрочем, и на стенах тоже. Судя по всему, Чезаре был еще тот затейник по части плотских утех.
Анна смутилась.
— Аня, ты же сама хотела знать. Так что нечего смущаться. Это отношения между мужчиной и женщиной. Люди получают удовольствие… разными способами… К Маринелле я бы не прочь съездить снова…
— Понятно почему… — хихикнула Анна.
— Я бы поехал к ней на правах старого друга, — уже серьезно сказал Ливен. — И ночевал бы не в ее спальне, а в гостевых апартаментах. Один.
— Павел, а про ее спальню ты сказал правду?
— Анна, неужели ты думаешь, что я стал бы рассказывать тебе про спальни своих любовниц? Я все же считаю себя порядочным человеком, а делиться подробности такого плана — это… не по-мужски… Я пошутил. Я не подумал, что ты можешь воспринять подобную шутку всерьез. Та же Марина Германовна поняла бы, что я просто балагурил.
— А в целом, она понимала тебя?
— Да, очень хорошо. Думаю, если бы при других обстоятельствах у нас дошло до брака, я смог бы с ней поделиться тем, что Саша — мой сын. Она бы поняла, почему так произошло, и приняла это, не осудила, и, что самое главное, никогда бы никому не сказала об этом. Это человек, которому можно довериться.
— Марина Германовна подходила тебе больше Натальи Николаевны?
— Вне всякого сомнения, — подтвердил Павел.
— Почему же Вы тогда расстались?
— Она не могла больше оставаться в России так долго, по несколько месяцев подряд. Она приезжала к матушке, которую очень любила. Привозила к матери Сандро — та души не чаяла во внуке. А когда матушка умерла, повода оставаться в Петербурге на столь долгий срок не стало. А поездки на короткое время на такое большое расстояние все же затратны…
— У нее появился другой кавалер?
— Очень на это надеюсь, — снова улыбнулся Ливен. — Такая прекрасная женщина не должна быть одна, без мужчины… Когда она приедет в Петербург в следующий раз, она планирует это ближе к зиме, я Вас познакомлю.
— Павел, ты собираешься знакомить меня со всеми своими бывшими любовницами? — засмеялась Анна.
— Нет, только с теми, кто в моей жизни занимал… особое место… в сравнении с остальными… Их было две, — серьезно ответил Павел. — Амели была, как я теперь понимаю, моей первой любовью, а Маринелла изо всех моих пассий более всего близка мне по складу характера и вкусам, и для меня это много значит… Думаю, Амели, которая с ней знакома, того же мнения.
— Амели знает, что Марина Германовна была твоей дамой сердца?
— Конечно, знает. Я же появлялся вместе с ней в обществе. Да и сейчас не скрываю, что мы поддерживаем отношения. С Мариной Германовной мы встречаемся всегда, когда она бывает в Петербурге.
— Встречаетесь как… — не закончила предложения Анна.
— Нет, Аня, я своим любовницам не изменяю, даже с бывшими… С Маринеллой мы до сих пор друзья, как и с Амели. И скажу тебе честно, как друг она надежнее и преданнее многих мужчин… Когда я написал ей о том, что у меня умер брат, от нее пришло необыкновенно сердечное письмо. Она очень сопереживала мне и расстраивалась, что не может приехать поддержать меня. Ее свекровь была больна, и она не могла оставить ее… Если бы она тогда была в Петербурге, она бы несомненно проявила гораздо больше сочувствия, чем это сделала Наталья Николаевна… И я бы к ней поехал, случись что у нее… да и в гости тоже… Синьора Риказоли и вас с Яковом с удовольствием примет у себя, будет очень рада видеть в своем доме моих родственников. Так что, если соберетесь в Италию, знайте, что в Тоскане есть человек, который может и вам стать другом.
— К ней бы ты поехал, а к графине нет…
— А зачем мне бросать свои дела и мчаться в имение к графине? — с деланным недоумением спросил Ливен. — У меня теперь есть к кому ездить — вы с Яковом. Кроме Саши, конечно…
— Значит, когда ты снова приедешь к нам, ты не знаешь?
— Нет, Аня, не знаю… А вот Саша, возможно, приедет в следующем месяце.
— Алекс все же приедет?
— Алекс? — Павел попытался сдержать смех, но он вырвался из него.
— Павел, что здесь смешного? — не поняла Анна. — Алекс — это ведь по-немецки или по-английски.
— В данном случае это по-будуарному, — продолжал хихикать Ливен.
— По-будуарному? Это как?
— Александр так позволяет называть себя своим любовницам. Ну и в свете, конечно. Саша он только для членов семьи.
— Говоришь, любовницам? — нахмурилась Анна.
— Аня, ну тебе-то он предложил так себя называть определенно не по этой причине. Просто мне кажется, что он посчитал, что Саша — это слишком по-детски, а он считает себя взрослым мужчиной…
— Он мне предложил на выбор, Саша или Алекс. Я подумала, что Алекс ему будет… приятней, именно потому, что он уже молодой человек, а не мальчик… Мне не хотелось, чтоб он думал, что я к нему отношусь как к мальчику, ведь я немного старше его…
Павел снова засмеялся:
— Аня, у него дамы старше тебя. И для них он не мальчик.
— Старше меня? — поразилась Анна. — Какого же возраста у него дамы?
— Я бы сказал, в большинстве лет двадцати двух— двадцати четырех.
— Да? А они для него не слишком… взрослые? — Анна не хотелось употреблять определение «старые».
— А что ему делать с молоденькими? Юные барышни по большей части… несведущи в плотских отношениях. А главное — он не из тех, кто будет соблазнять невинных барышень ради чувственных наслаждений. В свете полно опытных молодых дам, которые будут рады разделить с ним… его интерес к радостям подобного рода. Кроме того, в этом возрасте женщины очень красивы, прекрасны своей расцветшей красотой, которая несомненно привлекает Сашу. Ой, извиняюсь, Алекса.
— А чем он привлекает их?
— Аня, ну это лучше спросить у его дам… — ухмыльнулся Ливен. — Думаю, он нравится им как мужчина… Кроме того, он относится к ним с вниманием и уважением.
— Даже если у него с ними такие короткие романы как ты говоришь — не больше пары-тройки месяцев?
— Да, даже если его романы такие короткие. Понимаешь, он же не живет в одном месте, он то в Петербурге, то в одном имении, то в другом. У него была пара романов и подлиннее. Ну и повторные романы тоже.
— А как ты относишься к тому, что он… так часто меняет дам?
— Скажем так, без восторга, конечно. Ты знаешь, что у меня в его возрасте было по-другому, у меня была только одна дама сердца. А насчет Саши, он вступает в отношения только с теми женщинами, в которых, как ему кажется, он влюблен и которыми увлечен. Пусть даже на несколько недель или месяцев. Он ухаживает за женщинами, а не только… посещает их в будуарах…
— Ухаживает?
— Разумеется, приглашает дам на прогулки, танцует с ними на балах, сопровождает в театр, водит в рестораны… Все как полагается… Наличие у молодого человека даже легких чувств и желания ухаживать, чтоб добиться расположения дамы, пусть и для определенной цели — это гораздо лучше, чем когда он… не упускает случая пойти с любой женщиной, которая ему это позволит…
— А дамы, они не разочарованы, что романы столь короткие? Не надеятся на большее?
— Аня, надеяться на большее с молодым человеком восемнадцати лет было бы… наивным… Если дама хочет большего, ей нужен любовник постарше, с которым, если все сложится удачно, связь может продолжаться и не один год. А в некоторых случаях и закончиться браком. Такое в свете отнюдь не редкость.
— А твой роман с Амели, ты же ведь был молод…
— Мой роман с Амели в том возрасте, что я был, скорее исключение из правил… Более распространенный вариант, когда у молодого человека связь с дамой, являющейся его содержанкой. Но у Саши, слава Богу, отношения с женщинами определяются чувствами, пусть и легкими, а не меркантильной основой. И я, честно говоря, не хотел бы, чтоб он связался с какой-нибудь актриской или певичкой. В этом мало хорошего.
— Судишь по собственному опыту?
— Ох, Аня, Аня… — покачал головой Ливен. — Нет, не по собственному. По опыту знакомых. У меня самого вся жизнь — театр, мне с лихвой хватает этого, без того, чтоб передо мной как в дурной постановке разыгрывали безумную страсть, да еще за мои же финансы… Но Алексу не нужно покупать женщин, да даже просто навязываться им, он, что и говорить, красивый молодой человек, обаятельный, приятный, дамы сами рады подарить ему свою любовь, а если не любовь, то хотя бы страсть.
— Павел, ты говоришь, что женщины не воспринимают Сашу как мальчика… Но в Петербурге он показался мне очень юным, именно мальчиком, и уже постарше, когда я увидела его снова у тебя в усадьбе.
— Нет, и в Петербурге он мальчиком уже не выглядел. Саша достаточно хорошо развит физически, может, несколько более стройный, чем мог бы быть. И лицо красивое, с тонкими, а не резкими чертами лица как у некоторых. Возможно, поэтому он тебе и показался столь юным. Еще тогда он был после болезни, осунулся и похудел. Быть может, и это наложило отпечаток на твое впечатление о нем. Но я бы сказал, что ты его восприняла таким, так как твой муж на двадцать лет старше его. Тебе бы любой молодой человек возраста Саши показался юнцом, хотя бы на первый взгляд, — объяснил Павел. — И я тебе не кажусь таким… старым, так как старше Якова всего на десять лет. Если бы не это, ты бы, возможно, воспринимала мужчину пятидесяти лет по-другому.
— Но ты и выглядишь моложе.
— Это так, но, зная возраст мужчины, ты могла бы думать больше об этом, а не о том, на сколько лет он выглядит…
— Если честно, в данный момент я больше думаю о том, какие у этого мужчины музыкальные пальцы… Павел, ты мне обещал помузицировать, когда мы снова увидимся.
— Ну раз обещал, то, конечно. У тебя есть какие-нибудь пожелания насчет репертуара?
— Нет.
Ливен сел за пианино и красивым голосом запел:
Гори, гори, моя звезда,
Звезда любви приветная.
Ты у меня одна заветная,
Другой не будет никогда.
Звезда надежды благодатная
Звезда любви волшебных дней.
Ты будешь вечно незакатная
В душе тоскующей моей.
Анна похвалила его:
— Очень, очень душевно… А что-нибудь свое ты можешь сыграть? У тебя ведь наверняка есть свои сочинения.
Что ж, раз Анна простит. Он решился сыграть мелодию, которую записал несколько дней назад — в момент не глубокой печали, а светлой грусти.
— Хорошо. Аня, я исполню для тебя свою «Элегию».
Когда он закончил играть, Анна провела пальцами по его волнистыми волосам:
— Паули, это так проникновенно… так пронзительно…
По всему телу Павла снова прокатилась волна. Он поцеловал Анне ладонь, и с его губ само собой слетело: «Я люблю тебя, родная моя». Когда он понял, что произнес это вслух, он не на шутку перепугался. В его голове пронесся вихрь мыслей. Как Анна воспримет это его невольное признание? Не напугает ли оно ее, не оттолкнет от него? Не уничтожил ли он им ту жизненно необходимую для него сейчас связь с Анной, о которой молился в церкви? Придется ли ему объяснять ей, что означает его признание? Какие слова найти, чтоб чтоб она поверила ему? Поверила, что его любовь — светлое, самое светлое… и самое, если можно так выразиться, возвышенное чувство, что было в его жизни… и что оно не имеет ничего общего с той плотской любовью, в основе которой лежат совершенно иные намерения… и желания… желание обладать ей, а не, наоборот, дать ей столько, сколько в его силах… чтоб сделать ее счастливой… с тем, кого она любит как мужчину, а не как друга и родственника.
— Я тебя тоже, — просто ответила Анна.
У Ливена отлегло от сердца. Такая обычная фраза и так много для него значит. Гораздо больше, чем Анна может догадываться… Он любит Анну, Анна любит его. Как просто и как неимоверно сложно. И какая это одинаковая… и в то же время разная любовь.
У него образовался ком в горле… от переизбытка чувств. И все же он смог сказать с улыбкой:
— Приятно слышать, девочка моя.
— Павел, у тебя голос какой-то странный, сиплый что ли… Ты случаем не простыл? Может, тебя продуло в поезде? Сделать тебе чаю с медом?
Павел посмотрел на Анну:
— Анюшка, все в порядке, я здоров.
— Может, все же чаю с медом? У нас есть мед, от Юрия Дубровина.
— Я видел Дубровина с братом в управлении, Юрий — премилый молодой человек.
— Ты ведь примешь участие в его судьбе? — не упустила случая спросить Анна.
— Непременно, — Ливен кивнул и чуть кашлянул.
— Павел, ты точно здоров?
— Аня, я совершенно здоров. Это, должно быть, от того кофе утром. Тебе не о чем беспокоиться
Хоть бы раз графиня поинтересовалась его здоровьем, спросила как Анна, не простыл ли он… Но такого никогда не было… Или в ее понимании титулованный любовник не мог болеть по определению, иначе зачем он нужен? Другие любовницы о его самочувствии спрашивали хоть иногда. А Лиза, когда он приезжал домой уставший, даже вымотанный на службе, тут же справлялась, выглядел ли он так по причине напряженного дня или же прихворнул… Спрашивала, когда сама была больна…
Хотя в чем обвинять графиню Потоцкую? Это была только его вина. Он сам выбрал такую. Красивую, очень красивую даму, которая была пылкой любовницей, милой собеседницей… вроде бы неравнодушной по характеру женщиной, но по большому счету безучастной к тому, что непосредственно не касалось их великосветской связи… В почти пятьдесят-то лет, выбирая женщину, нужно думать не только о том, каково будет с ней в спальне или в бальной зале… но и каково будет с ней вдвоем… У него же с графиней были отношения из разряда наедине, но никак не вдвоем… Вдвоем он был с Анной… с которой никогда не будет наедине… И для него поцелуй ее ладони значил намного больше, чем все приятности, которые могла дать ему Наталья Николаевна… или другая женщина… И тем не менее, он решил, что не будет разрывать отношений с Потоцкой. На это была причина, и даже не одна, а две. А если хорошенько подумать, то и три… Этим он не предаст никого… кроме самого себя… Если же графиня найдет себе другого любовника, он не будет об этом сожалеть… Скорее всего, рано или поздно ее место займет другая светская дама — место подле князя Ливена, но не в сердце Павла…
Он подумал о том, какие драгоценности дарил графине и другим своим любовницам, и что он приобрел для Анны… то, что вызвало недоумение даже у Якова. Он достал из саквояжа, поставленного на сундук, небольшую коробку:
— Аня, я привез тебе скромный подарок. Это серебряный гарнитур с янтарем, собранным на берегу Балтийского моря. Я решил подарить тебе янтарь потому, что мы, Ливены, из Остзейских немцев. Когда я был в Петербурге, то зашел к ювелиру, который делает изделия из янтаря. Из нескольких наборов я выбрал для тебя этот. Можешь смеяться надо мной, мол, Павел, у тебя нет ни ума, ни фантазии, раз тебя так и тянет на растительную тематику, да и вкуса у тебя тоже нет, раз ты покупаешь всякую ерунду, в то время как из всего разнообразия украшений можно выбрать драгоценности действительно достойные дамы… Но для меня именно такие украшения связаны с тобой, с тем, как мы проводили время в саду, как сидели под вязом… И я купил этот гарнитур в память о тех моментах, что так много значили для меня… и как мне бы очень хотелось надеяться, хоть немного для тебя… Я бы очень хотел видеть тебя в усадьбе осенью, когда сад будет в таких же красках, что и капельки янтаря на этих листьях…
— Павел, вкус у тебя безусловно есть. Эти, по твоему мнению, скромные украшения — изумительны. Я непременно буду носить их, — пообещала Анна. — А пока уберу их в шкатулку к другим.
В спальне Анна вынула из прикроватной тумбы шкатулку и увидела на ее дне чистый листок бумаги. Как она могла забыть?! Она ведь хотела попробовать, но и так и не сделала этого. Нужно сделать это прямо сейчас, пока Павел не уехал. Она положила украшения в шкатулку, а листок в карман платья и по пути к входной двери заглянула в гостиную:
— Я выйду на несколько минут во двор, скоро вернусь.
========== Часть 26 ==========
Павел прождал Анну минут десять и забеспокоился. Во дворе Анны не было, он позвал ее, но она не откликнулась. Он проверил баню и другие надворные постройки, изо всех был заперт только сарай. Он услышал, как открываются ворота — видимо, Анна просто выходила на улицу. Но это был Яков, а не Анна.
— Ты Анну на улице видел?
— Нет.
— Сарай заперт, а замка я не вижу.
— Там изнутри щеколда.
— Значит, она там.
Ливен ударом ноги выбил дверь сарая и вбежал в него, Яков последовал за ним. На старом сундуке сидела Анна, она была как будто не в себе, у ее ног лежал маленький бумажный листок. Яков не смог приблизиться к ней, так как сарай был захламлен, а Павел был перед ним. Павел склонился к Анне и подхватил ее на руки.
— Анюшка, девочка моя, я здесь, с тобой. Все хорошо, — произнес он тихим, ласковым голосом.
— Убили, убили, — еле слышно прошептала Анна. — Паули, его убили…
— Наказание мое, зачем ты снова пыталась вызвать духа?
Анна не ответила, закрыла глаза.
— Яков, не стой на пути, придержи дверь в дом! — распорядился Павел Александрович.
Штольман тут же поспешил сделать это, а Ливен принес Анну в спальню, положил на кровать, снял с нее туфли и накрыл одеялом.
— Анюшка, родная моя, ты меня слышишь?
— Аня, ну ответь же! — попросил Яков, вставший рядом с Павлом.
— Слышу, — приоткрыла Анна глаза. — Его убили, убили, он не сам…
— Потом расскажешь. Это не к спеху… Яков, принеси ей выпить, я не знаю, где у вас хранятся бутылки. Я побуду с ней.
Павел сел на край кровати и взял Анну за руку, но как только Яков вернулся с рюмкой коньяка, поднялся, чтоб освободить место ее мужу.
— Аня, выпей.
Анна сделала глоток, затем еще один и закашлялась. Видя, что бледность на ее лице проходит, Ливен выдохнул про себя — обошлось.
— Ну, моя девочка, не так быстро, никто у тебя коньяк не отнимет, как и чай, который я принесу чуть позже, — пошутил он. — Тебе нужно отдохнуть.
— Не надо чая. Здесь стакан с водой стоит… Мне уже лучше. Намного лучше. Спасибо вам обоим…
— Что же ты нас с Яковом так пугаешь? Зачем снова решила вызывать духов? — повторил Ливен свой вопрос.
— Помочь тебе хотела. Не думала, что мне станет плохо… Я недавно вызывала дух Ульяны Карелиной, мне не было дурно… как сегодня…
— Раз на раз не приходится. Зачем ты пошла в сарай?
— Чтоб ты этого не видел, а то бы ругался, — призналась Анна.
— Конечно, я бы ругался.
— Я тоже, — добавил Яков Платонович. — Когда ты вызывала дух Ульяны, мы с Марфой были готовы помочь тебе в любой момент. А что было бы сейчас, если б Павел не пошел тебя искать? Упала в обморок, свалилась с сундука, ударилась? Ты еще и дверь заперла, Павлу пришлось ее выбить.
— Мне жаль, что дверь сломана.
— Господи, да причем тут дверь?! — не сдержался Павел. — Починить ее пара минут. У меня сердце в пятки провалилось, когда я тебя увидел! И у Якова тоже! Не делай так больше! Если уж не можешь удержаться от духовидения, вызывай духов только когда кто-то рядом — Яков или я, чтоб мы могли сразу прийти тебе на помощь, не прячься по сараям и сеновалам и не уходи далеко… А сейчас отдохни. Хочешь, чтоб Яков остался с тобой?
— Пожалуй, я просто полежу.
— Ну как знаешь. Тогда мы пока побудем в гостиной.
Мужчина сели за стол в комнате.
— Павел, в усадьбе с ней было так же? — спросил волновавшийся за жену Штольман.
— Гораздо хуже, — не стал скрывать правды Павел Александрович. — Сегодня было так, ерунда, если можно так выразиться. Хотя, конечно, найти человека в полубессознательном состоянии — это вовсе не мелочь… Я испугался, как ты сказал, что она могла упасть, удариться… — не закончил он фразы. — Там ведь много хлама, а главное — рядом с тем сундуком, на котором она сидела, еще один, более старый, кованый, с острыми углами. Что если бы она упала на его угол головой и пробила ее? — он не хотел думать о худшем исходе.
— Ты заметил тот сундук за пару секунд, что был в сарае?
— Конечно, заметил. Яков, это мое… предназначение — видеть возможную опасность вокруг… не только персоны Императора… Я перепугался за Анну. Бросился к ней, чтоб помочь… Возможно, тебе было неприятно, когда я нес на руках твою жену в спальню. Так что извини, что я не дал тебе возможности сделать это самому.
— Павел, ты идиот?! Что, по-твоему, я в тот момент думал об этом?! — чуть вспылил Штольман, так как его немного задели слова Павла. — Я думал, слава Богу, что ты понял, куда она делась, и вовремя нашел ее… Не думал я про всякие… непотребства… Как и ты без сомнения тоже. Я видел, как сильно ты за нее испугался.
— Яков, — Павел посмотрел племяннику прямо в глаза, — в усадьбе я испугался за нее еще больше. Ей был нужен кто-то, чтоб помочь справиться с кошмаром. И помимо меня тогда это было сделать некому, ведь тебя там не было… Кроме как обнять ее и держать ее так, пока она не успокоится, мне в голову тогда ничего не пришло… Когда ее перестало трясти, я принес ей вина, затем сделал чай. Да, сам сделал. После чая она стала выглядеть почти нормально… Я не хотел ее оставлять, но мне нужно было спешить во дворец. В то утро я собирался на службу очень рано, оставалось только надеть мундир, когда я услышал ее крик. Так что я прибежал к Анне не в неглиже. Хотя и так бы прибежал, что уж отрицать… Я не испугал бы ее своим появлением в полураздетом виде больше, чем то, от чего она так истошно кричала.
— Как будто она раньше не видела полуодетого мужчину, — попытался пошутить Яков, хотя ему было совсем не до шуток.
— Естественно, видела, но не того, который врывается к ней в спальню как ураган и бросается к ней… Но в тот момент ей было не до этого, поверь мне.
— Павел, я верю. Спасибо тебе и за тот раз тоже, что позаботился об Анне, — искренне поблагодарил Яков родственника. — Меня с ней не было, а ты был, и ты сделал все, что мог, чтоб помочь ей. Я ценю твою участливость… Тот кошмар к ней больше не приходил?
— Она мне об этом не говорила. Надеюсь, что нет. По крайней мере, больше она ночью не кричала. Про то, было ли с ней такое дома, когда она вернулась, спрашивать не буду, ты бы знал, ведь ты спишь с ней в одной постели, а не как я в других покоях с противоположной стороны от лестницы.
Штольман понял, что намеренно или нет Павел поставил его последним замечанием на место. И он имел на это право.
— Нет, такого с Анной по прибытии домой не было. Да и вообще не было плохо до того, что только что произошло.
— Яков, мне кажется, сейчас ей стало плохо от того, что она, скажем так, не рассчитала силы, понадеявшись, что раз она не чувствовала себя дурно, когда вызывала дух мадам Карелиной, дар вернулся к ней в большей мере. А на самом деле она с того случая еще не восстановилась. Видимо, для этого прошло недостаточно времени.
— Похоже, что так. Надеюсь, что ей скоро станет лучше. И она все расскажет.
Ливен достал из кармашка жилета золотые часы:
— В любом случае у меня не больше часа. Потом мне будет нужно на вокзал.
— Вдруг на поезд не будет билетов?
— Если билетов не будет, я обращусь к начальнику вокзала или начальнику поезда. Для меня всегда найдут место. В самом худшем случае я просижу в ресторане, пока кто-то из пассажиров не сойдет. Но на вокзале в след уходящему поезду я смотреть не буду.
— Значит, у тебя есть особое… распоряжение?
— Конечно, есть, — на это раз подтвердил Ливен. — Но им я пользуюсь только в самых крайних случаях. В данной ситуации это крайний случай, так как мне нужно вернуться в Петербург не далее как завтра, и эта необходимость напрямую связана с охраной Императора. Поэтому я не постесняюсь воспользоваться, своими… привилегиями… чтоб попасть на поезд и вернуться на службу в срок… Такое у меня было несколько раз… Но заставлять начальника поезда изыскивать мне место именно в первом классе, этого я никогда бы делать не стал. Хотя мне не раз предлагали, так сказать, потеснить пассажиров первого класса. Но люди не виноваты, что кому-то понадобилось ехать именно в этот день. Если приспичило, то, значит, добраться до пункта назначения вовремя важнее, чем получить отдельный удобный диван.
— Только не говори, что ездил в третьем классе, вместе с прислугой, крестьянами и их гусями, — усмехнулся Яков Платонович
— В третьем Бог миловал. А во втором не однажды. И, как видишь, от этого не рассыпался. Но если бы было необходимо, поехал бы и в третьем… и в тамбуре…
Штольман понял, что подполковник Ливен сказал это совершенно серьезно.
— А что ты еще делал по необходимости?
— Много чего…
— Например, выучил турецкий язык, про который не упомянул в ресторане Дворянского собрания в прошлый раз? Ты ведь его знаешь?
— Знаю. Не в совершенстве, конечно, на это не было времени. А после войны желания. Я хотел, чтоб все, что было связано с той войной, осталось позади…
— О чем ты там думал в самые… страшные моменты?
— Молился о том, чтоб Дмитрий прожил как можно дольше и смог вырастить Сашку…
— Не о том, чтоб остаться в живых самому? — удивился Яков Платонович.
— Нет. В некоторых случаях смерть — это наибольшее благо, если можно так выразиться… В каких, я не хочу сейчас перечислять…
— Ты брал на войну что-нибудь, напоминающее тебе о доме?
— Миниатюру Лизы с Сашей, которая у меня в часах. Ты можешь назвать меня богохульником, но для меня этот портрет был сравним с иконой мадонны с младенцем. Лиза была моей мадонной, матерью моего младенца… Какую недолгую жизнь она прожила, и как коротко было ее счастье…
— Она не считала, что Господь наказал ее за то, что она жила в неодобренном церковью союзе?
— Нет, — покачал головой Ливен. — Когда Лиза умирала, она сказала, что надеется, что попадет в рай, так как ничего греховного, по ее мнению, не сделала. Ее единственный грех в том, что она оставляла сиротой любимого сына и вдовцом любимого мужа… Я тоже не считаю, что сделал что-то дурное. Даже если это и грех в глазах церкви. Я сделал счастливой женщину, которая была достойна счастья, но не могла обрести его в браке, к которому ее принудили… Если бы получить развод было легко и по-тихому, без скандала в обществе, думаю, Дмитрий и Лиза расторгли ли бы брак сразу после того, как умер наш отец. И мы бы с ней обвенчались задолго до рождения ребенка… Но, как ты сам понимаешь, это было невозможно… На войне, кстати, я думал, ну кому было бы хуже, если бы Дмитрий с Лизой развелись, а мы с ней обвенчались. Никому, всем от этого только бы стало лучше. Но устои в обществе, как мы видим, далеко не всегда на стороне его членов… Даже если они хотят поступать честно, по совести…
— Ты ведь сейчас не только о браке и разводе?
— Нет, конечно. Но и про это в том числе. Например, офицеры — жениться до двадцати трех лет они не могут, до двадцати восьми — только с разрешения начальства и при наличии соответствующего дохода. Жениться, создать семью им видите ли возбраняется, а то, что от их связей на свет появляется куча незаконных детей, почему-то мало кого волнует… И с незаконными детьми тоже все сложно. Случилось так, что у мужчины появился внебрачный ребенок, он готов его признать, содержать, воспитывать… Разве общество приветствует то, что мужчина хочет поступить по совести? Нет. Пусть лучше ребенок будет без прав, без законного родителя… Извини Яков, это больная для меня тема. Я и ранее относился к ней очень трепетно. А когда узнал, что у Дмитрия был сын, которого ему приходилось скрывать, тем более.
— Павел, Дмитрий Александрович хотя бы тайком заботился обо мне. Я не только про плату за обучение… Я получил от него несколько подарков, пока был в пансионе и в Училище правоведения. Конечно, я тогда не знал, что они от моего родного отца. Мне говорили, что они от благотворителя. Но они для меня были настолько важны, что я сохранил кое-что… Из носков и теплой ночной рубашки я вырос, кожаные перчатки на меху тоже стали малы, а вот шарф я носил несколько лет…
— Ну носки с рубашкой в подарок я от брата не получал, это был бы странный подарок для маленького князя, — заметил Ливен. — А вот кожаные перчатки на меху — да, помню, как был им рад, так как руки в них намокали не так быстро, когда мы с Димием играли в снежки или лепили снежную бабу.
— Вы с Дмитрием играли в снежки и лепили снежную бабу?
— Яков, Дмитрию тогда не было и тридцати, он нередко присоединялся к моим забавам, да, собственно говоря, многим из них и научил.
Павел увидел грустинку в глазах Якова — всем, что Дмитрий делал с ним, свои братом, он обделил своего сына.
— Хочешь, зимой я поиграю с тобой в снежки, или мы вместе слепим снежную бабу? — предложил он. — Я ведь все же твой дядя.
— Ну тогда уж все вместе, с Анной и Сашей, — Яков понял, что Павел уловил его грусть.
— Договорились. Когда Вы с Анной будете у меня зимой в усадьбе, непременно сделаем это… А после такой прогулки я могу почитать Вам книжку.
— «Трех мушкетеров»?
— Какую сами выберете. Можно и «Трех мушкетеров». У меня есть и на русском, и на французском.
— А я своих «Три мушкетеров» подарил мальчику младше меня, у которого умерла мать, а отец, вступив в новый брак, перестал навещать его. Книгу про королей, правда, я отдал товарищам — мне тогда она показалась скучной, в ней было в основном про их многочисленные связи с женщинами и детей от них.
— Не вырос ты еще тогда. Оставил бы книгу себе, через пару лет прочел бы ее с интересом, — усмехнулся Павел.
— Зато я сохранил серебряную закладку в форме стрелы, которая в ней была. Он была очень красивая, только не новая, с царапинами. Я тогда подумал, что благотворитель ее поэтому и отдал, а себе купил другую.
Ливен засмеялся:
— Думаю, никакой благотворитель в своем уме не отдал бы такую ценность какому-то мальчишке. Семейную реликвию передают из поколения в поколение, а если и расстаются с ней, то тогда, когда, как говорится, нужда припрет.
— Ты знаешь, о какой закладке я говорю?
— Ей пользовался Дмитрий. Очень любил ее. Ее подарил Якоб Вильгельм своему сыну, тот своему, ну и так далее… пока Дмитрий не подарил ее тебе.
— Как Дмитрий Александрович мог расстаться с ней? Что, если бы я не понял ее ценности? Или же потерял, или ее украли у меня?
— Значит, все же надеялся, что ты сумеешь ее сберечь.
— Она сейчас в книге в сундуке. Я не буду доставать ее, лучше покажу тебе другое, — Штольман вынул из комода сверток со своими сокровищами и дал Павлу фигурку мушкетера
— О, Леопольд! Рад тебя видеть снова! — улыбнулся Ливен.
— Леопольд? — переспросил Яков.
— Да, Дмитрий так называл его.
— Я, я тоже назвал его Леопольдом… Как принца из сказки, которую нам читал наставник.
— Я не удивлюсь, что Дмитрию гувернер читал эту же сказку. Мне же ее читал не гувернер, а брат, — снова улыбнулся Павел.
— А я придумал свою, — признался Яков. — Это Кати, — он протянул Павлу фарфоровую статуэтку танцовщицы. — Я взял ее из комнаты матушки, когда уезжал в пансион. Я хотел, чтоб Леопольд и Кати полюбили друг друга, вступили в брак и…
— И у них появился любимый сынок Александр, — закончил фразу Павел.
— Ну это-то ты откуда знаешь?! — воскликнул Яков.
— У меня была Лизель, не танцовщица, а барышня в богатом наряде. Я тоже представлял, что Пауль и Лизель полюбят друг друга, поженятся, и у них появится любимый сынок Александр… Яков, у нас обоих по сути не было родителей, и мы оба мечтали об этом… и мечтали, чтоб у нас самих было по-другому… У меня была моя Лизель, и есть любимый сын от нее, — губы Павла тронула улыбка. — У тебя сейчас есть Анна, а сын — все еще впереди. Нужно ведь кому-то потом передать закладку и Леопольда…
— А сколько всего было солдатиков?
— Шесть, всех их отец подарил Дмитрию, своему старшему сыну, наследнику. Никто из нас, остальных сыновей, такого подарка не получал. Гришка очень завидовал брату, как-то стащил одного, а когда Дмитрий это обнаружил, чтоб не отдавать ему, кинул в печку — так что тот солдат погиб в огне войны. Отец тогда хотел выпороть Гришку, но мать не дала… Еще один солдатик пропал без вести. Может, тоже Гришка прикарманил, а, может, Димий сам потерял его… Осталось четыре — Леопольд, Пауль, Александр и Николас. Пауля Дмитрий подарил мне, Леопольда, который нравился ему больше всех, как выяснилось — тебе, Александра — Саше, Николас оставался у Дмитрия, сейчас он у Сашки. Пауля я получил на именины, когда мне исполнилось семь — это были первые именины, когда я жил с братом.
— То есть, когда Дмитрий забрал тебя к себе, семи тебе еще не было?
— Нет, он взял меня к себе осенью, думаю, это был октябрь, а семь мне исполнилось в декабре. Вот тогда наряду с другими подарками я и получил Пауля. До этого Дмитрий разрешал мне брать солдатиков только в его присутствии и не играть с ними, а только рассматривать. Я не обижался, уже тогда понимал, что это не столько игрушки, сколько произведения искусства. Саша получил своего Александра тоже на семь лет. Теперь у него хорошая коллекция оловянных солдатиков.
— Но не у тебя самого? Ты же военный…
— Нет. Оловянных солдатиков я не собирал. Полагаю, потому, что желание отца отдать меня в военное училище так напугало меня, что я не хотел тогда иметь ничего, связанного с военным делом… Я собирал книги и ноты, а когда стал взрослым — произведения искусства, в основном пейзажи. Но я не коллекционер живописи, просто покупаю то, что мне нравится. Один из моих любимых художников — Айвазовский, я приобрел у него пару полотен. Что касается книг и нот, они сопровождают меня всю мою жизнь. Я не помню себя, когда я не умел читать. А помню я себя где-то с трех с половиной лет. Тогда я стал учиться играть на рояле… В детстве я очень много времени проводил за книгами и инструментом, думаю, это спасало меня от одиночества. Ведь семьи у меня по сути не было, кроме Дмитрия.
— У тебя хоть был Дмитрий…
— Был, — вздохнул Павел. — А теперь уже нет…
Морозной ночью потерял я брата,
И вместе с этим часть моей души.
Но я нашел племянника в глуши,
Он дамой был рожден, что состояла в браке.
Его я принял сердцем, не таясь.
Он Ливен для меня, хоть и не князь.
— Проникновенно… и в то же время емко, — оценил Яков. — Дубельт говорил, что ты поэт. Выразить в паре строк всю суть того, что произошло — у тебя определенно талант.
— Это не стихи, это так… но от всего сердца, — еще раз вздохнул Ливен. — Яков, я привез тебе кое что. Это твоей семьи, твоего деда Владимира, отца Кати, — он вынул из кармана серебряные часы. — Здесь на крышке латинская R — Ридигер.
— Откуда они у тебя?
— Катя подарила их Дмитрию при расставании. Это не секрет, Димий мне сам говорил об этом. Он редко носил их, не потому что они не такие дорогие, как другие, что у него были, просто он берег эти часы как память о Катеньке… Они были в особняке в Петербурге. С позволения Саши я забрал их для тебя.
— Саша не был сердит?
— Отчего же ему сердиться? Он бы и сам отдал их тебе, если бы знал, что это часы твоего деда.
— Почему ты не отдал мне их вчера, когда рассказывал о Ридигерах?
— Потому что еще предстоял серьезный разговор… который я не знал, чем мог кончиться… — честно сказал Ливен. — Я не хотел, чтоб ты потерял эти часы.
— Имеешь ввиду, напился и потерял? — напрямую спросил Штольман.
— Да.
— Знаешь, я пока положу их к остальным своим сокровищам, — Яков собрал все свертки и часы и сложил их обратно в комод.
— Ты бы сходил и тихонько посмотрел, как там Анна, — предложил Павел.
— Не нужно никуда ходить.
— Анна, ты зачем встала? — строго спросил Павел.
— Уже все прошло… Павел, мне нужно тебе все рассказать. Серебренникова убили. Я не знаю, сам ли он выпал из окна, или его стянули — я этого так и не смогла увидеть. Но я увидела другое. Когда он упал, он не умер мгновенно. Он лежал на куче битых кирпичей и какого-то мусора, как ты и говорил. Он не двигался, но его глаза были открыты. К нему подошел мужчина, склонился над ним, взял его голову обеими руками, приподнял ее и затылком с силой ударил по кирпичам. В то мгновение он и умер.
— Вот мразь! Добил беспомощного человека как подранного зверя! Прости, Аня… Наверное, нет смысла спрашивать, как выглядел тот мужчина, и при луне все же было темно.
— Я видела его лицо.
— Видела его лицо? Как?
— Глазами Серебряникова, когда тот склонился прямо над ним, — объяснила Анна. — Видела всего мгновение, перед тем, как Серебряников… провалился во тьму… Но я запомнила его. У него был очень нехороший, пугающий взгляд, такой не забудешь. Я могу нарисовать того человека.
Анна достала из комода пачку бумаги и карандаш и сделала набросок лица из ее видения. Ливен взглянул на него и на другом листе нарисовал портрет — быстро, но очень детально:
— Он?
— Да, определенно он. Павел, ты рисуешь, да еще так хорошо? — удивилась Анна. — Я и не знала.
«Ты еще многого про меня не знаешь, девочка моя».
— Рисую. Иногда…
— Значит, он тебе знаком.
— Да, это один из любовников той дамочки с мундштуком. Но не тот, которого сослали в Туркестан.
— Как не тот?! Ты… ошибся в своих предположениях? Этот тоже знает тебя как Шторма?
— Да, знает. И все же я считаю, что в комнате с женщиной был не он, а тот, на кого я подумал.
— Почему?
— Хоть ты и слышала голоса не очень отчетливо, они не показались тебе особенными. Иначе ты бы мне сказала. У этого человека низкий голос, можно сказать, бас.
— Нет, у мужчины у окна точно был не такой голос, он был… обыкновенный… И кто этот человек?
— Бывший офицер из охраны Императора.
— Почему бывший?
— За ним водились кое-какие грешки, не такие серьезные, чтоб обращать на них пристальное внимание. Когда он связался с той разнузданной особой, он потерял голову, пару раз затевал из-за нее ссоры, но это сходило ему с рук. Но как-то он выкинул такое, на что закрыть глаза было просто невозможно. Он не появился на службе… на важном мероприятии. Сказал потом, что заболел и пробыл весь день в постели. Он на самом деле провел весь день в постели, но не в болезни, а в плотских наслаждениях — с той одалиской. Из-за своей похоти и глупости он поставил крест на своей офицерской карьере. Поскольку когда все вскрылось, было принято решение перевести его из охраны Государя в один из гарнизонов. А на его место был назначен Серебренников, — рассказал подробности той истории Ливен.
— Он убил Серебренникова за это?! — Анна была ошеломлена тем, что услышала.
— Аня, для него Серебренников был врагом. Как и я. Я был категорически против, чтоб он оставался в службе охраны, и открыто высказал свою позицию. Серебренников был одним из тех офицеров, кто меня поддержал. На такого человека нельзя положиться, следовательно, ему не место среди нас. Пусть его место займет достойный. Достойным сочли Серебренникова… которого, как мы теперь знаем, он добил, когда тот и так, скорее всего, был при смерти… Но, видимо, он опасался, вдруг Серебреников выживет… да еще и доложит о том, что те двое задумали против подполковника Ливена, которого он ненавидел как и Серебренникова. Нет, лучше дать им возможность расправиться с ним… В общем, как ему казалось, он одним ударом… убил двух зайцев…
— Как его зовут?
— Сергей Бессарабов.
— Павел, я не знаю такого человека, — покачала Анна головой. — Но его лицо почему-то кажется мне знакомым. Как будто я видела его прежде.
— Аня, я его узнал на твоем эскизе, но таким я его не видел. Когда он служил в охране Императора, он выглядел так, — Ливен пририсовал усы, — и так, — он добавил бородку-эспаньолку.
Анна взяла портрет, внимательно посмотрела на него, охнула и побледнела.
— Аня, что с тобой? — заволновался Яков.
— Ничего, Яков, правда, ничего… Павел, я могу внести изменения в твой рисунок? Мне придется его испортить…
— Конечно, можешь. Если нужно, я нарисую еще один.
Анна закрыла более длинными волосами лоб мужчины, а бородой нижнюю часть лица, затем немного дрожавшей рукой протянула портрет Павлу:
— Это Магистр, глава адептов Люцифера, который хотел… чтоб я служила… их черному делу… Это его глаза, его взгляд я видела у человека, убившего Серебренникова.
— Твою мать! — в один голос выругались Ливен и Штольман.
Начальник Затонского сыска взял рисунок.
— Это без сомнения Магистр. Но как? Я ведь убил его зимой… а сейчас лето, и он жив… Неужели неизвестные нам его приспешники провели какие-то ритуалы, и он смог встать из могилы? — спросил озадаченный Штольман.
— Абсолютно точно, господин следователь. Поскольку он мертвец, то выбирается из могилы и забирает на тот свет свои жертвы только по ночам. Днем напасть на Серебренникова он бы не смог… Яков, ты — материалист до мозга костей, не ожидал услышать от тебя такую чушь. Или, может, ты под впечатлением от сказок, которыми пугают малых детей?
— Нет, я под впечатлением от увиденного зимой в логове адептов, когда они пытались инициировать Анну… жутким способом… И когда позже Магистр намеревался завершить начатое ими еще более мерзким способом…
— Раз вы с Анной оба утверждаете, что это Магистр, значит, это так и есть. Но могу вас заверить, что он не воскрес. Магистр — не Сергей Бессарабов, а его брат Артемий. Они очень похожи — черты лица, глаза, взгляд, только Артемий выглядел больше не как цивилизованный человек, а как… заросшая обезьяна… Я видел его в Петербурге несколько лет назад.
— Павел, получается, что когда Сергей узнал, что человек, убивший его брата Артемия, твой племянник, он решил отомстить. Убил твоего подчиненного и хотел, чтоб те злодеи убили тебя. Он не только ненавидит тебя за загубленную карьеру, но и жаждет мести. Хочет, чтоб Якову было больно как ему, — поделилась своими мыслями Анна. — Его нужно немедленно арестовать!
— Аня, на каком основании? На том, что дух Серебренникова показал тебе, кто его убийца? — спросил Павел. — Так показания духа… к делу не пришьешь. Вон Яков это понимает.
— И что, ничего не делать? Так и оставить его безнаказанным? — нахмурилась Анна.
— Разумеется, определенные меры будут приняты.
— И какие же?
— Анна, я не в праве обсуждать подобные вопросы с гражданским лицом, — твердо сказал подполковник Ливен.
— Что?! Что ты сказал?! — не поверила своим ушам Анна.
— То, что ты слышала. Есть вещи, которые я не могу обсуждать с человеком, не состоящим на государственной службе в определенной должности. Это возможно только с лицом, у которого есть соответствующие полномочия.
— Это ты про Якова?
— Да, про следователя Штольмана. И сейчас мне нужно побеседовать с ним наедине.
— Я никуда не собираюсь выходить. Я останусь здесь.
— Значит, выйдем мы с Яковом. Где лучше поговорить, в сарае или в бане?
— Дверь в сарай ты выбил, — напомнил Яков Платонович. — Значит, в бане.
— Ну и идите в баню! — обиделась на мужчин Анна.
========== Часть 27 ==========
Штольман прикрыл дверь бани и кивнул на лавку у стола в предбаннике:
— Хочешь присесть?
— Нет, я лучше постою, — Ливен встал ближе к двери.
— Подполковник, Вы без проблем делились подробностями про своего бывшего подчиненного. Но как только выяснилось, что он связан с Магистром, Вы сразу же нашли аргумент, чтоб закончить разговор. Внезапно вспомнили, что у Вас нет полномочий…
— Про свои полномочия я помню всегда, господин следователь. Как и Вы про Ваши.
— Павел, это из-за Анны, ты не хотел говорить при ней? Если тебе есть что сказать, то сейчас самое время.
— Яков, когда Анна посчитала, что человек на рисунке Магистр, для меня многое прояснилось, встало на свои места. Анна увидела связь между гибелью Артемия и убийством Сергеем Бессарабовым капитана Серебренникова. Она права, это звенья одной цепи, некоторые из звеньев.
— Некоторые? Их больше?
— Гораздо больше, как я теперь полагаю.
— Я — весь внимание, — Яков Платонович прислонился к стене бани, рядом с которой стоял стол, и сложил руки на груди.
— Когда капитан Бессарабов пинком под зад вылетел из охраны Императора, он затаил обиду на меня и Серебренникова, что неудивительно. Кому же хочется после столицы и такой престижной службы прозябать в заштатном гарнизоне? Не исключено, что со временем Бессарабов бы и смирился, но его отец не давал ему возможности сделать это. Он считал, что, пустив коту под хвост свою карьеру, сын опозорил тем самым не только себя, но и его. Через год с небольшим и второму его сыну пришлось покинуть Петербург. Артемий подозревался в мошенничестве, в том, что на пару со своим приятелем и подельником облапошивал граждан. Говорят, он имел дар внушения, мог заставить человека поверить в то, чего не было, и даже подчинить его своей воле. Про последнее утверждать не могу, а вот первое действительно имело место.
— Павел, про второе. Магистр воздействовал на Анну, она была не в себе после этого… словно ее опоили чем-то… Пыталась скинуть с себя каких-то тварей, раздеться… в участке, куда еле добралась… Леденящее кровь зрелище… Я пытался тогда привести ее в чувство, удержать… обнимал ее, а она вырывалась… — Якову было тяжело говорить о том, что тогда случилось. При воспоминаниях об этой сцене у него снова бешено начинало колотиться сердце — как тогда, когда все происходило.
В предбаннике было достаточно света, проникавшего внутрь через два маленькихоконца, чтоб увидеть, как глаза Павла потемнели — от злости… и от боли за Анну.
— Сукин сын! — выплюнул ругательство Ливен. — Хорошо, что ты пристрелил его. Я бы сам отправил его в преисподнюю, куда он так стремился. Одно дело обманом вытягивать из людей деньги и другое — проделывать с ними такое как с Анной. Хорошо, что она молодая, здоровая, смогла вернуться к своему нормальному состоянию. А ведь кто-то мог так и остаться по ту сторону разума…
— Наверное, такие и были его самыми преданными последователями, теми, кем он мог управлять как марионетками.
— Скорее всего. Сначала использовал свой дар воздействия для обогащения, а потом, видимо, решил, что денег недостаточно, что ему нужна абсолютная власть над миром… над ничтожными людишками…
— Павел, а как он выуживал у людей деньги? Приказывал им отдавать ему бумажники?
— Ну, возможно, и такое было. Но я слышал о другом. С его приятелем Михаилом Измайловым они проворачивали следующее. Находили, как они полагали, внушаемого человека для игры в карты, и тот вроде как им проигрывал, потом его подпаивали. Через несколько дней к нему приходили за долгом. Про такой долг он не помнил, ему показывали долговую расписку, написанную его собственной рукой. Говорили, что после проигрыша с горя он напился в стельку, поэтому немудрено, что ничего и не помнит. Он сомневался, но потом все же признавал долг, раз он сам дал о нем расписку…
— И люди верили подобному?
— Верили. Как не верить порядочному человеку, служившему в Министерстве юстиции?
— В Министерстве юстиции?! — изумлению Штольмана не было предела.
— Да, приятель Бессарабова Измайлов служил там. Эта парочка тогда не зарывалась, суммы, которые они предъявляли к оплате, были довольно крупными, но не непомерными, не грозящими разорением.
— Ты имеешь в виду, что люди проигрывали немного, а долговая расписка была на гораздо большую сумму, им внушали, что они проиграли именно столько? — спросил Яков Платонович.
— Думаю, такое тоже могло быть. Я же знаю про случаи, когда людям внушали, что они писали долговую расписку. А на самом деле ее писал Измайлов. У него тоже был дар — подделывать чужие почерки. Ему только требовался образец — часто получить его не составляло труда. Подобной схемой выманивания денег эти два одаренных человека пользовались какое-то время. Число тех, кого они так обчистили, мне не известно, про двух есть подозрения — естественно, не без оснований, а про одного я знаю наверняка. Офицер, к которому они пришли за долгом, долг не признал. Сказал, что все, что он проиграл, он тут же уплотил, и что больше ничего не должен. Ему так же как и другим сказали, что после проигрыша он налился коньяком до потери памяти. А он рассмеялся им в лицо. Оказалось, что от коньяка ему дурно. От первой стопки делается просто нехорошо, его развозит, как это и случилось, когда он опрокинул ее после проигрыша. А от второй уже выворачивает наружу. А его мундир не был запачкан, значит, он не пил даже двух стопок, не говоря уж о том, чтоб упиться до потери сознания. Следовательно, его хотят обобрать, предъявив липовую расписку. Ему сказали, что, отказываясь платить, он рискует честью. Он ответил, что свою честь готов защитить на дуэли. Однако мошенники решили не рисковать своими жизнями, дуэли не было.
— Тот офицер заявил на них в полицию? Или оставил все как есть?
— Нет, в полицию он заявлять не стал. Посчитал, что нет смысла заявлять на служащего Министерства юстиции. Он поделился кое с кем из своих знакомых… а эти слухи сами… или с чьей-то помощью… дошли до Министерства… Оказалось, что Измайлов был там, как говорят, на карандаше — опять же из-за возможного подлога. Его подозревали в том, что он подделал подпись вышестоящего чина на одном документе. Тот чиновник не был уверен, подписывал он рапорт или нет.
— Как так?
— Он был тогда с глубокого похмелья. Что Измайлов приходил к нему с рапортом помнил, а что он подписывал тот рапорт — нет. У него тогда тряслись руки, он считал, что не мог поставить подписи в обычном виде, а она была. Сам рапорт не имел большого значения, его лишь нужно было представить в срок. Поэтому никаких мер по отношению к Измайлову не приняли, но взяли на заметку. А вот когда до Министерства дошли слухи про аферы с карточными долгами, Измайлова, как говорится, попросили оставить службу в столице.
— Расследования не проводилось?
— Нет. По-видимому, в Министерстве решили не выносить сор из избы. Кроме того, у него были влиятельные знакомые, он умел располагать к себе людей. Ему предложили должность в Твери.
— В Твери?
— Да, там. И по службе он бывает в Москве.
— Я застрелил приятеля человека, который подделывает почерка, служит в Твери, ездит в Москву… откуда может отправлять письма… Ты считаешь, что это Измайлов посылал мне гнусные записки? — взгляд Штольмана стал очень напряженным.
— Я полагаю, что существует высокая степень вероятности этого, — подтвердил Павел Александрович.
— Но почему сейчас? Не тогда, когда я вернулся в Затонск?
— Тогда прошло слишком мало времени, наверное, в понимании Измайлова связь была бы слишком очевидной. Сейчас уже минуло несколько месяцев, кроме того, письма появились после того, как стало известно, что ты — незаконный сын князя Ливена, и некоторые люди ополчились против тебя. И он решил воспользоваться этой ситуацией. Послания в большей степени были обращены к княжескому отродью, чем к полицейскому чину. Ты ведь так воспринял их?
— И так, и по-другому… по-всякому… Чего только не передумал.
— Вот видишь.
— А почему записки были и про Анну? Только чтоб заставить меня волноваться за нее?
— Не только. Мне кажется, что в смерти Бессарабова он винит не только тебя, но и Анну.
— А она-то здесь причем? Это ведь я застрелил его, а не она.
— Но ведь ты убил Артемия Бессарабова из-за нее. И если бы не Анна, не ее дар, которым Бессарабов хотел воспользоваться, он бы не погиб в Затонске. Выходит, все случилось из-за Анны, она — зло, ведьма, которую нужно уничтожить… хотя бы в помыслах.
— Только в помыслах? Считаешь, дальше гадких посланий он не пойдет? — Штольману было важно знать мнение подполковника Ливена.
— Не думаю, что он способен на что-то другое. Слишком трусливый человек. Даже не решился на дуэль. Боится за свою шкуру… За его проделки — я про письма, много не дадут. Это не физическая расправа, за которую можно отправиться на каторгу.
— Павел, Измайлова нет среди тех людей, что приезжали в Затонск из Твери и Москвы в последний месяц…
— Он мог побывать в Затонске гораздо раньше и тогда выяснить, где вы с Анной живете. Потом к нему попали газеты, где было написано, что ты — незаконный сын князя Ливена. Реакцию жителей провинциального городка на подобное предугадать нетрудно. Он выждал немного, вероятно, обдумывая свой план. А, возможно, и написал Сергею Бессарабову про твое родство с Ливенами и ждал, что на это скажет он.
— Бессарабов предложил ему… попугать меня… Пока он сам планирует, как расправиться со мной… и с тобой… — высказал свое предположение Яков.
— Анна увидела связь между братьями Бессарабовыми, однако ее вывод не совсем правильный. Сергей затаил злобу только против меня, к тебе у него ненависти нет.
— Как нет? — удивился Штольман. — Я убил его брата.
— Возможно, это лучшее, что ты мог для него сделать. Хотя в этом он, конечно, никогда не признается.
— Что?! — Яков Платонович был в полном недоумении.
— Слухи про аферы Артемия Бессарабова достигли и того гарнизона, где служил Сергей. У офицера, которого хотел обобрать Артемий, в гарнизоне был знакомый. Он написал ему, что согласился играть с Артемием лишь потому, что знал его брата Сергея, а он оказался проходимцем… Капитана Бессарабова допросили насчет того, знал ли он об этой деятельности брата. Он все отрицал. Он и до этого не был принят в полку с распростертыми объятьями, а после и вовсе кроме пары офицеров никто не хотел иметь с ним дела, среди сослуживцев он стал почти изгоем. Отец еще больше обозлился, писал ему гневные письма, винил во всех грехах, кроме него-то винить было некого, Артемий как сквозь землю провалился. Спустя несколько месяцев у отца случился удар, и он скончался. Капитан Бессарабов подал в отставку — служба все равно не предвещала ничего хорошего, и поселился в имении. Через некоторое время в поместьи появился Артемий, братья крепко поссорились. Сергей высказал брату, что его карьера и так рухнула, а из-за него и вовсе дала дуба. Артемий высказался, что на военной карьере свет клином не сошелся, тем более когда можно иметь в подчиненных не несколько сот людей, а миллионы, для этого нужно совсем немного — завладеть их волей. И он знает способ, как это сделать. Сергей назвал брата сумасшедшим и посоветовал больше не попадаться ему на глаза. А Артемий сказал, что он еще будет у него в ногах валяться, как и остальные… — рассказал Павел Александрович известную ему историю.
— Думаешь, тогда Артемий Бессарабов и провозгласил себя Магистром?
— По крайней мере, встал на этот путь.
— Дух Магистра сказал Анне, что он был арестован за ритуальные убийства, но заключил соглашение с полицией работать на них.
Ливен нехорошо усмехнулся:
— Соглашение с полицией, говоришь? Полагаю, Магистр думал, точнее его заставили думать, что он работал на полицию. Никакой полицейский чин не стал бы предлагать сделку безумцу, промышлявшему ритуальными убийствами, и использовать его для… государственных интересов… Соглашения подобного рода заключаются… с адекватными людьми, с теми, кто понимает, на что они идут… и что последует, если они нарушат условия… А не с невменяемым, одержимым стать властителем мира… Такой человек сегодня твой союзник, а завтра пустит в расход тебя самого — ради достижения своей возвышенной цели… Однако люди, занимавшие должности представителей закона, могли решить, что в их собственных интересах можно использовать и такого… маловменяемого. И нашли способ, как заставить его встать на их сторону.
Яков Платонович ошарашенно посмотрел на своего собеседника:
— Как ты себе это представляешь?
— Я думаю, никакого ареста и суда с вынесением приговора на самом деле не было. За ним следили те, кому он был нужен, схватили его, а потом разыграли перед ним спектакль, в который заставили поверить. Слушание по делу о ритуальных убийствах явно не было публичным — такие случаи стараются не делать достоянием общественности, то есть на нем присутствовали бы лишь несколько человек, поэтому для постановки даже большой труппы не понадобилось. Не сомневаюсь, что организовать подобное у заинтересованных чинов из Департамента полиции, Министерства юстиции и других ведомств возможности были, — с уверенностью произнес Ливен.
— И Бессарабов ничего не заподозрил?
— Когда человек мнит себя особенным, не имеющим себе равных, способным властвовать над другими, властвовать над ним самим проще простого. Нужно лишь создать видимость, что вы верите в его превосходство и неуязвимость. А дальше — дело за малым. Устроить так, чтоб происходящее с ним он принял за чистую монету. И он ваш со всеми потрохами. При том, что Магистр был человеком огромных амбиций, огромных желаний, но небольшого ума, это и вовсе было проще простого.
— Почему ты думаешь, что Магистр не отличался умом? Вон сколько последователей у него было.
— Его последователи — такие же спятившие фанатики. Насчет его ума — как я понял, ему была нужна Анна, чтоб вызвать Люцифера. Ну так и похитил бы ее, увез подальше от Затонска, где бы ее не смогли найти. Подержал в плену, глядишь, она бы через какое-то время и присмирела или и вовсе лишилась воли… под его воздействием… и приняла его предложение… Или потом предстал бы в роли ее освободителя, предложил бы принять участие в обряде в награду за ее спасение… В любом случае провел бы обряд в каком-нибудь безлюдном месте. Зачем это было делать в Затонске, где напавшие на его след помешали завершить его? На Затонске, как говорится, свет, точнее тьма клином сошлась, и Люцифер может появиться только в этом провинциальном городке? Он что, не Князь Тьмы, а какой-то местячковый князек, который властвует только в пределах своей вотчины, коей является Затонский уезд? Если так, то зачем он вообще нужен, в чем его власть над миром?
— Магистр сказал, что он получил от куратора приказ выкрасть химика Брауна, — объяснил Штольман. — Наверное, решил помимо выполнения задания заполучить Затонского медиума. Брауна он упустил, ну и решил компенсировать свой провал… обретением власти с помощью этого медиума.
— Он провалил задание — упустил Брауна потому, что вместо того, чтоб тщательно планировать операцию, занимался всякой… театрализованной хренью… — со знанием дела сказал подполковник Ливен. — Если ему помимо Брауна был нужен медиум, похитил бы обоих и сразу увез их из Затонска, Брауна отдал своему куратору, медиума оставил себе. И тогда уже ставил свой спектакль. А он в Затонске действовал так неосторожно, так нарочито, будто хотел, чтоб на его представление помимо адептов собралось население всего городка… Постановщик из погорелого театра, — наградил он своеобразным определением Артемия Бессарабова, — а не агент на секретном задании,
— Постановщик из погорелого театра… Да, все действие выглядело очень театрально, — согласился Яков Платонович. — Но я считал, что это делалось для того, чтоб произвести наибольшее впечатление на адептов.
— Как знать, как знать… — пожал плечами Павел Александрович.
— Про знания, точнее сведения. Ты столько знаешь про братьев Бессарабовых. Откуда тебе известно про аферы Артемия, про то, как это повлияло на службу Сергея? Ну и остальные детали, например, про Измайлова?
— Тот офицер, которого Артемий Бессарабов и Михаил Измайлов пытались обманом лишить денег, рассказал мне об этом случае сам. Он раньше не раз садился за карточный стол с капитаном Бессарабовым, и тот всегда вел честную игру, ну или уж на то пошло, в шулерстве замечен не был. Он не ожидал, что брат капитана был мошенником. Своей историей он поделился со знакомым офицером, служившим в гарнизоне, куда перевели капитана Бессарабова. Тот потом написал ему и про допрос капитана, и про то отношение к нему сослуживцев, и не только. А он пересказал письмо мне. Остальные сведения про Бессарабовых я получил… из другого источника… Что касается Измайлова, у меня не один знакомый в Министерстве юстиции, о случае с ним я мог узнать от любого из них.
— Павел, ты был взволнован тем, что твоего офицера все же убили. Но не был особо удивлен, что это сделал Бессарабов. Я не о том, что он оказался убийцей, а о том, что он был в том самом месте… Ты же сказал, что он сейчас живет в имении…
— Имение Бессарабовых всего в паре часов от того городка, где погиб Серебренников. Поместье мужа этой профурсетки с другой стороны города, примерно на таком же расстоянии. С тем любовником, с которым она была в гостинице, она тайком встречалась обычно в другом городке. Но, как выяснилось, и в этом тоже.
— Думаешь, и с Бессарабовым она также там встречалась?
— Не исключаю того. Возможно, имела рандеву с обоими в один и тот же вечер.
— Не вместе? — скривился Яков Платонович.
— О таком не слышал. Хотя при ее разнузданности подобному бы не удивился… Но на одного воздействовать проще. Она ведь затаскивала мужчин в постель не только ради плотских страстей, но и чтоб подчинять их себе… В тот раз, вероятно, назначила свидания обоим, а Бессарабов пришел намного раньше времени. Решил подождать рядом с гостиницей, услышал тот разговор и увидел, как Серебренников выпал из окна. Ну и воспользовался удачей. Добил своего врага и, кроме того, возможно, еще надеялся таким образом подставить своего соперника.
— Чтоб, если ему повезет, того обвинили в убийстве?
— Да. Постоянного любовника княгини в любом случае кто-нибудь видел, хотя и отрицают. А вот его самого вряд ли…
— Но царского родственника и так ждал перевод в Туркестан. А саму княгиню переезд в Тверь…
— Не думаю, что Бессарабов знал об этом. Хотел убрать соперника с дороги… чтоб ему доставалось больше страстных свиданий с ненасытной любовницей. Ну и, конечно, устранить своего врага, из-за которого он поплатился своей карьерой.
— А Серебренников, как он оказался там?
— Совершенно случайно. Ему там была назначена встреча. Возможно, потому, что в гостинице ремонтировали заднее крыльцо, и из-за этого в ней было меньше постояльцев. То, что он оказался в том месте наряду со всеми остальными персонами — не более чем трагическое совпадение. Он был на деловом свидании, а не на любовном. Княгиня — не та, к кому он бы мог проявить интерес, у него с мозгами было все в порядке.
— Павел, и тем не менее, что в ней такого, что мужчины так сходят по ней с ума? Я видел ее, ничего особенного она из себя не представляет…
— Почему ты спрашиваешь об этом меня? — сделал удивленное лицо Павел Александрович. — Я таких особей обхожу стороной… Она такая же как Нежинская. Такая же шлюха, и так же вертит… кобелями как ей вздумается.
Штольман хмыкнул:
— Как ты меня… припечатал…
— Я сказал в общем, не имея в виду кого-то конкретно… и уж тем более тебя. Ты все же смог разорвать связь с Нежинской, когда понял, что она из себя представляет… На княгиню ведутся мужчины, у которых похоть и глупость преобладают над всем остальным — как я уже сказал про Сергея Бессарабова… Похоже, оба брата Бессарабова были в какой-то степени одержимы — один сладострастием, другой — своими бесовскими идеями…
— А Измайлов, чем одержим он? Только жаждой наживы? Или еще и жаждой мести?
— Ты снова о том, не попытается ли он предпринять каких-нибудь… активных действий против тебя с Анной?
Яков кивнул.
— Нет, у него не тот склад характера. Он умный и трусоватый, он даже не стал отправлять тебе письма на служебный адрес — чтоб это не восприняли как угрозы полицейскому чину и, не дай Бог, не открыли дело. Посылал их тебе домой, зная, что на службу ты их не понесешь… Яков, за ним с этого времени будет более пристальное внимание.
— Ты сможешь устроить подобное?
— Поскольку за ним уже водились грешки в Петербурге, это возможно. Не исключено, что он продолжил заниматься аферами и в Твери, только более осторожно… Кстати, одним из писавших записки мог быть тот, кто проиграл ему в карты. К примеру, Измайлов сказал, что хотел разыграть кого-то и попросил помочь ему — в счет долга.
— Ты сказал, что у Измайлова были влиятельные знакомые, поэтому он так легко отделался.
— Были. И я подозреваю, что они могли использовать его несколько раз в своих грязных делишках.
— Ты же сказал, что он трус и не стал бы рисковать своей шкурой…
— Они могли сделать это, не посвящая его в суть. Как он использовал человека, писавшего половину записок, что ты получил… Например, написать или подписать какие-то бумаги. Для того, чтоб поставить подпись, не обязательно знать содержание документа. Таким образом Измайлов мог получить для себя место в Твери, а не, скажем, на Камчатке… И позже эти люди также обращались к нему для подобного.
— Павел, ты говорил про чиновников, которые могли поставить пьесу для Магистра… чтобы заставить его действовать в их интересах… Не про них ли ты сейчас?
— Про них, — кивнул Павел Александрович. — Как вариант, Бессарабову могли быть предъявлены фальшивые документы, на которых Измайлов поставил подпись вместо какого-то чиновника. Ты будешь сомневаться, если полицейский чин покажет тебе документ, подписанный, например, начальником Департамента полиции? Думаю, что нет. Вот и Артемий Бессарабов не сомневался. И уж точно не думал, что к этому мог быть причастен его приятель…
— А Измайлов не знал, в чем он замешан?
— Полагаю, что понимал, что это что-то незаконное, но что именно — не имел понятия. Этому есть еще одно подтверждение. Если бы он знал, что он сыграл какую-то роль в деле Бессарабова, он сидел бы тише воды, ниже травы и не стал бы посылать тебе гадкие письма.
— А чиновники, благодаря которым Измайлов был переведен в Тверь, присмотрелись к его подельнику Артемию Бессарабову еще в Петербурге?
— Почти уверен. Люди с такие способности никогда не остаются без внимания… Рано или поздно их постараются использовать… для чьей-нибудь выгоды…
— Как все просто… с одной стороны… С другой, зачем этим людям вообще понадобился Бессарабов для того, чтоб выкрасть Брауна?
— Для меня это тоже пока непонятно.
— С этим Магистром Бессарабовым какая-то темная история.
— Я бы сказал туманная — как с Брауном, — с ухмылкой посмотрел заместитель начальника охраны Императора подполковник Ливен на начальника Затонского сыска.
========== Часть 28 ==========
— Туманная история? — переспросил Штольман. — Интригуешь ты меня…
— Да, как Затонский туман, — кивнул Ливен. — Ученый занимается опытами на полигоне около маленького городка под охраной военных из гарнизона. Начальник службы охраны Его Величества через своего офицера передает опальному полицейскому чину распоряжение присматривать за ним… Однако, у службы охраны Государя совершенно другие функции, возможно, ее начальник мог бы проявить собственный интерес к ученому, если бы подозревал его в проведении опытов по созданию веществ, применение которых потом будет использовано непосредстаенно против Императора. Например, какое-то новое взрывчатое вещество, которое планируется заложить в бомбу. Но даже это, строго говоря, относится к сфере деятельности совершенно других ведомств. А уж про исследования иного рода и говорить нечего. У этих ведомств есть свои люди. Везде. В том числе, конечно, и среди военных. Если бы в Затонском гарнизоне подобного человека не было, в нем появился бы новый офицер, который бы и приглядывал за ученым, и докладывал о его достижениях кому следует. Еще проще и продуктивнее было бы направить в Затонск агентов соответствующих служб. И приказать им и охранять Брауна, и держать под наблюдением… и под прицелом любителей шпионских игр.
— Ты про… небезызвестное отделение?
— Не только. Но и про него в том числе… Привлекать к этому начальника сыска, занятого на своей службе выше головы, весьма странно и непрофессионально, — высказал свое мнение Павел Александрович. — Возможно, тебе дали в помощь филеров — но таких, которых было бы не жалко потерять… А вот чрезвычайных полномочий, чтоб действовать в экстренной ситуации, я полагаю, тебе не предоставили…
— А у тебя они, как я представляю, были бы?
— Разумеется, были бы.
— На основании бумаги, подписанной Императором?
— Написанной Государем собственноручно, подписанной им и заверенной Императорской печатью. У меня не одна такая. Для разных случаев, — наконец признал подполковник Ливен.
— Как я и думал… А у Варфоломеева есть такой документ?
— Безусловно, документ у него есть. Но сомневаюсь, что он предоставляет ему практически неограниченные полномочия. Но у него есть полномочия получать другие документы, например, из Департамента полиции… и не только… когда есть необходимость привлечь определенного человека… для выполения определенного задания… Хотя, насколько я понимаю, в твоем случае было… несколько иначе…
— Иначе? Это как же?
— У каждого действа есть свои… особенности… в зависимости от обстоятельств… и действующих лиц…
Штольман недоуменно посмотрел на подполковника Ливена:
— Я не понимаю тебя.
— Что ж, придется объяснить тебе, что к чему. Гордон Браун — зацикленный на своих идеях и довольно самоуверенный ученый, хотя как про человека такого о нем не скажешь. Не стоило никаких усилий чуть подольстить ему насчет его достижений и заинтересовать его возможностью проводить опыты за счет Российского правительства. Полигон Затонска — самое подходящее для этого место. В гарнизон в последние несколько лет отправляют замешанных Бог знает в каких грехах и не отличающихся благонадежностью офицеров, а полигон, какая удачная случайность, находится вблизи имения князя Разумовского…
В городок направляют проштрафившегося полицейского чина, которому позже помимо его служебных обязанностей вменяется охранять ученого. На самом же деле нужного для того, чтоб у князя, а также других заинтересованных лиц создавалось впечатление относительно значимости исследований Брауна. В Затонск прибывает фрейлина Императрицы, бывшая любовница полицейского, чтоб постараться склонить его к возвращению в Петербург, поскольку он мешает осуществлению их планов… или чтоб соблазнить ученого и таким способом завладеть его разработками… которые на самом деле, вероятнее всего, никогда бы не достигли конечного результата… которого, впрочем, разбирающиеся в данном вопросе чины никогда от него и не ожидали… в отличии от других…
— То есть все было по-другому, не так, как казалось?! Браун — подсадная утка?! — Яков Платонович не мог поверить тому, что только что услышал от Ливена.
— Я бы назвал это отвлекающим маневром. Стоящие исследования у него были, но не на том уровне, чтоб охранять его как корону Российской Империи. В основном он был нужен для того, чтоб отвлечь внимание от других ученых, на которых и делается ставка. Браун был представлен нескольким генералам и штаб-офицерам, в том числе начальнику охраны Его Величества, который стал благоволить ему. Так называемые покровители Разумовского и Нежинской заглотили наживку моментально. Если к делу привлечен начальник службы охраны Императора, а через него бывший чиновник по особым поручениям, то не остается никаких сомнений в том, что это дело государственной важности. А если полковник Варфоломеев и следователь Штольман не фигурирут в документах, доступных довольно высоким военным и полицейским чинам, то это дело еще и под грифом «совершенно секретно». А секрет этого дела в том, что никакой тайны нет, лишь ее видимость… Вот это и есть государственная тайна, — с самым серьезным выражением лица сказал заместитель начальника охраны Государя.
Яков хотел присесть на лавку, так как у него подкосились ноги, но сел помимо ее, поскольку все еще во все глаза смотрел на Павла.
— Твою мать! — в который раз за день выругался он. — И ради этого… балагана я не имел права даже намекнуть Анне о своих чувствах, а должен был… якшаться с Нежинской?!
Павел протянул племяннику руку и помог ему встать:
— А как Вы хотели, господин служивый невидимого фронта? Такая стезя и опасна, и трудна, а видна должна быть только в том ракурсе, который требуется… А женатый или влюбленный… не в одобренную кое-кем особу — увы, не тот, кто был нужен в данном случае… для правдоподобности сюжета.
— Правдоподобность сюжета… Браун — отвлекающий маневр… — в голове Штольмана был полнейший сумбур. — Но папка? Была одна папка, очень важная…
— Папка? Я представляю, о чем ты. Она не была столь важной. Скажем так, сведения, содержавшиеся в ней… несколько не соответствовали действительности… А их значимость была несколько преувеличена, приукрашена…
— Несколько — это насколько? — еще больше впился взглядом Штольман в Ливена.
— Настолько, чтоб создать такую видимость, чтоб этот… блеф казался правдой… Только не сядь мимо лавки снова… — посоветовал родственнику Павел.
Яков Платонович со злостью стукнул кулаком по столу так, что руке стало больно.
— Павел, откуда ты все это знаешь? — хмуро спросил он. — Ведь не Варфоломеев же поделился с тобой этим?
— Разумеется, нет. Я изучил документы, сделал выводы, а о том, чего не было в бумагах, задал несколько вопросов одному весьма высокому чину, — признался Павел Александрович. — Но его имени, я, конечно, назвать тебе не могу.
— У тебя есть доступ к документам такого уровня?
— Да, есть.
— И сколько потребовалось времени, чтоб их получить?
— Сколько занимает дорога находящегося под моим началом офицера от Зимнего дворца до зданий, где они хранятся, и обратно, — чуть заметно ухмыльнулся подполковник Ливен. — Яков, когда я сказал тебе, что дело Стаднитского было бы у меня в течение часа, я не шутил. Когда я запрашиваю документы, мне доставляют их незамедлительно.
— Офицер знает, что это за документы?
— Нет, не имеет об этом ни малейшего представления. Как именно это происходит, я тебе сказать не имею права.
— Ты сказал, что в тех документах, что ты читал, не было ни моего имени, ни полковника Варфоломеева. Я правильно тебя понял? — снова внимательно посмотрел Яков на Павла.
— Правильно.
— Как это понимать?
— Судя по всему, у Варфоломеева были какие-то устные договоренности, но он действовал неофициально, так сказать, на свой страх и риск… Но смог убедить тебя в том, что все это исходило… от чиновников, обладавших соответствующими полномочиями…
— То есть Варфоломеев разыграл передо мной такой же спектакль, какой был сыгран для Магистра?! — Штольман нервно подергал манжет на левом рукаве.
— В какой-то степени.
— А я, идиот, поверил… — угрюмо пробурчал бывший чиновник по особым поручениям.
— А тебе не оставалось ничего другого. Любой бы поверил начальнику собственной охраны Императора.
— Но не ты?
— Я бы потребовал соответствующий документ. Не удовлетворился бы запиской, в которой было, что подробности будут переданы на словах.
— Павел, полковник Варфоломеев проделывал подобное и ранее?
— Если ты имешь в виду, что какая-то информация передавалась только устно через доверенное лицо — несомненно. Если то, что твоя миссия оказалась не той, какой ее тебе представили, этого я тебе сказать не могу.
Хоть Штольман и понимал, что Павел не стал бы лгать ему, ему не хотелось верить, что Варфоломеев поступил с ним так низко. Видимо, все эмоции были написаны у него на лице, так как Павел сказал:
— Яков, я представляю, что это тяжело, но лучше не тешить себя… иллюзиями… Прими как данность — Варфоломеев тебя использовал. И постарайся забыть об этом… чем скорее, тем лучше… Не ты первый, не ты последний.
— Мне он казался… порядочным человеком… — на лице Якова Платоновича все еще было мрачное выражение.
— Политика — грязная игра. И все мы в ней лишь фигуры — кто-то пешка, кто-то ладья, кто-то ферзь… В этой партии ты был пешкой.
— Павел, а могут быть какие-то документы… очень секретные… к которым нет доступа… и в которых содержится что-то, чего ты не знаешь… что могло бы представить данную ситуацию… в другом ракурсе, — высказал Штольман свою мысль, хватаясь за нее как утопающий за соломинку.
— Для меня таких документов не существует, — твердо сказал Павел Александрович. — Я посмотрел все, что было возможно. Все. Если мне не предоставили других документов, то только потому, что их попросту нет. Иначе бы я их видел.
— Ты можешь получить любые документы?
— Абсолютно.
— Иными словами, можешь узнать любые секреты и тайны, как личные, так и государственные.
Ливен промолчал — ответ был очевиден.
— И кому известно, что у тебя есть такие полномочия?
— Только Государю… и теперь тебе.
— Не боишься того, что признался мне в этом?
— Нет. Если что — я могу устранить человека… очень аккуратно… — буднично произнес Ливен. — Если такой человек как ты способен на предательство, то и жить незачем — ни ему, ни мне самому… — он пристально посмотрел на племянника.
— Извини, я сказал глупость…
— Яков, я не читаю про тайны из любопытства или, как некоторые, чтоб извлечь выгоду. Я делаю это лишь по служебной необходимости. И не злоупотребляю данными мне полномочиями. Поэтому Государь мне доверяет.
— Но те документы, о которых мы сейчас говорим, ты ведь запросил, исходя из своих личных интересов, а не по служебной надобности.
— Имеешь в виду мой интерес по поводу твоего участия в этих делах?
Штольман кивнул.
— Вы заблуждаетесь, господин следователь. Мой интерес лежал в иной плоскости, Ваша роль в этих делах была, скажем, так сопутствующим моментом. Яков, я говорил тебе, что в последние годы… я был занят в основном другим… И мне нужно было… восполнить свои пробелы.
— И когда ты читал документы?
— На днях, когда приехал в столицу из усадьбы. До этого я их не видел. Поэтому можешь не задавать следующего вопроса — к тому, каким образом… ты выбрался из той… клоаки, я не причастен.
— Но ты знал о том, что со мной случилось.
— Я знал о только о том, что ты пропал и являлся подозреваемым в убийстве Разумовского. Об этом мне сказал Дмитрий. Когда ты объявился в Петербурге, меня там не было. Вскоре после похорон Дмитрия я уехал по служебным делам почти на месяц, был в нескольких поездках, и после сороковин тоже. За это время с тобой все уже разрешилось… само собой…
— То есть без твоего участия? — уточнил Яков.
— Да, без моего. Я не хотел вмешиваться… без крайней на то необходимости… Если бы члены преступного сообщества, у которых, конечно, были глаза и уши, узнали, что ты — мой племянник, ты мог бы оказаться в еще худшей ситуации, чем был… Поэтому я позволил всему… идти своим чередом… И как видишь, для тебя все закончилось благополучно.
— А если бы не закончилось?
— Яков, этого бы не случилось. Я бы этого не допустил. Если бы у тебя было все очень плохо, мне бы сообщили. И тогда бы я стал действовать.
— Пошел бы за меня просить? Как Дмитрий Александрович к Палену?
— Пошел бы. Только не к Палену. Я обратился бы к Государю.
— Чтоб меня помиловали? — недобро усмехнулся Штольман.
— Я бы просил о назначении компетентных, непредзвятых и неподкупных чиновников… тех, в ком полностью уверен… И тогда бы вскоре ты из подозреваемого перешел в свидетели, и, следовательно, до суда дело бы не дошло.
— Ты бы действительно обратился к Императору?
— Яков, я никогда ни о чем его не просил. Но я столько сделал для короны, что считаю, что просить об одном одолжении имел право, — ответил подполковник Ливен, у которого были и другие обязанности помимо охраны Александра Третьего.
— Ты дал Дмитрию Александровичу слово… что поможешь мне?
— Он его не требовал. Он знал, что если понадобится, я сделаю это сам. Но мне, слава Богу, этого делать не пришлось… И без меня были люди, кто внес свой вклад в то, чтоб ты не отправился на каторгу. Например, Варфоломеев, втравивший тебя в историю в Затонске и, как я полагаю, посчитавший своим долгом вытащить тебя из той выгребной ямы… при этом как можно меньше замаравшись самому… И Васильев, который видел в тебе порядочного и честного человека, не способного на подлое убийство, и не хотел, чтоб тебя необоснованно обвинили в совершении преступления.
— Васильев был тем, кто должен был сообщить тебе, если… — предположил Яков Платонович.
— Нет, мелкий чиновник, который никогда тебя не видел, через него проходят некоторые документы. Он иногда предоставляет мне сведения, не имеющие большой ценности, но тем не менее полезные… Для него сообщить о Штольмане было обычным незначительным поручением… наряду с парой других, полученных им в тот же раз.
— Как он мог сообщать тебе, если ты был в отъезде?
— Послать записку мне домой, без фамилии того, о ком шла речь. Мне бы передали информацию.
— И ты бы вернулся в Петербург?
— При первой же возможности. Вернулся хотя бы на день или даже на несколько часов… Но я рад, что мне не пришлось прерывать своих поездок, они были тогда очень важны.
— Ты ездил по делам Императора?
— Разумеется.
— Павел, ты — эмиссар Его Величества?
Ливен рассмеялся про себя — утром он подумал о том, что брившийся Яков еще бы в бане, когда парились, спросил о его роли в политике государства. Сейчас они не парились, но были в бане, и Якова интересовал тот же вопрос.
— Эмиссар, к Вашему сведению, господин начальник сыскного отделения, действует за пределами своей страны. Свои же служебные обязанности я выполняю на территории Российской Империи… в основном… По большей степени, как я говорил тебе ранее, я занимаюсь анализом информации. Но чтобы эту информацию добыть, бывает, приходится отправляться в путь самому.
— Поэтому меня привлекли к паре дел, касавшихся Императорского двора? Потому что тебя тогда не было в Петербурге?
— Вполне возможно.
— И эти поездки не всегда безопасные?
— Далеко не всегда. Но Господь, как видишь, меня хранит… В сравнении с другими людьми, тем же Брауном, — Ливен решил вернуть племянника к разговору, к которому, в отличии от обсуждения его самого, он был более расположен.
— А что с ним случилось?
— Коляска, на которой Лассаль в спешке увозил Брауна, провалилась под лед на реке около деревеньки в Тверской губернии. Точнее, провалилась лошадь и потянула за собой коляску. Лассаль, сидевший на козлах, тоже сразу оказался в воде, но не смог выбраться — то ли из-за мешавшей ему лошади, то ли еще по какой причине. Когда мужики, случайно увидевшие происшествие, подоспели, в полынье бултыхался только один человек, его они и вытащили. От пережитого потрясения он был не в себе. Его доставили в больницу в ближайший городок. Через несколько недель он начал говорить. Назвался Британским подданным Гордоном Брауном, поправлявшим свое здоровье на водах в Затонске.
— Что?! Какие к чертовой матери воды да еще зимой?!
— Горячие источники, видимо, природные или же созданные с помощью химикатов, — усмехнулся Павел Александрович. — Может, Браун работал над созданием терм на открытом воздухе зимой, а не над прожектом, который интересовал разведки нескольких стран. Но этого, по-видимому, уже никто не узнает…
— Ты сейчас о чем?
— О том, что он провел много опытов, хоть и успешных, но довольно далеких до желаемого результата — по крайней мере так значится в документах. Возможно, он и вывел конечную формулу и держал ее в голове — как гарантию сохранения своей жизни или, что менее вероятно, получения приличного вознаграждения. Но после того происшествия у Брауна якобы пропали все познания в химии. Обычные вещи он помнит, а то, что связано с химией — нет. Химические формулы читает теперь как абракадабру на английском… Так что, как ты назвал его, балаганное представление, в какой-то мере провалилось.
— Только в какой-то?
— Да, основная его задача — убрать из Петербурга Разумовского и Нежинскую все же была выполнена.
— А Разумовского и вовсе убрали… — заметил Штольман.
— Да, отправили Его Сиятельство на тот свет.
— Виновным в убийстве Разумовского признали Лассаля… И это все, что я знаю по данному делу. Больше совершенно ничего.
— А большего тебе и знать было не положено. Ты же был подозреваемым.
— В связи с тем, что ты мне рассказал — что все было не так, как представлялось, у меня появились другие… сомнения насчет происходившего… Может, в Затонске все же были агенты, и это они убили князя?
— А какой смысл им подставлять тебя? — задал вопрос Павел Александрович. — Чтоб, будучи под подозрением, ты был отстранен от следствия и не смог вычислить их? Господин начальник сыскного отделения, такие люди при необходимости могут лишить человека жизни такими способами, что Вы бы никогда и не заподозрили, что это было убийство, а не несчастный случай или смерть от естественных причин. А смерть князя Разумовского от удара камнем по голове не спишешь на то, что в припадке эпилепсии или безумия, возможно, вызванных Затонским туманом, Его Сиятельство бился головой о то, что оказалось подле него… Я склоняюсь к тому, что его ликвидировали те, кто служил тем же благодетелям, что и князь. Стоявшие за спиной Разумовского боялись, что он выдаст их с потрохами в случае ареста, и решили избавиться от него… Для преступной группы, членами которого были Разумовский и Нежинская, идеальная кандидатурами на роль убийцы князя были следователь Штольман — по понятно какой причине, и Лассаль, поскольку мертвец, ну или человек, который хочет считаться покойником, уже ничего не скажет. Лассаля сделали козлом отпущения или иными словами повесили на него всех собак — и шпионаж, и похищение Брауна, и убийство князя и не только…
— Шпионаж, похищение Брауна и убийство горничной и лакея имели место.
— Безусловно, но убийство Разумовского приписали ему… до кучи… Как говорится, два раза не повесят и не расстреляют… Тем более якобы уже покойника.
— Почему якобы?
— Так тела не нашли. А нет тела, нет и подтверждения тому, что человек мертв… Я бы даже поверил в то, что Лассаль действительноубил Разумовского, если бы не способ убийства. Для человека, каким являлся Лассаль, он сомнителен — непрофессинальный, а главное ненадежный. Приложить камнем по голове — это несерьезно… Выстрелить в голову или сердце, а лучше и туда, и туда, или перерезать горло, даже свернуть голову, как он сделал это горничной — это другое дело… Хотя на месте Лассаля я бы сделал по-другому — выстрелил бы в Разумовского из дуэльного пистолета, что был при нем. И убил бы князя, и подставил бы Штольмана, которого Его Сиятельство вызвал на дуэль. И тому бы уже было не отвертеться…
— Ч-что?! — пробормотал Яков Платонович.
— Яков, это самый… подходящий вариант для убийства в той ситуации… Старанно, что им тогда не воспользовался член шайки — если это был он… Хотя и этому может быть объяснение — он просто не умел стрелять…
— Такого просто быть не может! Любой полицейский чин умеет стрелять!
— Если ты об одном из двух прибывших в Затонск с инспекцией из Департамента полиции Петербурга и наделенных чрезвычайными полномочиями, а на самом деле пытавшихся действовать в интересах своих хозяев, то доказательств, что кто-то из них совершил именно это преступление, нет. А на нет и суда нет — в прямом смысле этого слова. Хотя, конечно, под эти углом они рассматривались… негласно…
— А какие доказательства были против Лассаля?
— Свидетельские. Кучер князя видел француза возле дома в то утро, когда убили его хозяина. Тот не просто шел, а передвигался, как сказал слуга, крадучись, мол, чтоб его никто не заметил. А за несколько дней до этого Его Сиятельство и француз стояли около конюшни, и он слышал, как Лассаль возмущался, что его услуги недостаточно оплачиваются. Что за подобную работу вознаграждение должно быть более щедрым. И что он надеется получить часть той суммы, которую вскоре доставит. На что князь ответил французу, что тот разинул рот на чужой каравай, как бы не подавился, а то всякое случается. Француз ответил, мол, конечное, случается всякое, можно не только подавиться… но и упасть и голову расшибить…
— А потом князя нашли с пробитой камнем головой.
— Именно.
— И этого оказалось достаточно, чтоб считать Лассаля виновным?! Абсурд какой-то! — хмыкнул Яков Платонович.
— Этого оказалось достаточно, чтоб вместо Штольмана подозреваемым стал Лассаль… который, к тому же, в чем не было никаких сомнений, убил горничную и лакея князя… Варфоломеев и иже с ним были удовлетворены тем, что подозреваемый больше не ты… А заговорщики тем, что это Лассаль, а не кто-то другой из их шайки…
— Почему же тогда… все так долго тянулось?
— Ты про расследование? Так свидетель появился только через какое-то время. Сказал, что сбежал из усадьбы через пару дней после ужасных событий, сначала скрывался, боялся, что Лассаль найдет его и прикончит… Раз француз убил Его Сиятельство, лакея и горничную, то и его в живых не оставит.
— А как кучер вообще оказался в полиции? Неужели сам пришел?
— В деле говорится, что кучеру пришлось заняться извозом в одном уездном городе, когда его скудные сбережения закончились. Для своего промысла он хотел использовать коляску, которая была не новой, но показалась властям все же дорогой для извозчика, кроме того на ней, судя по всему, ранее был герб хозяина…
–То есть ему хотели предъявить обвинение в краже? — спросил Затонский следователь.
— Да. Задержанный сказал, что был ранее кучером у князя Разумовского, и что коляску ему якобы его ныне покойный хозяин и подарил. У нее как-то сломалась ось, она перевернулась, одна сторона поцарапалась, и верх порвался. Его Сиятельство даже чинить ее не приказывал, купил себе новую. А старая стояла в каретном сарае. Кучер сам ее со временем починил, покрасил заново и залатал — вдруг пригодится. А когда к Его Сиятельству приехал француз, ему понадобился экипаж. Вот Его Сиятельство и сказал, мол, пусть его гость пока той коляской пользуется, а потом кучер может ее себе забрать… Вот он ее и забрал…
— Какой щедрый хозяин был князь Разумовский, — ухмыльнулся Штольман. — А лошадь вместе с коляской он кучеру не пообещал? Или тот сам в экипаж впрягался?
— Про лошадь сказал, что Его Сиятельство отдавал ему только половину жалования, а половину оставлял у себя — на тот случай, если ему вдруг понадобятся деньги, или он захочет уйти. Вот он в счет тех денег лошадь и взял. Лошадь, кстати, взял так себе. Коляска, и правда, была когда-то поломана — ось заменена, царапины с одной стороны даже под краской видны, если присмотреться, и материя кривыми стежками зашита. Обыск провели у него в съемной комнате — нет ли еще какого имущества из владения князя. Ничего не нашли… Показания его проверили — подтвердилось, что лакей и горничная были убиты Лассалем. Князь Разумовский был убит камнем по голове, как и слышал кучер… Еще кучер сказал, что француз брал новый экипаж Его Сиятельства, а когда вернул его, там были пятна крови — их обнаружила барышня соседка, которая бывала в гостях у барина.
— Анна…
— Ну тебе лучше знать про барышень соседок Разумовского.
— Как считаешь, чья кровь была в экипаже? — поинтересовался Штольман.
— Полагаю, Брауна. Нос ему, к примеру, разбил… если тот сопротивлялся… Экипаж князя Лассаль вернул, так как он достаточно приметный.
— Зачем он его вообще брал? Мог бы взять тот, каким ранее пользовался.
— Может, хотел таким образом произвести впечатление на Брауна или сказать, что приехал к нему по просьбе Его Сиятельства… Увез его, спрятал где-то. Потом украл где-то коляску попроще и на ней двинулся в дальний путь вместе с Брауном. Она и провалилась под лед… Лассаль вроде как утонул, Браун, которого он, скорее всего, хотел продать заинтересованным лицам, повредился в уме.
— Думаешь, на самом деле повредился?
— Думаю, что… если у него осталась хоть толика ума, то мы этого никогда не узнаем.
— А что с кучером Разумовского?
— Переправили в Петербург, для дачи показаний по делу об убийстве князя уже там. Показания дал. Все.
— А как же возможная кража коляски и лошади у князя?
— О чем Вы, господин следователь? Такой кристально честный человек не мог украсть, — в какой уже раз хихикнул Ливен. — Только принять вознаграждение…
— И какая из… противоборствующих сторон ему его предложила?
— Могла и та, и другая… Как я тебе уже сказал, и для той, и для другой было… выгодно, чтоб виновным в убийстве князя признали Лассаля.
— Другая сторона — как обстоит дело с теми, кто на ней?
— А вот этого я тебе раскрыть не могу. Не имею права.
— Как не имеешь права рассказать про многое Анне?
— Ей не имею права. И не хочу.
— Что мы скажем ей про Бессарабова? Она ведь спросит.
— Скажем, что в полицию поступит информация от анонимного источника, что Бессарабова видели на месте преступления, и что полиция этим займется.
— В такое объяснение Анна, возможно, и поверит. А на самом деле?
— На самом деле.
— Полиция займется анонимным письмом? Сомневаюсь… — покачал головой начальник сыскного отделения.
— Это смотря кто в полицию доставит это анонимное послание. Лично, — в который раз усмехнулся подполковник Ливен. — Но подобные подробности Анне, конечно, знать не нужно… Пойдем, известим ее… о нашем решении… Странно, что она сама к нам не пришла… даже подслушать не попыталась… — подавил смешок Павел.
Анну мужчины обнаружили в гостиной, она дремала, сидя в кресле. Они прошли в кухню.
— Устала наша девочка, — тихо сказал Ливен. — Выматывают ее попытки контактов с духами. Не буди ее, пусть отдыхает. Я пойду… Мне действительно пора…
— Павел, ты ведь к ней приезжал… не ко мне… — также тихо ответил Яков. — Как же не попрощаться? Да и Анна обидится, что не разбудили, и что я разрешил тебе уехать без прощания…
— Яков, я приезжал к вам обоим. Не только к Анне. И так будет всегда… до тех пор, пока ты это будешь позволять… и пока Анне это будет нужно… Вы мне оба очень дороги.
— Но каждый из нас тебе дорог… по-своему…
— По-своему? Возможно… Но определенно один не менее другого… Я очень надеюсь, что Вы сможете переехать в Петербург, и мы будем видеться чаще. Если, конечно, ты не будешь против. А то ведь, как говорится, иных родственников лучше любить на расстоянии…
— По-моему, для тебя расстояние любви не препятствие… — Яков посмотрел прямо в глаза Павлу.
— Ты прав, расстояние — нет… Многое другое — да…
— В том числе и твоя служба, о которой знают очень немногие? — напрямную спросил Яков.
Ливен не ответил.
— По этой же причине ты не особо хотел, чтоб Саша знал, что ты — его настоящий отец? Чтоб таким образом защитить его… Любовь к племяннику — это одно, к сыну — совсем другое…
Павел снова промолчал. Все было понятно без слов.
— Павел, как же тебе непросто, — посочувствовал Штольман.
— Да, непросто. Но это — моя жизнь, мой удел… Тебя не должно это волновать. Ты должен думать о другом — что я не помеха вашей с Анной любви, и никогда ей не буду… Любите друг друга и берегите, цените каждый миг вдвоем… Я очень хочу, чтоб вы оба были счастливы. Счастливы вместе. Видя это, буду счастлив и я сам.
— Павел, неужели… ты так можешь?
— Могу. Могу и должен. Иного мне не дано. А что дано — принимаю… смиренно… и с благодарностью… И очень тебя прошу, не отнимай у меня этого… — на Якова смотрел не князь и не подполковник, а Павел — мужчина, с которым судьба уже обошлась немилосердно. — Знаю, это будет трудно. Но ты хотя бы попытайся… Если не получится, будем искать другой… путь… Но в любом случае он должен быть таким, чтоб меньше всего ранить Анну… Ей уже в жизни досталось больше, чем многим другим. И твое исчезновение, и ужас, пережитый от злодеяний Магистра и адептов… Да сколько еще всего будет… без тех… осложнений, которые могут быть между нами… и которых ради всех нас троих, но особенно Анны мне бы очень хотелось избежать.
— Паули, а сколько в жизни досталось тебе… и сколько, как ты сказал, еще предстоит… Я очень постараюсь. Но мне понадобится время, чтоб принять все, как есть… По-настоящему принять… а не попытаться убедить себя в этом… — честно сказал Яков.
— Яков, я понимаю это как никто другой. И я не буду злоупотреблять визитами… В следующий раз я смогу приехать, скорее всего, только в начале осени.
— Только в начале осени? — спросила Анна, услышав из коридора последнюю фразу Павла.
— Аня, у меня ведь служба, я говорил тебе, что приехал сейчас потому, что это единственное время, которое я мог выкроить. В течение нескольких недель мне нужно будет находиться при Государе.
— А писать ты тоже не сможешь?
Ливен посмотрел на племянника — что скажет тот.
— Аня, ну если Павел не будет слишком занят, конечно, он напишет тебе. Нам напишет.
— Напишу. И пришлю открытку.
— А куда ты поедешь?
— Аня, ты поймешь это по открытке, — улыбнулся Павел.
— У тебя будет возможность до отьезда сделать что-нибудь по поводу Бессарабова?
— Да. Я доложу кому следует. В полиции получат письмо от анонимного случайного свидетеля. В нем будет много подробностей, поэтому его не смогут оставить без внимания и займутся этим делом. В свой следующий приезд я расскажу, что из этого получится… А сейчас мне нужно торопиться. Я хочу успеть на поезд в Петербург.
— Мы тебя проводим? — предложила Анна.
— Не нужно. Я дойду сам. Долгие проводы — лишние слезы…
— Я не собираюсь плакать.
— Ты — нет. А вдруг Яков пустит слезу, — пошутил Ливен. Он обнял племенника и похлопал его по спине: — Ну до встречи, мой дорогой!
Затем он подошел к Анне. Яков решил выйти — он понимал, что Павлу хотелось обнять и Анну, но на его глазах он этого не сделает.
— Вы прощайтесь, я пойду посмотрю, что можно сделать с дверью сарая. Может, придется звать плотника.
Ливен оценил, как деликатно повел себя Яков.
— Анюшка, я приеду в следующий раз как смогу.
— Как позволит твоя служба, — грустно улыбнулась Анна.
— Ну вот, ты знаешь это не хуже меня.
Он обнял Анну так, как обнимал бы при прощании свою дочь. Затем поцеловал ей ладонь:
— Я буду скучать, моя родная!
— Я тоже. Паули, береги себя! — Анна чуть прикоснулась губами к его щеке.
Павел быстрым шагом покинул дом и, не увидев племянника во дворе, вышел за ворота. Через несколько минут, предъявив бумагу начальнику вокзала, подполковник Ливен получил билет в вагон первого класса. Поезд к этому времени уже прибыл на перрон. Он только успел занять свое место, как поезд тронулся. В купе Павел был один — скорее всего, ненадого, на следующей станции у него мог появиться попутчик. Он достал из кармана пиджака записную кинжку, похожую на ту, что подарил Антону Коробейникову, чтоб набросать некоторые мысли по делу, не дававшему ему покоя. Между страницами книжки лежал цветок незабудки, который он отщипнул еще в цветочной лавке. Из книжки выпал сложенный в несколько раз лист бумаги, Ливен поднял и развернул его. На одной его стороне был портрет Анны — какой она была по утрам, когда они встречались в саду под вязом. На второй — стихотворение, которое, как и портрет, он, судя по всему, перенес из сердца на бумагу в ночь после отъезда Анны. Этот лист, как он полагал, Демьян нашел среди других смятых листов на его столе и положил в его записную книжку. Сделать так Демьяну подсказало его сердце. Для того, чтоб это подсказало сердцу Его Сиятельства, что с ним происходит… Он прочитал стихотворение, еще раз посмотрел на портрет Анны и вспомнил последнюю минуту в доме родственников. Зелено-голубые глаза Павла чуть прищурились. Его крепко сжатых губ коснулась теплая полуулыбка, которая тут же превратилась в открытую светлую улыбку, какая появлялась на его лице очень редко. На сердце стало легко, спокойно и радостно. Это чудное мгновение он сохранит в своем сердце до следующей встречи.
