кажутся ненаписанными (они вызывающе непритязательны!) и не позволяющими себя прочесть (они как бы даже не книги, но сама жизнь, рассказывающая о себе, только рассказывающая до сумасшествия хорошо, и умонепостигаемо глубоко, и неповторимо, даже когда это внешне обращено к каким-то литературным именам или явлениям).
Рене Клер как-то сказал, что Дуглас Фербенкс смеется над тупостью. Чарльз Чаплин — над бессмысленной неизбежностью. Уильям Сароян проживает и переживает и выплескивает на страницы своих произведений трагическую неизбежность человеческой комедии, и потому она трагичнее человеческой трагедии. Она бессмысленна. Сарояновский Весли достигает счастья, ремарковский Равик и хемингуэевский Джордан — нет. Но ведь бессмысленность счастья всегда трагичнее бессмысленности несчастья. И здесь — в самом стиле прозы Сарояна — происходит, творится даже, обнаружение «божественного как иронического», уходящего всем своим внутренним смыслом и всей сущностью своей к ироническому как божественному. Я повторяю — все это происходит в самом стиле прозы Сарояна, в его сердцевине, обращенной к миру, склонному к неустойчивости и вместе с тем навечно устоявшемуся.
И не аскеза это и не экстаз безличной человечности, модные в некоторых литературах (если говорить об интеллектуально-эмоциональной стихии текста), и не провоцирование и испытание идеи (если говорить о стилевой стихии текста), а жанр последних вопросов, в котором вопросов всегда больше, чем ответов. И здесь, в прозе Сарояна, ничто не повторяет ничего и не повторяется, а, кажется, творит собственную неповторимость, в которой царит не жизнь в ее простой фактичности, а жизнь в ее художественном инобытии.
Проза Сарояна только кажется живописью открытого цвета, на самом деле это потаенное по стилю письмо, непостижимо сложное и глубокое (в частности, в рассказах «Возвращение к гранатовым деревьям», «Брат Билла Макги», «В теплой тихой долине дома», «Охотник на фазанов», «Званый вечер» — они о сути, которая дает жизнь и поэзии поэтов и игре актеров, и о том, что не только жизнь проживает свое в человеке, но и человек в жизни свое).
Очень часто даже авторские ремарки пьес У. Сарояна — образы. Вот встреча поэта Бен Александера и трагического актера, чье сердце в горах, в пьесе «В горах мое сердце»:
«Отец (наслаждаясь тем, что живет). Мы — один человек… Он — сердце моей юности… Вы заметили, какой он живой?
Мак-Грегор (наслаждаясь тем, что еще живет). А как же?»
И то, что в прозе Сарояна может показаться «слегка чудовищной» навязчивостью повторности, оказывается высочайшей и высшей, верховной какой-то неповторяемостью и неповторимостью — раз и навсегда.
Персонажи Пиранделло живут иногда в поисках автора. Сарояновские персонажи живут в поисках друг друга (в ситуации нечеловеческого разъятия человека и человека, отчуждения и неконвенционности личности) и самих себя (в ситуации «потерянных поколений» и нивелирования индивидуальности человека) даже в потоке порою гнетущей обыденности, устрашающей будничности, беспорывной существовательности человека, вброшенного в комформистски размывшую сознание ситуацию пустынной стандартности и мифического предназначения. Сарояновские персонажи ищут друг друга и обретают себя.
Итак, приглашение к чтению. Но не только книги Уильяма Сарояна, но и переводов Наталии Гончар. А это — чтение Сарояна как бы в оригинале, — перевода, кажется, и вовсе нет, и случилось это, кажется, просто для расширения круга читателей. В переводах Наталии Гончар, как и в оригинале, проза Сарояна живет своей жизнью — до жути сарояновской, и жизнь в ней как бы сама рассказывает о себе, и рассказывает все, и еще что-то. Переводы Н. Гончар непостижимо хранят и это «все» и это «еще что-то».
Ни одно слово, ни одна фраза, ни одно словорасположение в переводе (как и в оригинале, естественно) не останавливают на себе внимания, не стараются не отпустить от себя, их текстовая и внетекстовая реальность кажется независимой и от писателя, и от переводчика, словно не творится она ими, а творит их.
Однажды об одном писателе было замечательно сказано, что в его прозе нас поражает ее в широком и общем смысле язык, чувствуется, что самый процесс высказывания, выражения жизни в слове — первейшая внутренняя проблема этой прозы, выражение в слове — внутренняя проблема одновременно жизни этого писателя и прозы этого писателя.
В настоящей книге талантливо и истонченно переведен не вообще Сароян, а именно этот язык — язык одновременно сарояновской жизни и сарояновской прозы.
Ар. ГРИГОРЯН
ЧТО-ТО СМЕШНОЕ
Серьезная повесть
— Пить хочется, — сказал мальчик.
— И мне, — сказала девочка.
— Мы уже почти что дома, — сказал мужчина. — Скоро дойдем, и пейте, сколько вам пожелается.
— Вон тот наш дом?
— Нет,
ЧТО-ТО СМЕШНОЕ
Серьезная повесть
